Подъячев Семен Павлович - Среди рабочих

! - и, помолчав, опять протянул: - Та-а-ак!..

   Стоявший впереди нас дядя Юфим торопливо достал "половинку" и молча поставил ее на стол. Отец Зосима мотнул головой, взял ее, посмотрел на свет, встряхнул и вымолвил:

   - Казенка пошла... Доходная статья, и вино много лучше. А где брали-то?

   - Ваша, здешняя, в обители брали. - ответил дядя Юфим.

   - Та-а-ак! - отец Зосима, потянувшись через стол, снял с гвоздика висевшие на нем ножницы. - Та-а-ак, - повторил он опять, отковыривая ножницами сургуч. - Дорога здесь-то... четвертак, небось, а?..

   Мы промолчали.

   - Ну, я попробую, - продолжал он, выковыривая этими же ножницами пробку. - Не знаю, закусить-то у меня есть ли?

   Он отворил шкафчик и, нагнувшись, стал там шарить.

   - Нету, - сказал он, ставя на стол чайную чашку, - нечем закусить... Ну, я так... языком... А, рабы божьи, языком?..

   Он потихоньку захихикал, завторили ему и мы.

   - Кушай, отец! - сказал дядя Юфим, снова лереходя на ты. - Кушай на здоровье... А там и потолкуем.

   - Чего толковать, толковать нечего... работайте! - сказал отец Зосима, выпивая водки. - Я хозяин...

   - У нас, отец, вишь ты какое дело... струменту-то своего нет.

   - Гм! Как же это вы... без струменту? - принимая опять такой же важно-надутый вид, как и давеча на крылечке, спросил отец Зосима.

   - Да мы, признаться, на местах жили, в имении одном, в рабочих. Ну, взяли расчет, ушли. Аткода ж у нас струменту быть?.. Ходим, вот пока что работенки ищем... где кака придется... Мы, признаться, шли сюда, думали на покос попасть, ан дело-то, вишь ты: косить-то не начинали... Сказывают, на этой неделе начнут.

   - Сказывают! - рассердившись, опять передразнил его отец Зосима. - Кто сказывает?.. Никто ничего не знает... Я хозяин!..

   - Да я так, - спохватился Юфим.

   - То-то, так... Я хозяин!..

   Он вылил в чашку остатки и допил все.

   - Ну, а каку же ты, отец, цену положишь? - спросил дядя Юфим.

   - Не обижу.

   - Ну, а все-таки?

   - Да каку цену?.. У меня, вон, работают юхновцы... Им цена настоящая: у них и струмент и все... Они привыкши, харч у них свой... Где вам до них! Вы вот что, ребята, я вам скажу: беритесь поденно. По тридцать монет дам.. Ну, известно: харчи наши, фатера, струмент дам... Струмент, надо правду говорить, неважный, много им не наделаешь... Ну, а вот ежели поденно, таковский. Пили да пили...

   Дядя Юфим почесал затылок.

   - Возьмись поденно, а ты, отец, и будешь над душой стоять, не отойдешь... За тридцать-то копеек заездишь!..

   - Эва сказал! - воскликнул отец Зосима. - Буду я над душой стоять!.. Да я в лес-то в неделю раз хожу... Я, друг, не люблю эдак... Я на совесть... У меня этого нет, чтобы, значит, человека изводить... У преподобного на всех хватит.

   - Как же, ребята, скажете? - обернулся к нам дядя Юфим. - Думайте, как лучше.

   - Думай не думай... оставаться надо, - ответил Малинкин. - Глухое время, куда денешься.

   - Ну, вот и ладно, - ответил отец Зосима, поднимаясь с места, - ступайте в рабочую покеда, на конный двор... К обеду позвонят, обедать на трапезну приходите... Я приду ужо, струмент принесу... Ноне праздник... работать грех. Завтра поутру поставлю вас... Идите со Христом... За водку спасибо, утешенье мне, старику... Спаси Христос!

  

  

   Рабочая, куда мы пришли по указанию отца Зосимы, была большая, с низким черным потолком, мрачная, загаженная комната. Около стен, как и на странне, были настроены нары. В переднем углу стояли стол и скамейки. Четыре небольших окна за двойными рамами, очевидно, никогда не выставлявшимися, глядели во двор.

   В рабочей был народ: шесть человек продольных пильщиков и трое постоянных, месячных монастырских рабочих. Эти последние, почти старики, жили здесь, получая летом пять рублей, а зимой три на готовых харчах.

   Пильщики в грязных рубашках с открытыми воротами (в рабочей было жарко) сидели за столом и допивали водку из третьей бутылки (две стояли уже пустые), шумно о чем-то разговаривая.

   Монастырские рабочие с сердитыми лицами лежали на нарах и курили трубку, молча передавая ее один другому и громко харкая, куда попало.

   - Приятного аппетита! - сказал дядя Юфим, поклонившись пильщикам и помолившись на картинку, висевшую в углу над столом, на которой был изображен старец, кормящий из рук огромного медведя, - мир вашей компании...

   - Садись, - ответил ему на это один из пильщиков, - гость будешь... Вина купишь - хозяином будешь... Что скажете? Зачем?

   Дядя Юфим объяснил, зачем мы пришли.

   - Чудно! - воскликнул один из пильщиков, выслушав его. - Много ль добудете-то?.. Из-за хлеба на квас! Хуже-то не нашли...

   - Да мы временно, пока, значит, время глухое, а там уйдем, - пояснил Юфим.

   - Здесь, друг, тоже даром кашей не кормят, - опять сказал пильщик. - Ты думаешь, даром тридцать монет дадут? Как же! Здесь, брат, народ аховый, садись да помахивай... Ты не гляди, что он монах, он те доедет!... Мы здесь котору весну работаем! Не дальние, знаем все порядки... Вот дай дело к расчету, - жмут: скидку, то, се... Чай, небось, уж водочки-то поднесли хозяину-то?

   - Какому хозяину?

   - А Зосиме-то?.. - засмеявшись, ответил пильщик. - У него ведь первое слово: "я хозяин".

   - Любит выпить, - сказал другой.

   - Никто не откинет! - проворчал с нар рабочий. - Все не пролей капельки!..

  

  

   Вскоре после обедни раздался звонок на обед. Мы отправились вслед за монахами, тянувшимися со всех сторон по направлению к трапезной, расположенной в самой отдаленной части монастыря. Огромный, узкий зал, заставленный длинными столами, с расписными потолком и стенами, с каким-то особенным "монастырским запахом", быстро наполнялся монахами. Все ждали игумена. Наконец, он явился. Это был замечательно красивый старик, с огромной седой бородой, румяный и бодрый.

   Монахи пропели молитву и, не торопясь, чинно разместились за столами. Около аналойчика встал небольшого роста, белый, как лунь, старичок и начал читать что-то, чего нельзя было понять, ибо старичок гнусавил и спотыкался на каждом слове. Несколько молодых послушников отправились на кухню за кушаньем.

   Все столы были покрыты белыми из грубого, толстого холста скатертями, и только наш, "рабочий", не был ничем прикрыт и лоснился, точно лакированный... От него пахло постным маслом... На столе стоял квас в жестяных пузатых жбанчиках и лежали небольшие жестяные ковшики.

   Черного хлеба, нарезанного квадратными кусками, хватило бы, кроме нас, еще человек на пять. Он лежал на столе стопками.

   Вскоре, осторожно ступая, гуськом, друг за другом стали выходить послушники, неся в руках небольшие деревянные чашки... Чашки эти расставили по столам, начиная по порядку от игумена.

   Игумен позвонил, и "братия" принялась за еду. Ели молча, тихо, не торопясь... Слышалось только чавканье, легкий стук ложек да монотонное, непонятное бормотанье старца, читавшего что-то из жития святых.

   Когда чашки опорожнились, игумен, подождав немного и видя, что уже никто не ест, позвонил снова. Послушники вскочили и отправились на кухню за второй переменой. Наши пильщики последовали за ними.

   В это время дверь вдруг тихонько отворилась, и в трапезную робко, как-то боком, почти крадучись, вошел молодой монах с черной клинообразной бородой.

   Войдя, он остановился и начал молиться, широко и размашисто крестясь. Потом низко, в пояс поклонившись на три стороны, подошел к нашему столу и сел с краю, рядом с Терешкой и со мной.

   Я с удивлением заметил, что голова у него была начисто острижена. Приглядевшись внимательно, я узнал, что по этой бритой голове ползают белые насекомые, и почувствовал, как холодок пошел у меня по спине... Пильщики нахмурились, но делали вид, что ничего не замечают... Я посмотрел еще. Монашек вдруг полуобернулся в мою сторону и, поймав мой взгляд, улыбнулся какой-то жалкой, испуганной улыбкой.

   Он наклонился и сидел, вертя в руках ложку, но не прикасаясь к еде.

   - Отец Иван, - шопотом через стол сказал старый пильщик, - хлебай, родной... не бойся... мы ничего...

   Монах поднял голову, посмотрел на него и, опять так же жалобно улыбнувшись, начал хлебать...

   Игумен позвонил... Послушники принесли третью перемену. Мы принялись за еду, а монах почему-то опять только играл ложкой...

   - Ешь, отец Иван, - снова шопотом сказал старый пильщик, - ешь, ешь, не робей!..

   Монах опять виновато улыбнулся и принялся за еду... После обильного обеда монахи пропели молитву и, пропустив вперед игумена, стали выходить из трапезной... Мы вместе с сидевшим за нашим столом монахом вышли последними.

   - Заходи, отец Иван, посидеть в рабочую, - сказал старый пильщик, выйдя из трапезной, - заходи, не бойся!

   - Спаси Христос! Спаси Христос! - несколько раз с улыбкой произнес монах и вдруг, как-то согнувшись, торопливо пошел от нас в противоположную сторону.

   - Мускоротно с ним за столом-то сидеть, - сказал один из пильщиков, - кусок в глотку не идет... ей-богу... К себе, небось, не сажают. ,

   - Что за монах этот? - спросил я у старого пильщика.

   - Э, брат ты мой! - воскликнул он. - Иов многострадальный!.. Истинный господь, жалости на него смотреть... Говорят, ишь, зачитался, библию все читал... Читал, читал, да, видно, ум за разум зашел, свихнулся вроде... Мать, слышь ты, к нему издалеча приезжала... Вчуже я в те поры, парень, наплакался... Привела она его на странню, посадила на скамью... А он нестриженный был... волосинки долгие, да свалялись все комом, а в кому-то, веришь ли богу, несосветимая сила вшей. Кишмя кишат! Увидала она это, как взвоет, - так и покатилась... Страсть! Добыла ножницы, вывела на двор, давай стричь, как барана... Народ собрался, глядят все. Злая рота смеется. Остригла баба, глядь - голова-то местах эдак в пяти до кости проедена. "Батюшка, кричит, сынок!" То, се, сама разливается, плачет... известно, материнское сердце: жалко... Я мужик вот, чужой, да и то жалко... Ну, хорошо... Мыть это она ему голову стала. Справила малого, пожила с неделю и ушла... В ногах валялась у игумена-то... просила не оставлять... братию просила... Только вот дивное, парень, дело: не выходит из него нечисть эта самая! Вымоют, белье чистое наденут, хвать, на другой день опять... Говорят старые люди: от думы это, да ежели сердцем горяч. Кто его знает, что за человек... Мать-то сказывала: охотой, ишь, ушел в монастырь-то. С малости чудной был, тихой, да все думал про себя... Умница, сказывает, был, жалостливый: курицу начнут резать, а он в слезы и убежит... Грамоте хорошо, сказывают, знает... Озорничают тут над ним послушники: ребята молодые, гладкие, кой им пес!.. Народ, друг, здесь тоже ох-хо-хо! Греха-то конца краю нет... Чего им!.. Жизнь вольная... Харч хороший... Их бы, вот, под пилу: узнали бы, на чем свинья хвост носит!..

   Старый рабочий замолчал, свернул покурить, отошел от меня и лег на нары.

  

  

   К вечеру, после ужина, пришел отец Зосима и принес "струмент": две пилы, два топора, два колуна. Пилы были ржавые, давным-давно не точеные и не разводившиеся...

   - Ох, отец, - сказал дядя Юфим, - уж и струмент же у тебя... Ох-хо-хо!.. Ты бы хоть подпилок дал на разводку... Я, може, пилы-то наладил бы.

   - Подпилок! Что еще выдумал... Он сколько стоит-то? Три гривенника. А ты его сразу изгадишь... Сойдет и эдак: по барину и говядина...

   - Да нам все едино... Смотри только не взыскивай работу. На чиненом, отец, коне далече не уедешь...

   - Я хозяин! Мое дело... Ты, раб божий, я гляжу, пустословить любишь... А ты вот что: дают - бери, бьют - беги... не пустословь!.. Не люблю: я хозяин! Завтра утречком поране я вас поставлю... Пилюкайте да пилюкайте...

   Он ушел... Дядя Юфим повертел в руках струмент, разглядывая его, покачал головой и сказал:

   - И ладно, ребята, мы сделали, что поденно взялись... Зарез бы нам был... Эва, топоры-то: тесто рубить!..

   Утром, до восхода солнца, отец Зосима разбудил нас и повел в лес на работу. Итти пришлось довольно далеко, - версты за три, по плохой дороге... Отец Зосима, повидимому, был не в духе: он шел впереди и всю дорогу молчал.

   Лес, куда он привел нас на работу, был смешанный: ельник, осинник, береза... Преобладал, впрочем, осинник. Высокие, прямые, "взводистые", как говорил дядя Юфим, до самой макушки голые осины достигали огромной вышины. Между ними было много сухих, стоявших еще на корню, и много на земле, сгнивших или начинавших гнить. Тут же валялось много хвороста, росла сочная, мягкая трава, и было сыро. Наверху шуршали и шумели листья. Со всех сторон доносилось разнообразное чириканье птичек...

   - Вы, рабы божьи, коли пойдет ветер, остерегайтесь, - сказал отец Зосима, - спаси бог, лес валится здесь здорово... Коли увидите, силен ветер - бросайте работу... Убьет... Тут, вон, ишь сушняку сколько... на чем держится только... пхни рукой - упадет... особливо как место очистите... они друг дружку держат. Режьте на под ряд, а кладка порознь... Осина к осине, береза к березе... На швырок режьте... ну, елки, известно, на бревна пойдут... Сушилку тоже в дровишки... Мерка три четверти плаха... кладка обыкновенная, рощинская.

   - Ладно, - сказал дядя Юфим и спросил: - а как класть?

   - Все едино... кладите, как вам способнее: полсаженками, четвертками, восьмушками... все едино. Приступайте со Христом.

   Мы разделились на две пары: Тереха-Воха с Малинкиным, дядя Юфим со мной, и, разойдясь, по указанию отца Зосимы, в разные стороны, принялись за работу.

   Отец Зосима, постояв немного, посмотрел и ушел, сказав нам:

   - Ну, Христос с вами, пилюкайте!.. Потрудитесь для преподобного... Увидите, солнце на полудни встанет, бросайте... Обедать приходите...

   Работать тупыми пилами было тяжело. Мы скоро запыхались и облились потом... Пилили, став на коленки, под самый корень.

   Высокие, "взводистые" осины падали с треском и шумом, ударяясь о землю с такой силой, что каждый раз, в особенности у сухих, отскакивала, точно срубленная топором, макушка, или же от силы удара дерево ломалось пополам. Свалив дерево и приступив к другому, дядя Юфим измерял его снизу доверху глазами и каждый раз говорил:

   - Эва, махина, аршин восемнадцать! Ну, Павлыч, господи благослови!..

   Работа была очень трудна, в особенности, когда осина "зажимала"...

   - Тьфу, окаянная, - сердился дядя Юфим, - зажала... чтоб те издохнуть!..

   Приходилось с трудом вытаскивать пилу и начинать отрез с другой стороны.

   Случалось, что спиленное с корня дерево не падало, а запутывалось вершиной там где-то, наверху, останавливаясь в наклонном положении; тогда, крикнув Терешку и Малинкина, мы все четверо брались за комель и оттаскивали его в сторону до тех пор, пока не освобождалась вершина, и дерево, ломая сучья, грохалось об землю.

   - Ух! - раздавался глухой удар, и эхо где-то в стороне: тихо повторяло: - Ух...

   - Трудно, матушка, - говорил дядя Юфим, - трудно!

   Свалив по нескольку штук деревьев, мы, усталые, мокрые от пота, сошлись все четверо и сделали продолжительную "залогу". Сидели, долго курили и разговаривали...

   Отдыхать в лесу было славно. Над нами вверху, не смолкая, шумели беспокойные осины... По сторонам чирикали птички, где-то куковала кукушка. Лучи солнца, пробиваясь сквозь частую сетку ветвей и листьев, падали пятнами, играя по зеленому моху.

   - Потрудимся для преподобного, - сказал дядя Юфим, поднимаясь. - Авось зачтется... начинай, ребята!..

   Мы опять разошлись и начали пилить сваленные деревья в дрова. Это дело оказалось еще труднее.

   Отпилив кое-как первую, самую толстую плаху ("стул", как говорил дядя Юфим) и посрубив с дерева топорами сучья, мы брались за комель, взваливая дерево на "стул", так, чтобы толстый конец, аршина на два выдвигаясь вперед, свешивался книзу и во время пилки не зажимал пилы.

   Покончив кое-как с этим делом и отдохнув, я колуном начал раскалывать чураки надвое, а дядя Юфим стал складывать их в четверку. За этим делом мы провозились долго, и солнышко стояло уже высоко.

   - Время обедать, - крикнул дядя Юфим: - О-о-п!

   - Оп! - откликнулся Малинкин.

   Мы попрятали "струмент" в кусты и отправились в монастырь. Монахи уже отобедали, и высокий, худой, грязный повар отец Савелий, сердясь, собрал нам отдельно.

   - Вы, рабы божьи, не опаздывайте, - сказал он. - Мне тоже, небось, отдохнуть надо. Я двух часов не присяду... Чего так больно усердствуете, аль заслужить думаете? Здесь не заслужишь... А работа дураков любит... Вы вот что: как ударят к достойной, так и бросайте: здесь порядок такой... А по вечеру зазвонят к вечерне - опять бросайте. А то и собирать не стану... Ну вас к ляду! Лошадь я в самом-деле, что ли?..

   Пообедав, мы отправились в рабочую. Пильщики тоже уже отобедали и лежали на нарах - отдыхали. Нас они встретили с усмешкой.

   - Много ль напилюкали, отцы? - спросил старший. - Восьму вчетвером-то выставили, а?..

   Дядя Юфим молча махнул рукой и полез на нары... Пильщики смеялись.

  

  

   Прошла неделя. Мы привыкли к монастырю, освоились с порядками, пригляделись к монахам, хорошо узнали отца Зосиму, который только любил напускать на себя строгость и кричать ни к селу, ни к городу: "я хозяин!" - а в сущности был добрейший человек.

   В рощу мы ходили каждый день и, по совести сказать, больше "залоговали", чем работали... Совет повара отца Савелия: "как ударят к достойной, - бросайте" и "по вечеру звонят к вечерне - опять бросайте", - мы приняли близко к сердцу...

   Такая жизнь очень нравилась Терехе-Вохе. Он несколько раз говорил мне:

   - Малина, Павлыч, а не житье - жисть здешняя... Истинный господь! Харчи - помирать не надо... Квас - сусло, работа легкая... Не ушел бы отседа!..

   Нас навещал по вечерам отец Пимен. Он, как оказалось, был страстный рыболов и как-то раз пригласил меня итти на ночь ловить рыбу. Я согласился и с тех пор стал ходить с ним почти каждую ночь.

   Собравшись с вечера, забрав снасти, мы уходили из монастыря версты за три, на реку. Придя на место, закидывали удочки и молча сидели на берегу. Ночи были тихие, звездные, прекрасные. С низких мест, с болот, где стояли всю ночь похожие на дым туманы, неслось неумолкаемое кваканье лягушек, блеяние бекасов, жалобное уханье выпи. Лишь только на землю спускалась ночь, и небо становилось темносиним, в воздухе являлись странные звуки: тихие и жалобно-непонятные, они рождались сами собой, сливаясь в одну странную мелодию, наводившую на душу приятно-сладкую жуть. Они рождались, замирали, таяли и снова оживали в таинственной прелести ночи.

   К полночи, когда рыба переставала брать, мы разводили небольшой огонек и ложились навзничь, подложив под себя широкий старый подрясник отца Пимена, захваченный нарочно с этой целью.

   Прямо над нами сияло усеянное звездами небо. Звезды мигали, гасли, падали и манили к себе.

   Какая-то тихая, непонятная грусть наполняла душу... Хотелось не быть человеком, хотелось иметь крылья... Хотелось забыть все, подняться от земли высоко-высоко и потонуть навсегда там, где бродят эти, тихо мигающие, прекрасные, манящие к себе своей таинственной прелестью звезды...

   Перед восходом солнца, когда ярко разгоралась заря и начинали петь птицы, когда листья на прибрежных кустах и травы и цветы блестели, покрытые росой, мы шли обратно в обитель и там пили в каморке отца Пимена из грязного самоварчика чай или сушеную землянику.

   Напившись, я шел через двор, где было тихо и бродили только что проснувшиеся куры, в рабочую и будил товарищей. Они лениво поднимались, долго зевали, умывались и, наконец, после долгого "разламыванья", отправлялись в рощу на работу.

  

  

   Подошло таким образом время покоса. Дни стояли прекрасные, солнечные, жаркие, самые благодатные для этого дела. На заливном лугу перед монастырем трава стояла по пояс, с густым, плотным подседом.

   Как-то раз поздно вечером, когда мы уже легли на нары, пришел отец Зосима и объявил нам, что наша работа в лесу кончена.

   - Косить завтра поутру, - сказал он, - давайте струмент.

   Мы сдали ему топоры, пилы и, очень довольные, снова улеглись спать.

   - Еще, ребята, недельку аль полторы живанем здесь, да и того... На настоящую добычу! - сказал дядя Юфим. - Пора!

   Утром отец Зосима позаботился разбудить нас, когда еще чуть-чуть начинало брезжить. Он принес нам новые, повидимому, только что накануне отбитые косы и брусочницы с зеркальцами, в которых торчали тоже совсем еще новые бруски.

   Осмотрев косы и перевязав ручки, мы отправились за отцом Зосимой. Здесь мы услышали по ту сторону стены разговор и топанье: это шли косцы. Калитка отворилась настежь, и в нее, друг за другом, стали выходить послушники с косами в руках. Их было человек двадцать пять, народ все молодой, здоровый, сытый... Одеты были все одинаково: в белые длинные подрясники-балахоны. На головах были черного цвета шапочки, по форме похожие на поповские "камилавки". На ногах опорки на босу ногу. Каждый был подпоясан, кто узеньким ремешком, кто веревочкой, и на этих ремешках и веревочках висели жестяные брусочницы, тоже с зеркальцами, как и у нас.

   Отец Зосима, успевший уже, повидимому, "клюнуть", с покрасневшим носом, необыкновенно серьезный и растопырившийся, как индейский петух, повел нас на луг.

   С реки поднимался белый туман. Здесь было сыро, и трава стояла, наклонившись, мокрая от росы.

   Отмерив шагов семьдесят по берегу речки, отец Зосима остановился и сказал:

   - Атседа начинайте!

   Высокий, рыжебородый, долговолосый послушник вышел вперед и, поточив косу, предварительно зачерпнув из речки воды в брусочницу, сказал:

   - Свальник, что ли, отец?..

   - А ты, небось, не знаешь, - усмехнулся отец Зосима, - махонький, что ли, аль барин из лягавых?.. Чай, видишь: знамо свальник.

   - Да я так, - произнес послушник и, поправив на голове шапочку и поплевав на руки, пошел...

   Жик! жик! - раздался приятный звук под его косой. - Жик, жик...

   За этим послушником, дав ему отойти шага четыре, тронулся другой, третий, четвертый...

   Мы пошли в конце.

   Трава была густая, местами полегшая, спутанная и крепкая на косу.... Прокосы необыкновенно длинные... Часто попадались кочки, которые приходилось обкашивать, что задерживало работу... Под ногами кое-где хлюпала вода... Косу приходилось точить то и дело.

   Дойдя до конца прокоса, почти под самую монастырскую стену, шедший впереди послушник остановился, обтер полой балахона потное лицо и, подождав немного, когда подойдут другие, начал делать свальник.

  

   Под косой трава ложилася,

   Под серпом горела рожь...

  

   - запел он вдруг густым басом, покатившимся по лугу и. отозвавшимся по ту сторону реки в сосновом бору:

  

   Ка-а-тя часу не спала!..

  

   - Вот я те задам! - завопил отец Зосима, перебивая.- Игумену скажу... Ах ты, рыжий, красный... Молчать! Я - хозяин! Не вводи во искушенье... Ах, ты, лодырь гладкий!..

   Послушник громко захохотал и крикнул:

   - Я хозяин!

   - Я хозяин! Я хозяин! - подхватило несколько голосов.

   - Я хозяин! Я хозяин! - громко и необыкновенно внятно ответило из соснового бора эхо.

   - Молчать! - пуще прежнего завопил отец Зосима, в ярости затопав ногами. - Ах вы, лодыри! Кашу вам жрать только!.. Игумену скажу... Косите, косите, вам говорят!.. Встали жеребцы стоялые!

   - Я хозяин! - опять крикнул кто-то.

   - Озорной народ, - вполголоса заметил дядя Юфим. - Да что им, правда... Ишь, морды-то лопнуть хотят... Жеребцы и есть!..

   Между тем взошедшее солнце начинало сильно припекать: трава сохла, и косить становилось труднее.

   - Коси коса, пока роса, - сказал дядя Юфим, начиная третий прокос. - Роса долой, и мы домой.

   Прошли еще по прокосу. Солнце стояло уже высоко. По времени пора уже было завтракать. Но отец Зосима, казалось, и не думал об этом. Он ходил, заложив руки за спину, и покрикивал:

   - Поуспешнее, рабы божьи, поуспешнее!.. Еще прокосик, другой... поуспешней!..

   Прошли еще по прокосу, и рыжий послушник, шедший впереди, бросил на землю косу, обтерев, как и давеча, полой балахона потное лицо:

   - Довольно!.. Жрать пора... Эна, какую махину смахнули!..

   И правда, скосили много... Высокие, "пухлявые" валы лежали, как гряды.

   - Возов десяток ахнули!

   - Болтай! - крикнул на него отец Зосима. - Больно много насчитал... Скажи пять - и то ладно! Еще бы прокосику...

   - Пять! - передразнил его послушник. - Эх, ты, "я хозяин!.." Пойдем-ка, пойдем, нечего разговаривать... Подноси по банке.

   - Только об этом и думаешь, - проворчал отец Зосима, - налакаться бы поскорее....

   Недовольный, он пошел однако к монастырю. Закинув за плечи косы, звякая на ходу брусками, мы все отправились за ним...

  

  

   В трапезной приготовлен был завтрак: капуста с квасом, картошка со свеклой и оставшаяся от вчерашнего ужина черная каша.

   Послушники не садились за стол, ожидая отца Зосиму, который пошел к эконому за водкой.

   Вскоре он пришел, весь запыхавшись, неся подмышкой "гудуху", и, кроме того, в карманах подрясника торчали у него еще две бутылки.

   Радостный гул голосов встретил его. Лица у всех расцвели, стали радостные, добрые... Отца Зосиму окружили...

   У многих из послушников оказалась припасенная заранее посуда: у кого половинка, у кого бутылка. Эти запасливые люди, оказывалось, копили водку, выливая свои "банки" в посуду до тех пор, пока она не наполнялась до краев, и тогда уже водка выпивалась сразу...

   - Чего пить стакашиками? Лизнешь - и не попахнет... То ли дело сразу... Пить - так пить, чтобы накачивало!..

   Отец Зосима дрожащими от волнения руками открыл пробку и начал небольшим граненым стаканчиком, "семериком", обносить косцов.

   Тем, которые отливали, он велел подходить после. Таких оказалось человек восемь. Отец Зосима, наливая им банки, сказал:

   - Пьяницы, вы, пьяницы горчайшие!... Зависть у вас... нажраться до бесчувствия... Эх, вы!..

   Когда все выпили, и водки еще осталось много, отец Зосима сказал, обращаясь к нам:

   - Рабы божьи, подходите!..

   Мы не заставили повторять предложение и подошли.

   - Гоже! - сказал дядя Юфим, выпив и утерев рукавом губы. - С устатку-то гоже...

   Сели за стол. Отец Зосима, забрав оставшуюся водку, ушел. Мы остались одни, и за столом пошел веселый, оживленный разговор, смех, шутки...

   - Ну и жизнь здесь, - наклонившись ко мне, тихо произнес Тереха-Воха, - истинный господь, помирать не надо!

   - Нравится?

   - Жуть!

   - Оставайся совсем...

   - Что ты... очумел? Чай, мне жениться надыть... Так я говорю...

   После завтрака косцы-послушники разошлись по кельям спать, а мы, не видя отца Зосимы и не зная, что теперь делать, тоже завалились в рабочей на свои нары. Но долго нам лежать не пришлось: явился отец Зосима, веселый, разговорчивый, раскрасневшийся, по всем признакам сильно выпивший, и весело крикнул:

   - Эй, рабы божьи!.. Что это вы... спать? Сон пагуба... Подите валы бить.. Там, вон, у крыльца, грабли... Вёдро господь посылает... Много хлопот мне теперича предстоит... Да!.. Один я... за всеми догляди... упустишь ведь час - все пропало... Я уж давно этим делом заведую... Полная моя власть... Я хозяин!

   Нечего было делать - мы вышли из рабочей, взяли грабли и отправились на луг. Здесь уже человек десять пожилых монахов потихоньку ходили и разбивали "граблевищами" валы. Работа шла лениво, неохотно, через пень колоду.

   Мы присоединились. Крайний монах, с длинной седой бородой, худой и горбоносый, с выпуклыми неприятными глазами, покосился на нас и как-то прошипел:

   - Лодыри... Кашу только жрать пришли сюда, необузданные!..

   - Не более твоего, отец, жрем, - ответил Малинкин, - чего ты нас попрекаешь... не твое...

   - Молчи!..

   - А ты что за птица такая выискалась, чтобы я перед тобой молчать стал... Начальство здешнее, что ли?

   - Отстань, деревня, - крикнул монах и, закинув грабли на плечо, торопливо отошел от нас в сторону, на другой вал, сердито на ходу оглядываясь и сверкая глазами.

   - Во лешман-то! - произнес Малинкин.

   - Лешман и есть! - согласился дядя Юфим.

  

  

   Разбив валы, мы вместе с монахами опять пошли в монастырь.

   Отошла поздняя обедня, и позвонили к обеду. Пообедав, я от нечего делать стал бродить по монастырю. Зашел на кладбище, осмотрел незатейливые памятники, почитал надписи, подумал о смерти; потом забрел на пчельник, где старый, глуховатый монах отец Амфилозий радостно предложил мне понюхать с ним табачку из берестовой тавлинки.

   Вернувшись в ограду, я увидел отца Зосиму, который шел, покачиваясь из стороны в сторону, по направлению к высокому столбу с колоколом.

   Подойдя к столбу, он остановился, подумал, посмотрел на солнце и, бормоча что-то, схватился за конец веревки обеими руками.

   Дернув несколько раз, он вдруг поскользнулся, поехал ногами вперед и упал навзничь, не выпуская, однако, из рук веревки. Его клинообразная борода торчала кверху, колпак свалился... Он, лежа, дергал за веревку, бормотал:

   - Я хо-о-зя-ин...

   Я стал его поднимать.

   - Я хозяин! - закричал он, тараща на меня пьяные, одуревшие глаза. - Во-о-орошить... Я хозяин...

   Между тем на звонок собирались монахи и послушники. Отец Зосима вырывал у меня руку и кричал:

   - Я хозяин...

   Мне надоело возиться с ним, и я предоставил поднимать; его подошедшим монахам. Они не торопились: это для них было развлечением, случавшимся в год раз. Слышался смех, сыпались остроты.

   - Доверили козлу огород! - сказал кто-то. - Вот так "я хозяин"!

   - Поднимите его, - сказал, наконец, худощавый, серьезный монах. - Грех смеяться... нехорошо... Чужие люди ходят... обители конфуз... Брат Григорий! Иван! Сведите его в келью... Ох, грехи тяжкие... Игумен тоже: знает - человек слаб... нет, каждый год так-то...

   - Жалеет его игумен... обидеть старика не хочет, - сказал другой.

   - Брат Григорий! Иван! - уже строго сказал серьезный монах. - Берите под руки... ведите... А вы расходитесь, - обратился он к другим, - нехорошо... грех... со всяким может случиться, грех смеяться...

   Два послушника подхватили отца Зосиму, все еще кричавшего "я хозяин", и потащили почти волоком в келью.

  

  

   Время шло... Проработав еще с неделю, мы объявили отцу Зосиме о своем желании покинуть монастырь.

   - Дело ваше, - нахмурясь, видимо недовольный, сказал он. - Знамо, человек ищет где лучше... Поработали на преподобного... хорошее дело сделали... Остались бы еще на недельку!

   - Нет, отец, нам расчета нет оставаться. Ослобони, - ответил дядя Юфим.

   - Дело ваше! - опять повторил отец Зосима и спросил: - Много ль вы ден здесь жили?..

   - Да ты, чай, знаешь.

   - Надо к казначею сходить... Вы когда уйдете-то?

   - Да ноне... Как только получим расчет!

   - Ну, ладно... схожу ужо к казначею. Пачпорта ваши у него тоже... Только вот что, рабы божьи... половинку с вас...

   - Как же так, отец: в те поры половинку, опять половинку... больно много половинок-то... У нас деньги тоже не шальные...

   Отец Зосима нахмурился.

   - Ну, как знаете, - сказал он, - ваше дело... Подождать вам денек, другой придется... пожить на стороне...

   - Что так?

   - Да отцу казначею нездоровится... Как его беспокоить?.. Нельзя беспокоить! Погодить придется...

   - Ну, ну, - покачал головой дядя Юфим.- Ловко! А ты уж, отец Зосима, того... не обижайся... половинку тебе в зубы... Господь с тобой... грабь!.. Не ты, так другой... Где наше не пропадало...

   Отец Зосима улыбнулся и сказал:

   - Друг об дружке - бог обо всех... А нам где взять?

   Он сходил к казначею, принес наши паспорта, деньги, и мы, пообедав в последний раз на трапезной, попрощавшись с отцом Зосимой, Пименом и отслужив молебен, покинули монастырь.

  

  

  

   Прошло два дня... Мы отошли верст за шестьдесят, нигде не найдя работы. По деревням только начали косить усадьбы, а настоящего покоса не было.

   Местность, где мы проходили, была глухая, лесная... Народ по деревням жил, по выражению дяди Юфима, серый, лапотники, говорившие на "о" и смотревшие на нас подозрительно.

   Наконец, на третий день уже к вечеру, придя в большое село Уткино, напившись в трактире чаю, мы разговорились с хозяином, и он, узнав в чем дело, предложил нам остаться у него.

   - Завтра - воскресенье, помочь у меня будет... пять человек придут... Коли желаете косить, косите за водку... Ну, а опосля завтра, в понедельник, начнете, как надо....

   - А много ль положишь? - спросил дядя Юфим. - Знамо уж, харчи твои, чай твой.

   Трактирщик долго и упорно торговался с нами, но, наконец, сошлись на полтиннике. Мы отдали ему паспорта и остались.

   - Так завтра поутру помочь у меня, - опять повторил хозяин. - Водку-то пьете?..

   - Пьем... Как, чай, не пить...

   - Ну, и отлично... Косы у меня есть... побить надо только... бой тоже есть... молоток, бабка... ноне, пока засветло, побили бы косы-то... Спать на дворе будете... стойло там пустое есть... солома... Вам гоже будет, мягко... В избе-то тесно... бабы... то, се... - Он постучал кулаком в стену: - Эй, Марья, поди сюда...

   - Сейчас! - послышался за стеной тонкий голос, и немного погодя в трактир, громко хлопнув в сенях дверью, вошла толстая, как копна, баба.

   - Чаво? - спросила она.

   - Проводи вот ребят в стойло, где солома, укажи им... Да дай косы... на сушиле они... сыми там... бой дай... Где он, не знаешь?..

   - Чай, на палатцах... там валялся, словно.

   - Сыщи... Побейте косы-то, а там ужинать... Марья, ты им ужо налей похлебать... мурцовку, что ли, сделай, коли щей нехватит.

   - Ладно! - ответила баба. - Кто их знал, что придут... щей-то мало... Пойдемте...

   Она провела нас на двор, указала стойло, где нам предназначалось жить, сняла с сушила косы и принесла бой.

   Мы вошли на задворки, где лежала толстая очищенная "лапа", и, заколотив в нее "бабку", пристроив кол с веревочкой, на которую вешалось косье, стали бить косы.

   Косы оказались старые, ржавые, к бою мягкие; во время работы косы приходится беспрестанно точить, иначе они не будут резать, и тогда приходится ими не косить, а, как говорят, "тяпать", то есть налегать на плечо, брать на силу.

   - Ну, ребята, вот так косы! - ворчал дядя Юфим. - Эдакими косами траву только мучить.

   Покончив с этим, мы пошли в свое стойло и легли на солому, поджидая, когда позовут ужинать... Стемнело... Из поля пригнали скотину, и мы очутились в соседстве с коровами, лошадьми, овцами...

   - Неужто ж мы этого только и стоим, - ворчал дядя Юфим, - чтобы вместе со скотом... Ишь, дух какой тяжелый... Да и сыро... Ну-ну!..

   Подоив коров, толстая баба позвала нас в кухню ужинать, для чего устроила нам мурцовку с кислым жиденьким квасом, с зеленым луком и снетками и, поставив на стол чашку, сказала:

   - Не взыщите... боле ничего нет.

   Мы поели мурцовки и, прозябнув (квас был холодный), пошли спать.

   - Коли так станет кормить, - сказал Малинкин, - то ну его к лешему и с работой!

  

  

   Утром, еще солнце не вставало, хозяин разбудил нас. - Вставайте... пора... Скоро, чай, мужики придут.

   Мы встали и пошли к колодцу, умылись. Немного погодя пришли и мужики.

   - Здорово, ребятушки, здорово, милые! - весело приветствовал их трактирщик, радостный и довольный их приходом, ровно как и ведренным утром, - спасибо пришли... Погода-то больно хороша... Неохота упустить вёдро...

   Утро, действительно, было прекрасное. Солнце еще не взошло, но уже весь восток горел, как в огне. Кое-где разбросанные золотые облачка расстилались по небу и уходили куда-то, словно таяли. В чутко дремлющем утреннем воздухе начинали раздаваться живые звуки: вот где-то вдали послышалось тонкое ржанье жеребенка... вот заблеяли овцы... пастух заиграл на