Подъячев Семен Павлович - Среди рабочих

аконец.

   - Лежи, лежи, разбойник! - сказала хозяйка. - Лежи, подыхай!..

   - Да ну уж! - произнес он. - Буде... распутайте...

   Мы вопросительно взглянули на хозяйку. Она промолчала.

   - Тереха, распутай, встань! - сказал дядя Юфим.

   - Боюсь я, дяденька, а ну как он по-вчерашнему.

   - Ну, дурак... Рязань косопузая! Ему дело, а он: собака бела.

   Тереха вышел из-за стола, развязал хозяина и снова сел на свое место. Хозяин потянулся, расправляя онемевшие члены, сел на лавку, обхватил голову руками и произнес протяжно:

   - Фу-у-ты!..

   - Чердак трещит? - спросил Малинкин.

   Хозяин повернулся, молча посмотрел на него и опять схватился за голову.

   - А жена где? - спросил он, помолчав и не поднимая головы.

   - Где!.. Известно где, - ответила хозяйка, - одно место... Разбойник, пьяница!.. Доколь ты нас мучить станешь?

   - Фу-у-у! - снова тяжело вздохнул хозяин и вдруг, подняв голову и глядя на нас исподлобья, спросил:

   - Хорош мальчик, а?

   - На что уж лучше,- с усмешкой ответил дядя Юфим.- А помнишь что?

   - Нет.

   - Вре?

   - Не помню.

   - Н-да, - произнес дядя Юфим, покачивая головой, - этак ты можешь делов во каких натворить... Ты бы, купец, оставлял замычку-то эту... Не в обиду будь тебе сказано: у тебя ведь дети... Мы и сами пьем, все грешны, что говорить... Ну, а все-таки... того... полегче надо... Нехорошо... Будь один,- наплевать, а то - дети...

   - Фу-у-у! - опять протянул хозяин и вздрогнул всем телом.

   - Ангельские-то душеньки за что терпят?.. Какой пример от родителя? - вмешалась и хозяйка.

   - Что уж, - поддержал ее дядя Юфим, - вырастут, уваженья не жди... А то и по затылку попадать будет... Бывает родительскому сердцу прискорбно, а ничего в те поры не попишешь. Сам виноват... за дело, стоит...

   - Ты не сердись на меня, - ласково продолжал Юфим, видя, что хозяин молчит, - я постарше тебя... Не в обиду тебе говорю, не в укор, жалеючи говорю... Спокаешься, да уж поздно: близок локоть-то, а не укусишь, зарубку, купец, знать надо. Человек ты молодой, в силе... Нехорошо!

   - Отстань! - сказал хозяин, махнув рукой. - Своих детей учи, а я учен.

   - Твое дело, тебе виднее, - сухо произнес дядя Юфим, принимаясь пить чай.

   В это время в сенях послышался шум, и в кухню, осторожно отворив дверь и пропустив вперед себя детей, вошла молодая. Увидя сидящего в растерзанном виде мужа и подумав, вероятно, что он пьян, она, с выражением ужаса в глазах, попятилась назад. Дети испуганно прижались к ней.

   Хозяин поднял голову, посмотрел на нее и на детей. Какая-то жалкая, робкая улыбка скривила его рот, и он тихо сказал:

   - Пришла... беглая...

   Молодая отошла от двери, села и, закрыв лицо руками, заплакала.

   Хозяин молча встал и куда-то вышел... Минут через пять он возвратился назад, с бумажным пакетом.

   - Подьте сюда! - поманил он рукой детей, усевшись на прежнее место,

   Дети не шли и жались к коленкам матери.

   - Райка! - продолжал отец, обращаясь к старшей девочке. - Подь, глупая, не бойся... Что я тебе дам-то. Эва, гляди-ка, гляди сюда... У, глупая!..

   Старшая девочка отделилась от матери и робко подошла, глядя на отца боязливыми, недоверчивыми глазенками.

   - Держи подол! - он достал из пакета пряников и дал ей. - Глупая ты, глупая!.. А что надо сказать, а? Что тятеньке сказать надо, а?

   Девочка вдруг доверчиво прижалась к нему.

   - "Покорно благодарю, тятенька", сказать надо, - объяснил он, - "покорно блага-блага...", - голос его вдруг задрожал и осекся. Он порывисто обнял девочку и нагнулся, пряча свое лицо у ней на груди...

   - Вставай, ребята! - вдруг как-то чудно и неожиданно, срываясь с места, крикнул дядя Юфим. - Неча прохлаждаться-то... сряжайся!

  

  

   Покончив с работой, получив расчет и попрощавшись с хозяевами, мы вышли за ворота и, отойдя немного, остановились.

   - Куда ж теперь маршрут держать? - спросил Малинкин. - Чайку буде попить, что ли, а?..

   - Попьем чайку, да и того... в монастырь махнем! - сказал дядя Юфим. - Там, гляди, косить коли не начали, так начнут на днях. А пока что до покосу другое дело дадут... Цена там, правда, не ахти какая: всего двадцать монет... Ну, зато харч - патока!.. Работа вольготная... А после того по попам ударим, по именьишкам мелким, по лавочникам... Народ весь за дело бросится, - нам везде рады будут... только, батюшка, работай!..

   От села до монастыря было верст десять по хорошей, торной дороге. Это расстояние мы прошли ходко и еще задолго до заката солнца подходили к монастырю. По дороге, обгоняя нас и навстречу нам, шло и ехало много богомольцев.

   Не доходя до монастыря с версту, мы вместе с другими богомольцами сделали "залогу" около часовни, на пороге которой сидел древний, совершенно седой монах в огромных очках, таких же древних, как и он, читавший толстую книгу в кожаном облупившемся переплете. Перед ним на табуретке стояло оловянное блюдце, на которое богомольцы, помолившись в часовне, клали кто сколько мог.

   Прежде, чем "залоговать", мы все четверо зашли в часовню.

   Дядя Юфим долго и усердно молился, кланяясь перед иконой в землю. Мы вышли из часовни и уселись в сторонке, а он все еще был там. Когда старик, наконец, вышел и присоединился к нам, лицо его было серьезно, почти строго... Он долго молчал, что-то думая, часто моргал глазами и фыркал носом.

   - Третий раз я здесь, ребятушки, господь привел побывать, - сказал он. - Третий! - И, помолчав и точно отвечая на свои думы, грустно добавил: - Эх, други, други, много я скорби перенес... реки! Нн-да!

   Перед нами, как на ладони, был монастырь... Солнце, низко стоявшее на западе, освещало его белую стену, сосновый лес рядом, речку, зеленый, точно бархатный, луг перед ней. Все это вместе с какой-то особенной тишиной, разлитой вокруг, было прекрасной картиной...

   - Здесь бы вот господь привел косточки положить, - произнес дядя Юфим, вздохнув.

   - Самое святое дело, - согласился Малинкин и добавил: - Однако идтить надо... Трогай, белоногий!..

   Мы встали и направились к монастырю...

  

  

   На площади, между "святыми воротами", ведущими во внутренность монастыря, и гостиницей, огромным в три этажа зданием, толкалось множество народу. Был канун какого-то праздника.

   Богомольцы ожидали всенощной, которая, как я узнал после, тянулась здесь чуть ли не до двух часов ночи, начиная с шести вечера.

   Маленькая, приткнувшаяся рядом со "святыми воротами", лавчонка, в которой сидел длинный, худощавый приказчик, бойко торговала хлебом, чаем, селедками, баранками, монпансье и т. п.

   У святых ворот стояли молодые послушники, заглядывавшие в открытые окна гостиницы, из которых иногда высовывались женские лица. Здесь же, около ворот, сидели слепые и пели Лазаря, чутко прислушиваясь к ударам копеек, падавших в деревянные чашки, которые они расставили около себя... Какой-то кряжистый, чернобородый, с блестящими глазами, безногий мужик, стуча своими "культяпками", двигался тут же, собирая подаяние на убожество... Страшная безносая странница протягивала руку, что-то шамкая и гнуся... "Злая рота" то и дело шмыгала в ворота туда и обратно.

   Мы остановились около парадного подъезда гостиницы и присели на землю у изгородки, за которой росли кусты акации, черемухи, сирени... В гостиницу и из нее, мимо нас, то и дело входили и выходили люди.

   - Куда ж мы? - спросил Малинкин. - Здесь, что ль, ночевать будем?

   - Зачем здесь, - ответил дядя Юфим, - на странню пойдем переночуем, а там видать будет... Чай, скоро ужин...

   Он поднялся и повел нас. Пройдя немного по площади, он свернул влево и вошел сквозь открытую калитку во двор монастырской гостиницы. Двор был огромный, окруженный со всех сторон забором. Прямо против ворот вдали помещались конюшни, а под навесом стояли телеги. Направо - скотный двор... Налево - какое-то полуразвалившееся деревянное двухэтажное здание... К нему-то, шагая напрямки через площадь, и повел нас дядя Юфим.

   В нижней части этого здания, как оказалось, помещалась "страння". Вход в нее - какая-то узкая, ведущая вниз дыра - пугал своей таинственностью...

   Дядя Юфим, бывший здесь раньше, смело спустился по деревянным ступенькам куда-то вниз, в темный коридор, пошарил по двери, нащупал скобку и дернул... Дверь, как-то чмокнув, точно кто сладко поцеловался в потемках, отворилась, и мы вошли в "странню".

  

  

   Прежде всего нас обдал запах, тяжелый, удушливый, противный запах человеческих испарений, прелой одежды, махорки, гнили. В большой, низкой, черной, необыкновенно мрачной комнате был полумрак. Посредине, во всю длину, стояли столы и длинные, узкие, грязные скамейки... Около стен были устроены покатые, сплошные нары. На нарах, на скамейках и на полу сидели и лежали люди. Одни спали, другие разговаривали, смеялись, курили...

   В одном месте на нарах, против небольших с грязными стеклами окон, сквозь которые тускло проникал свет, поджав под себя по-турецки ноги, сидели люди, по пояс нагие, и искали в своих грязных рубашках насекомых. Откуда-то из темного угла раздавался с короткими промежутками молчания рыкающий, низкий, грубый бас, повторявший все одно и то же: "Слава ти, господи, сотворившему вся, сотворившему вся!" Это "сотворившему вся" глухо и как-то странно, будто что-то живое, страшное, огромным шаром каталось по "странне", наполняя ее всю гудящим шумом...

   Один из сидевших на нарах против нас, худой человек с бледным и истощенным лицом, что-то рассказывал, то и дело смеясь своим собственным словам и обводя слушателей тяжелым взглядом больших, дерзко-нахальных, выпуклых глаз.

   Неподалеку от двери, около печи, на дырявом кирпичном полу, подложив под голову сумку, лежал навзничь какой-то огромный человек, длинноволосый, одетый в подрясник: он спал, громко храпя и поднимая то одну ногу, обутую в лапоть, то другую. Молодой парнишка, одетый тоже в подрясник и тоже с длинными волосами, ходил по "странне" около столов, заложив за спину руки. Он то останавливался около людей, сидевших на нарах, и слушал, что говорят, глупо ухмыляясь, то снова начинал шагать, озираясь во все стороны, точно искал чего-то.

   Близ двери, где мы остановились, на краю скамейки сидел, наклонясь и упершись руками в коленки, маленький, худой, необыкновенно жалкий человек, похожий на курицу-клушку, которую баба, желая отучить от клокотанья, выкупала несколько раз в луже и, отстегав после этой ванны крапивой, бросила...

   Одет он был во что-то рваное и грязное... Тяжелый, кислый запах шел от него. Он был страшно худ... На руки с тонкими, длинными пальцами жутко было смотреть: точно руки мертвеца, высохшие, холодные, страшные! Бороденка росла у него от ушей, клочковатая, бурая, книзу заостренная клинушком.

   Человечек этот то и дело крестился и громко, ни на кого не глядя и не обращая внимания, гнусаво читал: "Камо пойду от духа твоего и от лица твоего камо бежу? Аще взыду на небо, тамо еси; еще сниду во ад, тамо еси. Аще возьму криле мои рано и вселюся в последних моря, и тамо рука твоя наставит мя и удержит мя десница твоя"...

   Кончив, помолчав немного и перекрестившись несколько раз, он снова начинал: "Камо пойду от духа твоего" и т. д.

   Стоя около входной двери, мы не знали, что делать и где нам приткнуться на ночь.

   - Жуть! - произнес Тереха-Воха с изумлением в больших глазах.

   - Хива! - тоже тихо сказал Малинкин. - Здесь сумку упрут... вишь, народ-то... Не уйти ли с богом?

   - А куда? - спросил дядя Юфим. - Погодим пока что.

   В это время дверь позади нас хлопнула, и в странню вошел высокий, сутуловатый монах. В странне сразу затихло. Он исподлобья окинул всех маленькими глазами и, обернувшись к нам, спросил тоненьким голоском:

   - Вы, рабы божьи, что?.. Ночевать?.. Аткеда... Дальние?

   - Да, отец, ночевать бы, - ответил дядя Юфим, - да, вишь, тесненько словно.

   - Идите за мной! - сказал монах и пошел через всю странню к небольшому чуланчику с маленьким оконцем-гляделкой на передней стенке.

   Подойдя, он достал из кармана ключ и, отперев им небольшой висячий замок, открыл дверь и сказал:

   - Проходите, рабы божьи!

   Он пропустил нас и, захлопнув за собой тонкую тесовую дверку, запер ее на крючок.

   - Здесь, рабы божьи, у меня и переночуете, - сказал он, - дорого я с вас не возьму... всего по три копейки с человека. - И, как бы извиняясь, с улыбкой пояснил: - Грешен... табачишко потребляю... то, се... А где взять?

   - Что говорить, - сказал Юфим, - все мы грешны... все во плоти. "Дух бодр, плоть немощна", сказано в святом писании.

   - Вот, вот, - обрадовался монах, - самое это! Кладите сумки в уголок... Не бойтесь, целы будут. А спать ужо на полу ляжете. Тесновато оно, да зато спокойно. Опять и вшей помене, чем на странне... Присядьте!..

   В каморке было тесно, неуютно, мрачно. Маленькое оконце за железной решеткой, точно в тюрьме, выходило куда-то в забор и давало сквозь грязные стекла мало света. В переднем углу висели иконы и картинки духовного содержания. Под иконами стоял столик и на нем лежала толстая в кожаном переплете книга. Около печки, входившей одной своей стороной в каморку, стояла узенькая на козлах кровать, на которой валялась грязная, сальная подушка и вместо одеяла старый подрясник. У противоположной стены, насупротив печки, стояли две табуретки, висел в углу полушубок, а на веревке, протянутой под потолком, две пары теплых валенок.

   Больше, если не считать тяжелого, удушливого запаха да множества пятен на печке, образовавшихся от раздавленных пальцами клопов, ничего не было.

   - Присядьте! - опять сказал монах и сам сел на край кровати. - Деньги-то вы мне сейчас, что ли, отдадите?.. Аль как?.. Давайте уж, а?..

   Дядя Юфим и Малинкин сели на табурет, а мы с Терехой опустились на пол.

   - Да у вас есть ли деньги-то? - спросил монах, подозрительно оглядывая нас. - Вы, рабы божьи, того... Коли что, - прямо говорите.

   - Об деньгах не сумлевайся, отец,- сказал дядя Юфим,- отдадим. Сейчас тебе, говоришь? Изволь! Ребята, я отдам за всех, опосля сочтемся...

   Он достал кошелек и, отсчитав двенадцать копеек, подал монаху.

   - Спаси вас Христос, - произнес тот, опуская деньги в карман подрясника, и опять, как давеча, с виноватой улыбкой добавил: - Табачишка весь вышел... что ты будешь делать! И не надо бы курить-то, а не отстанешь: привычка...

   - А что, отец, - начал дядя Юфим, - как у вас здесь, косить не начинали?

   - Нет... на той неделе, гляди, начнут... А что?

   - Да мы, было, за этим боле шли, - ответил Юфим. - Ну, а каких делов не слыхать ли?..

   - Мало ль делов у преподобного, - ответил монах. - А вы что ж, по какому делу?

   - Да мы так... чернорабочие...

   Монах помолчал, подумал и сказал:

   - В роще работа есть: лес валят, дрова режут, доски пилят. Юхновцы работают две пары, пильщики продольные - шестеро...

   - Работа для нас не сподручная,- сказал дядя Юфим,- у нас струменту нет... Дрова-то как режут, какие?

   - Всякие: береза швырок... осина пятерик... Боле все осина.

   - Ну, а цена как?

   - Юхновцы на своих харчах, им и цена другая, - сказал монах. - Ну, а коли на наших харчах, - известно, скидка.

   - А не слыхать, как цена-то? - опять спросил Юфим.

   - Цена-то?.. Да как те сказать, не соврать, - цена настоящая: восемь гривен швырок березовый... рубль - пятерик, со шкуркой ежели, ну, а без шкурки, лупленный, тот дороже!.. Тот рубль десять... Ну, да эти самые юхновцы и работают здорово: сажени по три с лишком на пару выгоняют... Встают чем свет, бросают ночью... Здорово работают!..

   - Струмент у них справный, налаженный, - сказал дядя Юфим, - опять сноровка.... Нам противу их где же выстоять...

   - Где же! - согласился монах и, помолчав, сказал: - Останьтесь, поработайте, а там покос, работа легкая... Ну, только цена двугривенный...

   - Ну, а какую нам цену, ежели дрова резать, положут, - спросил Юфим, - на здешних харчах?

   - А уж это не знаю, - ответил монах, - у нас, вишь, и струменту нет... Вы по этому делу к отцу Зосиме толкнитесь: он у нас тут и покосом и по лесной части управляет... К нему завтра опосля ранней. Только вот что, рабы божьи, - улыбаясь, продолжал он, - вы ему половиночку того... суньте...

   - Соль, значит! - усмехнулся дядя Юфим. - А где ж нам половинку-то взять?.. Завтра праздник, бежать далеча...

   - Эва! - воскликнул монах. - У нас чего другого, а это добро непереводится... Я вам, коли хотите, обмозгую, у нас отец дьякон Владимир торгует... Сколько угодно! А то поутру бабы приносят... Мы привыкли... Коли не жалко, - бутылку принесу... Мне бы, грешным делом, стакашек поднесли...

   Дядя Юфим почесал в голове и, подумав, сказал:

   - Накладно!..

   - Друг об дружке, а бог обо всех, - сказал монах. - Я бы вам пригодился, коли останетесь... то, се, - мне доступно... Вот сейчас ужин: на странню, злой-то роте, - он кивнул на оконце-гляделку,- я чего дам?.. Кашица - крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой... есть порядочный человек не станет... Ну, а вам щец бы с трапезной сюда принес, каши, кваску... Глядишь - и заправились бы.

   - Так-то оно так, - согласился дядя Юфим и посмотрел на нас. - Ну, как, ребята, а?

   - Как хошь, - ответил Малинкин и махнул рукой. - Ты у нас вроде полковника. Ты и действуй.

   - Ну, отец, как тебя звать, не знаю, - ладно, быть по сему. Только ты, гляди, щей нам раздобудься... Признаться, поесть хотца... Ну, сыпь до горы, а в гору наймем.

   Он засмеялся и, хлопнув монаха по плечу, добавил:

   - Эх вы, отцы, отцы!..

  

  

   Отец Пимен (так звали монаха), немного погодя, вышел из каморы кормить кашицей, как он выразился, "злую роту", а мы сквозь оконце-гляделку стали наблюдать эту сцену.

   - Эй вы, рабы божьи! - закричал он своим тоненьким голоском на всю странню. - Ужинать!.. Проголодались, чай, поработамши-то, а? Садись за стол, кормить буду...

   И когда голодная толпа "злой роты" быстро расселась по скамейкам, он начал считать их, ударяя рукой по плечам и громко произнося: "раз! два! три!.."

   - Двадцать шесть! - громко закончил он и, выйдя куда-то на минуту, принес с нарезанными заранее кусками (по-монастырски "окрухами") корзину хлеба.

   Набрав двадцать шесть квадратных кусков и положив их друг на дружку, он стал обходить столы, кидая куски и приговаривая:

   - Держи!.. Зй, раб божий, держи!

   Окончив это, он принес груду больших деревянных ложек и, швырнув на стол, сказал:

   - Разбирайте!..

   "Злая рота", торопясь, наваливаясь друг на друга, расхватала ложки.

   Отец Пимен опять сходил куда-то и, возвратившись с пятью большими деревянными чашками, отправился с ними к печке. Здесь, поставив их на пол, он открыл заслонку и с помощью большого с колесиками ухвата вытащил из печи на шесток чугун. Сделав это, он крикнул:

   - Эй, рабы божьи!.. Идите сюда пять человек!

   Из-за столов сорвались пять человек и бросились к нему. Взяв большую "чумичку" и разболтав ею предварительно в чугуне, монах стал наливать в чашку кашицу.

   - Тащите... Пять человек на чашку, - крикнул он, - один лишний. Ну, на его долю прибавлю, ешьте!..

   "Рабы божьи" поставили чашки на столы, сели сами, и видно было, как замелькали ложки... Послышалось чавканье, хрипенье...

   - Жуть! - произнес Тереха-Воха. - Ровно волки!.. Да они б работали лучше...

   - Наголодались, - сказал дядя Юфим и тихо, с грустью добавил: - А все, небось, водочка... Станут они тебе работать... Для них работа - нож острый... Ох, хо-хо! Учись, Терешка... Гляди, как люди живут... Помни: пить до дна, не видать добра!..

  

  

   Поужинав, некоторые из "злой роты" пошли куда-то из странни; оставшиеся стали, располагаться спать. Отец Пимен убрал со столов и, заглянув к нам в каморку, сказал:

   - Сидите?.. Ну, сидите, а я пойду вам поесть сгадаю... Скоро ко всенощной ударят. Пойдете?..

   - Как же, - ответил дядя Юфим, - надо сходить... Я пойду...

   Отец Пимен ушел. Мы остались одни, поджидая его возвращения и обсуждая свои делишки. Прошло с полчаса... Он все не шел... Ударили ко всенощной. Дядя Юфим перекрестился и сказал:

   - Вот те и ужин. Что он там?.. За смертью его посылать!

   - Подождем, - сказал Малинкин,- было бы чего ждать.

   Подождали еще немного, и, наконец, монах пришел, неся с собой две больших чашки. В одной были щи, в другой каша и несколько штук соленых огурцов... Поставив это, он принес хлеба, которого могло бы хватить на десять человек.

   - А я, рабы божьи, все насчет вас хлопочу, - сказал он, присев на кровать.- Отца Зосиму видел, говорил... насчет того намекнул... Он говорит: "ладно"... К отцу Владимиру забег. "Есть ли?" - спрашиваю. "Хоть облейся, - говорит, - приходи немного погодя"... Как бы не разобрали... Надо, коли что, поторопиться... Я бы сейчас и сбегал, а?

   Дядя Юфим молча ел, делая вид, что эти слова к нему не относятся.

   - А каша у вас добрая, - облизывая ложку, сказал он. - И щи хороши... Капуста-то своя?

   - Своя! - резко ответил отец Пимен, точно отмахнувшись рукой от надоедливого комара. - Надо, коли уж брать, две половинки: одну, значит, отцу Зосиму, а другую нам.

   - Нам не надо, - сказал дядя Юфим, - чего уж тут лизать на пятерых половинку... Пей ты, отец...

   Монах радостно, не умея скрыть улыбки, потер руки одна о другую, точно грея их, и воскликнул:

   - Так я, буде, сбегаю!

   - Много ль тебе денег-то? - спросил Юфим.

   - Полтину.

   - Эва! - воскликнул дядя Юфим... - Что дорого больно?...

   - Раб божий!- жалобно как-то воскликнул отец Пимен.- Сам посуди: и ему, отцу Владимиру-то, нажить надо... Из чего ж и хлопотать?

   Дядя Юфим, хмурясь, достал деньги и, отдавая их отцу Пимену, сказал, обращаясь ко мне:

   - Ты бы, Павлыч, записывал, куда что... А то как бы не забыть, грешным делом... Апосля спору промеж нас не было бы...

   - Не бойся! - сказал Малинкин. - Не забудем.

   Получив деньги, Пимен торопливо вышел из каморки. Мы опять остались одни.

   - Ладно ль, ребята, делаем? - спросил Юфим. - Как бы с ним греха не нажить...

   Мы молчали.

   - Ох-хо-хо! - продолжал старик. - Враг-то, видно, горами качает... Индо затрясся весь, увидал деньги... О, господи-батюшка, ко всенощной звонят, а мы человека на грех наводим...

   - Не махонькой, чай, смыслит, - ответил Малинкин.

   Монах пришел скоро, запыхавшись, и молча, радостно улыбаясь, поставил на стол две "половинки", вынув их из кармана подрясника.

   - Спосуду, как опорожнится, назад наказывал принесть, - сказал он.

   - Дай-ка сюда! - сказал дядя Юфим, беря со стола одну "половинку". - Терешка, спрячь, родной, к себе в сумку... Дело-то оно вернее будет.

   Он передал "половинку" Терехе-Вохе и, перекрестившись на иконы и взяв картуз, сказал:

   - Ну, я пойду в божий храм.

   - Погоди, пойдем вместе, - сказал Малинкин.

   - А вы, ребята, спать ложитесь, - сказал дядя Юфим, обращаясь к нам. - Мы не скоро.

   Они вышли. Отец Пимен запер за ними дверь. В каморке стало темнеть... Из странни доносилось храпенье... Отец Пимен зажег лампадку.

   - Ложитесь, рабы божьи, - сказал он.

   - И то лечь нешто, - ответил Тереха-Воха.- Павлыч, давай...

   Он взял свою сумку, подложил ее под голову, перекрестился и, растянувшись на полу, почти сейчас же, по обыкновению, захрапел.

   - А ты, раб божий? - спросил Пимен.

   - А я погожу... Курить можно?

   - Кури... кури... Ты кури, а я того, пропущу, - захихикал он, потирая руки. - А я пропущу! - повторил он, радуясь.

   Он взял "половинку", сковырнул ногтем сургуч и, ударив ладонью по донышку, вышиб пробку... Пробка отлетела в угол.

   - Пошла душа в рай, хвостиком завиляла! - сказал он и жадно начал пить прямо из горлышка.

   - Душа меру знает, - сказал он затем, как-то ухнув и плюнув на пол, отрываясь от половинки. - Эва еще осталось, - добавил он, разглядывая ее на свет лампадки, - на заряд хватит... А ты, раб божий, потребляешь? Дайка-сь курнуть, - протянул он ко мне руку.

   Он жадно, втягивая щеки, затянулся раза три и, передавая мне обратно окурок, сказал:

   - Заберет складнее!..

   Он присел на край кровати. Я положил свою сумку рядом с Терешкиной и лег навзничь, наблюдая за монахом.

   Посидев немножко, он соскочил с койки, открыл в столе ящик, достал оттуда огурец, чайную чашку, налил в нее из половинки немного водки и, зажмуря глаза, выпил.

   - Спишь, раб божий? - спросил он, оглянувшись на меня.

   - Нет... так лежу...

   - А я еще выпью... останное... а?

   - Захмелеешь, отец.

   Он ничего не ответил и молча допил из половинки последки.

   - Все... вот и все! - грустно произнес он и сел на кровать. - Все! - повторил он.

   Он поднес половинку ко рту и, запрокинув голову, допил несколько оставшихся капель...

   - Теперь полежать не грех, - сказал он и растянулся во весь рост на своей убогой постели. - А у нас, раб божий, - заговорил он, вдруг приподнявшись, - какой тут недавно случай произошел... не слыхал, а? С отцом Кондратьем-то...

   - Нет, не слыхал... А какой?..

   - О-о-о, - затряс он головой, - ужасть! Прислали к нам в обитель из... (он сказал - откуда) монаха на выдержку... часто к нам присылают... Молодой монах, видный... Тамотко-то он, ишь, гулял шибко... ишь, полюбовница у него была... Место там, знаешь, раб божий, какое, - вольное, доходное... постоянно деньга. Ну, а у нас насчет этого плохо: коли своих нет, - взять негде. Опять насчет харчей: какие здесь противу тамошних харчи? Ну, и затосковал малый... А еще пуще, слышь, об полюбовнице убивался... Молчит, бывало... спросишь - молчит. Стуканый какой-то, ей-богу... Вот раз, что же, раб божий, заперся взял в келье, да себе по горлу ножом... А уж за ним поглядывали: игумен, ишь, велел... Ладно, увидали... Ну, сполох пошел... К двери, а дверь здоровая, не выломаешь... К окну опять, а в окне решетка железная... во каки пруты!.. А он... Кондратий-то... отошел в угол, пилюкает себе глотку. Ножик-то, ишь, тупой, - не перепилюкает никак. Просунули в решетку, в окно-то, кочергу, зацепить его как-нибудь норовят - не достанешь! Пилюкал, пилюкал, перепилюкал-таки, а все жив. Бросил ножик, да, понимаешь, раб божий, взял эдак пальцами сам себе глотку-то и перервал... Ну, тут и свалился... готов!.. Выломали дверь, глядят: помер!.. А крови-то, аки из барана, аки из барана!.. Ужасть!

   Он замолчал и сел на кровати, спустив ноги.

   - А то повесился еще один, - опять заговорил он, - в лесу нашли... висит на суку... посинел весь... А крест с себя снял, положил на землю... С крестом-то, ишь, не удавишься... Он боится креста-то... Грехи, раб божий!..

   Он опять замолчал... В каморке стало совсем темно... Лампада чуть-чуть мерцала. На странне за перегородкой кто-то громко разговаривал, часто повторял: "А я ему, чорту, и говорю... А я ему, чорту, и говорю".

   - Раб божий, а ты откеда?.. Какой губернии, а? - нарушил молчание монах.

   - Здешний, - ответил я.

   - А я тверской, из корелов я. У нас тут много из корелов. Уж я здесь второй раз, в обители-то... Да, второй! - повторил он, как-будто ожидая, что я скажу на это. И, видя, что я молчу, продолжал: - Ушел, да пришел... Куда ж мне больше итти, сам посуди, раб божий, а? Куда? Коли мне деваться некуда... Я и пришел... Сказано: "Приидите ко мне вси труждающиеся и обремененнии, и аз успокою вы". Я и пришел... Взяли опять, ничего... игумен взял... У нас игумен х-а-а-роший, простец!.. Что ты думаешь, раб божий: допрежь, говорят, в молодых годах он пильщик продольный был... Как господь-то возвеличил... Стало быть, богу угодно... достоин... Мы вот недостойны, где нам, грешны мы... Батюшка, сколько грехов-то!.. Аки орехов на орешине... Ужасть!.. А нищих как любит игумен-то наш, - страсть!.. Умирает за них.. Чтоб ежели, спаси бог, узнает, что не накормлены, - распалит!

   - А ты, отец, давно здесь, на странне-то?

   - Да вот уже четвертый год пошел...

   - Насмотрелся, чай, на людей?

   - О-о, раб божий, как насмотрелся-то!.. Все-то одно, все-то одно каждый день! Голодные, холодные, грязные, больные... Ужасть... Сам с ними обовшивел...

   - Надоело?

   - Терплю... терплю, раб божий... А тяжко ино... Ох-хо-хо!.. Ропщу... ругаюсь... Вот выпьешь водочки, - отляжет...

   - Ну, а прежде на каком послушаньи был?

   - А всякие послушания: в квасной бочки мыл... на конюшне был, дрова резал, воду качал... на прачечной белье стирал, на угольнице уголь жег... да мало ли!..

   - Что ж ушел, зачем?

   - Соскучился! Тоска напала... Враг, известно! Напала тоска, - места не найду... Взял да и ушел... Поболе года на воле шатался... На родине был... только там мне, вижу, делать нечего... По монастырям ходил, богу молился... Пришел опять сюда: здесь уж, видно, и помирать буду...

   Он замолчал и потом, после долгого молчания, спросил вдруг:

   - Раб божий, а ты женат, аль холост?

   - Женат.

   - А дети-то есть ли?

   - Есть.

   - Сыновья, что ли?

   - Есть и сын.

   - Махоньки?

   - Да.

   Он вдруг спрыгнул с койки и, сев рядом со мной на полу и наклонившись ко мне, шопотом заговорил:

   - Раб божий, не сердись, по душам я тебе скажу: береги ты сынка... Учи паче всего божьему слову... Сказано: что посеешь, то и пожнешь... Паче всего бойся ругаться при нем матерно, пьяный беги прочь... не бей... все по-хорошему, делай... чтобы видел он, каков ты человек есть. Вырастет - почитать будет... Слова от него не услышишь супротивного... С ребенком что хошь сделать можно... Ангельская душка - аки воск мягкий...

   - Ох, раб божий, - тяжело вздохнув, продолжал он прерывающимся голосом:- кабы ты знал, каку я маяту-муку через детей принял!.. А кто виноват? Сам, пес смердящий... Понял это вот теперича на краю могилы... Понял, раб божий, да поздно... Вот он локоть-то, а укуси-ка, попробуй... Нет, не укусишь!.. Нешто мне здесь жить-то надо? Два сына, а спроси: где? В "злой роте", вот где!.. Я из них господа изгнал, а дьявола вселил... Воры они теперича, мошенники... В те поры, когда махоньки были, что я делал?.. Господи-батюшки, ужас! Бывало, напьюсь пьяный, приду домой и давай бушевать... Жена, покойница, побелеет, словно береста... а я матерно... тьфу!.. С топором, с ножом бегал... Ну, а они-то видят, все это им в память входит... Их бил, страсть как бил... Да все по-черному... Где бы приласкать, пожалеть, а я рычу... Боялись меня пуще огня... А тут мать померла, один с ними остался... Полюбовницу себе завел, шкуреху-канарейку... А они уже понимать стали... Да что уж! Дале да боле, дале да боле... Выросли ребята... Ну, тут и пошло! Я слово - мне десять.... Я бить, - они меня! Известно, вошли в года... В солдаты одного взяли, другой остался. Пить начал, из дому тащить... Я туды, сюды, - нет, шалишь!.. Дело пропало, шабаш!.. Отслужил другой, пришел домой... пошло еще хуже! Я так, они этак. В воровство ударились... Били их мужики раз, страсть как!.. Женить хотел, - не идет никакая... Отбились совсем. А мне только и названья: "собака проклятая". Вижу - дело мое пропащее... "Уходите, говорю, с глаз моих долой, а я продам избу, тоже уйду..." "Нет, говорят, старый пес, нам долю давай"... "Кака ваша доля?" "Така", - говорят. "Нет вашей доли, все мы с матерью наживали... все мое..." "Ты, говорят, собака, ее в могилу вогнал... На кой ты нам... Давай, да и все, уйдем мы"... Я было на мир, а мир и рад: "Пущай идут. Дери их дером, и с тобой-то вместе"... Ну, и того, раб божий, пошло все прахом.

   Он замолчал и долго сидел молча, тяжело дыша и сопя носом.

   - Раб божий, - зашептал он опять и ощупал меня руками, - а, раб божий!.. Что я тебе скажу?

   - Что?

   - Дай мне на шкалик, а? Христом-богом прошу, а? Заслужу...

   - Запьянеешь? - сказал я.

   - Ничего... дай, а? Дашь?

   - Да где ж ты добудешь теперь?

   - У Владимира... уж я добуду... раб божий... родной! - он вдруг встал на коленки и, поклонившись, поцеловал меня.- Дай! Дай, Христа ради!- Он захлюпал. - За-а-а-слу-жу я тебе... пожалей... Ты добудешь... Бог те за это впятеро невидимо пошлет... Дай!..

   Он ползал на коленках, хватая меня руками и хлюпая.

   - Спаси Христос! Спаси Христос! - залепетал он, получив от меня пятнадцать копеек. - Родной ты мой... не пожалел, дал... Деньги - тлен... Душу спасай... душу... душу...

   - Душу! - повторил он еще раз уже за дверью, и мне слышно было, как он, топая большими сапогами, шел по странне к выходной двери.

  

  

   Отец Зосима, к которому мы на другой день утром направились, поджидал нас (отец Пимен предупредил его), сидя на ступеньках крылечка у входа в кельи, где жили монахи.

   Человек этот, маленького роста, кряжистый, похожий на корявый обрубок корельской березы (отец Зосима тоже был из корел), с длинной, клинообразной бородой, с щетинистыми, как у николаевского солдата, усами, с лицом, похожим на старинный пятак, с маленькими глазками, над которыми нависали седые длинные брови, придававшие лицу отца Зо-симы вместе и смешной и суровый вид.

   Он еще издали увидал нас, но зачем-то начал усердно ковырять палочкой в песке, делая вид, что не замечает нас.

   Около его ног бродили голуби... Солнышко ярко освещало и его, и его длинную белую бороду, и голубей, и растущие около душистые тополя, и все крыльцо, где он сидел...

   Подойдя, мы остановились и поздоровались.

   Он поднял голову, посмотрел на нас как-то смешно, желая, вероятно, показать свою важность, нахмурился, отчего его глаза стали еще меньше, и сказал:

   - Вы что, рабы божие?

   - Да вот, отец, к твоей милости, - ответил дядя Юфим,- насчет, значит, работенки. Сказывали нам: дровишки резать... Аль там косить мы можем... Мы...

   - Сказывали!- перебил его, передразнив, отец Зосима. - Кто сказывал?.. Никто не знает... Я хозяин! - вдруг ткнув себя пальцем в грудь, важно надувшись, произнес он и, глядя на нас и хмуря брови, еще раз сказал: - Я хозяин.

   - Вот мы к вашей милости и пришли, - сказал дядя Юфим, переходя с ты на вы, - нас к вашей, отец, милости и наладили.

   - Кто наладил? Никто не может наладить... Я хозяин. А пачпорта при вас? - еще больше надуваясь, спросил он.

   - Вид при нас,- ответил дядя Юфим.

   - Да вы можете ль работать-то, а? Может, вы только монастырскую кашу умеете есть?..

   - Ну, вот, - усмехнулся дядя Юфим, - чай, мы не господа... мы крестьяне... дарма хлеба не едим. - И, немного помолчав и сделав на своем лице какую-то смешную улыбку, тихо добавил: - Мы вашей милости гостинчик принесли, не обессудьте... вот...

   Он запустил руку в карман и осторожно, оглянувшись по сторонам, вытащил "половинку" и сейчас же снова спрятал ее.

   Отец Зосима широко улыбнулся, причем вся его суровость сразу пропала, и лицо точно расцвело.

   - Ну, - сказал он, поднимаясь с места, - пойдемте в келью... Пачпорта отберу у вас.

   Он взошел на крыльцо и, отворив дверь, сказал:

   - Идите!

   Мы вошли в полутемный, длинный коридор, в котором пахло чем-то похожим на запах испорченной кислой капусты, и пошли по этому коридору вслед за отцом Зосимой в самый дальний конец.

   В коридоре было мертвенно тихо, сыро и как-то жутко, по бокам были двери, ведущие в кельи... В конце коридора, у самой крайней двери, отец Зосима остановился и, достав из кармана большой ключ, сунул его в замок и повернул... Раздался гулкий, звенящий звук... Отец Зосима толкнул дверь и, пропустив сперва нас, вошел сам, захлопнул за собой дверь и запер ее.

   Келья, куда мы вошли, была узенькая, с сводчатым потолком, похожая на склеп, куда ставят мертвецов. Налево от двери помещалась изразцовая печь с узенькой лежанкой. Кровати в келье не было, и поэтому можно было предположить, что отец Зосима спал на этой лежанке и зиму и лето.

   Небольшое окно с решеткой, сделанное в толстой стене, выходило за монастырскую ограду, и сквозь него видны были речка, поле, синева неба...

   В переднем углу висели иконы, под ними - столик с книгами, шкафчик, табуретка.

   Отец Зосима пододвинул к столу табуретку и сел на нее... Мы все четверо стояли около двери... Водворилось какое-то неловкое молчание... Наконец, отец Зосима, достав из кармана берестовую тавлинку и понюхав из нее табачку, сказал:

   - Та-а-ак, значит