Новиков Николай Иванович - Л. Западов. Новиков

p; В листе восемнадцатом первой части "Живописца" была напечатана присланная "несчастным Е***" из Смоленска краткая повесть "Следствия худого воспитания", названная автором просто "Запиской". Отец и мать Е*** жили недружно меж собою, пороли крестьян плетьми, образ жизни родителей развращал мальчика, проводившего время в праздности. В юношеские годы он сдружился с сыном соседнего помещика, искушенным в карточной игре, стал пить, заслужил немилость отца, был выгнан из дому и совсем опустился.

   "Наконец, несносные бедствия и оставшаяся во мне еще искра стыда и совести начали исправлять мои поступки, и я вступил в военную службу, где нужда еще больше того меня поправила, почему ныне я живу спокоен, со всегдашним сожалением о участи тех бедных, которые имеют подобное моему от родителей или наставников своих воспитание".

   В немногих словах, на трех журнальных листочках, рассказана человеческая жизнь, долженствующая послужить уроком читателям. Примечание издателя указывает на это: "Отцы и матери, казнитеся сим примером, воспитывайте детей своих со тщанием, если не хотите опосле быть ими презираемы".

   Так писал Новиков. Рассказываемый им сюжет был затем превращен А. Измайловым в большую повесть. В 1799 году вышла из печати его книга "Евгений, или Пагубные следствия дурного воспитания и сообщества", части первая и вторая. Повторено название статьи из "Живописца" - "Следствия худого воспитания", имя героя "Е***" раскрыто как Евгений, а в тексте описана печальная судьба единственного сына, которому во всем потакали родители и тем развили в нем порочные наклонности. Евгений учился у дурных наставников, другом его сделался негодяй Развратин и т. д. Столь близкое сходство двух произведений не может почитаться простой случайностью, и следует думать, что Измайлов средствами романиста расширил и обработал новиковскую миниатюру.

   Присмотримся к слогу краткой повести "несчастного Е***", напечатанной в "Живописце".

   "Отец мой, хотя, правда, был недалекого разума, однако разбирал понемногу Четьи-Минеи и другие церковные книги; матушка же моя насмерть тех книг не любила, потому что она девицею воспитана в городе, да редко имела досуг читать и французские... А как я уже приходил лет под десяток и батюшка мой начал преподавать мне первые начала российской грамоты, то матушка, любя меня чрезмерно и опасаясь, чтоб от такого упражнения голова у меня не разломилась или бы по времени не повредился я умом, всегда меня от книги отрывала и не раз бранила батюшку, что он меня к тому неволил".

   Эти строки способны напомнить нашему читателю роман Пушкина "Капитанская дочка", где в такой же манере и тональности ведется описание детства Петра Андреевича Гринева.

   "Отец мой, Андрей Петрович Гринев, в молодости своей служил при графе Минихе и вышел в отставку премьер-майором в 17... году. С тех пор жил он в своей симбирской деревне, где и женился на девице Авдотье Васильевне Ю., дочери бедного тамошнего дворянина. Нас было девять человек детей. Все мои братья и сестры умерли во младенчестве.

   ...В то время воспитывались мы не по-нынешнему. С пятилетнего возраста отдан я был на руки стремянному Савельичу, за трезвое поведение пожалованному мне в дядьки. Под его надзором на двенадцатом году выучился я читать и мог очень здраво судить о свойствах борзого кобеля. В это время батюшка нанял для меня француза, мосье Бопре, которого выписали из Москвы вместе с годовым запасом вина и прованского масла. Приезд его сильно не понравился Савельичу..."

   Краткий конспект Новикова может увести нас и дальше к ряду произведений писателей XIX века, вплоть до глав романа "Обломов", посвященных детству Ильи Ильича. Как в зародыше, он содержит в себе многие пути и открытия русской прозы позднейшего времени, развивавшейся в направлении критического реализма.

   Что же касается Пушкина, то нельзя не дивиться мастерской и тончайшей стилизации под слог XVIII века в "Капитанской дочке" или "Истории села Горюхина", и вместе с тем нужно полагать, что концентрированность прозы Новикова имела большое значение для Пушкина при выработке его литературного языка. Он всегда говорит в прозе о самом главном, минуя многочисленные подробности, стремительно развертывает действие, пишет предельно кратко и исчерпывающе точно. И речь, конечно, тут может идти не о каком-либо сравнении качества или художественной манеры этих писателей, а о том, что принципы Новикова-прозаика оказались для Пушкина близкими и приемлемыми.

   Можно привести и другое наблюдение. Некто пришел, говорит Новиков, по своему делу в одну из московских канцелярий. "Сторож, отставной солдат, бывший в походах при первом императоре, с почтенными усами и стриженою бородою, ввел меня в большую комнату, где все стены замараны чернилами и в которой навалено великое множество бумаг, столов и сундуков, подьячих, оборванных и напудренных, то есть разного рода человек 80. Многие из них драли друг друга за волосы, а прочие кричали и смеялись... Дожидался я часа два, чтоб сии господа успокоились; после того подходил ко многим, дабы узнать, что мне делать. Насилу нашел дневального, у которого сии дела; он мне гордо сказал: "Подождите, не бывал дежурный". Я говорю: "Мне сказали, что это вы, сударь". Он засмеялся и сказал мне: "Я дневальный, это правда; однако дневальный и дежурный не все одно" и т. д. ("Трутень", 1770, л. XI).

   Эта картина канцелярского быта предвосхищает описания канцелярий, памятные нам, например, по произведениям Гоголя.

   Новиков сумел зарисовать человека, который появится затем в комедиях А. Н. Островского под именем Бальзаминова:

   "Разиня, молодчик, имеющий самый маленький чин, посредственный достаток и крошечный умок, влюбляется во всех знатных госпож, ходит для того на все публичные гулянья; проходя мимо их, вздыхает, жалуется на судьбу и на их жестокость, что они не награждают постоянной его любви; но госпожи сего бедняка и в глаза не знают, хотя и издерживает он три четверти своего дохода на завивание и пудрение волос, для того только, чтобы они его приметили" ("Пустомеля", июнь).

   В листе девятом части первой "Живописца" Новиков печатает письмо одного из своих корреспондентов, сообщившего тридцать изречений, заметок, афоризмов, якобы извлеченных из записок его деда. Письмо не подписано, что само по себе может указывать на авторство Новикова.

   "Скажи дочери своей, чтоб она научилась быть чистоплотною, прежде чем примется за щегольство".

   "Не смейся громко при людях, коим ты должен оказывать почтение".

   "Не становись задом, молодой человек, пред теми, кои выше тебя чином и старее тебя летами".

   "Чтобы дела твои шли с успехом, надобно, чтобы ты о них сведом был".

   "Тот, кто в праздник все пропьет, должен назавтра поститься" и т. д.

   При взгляде на эти изречения современный читатель не может не вспомнить знаменитые афоризмы деда Козьмы Пруткова, его "Плоды раздумья", получившие всеобщую известность:

   "Первый шаг младенца есть первый шаг его к смерти".

   "Смерть для того поставлена в конце жизни, чтобы удобнее к ней приготовиться".

   "Не ходи по косогору, сапоги стопчешь".

   "Если хочешь быть красивым, поступи в гусары".

   Новиков тонко пародировал афоризмы житейской мудрости, рассыпанные в притчах и апологах нашей древней письменности, дешевые сентенции моралистов, и трудно отделаться от впечатления, что ему подражали создатели Козьмы Пруткова - братья Жемчужниковы и А. К. Толстой.

   На втором году издания "Живописец" заметно снизил резкость обличения. Видимо, Новикову дали понять, что ему действительно почаще нужно показываться "с тою прекрасною женщиною", которая называется Осторожность; об этом разумном совете он писал еще во втором листе "Живописца", где автор обращался к самому себе, намечая программу издания.

   В 1773 году в журнале печатаются речи духовных особ, переводы писем прусского короля, семь номеров отведено для сатир Буало, и заканчивается журнал сдвоенным двадцать пятым и двадцать шестым листом, содержащим оду неизвестного автора Екатерине II. Но и в этих трудных цензурных условиях нет-нет да и мелькнет в журнале блеск новиковской сатиры в виде письма Ермолая, дяди памятного читателям Фалалея, или стихов "Похвала учебной палке", направленных против офицеров, избивающих солдат, - стихов, прямо осуждающих палочную дисциплину, внедряемую в русской армии.

   В одном из последних листов "Живописца", в двадцать третьем, Новиков изложил в форме читательского письма биографию молодого дворянина, нашедшего в себе силы отойти от светской суеты, и утвердил его выбор в глазах читателей. Этот молодой человек, начавши службу, попал в компанию картежников, сделался мотом и увлекся любовными приключениями. Но через некоторое время он понял гнусность своего поведения и резко изменил образ жизни. Он покинул мнимых своих друзей и остался с двумя искренними, удовольствовался малым чином и, наконец, принял намерение жениться на беднейшей, зато добродетельнейшей девице. С нею он решил уехать в деревню, чтобы остальные дни своей жизни препровождать в тишине и покое - с утра осматривать поля, вечера проводить в кругу семьи, отдыхать за письмами к друзьям. Но не стыдно ли молодому человеку брать отставку? Что скажет на это издатель "Живописца"?

   А что мог ответить Новиков, сам в юные годы ушедший с государственной службы для частной деятельности на пользу России? Он посоветовал корреспонденту испытать себя, будет ли он любить жену и не бросит ли ее, следуя моде? Что же касается отъезда в деревню, то, писал Новиков, "в отставке молодому человеку быть не стыдно, лишь бы только был таковой человек себе и обществу чем-нибудь полезен".

   Письмо это нельзя считать случайным документом. Новиков указывал путь и пример, которому должны следовать молодые дворяне, познающие суету светской жизни, он призывал их трудиться на благо отечества и выполнять свои обязанности руководителей и опекунов крестьян. О Митрофане Простакове через десять лет напишет Фонвизин, однако невежество и злобная грубость Скотининых и Простаковых уже представлялись Новикову угрозой социальному миру России, и в своих журналах он выставлял на всеобщий суд их отвратительные черты.

   В конце июня или начале июля 1773 года "Живописец" прекратил свое существование.

  

   Русская литература набирала силы. Журналы выдвинули неизвестных дотоле авторов, и число их продолжало расти. В одном из немецких изданий в 1768 году появилось "Известие о русских писателях", составленное кем-то из путешествовавших за границею русских. Называют Владимира Лукина, Сергея Домашнева, Федора Волкова; Ивана Дмитревского - пожалуй, с наибольшей вероятностью. Первое по времени, сообщение это, однако, было неполным и неточным.

   Новиков, движимый любовью к словесности и подлинным уважением к людям, трудившимся на ее ниве, стал собирать сведения о русских литераторах, желая составить словарь более основательный, чем названное "Известие". Печатных источников для такой работы не существовало: Новиков готовил книгу "по словесным преданиям", услышанным or самих авторов, от знавших их людей. Помогали собственные наблюдения и знакомства, а также книги историков Щербатова и Татищева.

   "Не тщеславие получить название сочинителя, - говорит он в предисловии к работе, - но желание оказать услугу моему отечеству к сочинению сея книги меня побудило. Польза от таковых книг происходящая, всякому просвещенному читателю известна. ...Одна Россия по сие время не имела такой книги, и, может быть, сие самое было погибелью многих писателей, о которых никакого ныне не имеем мы сведения".

   Подготовка материалов заняла несколько лет, и лишь в 1772 году вышла в свет книга "Опыт исторического словаря о российских писателях. Из разных печатных и рукописных книг, сообщенных известий и словесных преданий собрал Николай Новиков".

   Это был первый и единственный случай, когда Новиков объявил в печати свое имя, откинув обычную скромность. Дело, предпринятое им, было очень ответственным. Он сознавал неизбежные недостатки словаря, продолжал получать известия о писателях, думал готовить дополнения к книге или новое издание и просил читателей посылать замечания и поправки. Новиков старался сделать читателей участниками своей работы, понимая, что только общими усилиями может быть создан труд столь крупного значения и объема.

   В книге, названной осторожно не "словарем", а всего лишь "опытом словаря", Новиков собрал сведения о трехстах семнадцати писателях. Иные статьи - о Кантемире, Ломоносове, Тредиаковском, Амвросии Зертисе-Каменском, Феофане Прокоповиче - занимают несколько страниц и снабжены подробной библиографией. Другие состоят из двух-трех строк и упоминают авторов, которые еще не выступали в печати, хотя рукописные их сочинения составителю словаря известны.

   Перечислено много духовных лиц - переводчиков книг и авторов различных "слов" и "поучений". Не забыт также и старший наборщик академической типографии Иван Рудаков, который "сочинял разные весьма изрядные стихотворения, а по большей части сатирические; но напечатанных нет". Составитель публикует одно из его произведений - наборщик свободно владел пером.

   Новиков готовил словарь, издание справочное, и потому не пускался в разбор сочинений авторов. Да в то время литературная критика в России делала еще самые первые шаги, и критические заметки воспринимались писателями как оскорбления, как личные обиды.

   Но в одном случае Новиков позволил себе сдержанную полемику. Говоря о Василии Петрове, которого императрица называла "своим карманным стихотворцем", Новиков высказал мнение, что его еще рано именовать "вторым Ломоносовым", как это делают некоторые. Петров пока лишь "напрягается идти по следам российского лирика", и надлежит подождать от него какого-нибудь важного сочинения, чтобы сказать, будет ли он вторым Ломоносовым или останется только Петровым. Разъяренный поэт пытался оспорить эту оценку, осыпал Новикова бранью в своих стихах, но в итоге подтвердил сомнение составителя словаря - "напрягался" он сильно, однако с Ломоносовым сравняться ему не удалось.

   Среди авторов, вошедших в "Опыт словаря", не было императрицы Екатерины II, хотя Новиков знал о ее журнальных и драматических упражнениях. Вряд ли нужно видеть в том, что Новиков не упомянул государыню в числе русских писателей, акт демонстративного презрения к ее литературным данным, как иногда утверждают. Проще полагать, что в XVIII веке уравнение в одном ряду ее императорского величества и наборщика академической типографии, безвестного семинариста и бывшего турецкого подданного, каким был, например, Федор Эмин, не могло прийти в голову составителю, пусть в этой роли выступал и отважный Николай Новиков. К тому же об участии Екатерины II в печати не объявлялось, на комедиях значилось только, что они "сочинены в Ярославле", - мог ли добросовестный литератор приписывать высочайшей особе вещи, о происхождении которых документальных сведений он не имел?!

   "Опыт словаря" Новикова был достаточно полон и без императрицы и сыграл свою замечательную роль первого библиографического пособия по русской литературе.

  

   "Живописец" отнимал у Новикова много времени, однако какие-то часы каждый день оставались, и он отыскал способ обратить их на пользу просвещению.

   За несколько лет перед этим императрица задумала упорядочить перевод иностранных книг на русский язык. Кому-то надобно было следить, чтобы отбирались книги, вредных мыслей читателю не внушающие. Так возникло "Собрание, старающееся о переводе иностранных книг на русский язык". Во главе "Собрания" встал директор Академии наук Владимир Орлов, младший брат известного Григория, а дела повел секретарь Екатерины II Козицкий. На оплату переводов из комнатных сумм императрицы было отпущено пять тысяч рублей в год.

   Козицкий привлек ученых, писателей и роздал им иностранные книги. На русский язык были переведены "Илиада" Гомера, "Энеида" Вергилия, "Превращения" Овидия, книги Тацита, Плутарха, Цицерона, Иосифа Флавия, романы Фильдинга, комедии Гольдони, "Сид" Корнеля, "Кандид" Вольтера, работы Монтескье, Беккариа.

   Переводчики - Ипполит Богданович, Семен Десницкий, Иван Дмитревский, Яков Княжнин, Алексей Кутузов и многие другие - исправно сдавали рукописи, получали полистную плату, но в печать их труды пробивались медленно. У Козицкого не хватало средств на типографские расходы, не было времени хлопотать о выпуске книг - он служил во дворце и по должности своей исполнял многие поручения.

   На помощь "Собранию" пришел Новиков. Продолжая выпускать "Живописец", он вместе с книгопродавцем Миллером создал "Общество, старающееся о напечатании книг", избрав его девизом слова: "Согласием и трудами".

   Опыт Новикова и старания его принесли плоды: вскоре из печати вышло восемнадцать книг - записки Юлия Цезаря о походе в Галлию, "Путешествие Гулливера" Свифта, "Размышления о греческой истории" Мабли в переводе Радищева и другие. В одном из своих примечаний к тексту Мабли Радищев определил, что "самодержавство есть наипротивнейшее человеческому естеству состояние" - формула, впервые увидевшая свет в русской печати. Радищев не побоялся сказать об этом, а Новиков - издать книгу, в которой была дана такая оценка самодержавия.

   В одной из статей "Живописца" Новиков писал о том, что необходимо для успешной торговли книгами в России:

   "По моему мнению, государь мой, не довольно сего, чтобы только печатать книги, надобно иметь попечение о продаже напечатанных книг... Петербургские и московские жители много имеют увеселений: есть у них различные зрелища, забавы, собрания, следовательно, весьма не у великого числа людей остается время для чтения книг... Напротив того, живущие в отдаленных провинциях дворяне и купцы лишены способов покупать книги и употреблять их в свою пользу. Напечатанная в Петербурге книга через трое и четверо рук дойдет, например, в Малую Россию; всякий накладывает неумеренный барыш для того, что производит сию торговлю весьма малым числом денег; итак, продающаяся в Петербурге книга по рублю приходит туда почти всегда в три рубля, а иногда и больше. Через сие охотники покупать книги уменьшаются, книг расходится меньше, а печатающие оные, вместо награждения за свои труды, терпят убыток".

   Новиков думал о том, как вложить книгу в руки читателей, он хотел прийти со своими изданиями во все отдаленные уголки Российской империи, желал наставлять людей, но необходимых способов к тому еще не имел.

   "Общество, старающееся о напечатании книг" в 1774 году распалось. Новиков продолжал издавать книги один.

   Не находя в окружающей жизни достойных подражания образцов добродетели, Новиков обращается к русской истории. В пору повального увлечения французскими модами, манерами, языком, в годы пренебрежения к национальным достоинствам, существовавшего в дворянском обществе, Новиков решительно идет против течения и произносит слово русского патриота.

   В 1773 году Новиков приступил к изданию памятников русской истории, культуры и быта, объединенных в сборники, выходившие по мере накопления материала.

   Серия этих книг называлась "Древняя Российская вивлиофика", то есть библиотека, и титульный лист указывал, что в ней будут печататься повествования о русских посольствах в другие государства, редкие грамоты, описания свадеб, сведения об исторических и географических достопамятностях, сочинения древних российских стихотворцев и многие другие редкие и любопытства достойные исторические документы.

   С 1773 по 1775 год вышло десять частей "Вивлиофики". Через пятнадцать лет Новиков повторил это издание в дополненном виде и выпустил уже двадцать частей "Вивлиофики".

   В предисловии к первой книге он писал:

   "Не все у нас еще - слава богу! - заражены Франциею, но есть много и таких, которые с великим любопытством читать будут описания обрядов, в сожитии предков наших употреблявшихся; с неменьшим удовольствием увидят некое начертание нравов их и обычаев, и с восхищением познают великость духа их, украшенного простотою. Полезно знать нравы, обычаи и обряды древних чужеземных народов, но гораздо полезнее иметь сведения о своих прародителях".

   Российские древности не "Живописец", тут подвоха ожидать не приходится. Екатерина приказала передать Новикову копии нужных ему документов из архива и отпустила деньги на издание - тысячу рублей в 1773 году и двести голландских червонцев в следующем. Охотников подписываться на "Вивлиофику" набралось мало, издание было убыточным, и денежная поддержка подоспела весьма кстати.

   В том же 1773 году Новиков напечатал ценнейший памятник русской исторической географии XVII века - "Книгу Большого чертежа", названную им так: "Древняя российская идрография, содержащая описание Московского государства, рек, протоков, озер, кладезей и какие на них города и урочища". Книга эта впоследствии не раз переиздавалась.

  

  

   Политическая обстановка не благоприятствовала просвещению. Правительство Екатерины II воевало со своим народом.

   Новиков отлично знал, что книжным голодом страдает провинция и книги нужны именно там. Но связи столицы с юго-востоком страны и Сибирью стали крайне затруднительны - торговые обозы не могли идти через губернии, охваченные огнем восстания.

   О Пугачеве в Петербурге впервые услышали 14 октября 1773 года, когда его войска уже вели осаду Оренбурга, захватив степные крепости Рассыпную, Нижне-Озерную, Татищеву, Чернореченскую, Сакмарский городок. Екатерина в тот же день приказала генерал-майору Кару принять начальство над войсками, учинить против оного злодея поиск и стараться как самого его, так и злодейскую его шайку переловить.

   Кар выехал к Оренбургу и быстро убедился, что выполнить приказ государыни не так-то просто.

   "Шайка" Пугачева была очень велика: за ним поднялись многие тысячи людей - яицкие казаки, крестьяне, заводские рабочие, угнетенные народы юго-восточной России - башкиры, калмыки, киргизы. Всех их преследовали царские чиновники, грабили судьи, обижали помещики, мучили работой и пытками владельцы уральских заводов и шахт. С надеждой на освобождение двинулись они за государем Петром Федоровичем, чьим именем назвался Пугачев, и верили обещаниям освободить их от кабалы и наказать дворян, виновников народных страданий.

   "Заблудившие, изнурительные, в печали находящиеся, по мне скучившиеся, услыша мое имя, ко мне идти, у меня в подданстве и под моим повелением быть желающие! - взывали манифесты Пугачева. - ...Ныне я вас, во-первых, даже до последка землями, водами, лесами, жительствами, травами, реками, рыбами, хлебами, законами, пашнями, селами, денежным жалованьем, свинцом и порохом, как вы желали, так пожаловал по жизнь вашу".

   - Сколько во изнурение приведена Россия, - говорилось в другом обращении пугачевцев, - от кого ж - вам самим то небезызвестно. Дворянство обладает крестьянами, но хотя в законе божием и написано, чтоб они крестьян так же содержали, как и детей, но они не только за работника, но хуже почитали псов своих, с которыми гоняли за зайцами. Компанейщики завели премножество заводов и так крестьян работою утрудили, что и в ссылках того никогда не бывало, да и нет...

   Восставшие разбили мелкие отряды Кара и заставили его отступить. Генерал поехал в Петербург за подкреплениями: он понял, что силами гарнизонных инвалидов-солдат и поселян с Пугачевым не справиться. Императрица сочла Кара трусом, уволила со службы и передала командование генералу Бибикову, бывшему маршалу Комиссии о сочинении Нового уложения.

   В конце декабря Бибиков прибыл в Казань. Следом за ним двигались полки пехоты и конницы, с которыми он надеялся победить Пугачева. Казанские дворяне обещали конный корпус из своих крестьян. Екатерина благодарила верноподданных и милостиво объявила себя казанской помещицей.

   В июле 1774 года Новиков издал первый лист журнала "Кошелек" и поднес его императрице.

   На востоке России полыхала крестьянская война, против Пугачева действовали уже крупные военные силы, и было известно, что генерал Суворов, прославивший свое имя в турецкой кампании, победитель при Рымнике, будет послан ловить самозванца Петра III. Екатерина брала из своей генеральской колоды самую крупную карту: Пугачев был ей страшен.

   "Отечеству моему сие сочинение усердно посвящается", - писал Новиков на первой странице "Кошелька", намереваясь прославлять "древние российские добродетели" и осуждать дворянскую галломанию.

   Название журнала, кроме обычного значения слова "кошелек", имело в XVIII веке и второй смысл - так назывался кожаный или тафтяной мешочек, куда укладывалась коса мужского парика. Новиков обещал разъяснить читателям происхождение имени журнала в статье "Превращение русского кошелька во французский", но в вышедших номерах этого не сделал.

   Первые листы "Кошелька" содержат беседу заезжего француза с русским, а затем с немцем, горячо защищающим российские добродетели.

   В шестом-восьмом листах Новиков печатает комедию в одном действии "Народное игрище", присланную будто бы от "неизвестной особы". Во вступительной заметке, где сообщено это сведение, Новиков пишет о пользе сочинения комедий для народа. Пусть в них не будут сохранены театральные правила, это неважно, "лишь бы замыкалось в оных нравоучение и почаще представлялись бы примеры, к подражанию народному годные: то есть добрый слуга, честный купец, трудолюбивый хлебопашец. Сие было бы весьма не худо".

   "Особа", написавшая эту пьеску, действительно пока остается неизвестной, однако вряд ли можно ошибиться, предположив, что напечатать ее в "Кошельке" побудили Новикова не только внешние обстоятельства - например, требование каких-нибудь влиятельных лиц, - но и собственные его взгляды. В пьесе, право, нет ничего, что противоречило бы воззрениям самого Новикова, более того, многое совпадает с ними.

   Деревня Толстосума представлена раем для крестьян, а он их благодетелем. "Отец, а не господин", - говорит о нем Андрей, дядька молодого Толстосума. Этот барин плачет, когда ему приходится наказывать за проступок дворового человека. Деревня любит его, и есть за что - "наши крестьяне как будто не крестьяне: все грамотеи; а в ином селе и поп грамоте-то не смыслит". Толстосум пригласил студента, чтобы учить крестьянских детей. Мужики живут зажиточно. "Ежели у доброго помещика крестьянин беден, так он на себя должен пенять: либо он ленивец, либо пьяница".

   Толстосум - пример для всех дворян, но пример еще исключительный: во всем околотке "нет ему подобного", и сына своего научил он "иметь сожаление" к дворовым и крестьянам. В журнале "Кошелек" описывался идеальный помещик, "отец" и "милостивец", каким Новиков желал видеть каждого вотчинника и чьей программе он сам следовал в управлении своим Авдотьином.

   Крестьяне, процветающие под опекой отцов-помещиков, и сельская идиллия на сцене были досадной выдумкой. Живые мужики убивали бар, а не прикладывались к их плечикам, и Новиков знал это не хуже любого русского дворянина.

   Но что он мог сказать читателю в дни крестьянского восстания, взбудораженный событиями, исход которых был еще не совсем ясен? Новиков осуждал дворян-крепостников, однако по сущности своего мировоззрения, по душевному настрою и характеру он не одобрял и крестьян, с оружием поднявшихся против господ. Братоубийственные распри порицало евангелие - авторитетная для Новикова книга. Похвалы российским добродетелям нельзя было вложить в уста представителей народа. Новиков не пожелал передавать их какому-нибудь дворянину, одной своей принадлежностью к этому сословию уже перед народом виноватому. Вероятно, поэтому он выбрал для споров с французом фигуру, постороннюю борьбе русских сословий, - разумного немца.

   На девятом листе Новиков закончил издание "Кошелька". Остановил он и работу над книгами. В 1773 году Новиков выпустил семнадцать книг, из них десять иждивением "Общества, старающегося о напечатании книг", и семь - самостоятельно. В следующем году выходили ранее подготовленные книги, было их девять, считая и "Кошелек". Новых изданий Новиков не готовил, но одну книгу он составил и напечатал ее в 1775 году.

   Называлась она "Живописец", и с виду это было третье издание хорошо знакомого читателям журнала. На самом же деле Новиков создал книгу, во многом отличную от прежних листов его сатирического издания.

   В "Живописце" 1775 года Новиков объединил избранные статьи из этого журнала с лучшими материалами "Трутня". Как было сказано в обращении к читателю, выпуск в свет нового издания журнала Новиков не относит на счет собственного таланта, вызвавшего общее одобрение. "Лучше соглашаюсь верить тому, - пишет он, - что сие сочинение попало на вкус мещан наших: ибо у нас те только книги третьими, четвертыми и пятыми изданиями выходят, которые сим простосердечным людям, по незнанию их чужестранных языков нравятся, люди же, разумы свои знанием французского языка просветившие, полагая книги в число головных украшений, довольствуются всеми головными уборами, привозимыми из Франции: как-то пудрою, помадою, книгами и проч.".

   Новиков знает своего читателя. Это не крестьяне - им не до книг, да не умеют они и грамоте, не дворяне, чьи головы забиты французскими модами, а люди третьего сословия - мещане, разного чина городские жители, платящие подати, "среднего рода люди", правами которых он занимался, служа в Комиссии. Новиков помнил, с какой охотою отдавали разночинцы детей в гимназию при Московском университете. Обучившись наукам, они сделались исправными читателями и сообщают знания своим собратьям. Читают они серьезные книги, которые, говорит с насмешкою Новиков, от просвещенных людей никакого уважения не заслушивают: "Троянская история", "Синопсис", "Юности честное зерцало", "Совершенное воспитание детей", "Азовская история" и другие - сочинения педагогического характера и труды по истории.

   Замечания Новикова показывают, что он отлично представлял себе читательскую аудиторию. Выбор был правильным: именно эти группы читателей поддержали затем его издательское предприятие, развернутое через несколько лет в Москве.

   Для таких читателей Новиков подготовил третье издание "Живописца", к разумным мещанам идут и другие его книги.

   Новиков объяснил, как строился переработанный им "Живописец": "Я в журнале моем многое переменил, иное исправил, другое выключил и многое прибавил из прежде выданных моих сочинений под другими заглавиями". Первую часть "Живописца" он закончил теперь перепиской барина с крестьянами, раньше напечатанной в "Трутне", а вторую - "Отрывком путешествия в*** И*** Т***", соединив в одну статью то, что появилось в пятом и четырнадцатом листах "Живописца". Выступления по крестьянскому вопросу увенчивали каждую часть новой книги, и самое острое из них - "Отрывок" кончал ее на высокой ноте сострадания к ближнему и гнева против жестоких господ.

   Эта книга, освобожденная от случайных материалов, стихотворных комплиментов и незначительных заметок, с лучших сторон представила Новикова-писателя, мастера социального портрета, мыслящего художника.

   Правительству Екатерины II удалось одержать победу в войне с народной Россией. Подкуп и обман сделали свое дело - ближайшие товарищи Пугачева схватили его и выдали преследователям. Генерал Панин казнил повстанцев. Палачи отсекали пленным руки, рвали ноздри, поддевали на крюк за ребро, вздымали на виселицы.

   Пугачев был привезен в Москву, пытан и допрашивал.

   8 января 1775 года на Болотной площади он простился с народом.

  

  

   Лето 1775 года Новиков проводил в Петербурге.

   События недавних месяцев потрясли его. Перо валилось из рук, мысли о новых книгах не шли в голову. Сил едва хватало на то, чтобы следить за выходом третьего издания "Живописца".

   В эту смутную для Новикова пору ему предложили вступить в масонскую ложу, обещая открыть дорогу к истине и помочь обрести душевный покой.

   Новиков слышал о масонах и был знаком с некоторыми из них. Он знал, что масонство возникло в двадцатых годах текущего столетия в Англии и затем распространилось по всей Европе. Это была полусекретная организация людей, пожелавших работать над своим нравственным усовершенствованием в согласии с правилами христианской веры.

   Формой объединения для масонов послужило устройство средневекового цеха каменщиков, обладавшего самостоятельным управлением и судом. С этим цехом связаны название свободных или вольных каменщиков, по-английски free masons, и атрибуты профессии: лопатка, циркуль, молоток, отвес, перчатки, запон, или передник, которым масоны придавали символические толкования. Например, передник белизной и прочностью должен был напоминать о постоянстве и чистосердечии братства, лопатка - о стене, которую нужно строить, чтобы оградить сердце от нашествия пороков и снисходительно прикрыть погрешности ближнего.

   В России масоны появились еще в тридцатых годах после приезда в русскую службу шотландского генерала Кейта. Но растекалось масонство медленно. Из допросов в Тайной канцелярии известно, что через пятнадцать-двадцать лет было только две ложи - "Молчаливости" в Петербурге и "Северной звезды" в Риге.

   По всей вероятности - документальных сведений нет, и налицо лишь косвенные данные, - масонская ложа в начале шестидесятых годов существовала в Москве. Масонские рассуждения о бренности земного и радостях загробной жизни, написанные прозою и стихами, заполняли страницы журнала Хераскова и его друзей "Полезное увеселение". Позднее Херасков, его братья по матери князья Трубецкие, некоторые участники университетского журнала были видными деятелями ордена.

   Масонские ложи умножились в семидесятые годы. Различные системы: английская, шведская, тамплиерская, розенкрейцерская - имели своих сторонников и враждовали между собою. Пышные церемонии, увлечение масонской обрядностью, алхимией, попытки искать способы превращения простых элементов в золото - все это манило новизной и таинственностью.

   Сказок действительно было много. Один из руководителей московских розенкрейцеров, неприятель Новикова барон Шредер, верил в возможность вызывать духов и делать золото. В его дневнике есть записи о том, что некий масон боролся со злыми духами и был убит ими. Другой масон призывал облака и заставил молнию ударить в дерево. Третий якобы видел, как свинец, посыпанный секретным порошком, претворился в золото.

   Шарлатаны и авантюристы, вроде графа Калиостро, искусными фокусами дурачили знатных масонов, собирая богатства. Политические интриганы пользовались масонскими связями, чтобы узнавать государственные тайны и влиять на русских вельмож, склоняя их на сторону Швеции или Пруссии. Все это было в масонстве, о чем знал Новиков, но его запросы носили иной характер, и к ордену он пришел своим путем, желая принести посильную пользу обществу.

   Работа в Комиссии Нового уложения показала Новикову, что речи депутатов, сочувствующих народу, остались речами. За ними не последовало никакого дела. Он попытался воздействовать на общество сатирическими журналами. Их читали, о статьях его спорили, но влияния на общество не оказала и сатира. Все шло по-прежнему, и нравы не исправлялись.

   В журнале "Пустомеля" Новиков начал говорить о том, какими должны быть верные сыны отечества, дворяне, - журнал его был прекращен после второй книжки.

   Национальное достоинство России утверждает и поддерживает ее литература. Новиков собрал сведения о всех известных ему писателях и составил их словарь, показавший разнообразие литературных талантов и быстрое развитие отечественной словесности. Это был его вклад в строительство национальной культуры, но кто из современников оценил подвиг собирателя и какое влияние он произвел на умы? Словарь прошел незамеченным.

   Он предпринял издание "Кошелька" и прославил добродетели русских людей, для большей убедительности устами постороннего свидетеля, немца. Потом Новиков обратился к русской истории, стал издавать старинные грамоты, описания обрядов. Он задумал представить глазам читателей великое историческое прошлое России, научить уважать его, гордиться им.

   Но литературные труды Новикова не пробудили общество. Содрогнулось и заволновалось оно лишь от прямой угрозы своему благополучию - от Пугачева. Помещики спохватились. Не надо бы столь жестоко обходиться с крестьянами. Были бы помягче - не случилось беды.

   Гром не грянет - мужик не перекрестится.

   Значит, лишь кровавые потрясения крестьянской войны могут заставить дворян задуматься о судьбе вверенных их попечению людей? Да и многие ли поняли урок, преподанный им восставшим народом?

   Нет, это не способ улучшить общественные порядки. Очевидно, начинать следует не с крутого переворота. Нужно, чтобы каждый человек захотел приносить пользу другим людям, победил свои пороки, укрепил достоинства. Один, другой, десятый, сотый, и если каждый отдельный человек станет лучше, добрее, просвещеннее, так исправится и все общество.

   Познать себя и перевоспитать - вот великая задача для каждого и всех. Но решать ее удобнее не в одиночку, а с другими людьми, тоже стремящимися к нравственному совершенству.

   Новиков избрал путь медленного движения через развитие личности, как ему казалось - более верный и прочный, и на этом пути его встретили масоны.

   Он согласился войти в ложу при том условии, что ему откроют три градуса наперед: в масонстве существовали степени, или градусы, ученика, товарища и мастера. Иван Перфильевич Елагин, придворный человек и глава русских масонов, принял Новикова сразу в третий градус, мастером. Нравственный авторитет и литературные заслуги Новикова ценились столь высоко, масоны так хотели видеть его своим сочленом, что Елагину не стоило труда на этот раз нарушить обычные правила приема.

   Июньским вечером за Новиковым заехал Василий Иванович Майков, поэт, с которым работал он в Комиссии Уложения. Майков был ревностным масоном и в ордене исполнял должность великого провинциального секретаря.

   Ложа "Урания" собиралась в доме чиновника и писателя Владимира Игнатьевича Лукина, своего руководителя, или по-масонски - мастера стула.

   У подъезда стояли кареты, толкались кучера и слуги, приехавшие с господами, но высокие окна были темны. Лишь в людской, во флигеле, горел огонь.

   Перед гостями распахнулась дубовая дверь. Фонарь со свечой освещал прихожую. Новиков остановился и вслушался.

   Братья, съехавшиеся к Лукину, пели:

  

   От нас, злодеи, удаляйтесь,

   Которы ближнего теснят;

   Во храме нашем не являйтесь,

   Которы правду не хранят;

   Теснит кто бедных завсегда,

   Тому затворен вход сюда....

  

   Мотив был заунывный, голоса звучали в унисон, иные фальшивили.

   - Этой песней у нас открывают ученическую ложу, - сказал Майков.

   Они вошли в зал. Слабый свет исходил от свечей. Новиков невольно вздрогнул: их держали в руках три скелета, стоявшие на кубических подножиях. Стены зала были затянуты черным сукном, пол покрыт черным ковром, по которому там и тут блистали вышитые золотом слезы, похожие на толстенькие запятые.

   Возле скелетов на невысоком помосте возвышался гроб. Крышку его украшали ветвь акации и череп. Рядом жертвенник - трехногий столик, накрытый черной с серебряными фестонами скатертью. На жертвеннике - черепа и берцовые кости.

   Вдоль стен стояли братья в черных епанчах.

   Новиков оглянулся. С четырех стен зала на него смотрели картины - четыре крупных черепа на костях. Чтобы зритель не ошибся в значении сюжета, внизу каждой картины было написано по-латыни: "Memento mori" - "Помни смерть".

   "Напоминаний больше чем достаточно, - подумал Новиков - Их столько, что тянет на что-нибудь более веселое",

   Мастер стула Владимир Лукин увидел Новикова, слегка ему поклонился и пошептал на ухо соседу. Тот вышел, через несколько минут возвратился с черной епанчой и подал ее Новикову.

   Накинув епанчу, Новиков стал похожим на остальные фигуры, и Лукин удовлетворенно кивнул ему головой.

   - Мы опоздали, - тихонько сказал Новикову Майков.- Обряд открытия уже прошел. Сейчас будут испытывать новичка.

   У дверей на другом конце зала раздался кашель.

   - Кто там? - спросил брат-страж, ударяя в дверь кулаком.

   - Ищущий, который желает быть принят в свободные каменщики, - послышалось в ответ.

   - Как ваше имя?

   Голос за дверью назвал фамилию. Страж обратился к братии:

   - Должно ли его впустить?

   - Мы согласны!

   - Войди! - крикнул страж.

   В залу вошел человек с завязанными глазами.

   Платок закрывал ему половину лица. Он был без кафтана, чулок с левой ноги спущен, колено обнажено. Исподняя рубаха открывала поросшую волосами грудь.