Новиков Николай Иванович - Л. Западов. Новиков

ончить с монархией.

   У масонов же был другой план. Ничего разрушать они не хотели и страшились Пугачева. Масоны оставались дворянами и классовыми привилегиями дорожили. В то же время им были ненавистны полицейские, чиновники, ростовщики, взяточники всех рангов и степеней, от подьячего до светлейшего князя.

   Но как создать стройное общество благополучных людей, в котором не нужен будет аппарат насилия, отпадет нужда и прекратятся вооруженные выступления народа в свою защиту?

   Нужно переделать людей, только и всего!

   Силою? Нет, терпением.

   Необходимо, чтобы каждый человек начал работать над собой, очищаться от скверны, укреплять свои лучшие задатки, расставаться с дурными. Помочь людям в их нравственном перерождении должны книги. Печатное слово содействует просвещению. Надо больше издавать и рассылать книги по всей стране, чтобы везде, в самом дальнем уголке России, люди могли читать и поступать согласно с обращенными к ним словами. Эту заботу взял на себя Новиков. Ему надобно помогать - он знает, что делать.

   Таким образом, был избран самый дальний и трудный путь - каждый должен исправиться сам. О том, что надо изменить условия жизни, речи среди масонов не было. Надежды возлагались на личное самоусовершенствование каждого человека.

   "В то время существовали в России люди, известные под именем мартинистов, - писал Пушкин в статье "Александр Радищев". - Мы еще застали несколько стариков, принадлежавших этому полуполитическому, полурелигиозному обществу. Странная смесь мистической набожности и философического вольнодумства, бескорыстная любовь к просвещению, практическая филантропия ярко отличали их от поколения, к которому они принадлежали. Люди, находившие свою выгоду в коварном злословии, старались представить мартинистов заговорщиками и приписывали им преступные политические виды. Императрица, долго смотревшая на усилия французских философов, как на игры искусных бойцов, и сама их ободрявшая своим царским рукоплесканием, с беспокойством видела их торжество и с подозрением обратила внимание на русских мартинистов, которых считала проповедниками безначалия и адептами энциклопедистов. Нельзя отрицать, чтобы многие из них не принадлежали к числу недовольных; но их недоброжелательство ограничивалось брюзгливым порицанием настоящего, невинными надеждами на будущее и двусмысленными тостами на франкмасонских ужинах".

   Камень мудрых, философский камень, что стремились создать масоны во время своих химических работ, вовсе не был в их понимании только средством превращать неблагородные металлы в золото. Конечно, это было очень заманчиво - научиться делать золото, и авантюристы, вроде Джузеппе Бальзамо, известного под именем графа Калиостро, обещали неслыханные богатства тем, кто не пожалеет средств на производство опытов. Камень мудрых означал нечто гораздо большее. С его помощью масоны надеялись уничтожить бедность, внести новый порядок в социальное устройство общества, укрепить экономическое состояние народа, сделать много добра бедным людям. Добровольными жертвами, милостыней всех не насытишь. Философский камень избавит человечество от страданий, голода, от болезней, сделает его богатым и могущественным.

   Иван Петрович Тургенев, например, очень надеялся на отыскание камня мудрых. Орден, принявший и охраняющий таинство таинств, думал он, сумеет дать каждому своему сочлену средство против скудости и болезней, против несносной бедности. Но этого счастья будет достоин не каждый. Учение масонства состоит в отыскании великого таинства, однако получит его лишь тот, кто сумеет через исправление своего нравственного характера сделаться столь совершенным, сколь человеку быть возможно. И лишь такой человек удостоится познать тайну ордена.

   Масоны не делали секрета из своих надежд и способов. О них писалось в книгах - тех, что были названы Екатериной исполненными "странными мудрованиями, или, лучше сказать, сущими заблуждениями", и запрещены к продаже и распространению.

   Одна из таких книг - "Хризомандер, аллегорическая и сатирическая повесть важного содержания" - была переведена с немецкого Петровым, и в 1783 году ее дважды напечатал Новиков в типографиях Лопухина и в университетской. Сатирой в этой повести не пахло, аллегорий же было множество. Читателю объясняли, как важно уметь переделать свою природу и возродиться духом для жизни на пользу человечеству.

   Пример тому подавал изображенный в повести король и государь Гемонских и Скардских гор Хризомандер. Он мог бы превращать все простые вещи при своем дворе в золото и отказался это делать: золото ему не надобно. Однако умение его полезно другим.

   - Много есть бедных и несчастных, - говорит Хризомандер, - которым малая частица желтой сей земли при умеренности их доставила бы великую выгоду. К чему такое безумие?

   Хризомандер становится хранителем всех земных сокровищ. Намереваясь облегчить жизнь своих подданных, он решил было освободить их на десять лет от всех податей. Государь щедр, но неблагоразумен, и первосвященник Гиперион его останавливает. Так делать нельзя: если исчезнут у людей заботы, они привыкнут к лености и праздности, а в них начало многих пороков. Но сократить подати на треть или вполовину можно. А случаи показать щедрость себя ждать не заставят. Ведь почти каждый год какая-то из провинций государства подвергается "жестоким несчастным приключениям", например неурожаям, и обитателям пострадавших местностей надо помогать.

   То, что советует Гиперион государю Хризомандеру, представляет собой как бы пункт масонской экономической программы, которой нельзя отказать ни в человеколюбии, ни в практической сметке.

   - Старайся о том, - учил Гиперион, - чтобы обработаны были пустые поля, высушены гнилые болота и сделаны плодоносными; раздели их потом по бедным или по утесняемым иностранным подданным. Заведи большое количество хлебных магазинов; наполняй их в благословенные годы, а во время голода разделяй паки по неимущим.

   Как видим, в голодный год Новиков исполнял именно эти советы: раздавал хлеб, заводил магазины, ввел общественную запашку земель. Оказалось, что "бредоумствования" масонов вовсе не так далеки от жизни, как думала Екатерина. {Ю. М. Лотман, "Сочувственник" А. Н. Радищева. А. М. Кутузов и его письма к И. П. Тургеневу. "Ученые записки Тартуского государственного университета", вып. 139. Тарту, 1963, стр. 290 и cл.}

   Истинным бедствием для русского крестьянства были постоянные неурожаи. Голодовки возникали то тут, то там, но год 1786 оказался очень тяжелым для всех внутренних губерний России. В Москве четверть ржи в январе стоила два рубля двадцать копеек, в июне - три, а в декабре - четыре рубля. Правительство запретило вывоз ржи и ржаной муки за границу, однако помещичьи запасы не облегчали народных страданий.

   В следующем, 1787 году неурожай был повсеместным и в России и на Украине. И произошло это в юбилейный год, когда праздновалось двадцатипятилетие счастливого царствования Екатерины II. Четверть ржи в московских лавках поднялась до восьми рублей. Да что рожь - лебеда продавалась по четыре рубля за четверть!

   Крестьяне ели солому, листья, мякину, толченое сено.

   В Петербурге по именному указу была собрана Хлебная комиссия. Открыли запасной хлебный магазин для продажи населению, но его содержимого хватило лишь на два дня. Обер-провиантмейстер Маврин продал казенный хлеб поставщикам, положив в карман изрядный процент. О воровстве Маврина писали своим государям иностранные послы, плутовство его раскрылось, однако царица не наказала грабителя.

   С первыми известиями о неурожае Новиков отправился в Авдотьино. У крестьян не было ни хлеба, ни корма для скота. Первым долгом он роздал своим крестьянам хлеб и часть его уделил соседним мужикам, приходившим за помощью. Потом, собрав наличные деньги - их нашлось не более трех тысяч рублей, остальные были вложены в дело, - Новиков купил хлеба, чтобы кормить народ.

   Потрясенный картинами голода и вымирания крестьян, Новиков, возвратившись в Москву, рассказывал о виденном в таких сильных и живых выражениях, что заставил друзей содрогнуться от ужаса. Среди слушавших его был Григорий Максимович Походяшин, сын богатейшего уральского заводчика, почитавший Новикова образцом человеколюбия и доброты. Через несколько дней он приехал к Новикову и предложил ему десять тысяч рублей на покупку хлеба, обязав не называть его имени и распоряжаться единолично.

   Новиков снова поехал в деревню и купил крестьянам ржи для прокормления и на семена. Походяшин вскоре передал Новикову новую сумму денег, затем еще, а всего до пятидесяти тысяч рублей.

   Хлеб выдавался при свидетелях и с расписками, взаймы до следующей осени, чтобы вернули деньгами или хлебом. Новиковской помощью было охвачено до ста селений государственных и помещичьих крестьян. Благодаря ей вся окружность в тот несчастный год прокормилась, и весною поля были засеяны.

   Долги возвращались туго, осенью вернула ссуды едва ли третья часть мужиков. Новиков сообщил о том Походяшину, но щедрый богач не огорчился и посоветовал хлеб ссыпать в особый магазин, на случай, если недород, - в запасном магазине всегда хранились с тех пор хлебные запасы на пять-десять тысяч рублей. Кто не мог возвратить долг, приходил его отрабатывать, расчищать заброшенные поля, распахивать целину. Сбор хлеба в Авдотьине возрос и каждогодно увеличивался.

   Правительство отступило перед голодом. На спасение подмосковного народа пришел Новиков, накормил и дал семян засеять поля.

   Екатерина восприняла поступок московского издателя как вызов. Частный человек осмелился находить ее распоряжения недостаточными и поправил императрицу! Кстати, откуда же у него деньги? Может быть, он вместе с книгами печатает фальшивые ассигнации или в самом деле научился варить золото? Во всяком случае, верно то, что Новиков обирает богатых людей, выманивает у них тысячи. И это вздор, что он бескорыстно помогает бедным. Расчеты его коварны, пусть конечный замысел и не открыт. Впрочем, не думает ли он освободить русский престол для более удобного ему государя, например для великого князя Павла Петровича? Что-то слышно о поездках масонов к цесаревичу...

   Так или иначе, надобно с Новиковым кончать.

   Летом 1787 года Екатерина подписала указ "о запрещении в продажу всех книг, до святости касающихся, кои не в синодальной типографии печатаются". В книжных лавках Москвы произвели обыск. Духовные цензоры нашли триста тридцать книг, подпадавших под этот указ. Более половины их вышло из типографий Новикова, университетской и компанейской. Книги отобрали и сожгли.

   Подходил к концу срок аренды. Екатерина заранее предупредила кураторов Московского университета, чтобы они типографию Новикову не отдавали. Он и сам понимал, что договор возобновлен не будет.

   Непрерывные преследования утомили Новикова. Здоровье его ухудшилось. Он переселился в Авдотьино и почти не выезжал оттуда. Хворала и Александра Егоровна. Доктора называли болезнь чахоткой и лечить ее не умели. Больная угасала.

   Дела компании покатились под гору. Был продан дом у Меньшиковой башни, но долги возрастали.

   Университетская типография и "Московские ведомости" с 1 мая 1789 года достались на торгах купцу Слепушкину. Он сдал их в аренду отставному подпоручику Окорокову.

   Десять лет расцвета русского книгопечатания кончились.

  

  

  

   При дворе восхищались дальновидностью императрицы: отобрала у Новикова университетскую типографию, и как в воду глядела - ведь в Париже революция, долго ль до беды и у нас! А теперь Новиков лишен способа рассевать якобинский фанатизм - печатать книги ему запрещено.

   Это было, конечно, не совсем так, но у страха глаза велики.

   14 июля 1789 года вооруженные парижане разбили политическую тюрьму Франции - Бастилию. Так началась Великая буржуазная французская революция, и вести, прилетевшие в Россию, необычайно встревожили Екатерину II. Память о Пугачеве прочно держалась и в народе и среди дворянства. Новая угроза крестьянской войны заставляла русских помещиков содрогаться от ужаса.

   В мае 1790 года вышла в свет великая книга Радищева "Путешествие из Петербурга в Москву". Автор сначала предложил свою рукопись владельцу московской типографии Селивановскому, но тот, просмотрев ее, побоялся печатать. Тогда Радищев приобрел в долг типографский станок и шрифт у издателя Шнора и устроил типографию у себя в доме. Набирал "Путешествие" надсмотрщик петербургской таможни Богомолов, печатали крепостные люди Радищева.

   Довольно скоро, в половине июня, "Путешествие" очутилось в руках императрицы. Прочитав тридцать страниц, она сказала секретарю Храповицкому:

   - Тут рассевание заразы французской; отвращение от начальства; автор мартинист.

   Храповицкий поспешил занести эти слова в свой дневник.

   Екатерина продолжала читать "Путешествие", делая пометки в тексте и записывая отдельные замечания. В листках ее против 88-й страницы появляется фамилия Радищева. Страницы 92-97 привели императрицу к заключению, что автор "исповедует мартинистов учение и прочих теософов". Екатерина поняла: "сочинитель не любит царей и, где может к ним убавить любовь и почитание, тут жадно прицепляется с редкою смелостью". Ода "Вольность" - "совершенно и явно бунтовская, где царям грозится плахою. Кромвелев пример приведен с похвалами. Сии страницы криминального намерения, совершенно бунтовские". Прочитав "Путешествие", императрица сказала: "Он бунтовщик хуже Пугачева".

   Сенат приговорил Радищева к смертной казни. Екатерине было выгодно показать милосердие. Она сослала писателя в Сибирь.

   Новиков чувствовал, что петля вокруг него стягивается. Здоровье не обещало поправки. Болезненные припадки учащались.

   В апреле 1791 года умерла Александра Егоровна. Новиков был очень плох, и друзья опасались, что и его конец близок.

   Жизнь компании приостановилась. Слухи перестали ползти. Заподозрив неладное, Екатерина послала в Москву графа Безбородко и опытного полицейского чиновника Архарова посмотреть, как ведут себя масоны, не замышляют ли в тишине какого злодейства.

   Безбородко ничего не обнаружил, а вернее, не пожелал искать, сказавши позднее, что считал преследование Новикова и масонов актом, не соответствующим величию царствования.

   Новиков не покидал Авдотьина. Без него Типографическая компания разваливалась. Денежные обороты весьма сократились, обступали долги. Надобно было расплатиться с кредиторами и объявить о том, что компания уничтожается.

   Пайщики не надеялись продать имущество компании - книги, типографию, аптеку - и потому не торопились объявить в газете о ликвидации дел. В самую трудную минуту выручил Григорий Максимович Походяшин. Он задумал продать свои уральские заводы и вырученной суммой поддержать компанию, но при этом поставил условие, что будет вести дело только с Новиковым - ему он доверял безгранично - и что свое участие сохранит в тайне. Новиков согласился. Он понимал, что получил единственную возможность спасти то дело, которому была отдана жизнь. А для того чтобы выполнить требование Походяшина, ему следовало сделаться единоличным владельцем всего имущества компании. Только в этом случае Походяшин соглашался прийти на помощь.

   Выход наметился. В ноябре 1791 года члены Типографической компании собрались и, выслушав предложения Новикова, постановили по причине тяжелых экономических обстоятельств компанию разрушить, о чем составить акт. Имущество - дом у Никольских ворот, гендриковский дом, напечатанные книги, компанейская типография, Спасская аптека - переходили к Новикову, а он выдал от своего имени векселя каждому пайщику соответственно внесенному тем вкладу. Все долги компании Новиков взял на себя, надеясь, что сможет еще встать на ноги и возобновить издательство.

   В этом году Типографическая компания выпустила только восемь книг. В следующем и того меньше: три...

   Времена изменились.

   Политические события, по мнению Екатерины, требовали ее вмешательства. Императрица задумала военный поход на революционную Францию и привлекла к нему Австрию, Швецию и Пруссию. Русский посол был отозван из Парижа.

   Однако война не состоялась. Внезапно 1 марта 1792 года умер австрийский император Леопольд II - считали, что он отравлен, - а через две недели был убит другой участник коалиции, шведский король Густав III. Екатерина перепугалась - неужели следующий жребий выпадал ей?

   Убийцами называли французских якобинцев, будто бы составивших заговор против всех европейских монархов. В Петербурге разыскивали некоего Бассевиля - прусский посланник сообщил, что этот француз едет прикончить Екатерину. Могут укрыть его и масоны - чай, одного поля ягоды...

   Екатерина призвала петербургского обер-полицмейстера Рылеева, сказала ему, что во Франции объявилась партия якобинцев в красных колпаках, и потребовала, чтобы полиция зорко смотрела, нет ли таких людей в столице.

   Рылеев, человек старательный и недалекий, буквально понял предупреждение государыни и принялся за поиски. Однажды ехал он по Адмиралтейской площади и увидел в окне барского дома фигуру в халате и - вот ужас! - красном колпаке.

   - Стой! - крикнул он кучеру и соскочил с дрожек.

   Слуга провел его в гостиную. Барин в красном колпаке стоял у окна.

   - Одевайтесь, - приказал Рылеев. - По именному повелению следуйте со мной во дворец.

   Через полчаса Рылеев доставил арестованного в кабинет Екатерины.

   Императрица сразу узнала его. Это был французский генерал, состоявший на русской службе. По преклонности лет он вышел в отставку и целые дни проводил, разглядывая прохожих.

   Рылеев доложил государыне о красном колпаке и ждал благодарности. Екатерина наградила его уничтожающим взглядом - позже этот взгляд овеществился в служебном выговоре - и осведомилась у генерала, какую пенсию он получает.

   - Две тысячи рублей, - ответил тот, не понимая смысла своего приключения.

   - Я призвала вас затем, чтобы поздравить: пенсион ваш увеличен вдвое - с двух до четырех тысяч. Мы умеем ценить заслуги.

   Она ласково улыбалась, протягивая генералу руку.

   Герцен писал о Екатерине:

   "Со всяким днем пудра и блестки, румяна и мишура, Вольтер, Наказ и прочие драпри, покрывавшие матушку-императрицу, падают больше и больше, и седая развратница является в своем дворце "вольного обращения" в истинном виде. Между "фонариком" и Эрмитажем разыгрывались сцены, достойные Шекспира, Тацита и Баркова. Двор - Россия жила тогда двором - был постоянно разделен на партии, без мысли, без государственных людей во главе, без плана. У каждой партии вместо знамени гвардейский гладиатор, которого седые министры, сенаторы и полководцы толкают в опозоренную постель, прикрытую порфирой Мономаха. Потемкин, Орловы, Панин - каждый имеет запас кандидатов, за ними посылают в случае надобности курьеров в действующую армию. Особая статс-дама испытывает их. Удостоенного водворяют во дворце (в комнатах предшественника, которому дают отступной тысяч пять крестьян в крепость), покрывают брильянтами (пуговицы Ланского стоили 8 тысяч серебром), звездами, лентами, и сама императрица везет его показывать в оперу; публика, предупрежденная, ломится в театр и втридорога платит, чтобы посмотреть нового наложника".

   Конечно, в атмосфере упадка нравов, пример которого подавала сама императрица, в угаре административного произвола, на фоне общего стремления к власти, богатству, чинам серьезные, углубленные в себя масоны производили странное и неприятное впечатление, возбуждали боязнь: не замышляют ли они что-то вредное для царицы и ее приближенных? Почему они живут не так, как их собратья по службе, зачем много читают и о чем говорят, собираясь в таинственных ложах?

   Московский генерал-губернатор князь Александр Александрович Прозоровский, сменивший на этом посту графа Якова Брюса, был человек, желавший отличиться, но глупый и необразованный.

   Когда весть о том, что Прозоровский получил назначение в Москву, дошла до Потемкина, стоявшего с армией на юге, он полусерьезно предупредил в письме Екатерину:

   - Ваше величество выдвинули из вашего арсенала самую старую пушку, которая непременно будет стрелять в вашу цель, потому что своей не имеет. Только берегитесь, чтобы она не запятнала кровью в потомстве имя вашего величества.

   Князю Прозоровскому 13 апреля 1792 года был послан из Петербурга именной указ. Появилась-де в продаже книга, напечатанная церковными литерами, а в ней раскольнические сочинения, православной церкви противные, а нашему государству поносительные, как история мнимых страдальцев соловецких и повесть о протопопе Аввакуме. Вероятно, печатал книгу Николай Новиков, который, как слышно, сверх известной своей в Москве типографии завел и тайную у себя в деревне. Надобно избрать верных, исправных и надежных людей и у Новикова везде прилежно обыскать, не найдется ли у него та книга или церковный шрифт. А как он, Новиков, есть человек, не стяжавший никакого имения, то откуда он приобрел знатные здания и заведения и может ли свое бескорыстие оправдать? Ведь ныне он почитается в числе весьма достаточных людей!

   Прозоровский поспешил исполнить приказанное. Искомой книги в продаже не нашлось, но был куплен экземпляр другой, ранее запрещенной. Стало быть, Новиков ее перепечатал? За такое преступление будет отвечать. Однако Прозоровский отложил арест, потому что наступило 21 апреля, день рождения императрицы.

   Вечером в генерал-губернаторский дом на бал съехались важные гости. Слух о провинностях Новикова пробежал по залу, и потом говорили, что князь Николай Васильевич Репин побледнел и пал духом. Его масонские связи были известны, он опасался неприятностей и для себя.

   Обер-полицмейстер, прокурор, частные приставы обыскали типографию компании в гендриковском доме и книжные лавки по всему городу. Запрещенные в свое время книги нашлись. Лавки были запечатаны, книгопродавцев арестовали. На допросах приказчик Новикова Кольчугин признался, что в Гостином дворе и на суконной фабрике, где был старый монетный кадашевский двор, хранятся запрещенные книги тысяч на пять рублей.

   Полицейские в гендриковском доме осмотрели две библиотеки - книги старинных авторов и на разных диалектах. А библиотеки принадлежат Новикову - одна осталась от профессора Шварца. Запросили государыню, что с теми книгами делать.

   В Авдотьино отправился советник уголовной палаты Дмитрий Олсуфьев с чиновниками. Новиков был нездоров. Когда он узнал, с чем пожаловали, с ним приключился обморок.

   Олсуфьев выразил соболезнование и приступил к обыску. Книги и бумаги хозяина стаскивали в карету. Чиновники открывали шкафы и комоды, выдвигали ящики, копались в перинах. Потом обошли сад, смотрели конюшню и сеновал, на заднем дворе копали землю - не спрятаны ли где славянские литеры?

   Новиков лежал в своем кабинете, и обморочное состояние сменилось забытьём. Доктор Багрянский был при нем неотлучно.

   Под утро в кабинет Новикова постучали.

   Багрянский на носках подошел к двери и открыл ее. Перед ним стоял Олсуфьев в накинутом на плечи овчинном тулупе.

   - Николай Иванович спит, - сказал шепотом Багрянский.

   - Ничего, - тихо сказал Олсуфьев. - Я хотел проститься. Мы уезжаем в Москву. Я буду докладывать князю, что запрещенных книг не нашли, пусть Николай Иванович не беспокоится.

   - Да что тут, - хмуро сказал Багрянский. - За ним грехов нет, разве что за чужую вину пострадает.

   - В уважение к недугу, - продолжал Олсуфьев, - я больного князю не повезу, пусть поправляется. А для порядку в доме останутся полицейские, и вы им уходить не приказывайте.

   - Где уж... - сказал Багрянский, прикрывая дверь. - Мое почтение.

   - Кто там? - спросил Новиков слабым голосом.

   - Спите, Николай Иванович, - строго сказал Багрянский. - Это так, люди о вашем здоровье спрашивали.

   Возвратившись в Москву, Олсуфьев остановил кибитку у Петровского дворца, где обитал генерал-губернатор, велел чиновникам книги и письма нести в сени и побежал с докладом.

   Князь Прозоровский слушал его небрежно, пропуская мимо ушей подробности. Было ясно, что подчиненный пробует себя оправдать.

   - Да где он? - спросил князь, прерывая речь Олсуфьева.

   - Кто?

   - За кем вы посыланы были. Государственный преступник, что слывет Новиковым.

   - Николай Иванович Новиков болен, и ехать ему не способно, - заробев, сказал Олсуфьев. - А при нем состоит городничий с хожалыми.

   - А-а-а! - закричал Прозоровский. - Упустили злодея! Он вас вокруг пальцев обвел, прикинулся больным и на вас туману напустил, отвел вам глаза - они это умеют. Злейший масон оставлен на воле! Он теперь Москву подожжет, а я отвечай перед государыней! Скачите за ним тотчас же. Или нет, вас опять обманут. Тут дельный человек надобен. Ступайте к себе, с вами займемся после.

   Оставшись один, Прозоровский перебрал в памяти верных людей, шепча фамилии бескровными губами. Наконец он щелкнул пальцами и подошел к письменному столу. Выбирая очинённое перо, пробовал на пальце расщеп - слишком мягкое могло поставить кляксу. Но вспомнил, что писать не государыне, где за почерком надо следить, с маху нацарапал записку и захлопал в ладоши.

   - Дежурного офицера, - сказал он вошедшему лакею. Офицер явился, выслушал приказание, уехал и через час ввел в кабинет князя гусарского майора.

   - Здравствуйте, князь Жевахов, - сказал ему Прозоровский. - И простите, что потревожил в неуказное время. Но дело самонужнейшее, государственное и отлагательства не терпит. Ведомо ли вам, кто есть розенкрейцеры?

   - Никак нет, ваше сиятельство, - зычно, как на смотру, рявкнул Жевахов.

   - А кто такие масоны, знаете?

   - Такие в гусарских эскадронах не служат, ваше сиятельство. Это кто мяса не ест, книги читает и баб не щупает, - отрапортовал Жевахов.

   Прозоровский осклабился.

   - Не то вы говорите, да, впрочем, оно даже и лучше, что так. А масоны, сударь, хуже раскольников, и в Москве они печатают книги, наполненные дерзкими искажениями, благочестивой нашей церкви противными и государственному правлению поносительными. Государыня императрица их трактовать изволит злодеями.

   - Так точно, ваше сиятельство! - радостно крикнул гусар.

   - А опаснейший русского народа враг и соблазнитель - Николай Иванович Новиков. Знаете такого?

   - Никак нет, ваше сиятельство! - еще радостнее откликнулся Жевахов.

   - Подойдите ближе, - сказал Прозоровский.

   Он долго объяснял Жевахову задачу и отпустил майора только поздно вечером, наказав пускаться в путь, как соберет он команду.

   На следующий день авдотьинские крестьяне с тревогой увидели гусар, строем по три бойко, рысивших к новиковской усадьбе. Впереди ехали офицеры, и старший из них, с черными усами, обнаженным клинком показывал на мост через реку и ближний лесок... Тотчас двое гусар поскакали к мосту и спешились.

   - За барином приехали, - сказал один из мужиков.

   - За ним, сердечным, - согласился другой. - Теперь ужо будет ему за фальшивую монету.

   - А как же, - сказал третий. - Хоть ты и кормишь народ, а сполнять надо все по закону. А то я червонцы стану делать, ты червонцы - куда же это годится?

   Команда остановилась у дома помещика. Майор Жевахов спрыгнул с коня, передал поводья коноводу и вступил на крыльцо. Из окон глядели испуганные лица домашних Новикова.

   Жевахова встретил доктор Багрянский.

   - Что вам угодно, господин офицер? - спросил он.

   - По указу ее императорского величества, - гулко крикнул Жевахов, отстраняя рукой Багрянского. - Куда идти?

   - Больной наверху, - ответил доктор, - его нельзя трогать, у него спазм.

   В дом, гремя саблями, вошли подпоручик и шестеро гусар. За дверью в столовую раздался отчаянный детский плач, безудержно рыдали взрослые обитатели усадьбы.

   - Прикажи заложить барскую кибитку, - бросил майор Багрянскому, поднимаясь во второй этаж. - Подпоручик, сюда!

   Через несколько минут гусары снесли Новикова вниз и усадили в кресло.

   - Лошади готовы, - сказал возвратившийся Багрянский. - Как вам не стыдно мучить больного человека? - закричал он Жевахову, увидев своего пациента.

   - Офицер не виноват, - тихо сказал Новиков, приоткрывая глаза. - Это воля государыни...

   Жевахов оглядел Новикова. Он в самом деле был очень плох.

   - Если вы доктор - поедем, - приказал он Багрянскому.

   Гусары подняли кресло с Новиковым и пошли к выходу.

   В доме услышали прощальный звон бубенцов.

   После отъезда команды Жевахова дети Новикова, напуганные арестом отца, забились в припадке. У них открылась эпилепсия.

   Кибитка с конвоем летела в Москву.

   Перепрыгивая через ступеньки, Жевахов взбежал по лестнице в кабинет князя и отдал рапорт:

   - Честь имею доложить, ваше сиятельство, со вверенной мне командой издателя Новикова доставил!

   - Спасибо, братец, - ответил Прозоровский. - Рук ему не вяжите, авось не бросится сразу. И ведите наверх.

   Прозоровский ужасно боялся Новикова. Он так ликовал, заполучив пленника, что после Кирилл Разумовский сказал:

   - Вот расхвастался, будто город захватил! Старичонку, скорченного геморроидами, взял под караул; да одного бы десятского или будочника за ним послать, так и притащил бы его!..

   Когда Новикова втолкнули в кабинет, Прозоровский сидел за столом и перелистывал бумаги. Поодаль за конторкой писал секретарь. На стук двери он поднял голову и при свете оплывающих свечей с любопытством оглядел вошедшего.

   Новиков молча смотрел на князя. Его била мелкая дрожь, по лицу катились капли холодного пота. Он был измучен дорогой и усилием воли заставлял себя держаться на ногах.

   - Кто таков? - наконец спросил Прозоровский.

   Новиков назвал себя. Голос плохо ему повиновался.

   - Не слышу. Громче говорите! - приказал князь.

   Новиков повторил сказанное.

   - О вас мне пишет ее величество, и я обязан ответствовать незамедлительно о ваших злонамеренных поступках. Извольте отвечать, - Прозоровский снова посмотрел в бумаги, - как вы прибрели ваше состояние, не стяжавши ни по рождению, ни по наследству, ниже другими законными средствами никакого имения?

   - Это не так, ваше сиятельство, - ответил Новиков. - После отца у нас с братом было наследственное имение в Мещовском уезде, которое продали мы за восемнадцать или за двадцать тысяч, сейчас не упомню, и эти деньги обращены на типографию. От нее через пять лет имел я капиталу в книгах до полутораста тысяч рублей. А вторые пять лет содержал типографию с компанией, и каждый член внес свои деньги.

   - Найдены мною в лавках ваших и в других местах запрещенные государыней книги. Для чего вы продавали оные в противность высочайшего указа и своим подпискам?

   Новиков ждал этого вопроса и не думал оправдываться. Он преступил запрет, потому что нашел его несправедливым, книги были хорошие.

   - Книги эти печатаны до запрета, и я отдал своему приказчику московскому купцу Кольчугину для продажи, в чем вину признаю.

   - Какой же предмет был печатать вам книги, большей частью толкующие священное писание, кои печатать должно от Синода? А в ваших книгах много противного богословию толкуется.

   На этот вопрос отвечать нужно было осторожно. Со святейшим Синодом в богословские споры вступать не полагалось. Князь, очевидно, имеет в виду масонские издания? Что удалось отыскать полицейским? Впрочем, ведь если приказано, будут придираться хоть к азбуке, ищут не грех, а грешника, и он перед ними...

   - Мы сначала печатали книги разные, - сказал Новиков, - а потом, приметя, что духовные книги расходятся лучше, начали их больше и печатать. Все книги прошли цензуру - прежде читали духовные чины, а после заведения вольных типографий - обер-полицмейстер и университетский цензор.

   Прозоровский заглянул в указ императрицы. Как будто бы он спросил все, что требовалось, и выслушал ответы. Однако дело не получало ясности, которой ему хотелось, Новиков не винится - книги сдавал в цензуру и позже указа духовных, говорит, не печатал... Князь силился вникнуть в ответы Новикова, но чувствовал, что мысль от него ускользает.

   - На сегодня будет, - сказал он. - Подпишите ваши показания... Завтра поговорим еще.

   Новиков подписал, не глядя, поклонился и вышел в соседнюю комнату. Силы его оставили. Сел к столу, уронил голову. Он пришел в себя от грубого толчка.

   - Здесь спать не положено, - приговаривал князь Жевахов, дергая Новикова за плечи. - Отправляйтесь домой, а чтоб не скучали, я с вами поеду, уж очень вы мне полюбились.

   Новиков, пошатываясь, встал. Жевахов, придерживая больного, свел его в сени, где ожидал Багрянский. Он дал Новикову понюхать ароматическую соль и бережно усадил его в кибитку.

   Жевахов кликнул своих гусар, и, окруженные конвоем, сани покатились по темным московским улицам, направляясь к гендриковскому дому.

   Отпустив Новикова, Прозоровский сказал секретарю:

   - Пиши донесение государыне. Так, мол, и так, согласно воле вашего императорского величества... Написал? Новиков к вечеру ко мне доставлен, и я его вопрошал, где он приобрел имения. Такового коварного и лукавого человека я, всемилостивейшая государыня, мало видал; а к тому же человек натуры острой, догадливой, и характер смелый и дерзкий, хотя видно, что он робеет, но не замешивается; весь его предмет только в том, чтобы закрыть преступления...

   Секретарь скоро-скоро скрипел пером.

   - ...Преступления, - повторил он.

   - Притворяется, что он опасен в жизни, и Олсуфьева уверил, чтоб его исповедать и причастить. А майор Жевахов сказывает, что все падал в обморок, а у меня при допросе начал притворяться, будто в изнеможение приходит. Но я ему сказал, что сие излишне.

   Секретарь вспомнил, каким бледным и слабым выглядел Новиков во время допроса.

   - ...Сие излишне, - пробормотал он.

   - Тут теперь самое главное, - сказал Прозоровский. - Я тебе мысль кину, а ты уж ее запиши, чтоб проняло. Дескать, настолько хитер и зол, что я один его открыть не могу. Надо с ним сидеть по целому дню - слово прошепчет, жди следующего. А у меня вся Москва на руках. Понял? Словом, кроме тайного советника Шешковского, правды от Новикова никому не сведать, да и ему довольно потрудиться придется, но в тайной экспедиции умеют заставить говорить правду, какая требуется. Понял? Потом напиши, что посадил в собственном его доме под стражу и смотрит за ним князь Жевахов, коего как отличного офицера осмеливаюсь аттестовать и прочее... Все успел схватить? Тогда перепиши чистенько и принеси, да распорядись курьером в Петербург.

  

   Екатерина одобрила распоряжения Прозоровского, но повелела ему выяснить, как и почему Новиков осмелился торговать запрещенными книгами?

   "Вам известно, - писала она, - что Новиков и его товарищи завели больницу, аптеку, училище и печатание книг, дав такой всему вид, что будто бы все те заведения они делали из любви к человечеству. Но слух давно носится, что сей Новиков и его товарищи делали это отнюдь не из человеколюбия, но для собственной своей корысти, уловляя пронырством своим и ложною как бы набожностью слабодушных людей, корыстовались граблением их имений, в чем он неоспоримыми доказательствами обличен быть может".

   Императрица приказала Прозоровскому еще раз хорошенько допросить Новикова, как он служил и каким обладал имуществом, а после предать суду, набрав для вынесения приговора надежных верноподданных, чтобы, не дай бог, какой поблажки преступнику не учинили.

   Но московский генерал-губернатор, напуганный сложностью дела и мнимыми тайнами масонов, побоялся предать Новикова гласному законному суду, и Екатерина согласилась со своим осторожным слугою.

   Новикова, как человека коварного, который хитро старается скрыть порочные свои деяния и тем наводит затруднения и отвлекает генерал-губернатора от прочих его обязанностей, предписала она отослать в Шлиссельбургскую крепость. Под боком от столицы ей будет удобнее смотреть за ходом следствия, а начальник тайной экспедиции Степан Иванович Шешковский сумеет допросить арестованного и выведет его на чистую воду.

   Везти же такого злодея, как Новиков, надобно с умом, не по торной дороге из Москвы в Петербург, а стороною - на Владимир, потом на Ярославль, на Тихвин и оттуда в Шлиссельбург, чтобы никто его видеть не мог, и остерегаться, как бы он себя не повредил. От Новикова столько еще нужно было узнать императрице-следователю!

   Отправляя Новикова, Прозоровский письмом предупреждал Шешковского, что с этой птицей будет ему не без труда - лукав, мол, до бесконечности, бессовестен, смел и дерзок... Видно по бумагам, к чему клонились масоны - к благополучию людей, то есть равенству. Для Прозоровского, как и для его петербургских коллег, равенство было самой страшной угрозой: от этого понятия веяло французской революцией и ниспровержением монархии. А тут еще переписка с чужестранными ложами, с герцогом Брауншвейгским...

   Прочитав перебеленное секретарем письмо, князь приписал:

   "Заметить я вам должен злых его товарищей:

   Иван Лопухин.

   Брат его, Петр, прост и не значит ничего, но фанатик.

   Иван Тургенев.

   Михаил Херасков.

   Кутузов, в Берлине.

   Князь Николай Трубецкой, этот между ими велик; но сей испугался и плачет.

   Профессор Чеботарев.

   Брат Новикова, и лих и фанатик.

   Князь Юрья Трубецкой, глуп и ничего не значит.

   Поздеев.

   Татищев, глуп и фанатик.

   Из духовного чину:

   священник Малиновский, многих, а особливо женщин, духовник; надо сведать от Новикова, кто есть еще из духовного звания..."

   Дело московских масонов весьма волновало императрицу, и она взяла на себя руководство следствием. Екатерина была уверена, что Новиков с братией задался целью свергнуть ее с престола и посадить на трон цесаревича Павла, а для этого пользовался помощью немецких государей - герцога Брауншвейгского и принца Гессен-Кассельского, с которыми состоял в переписке якобы по масонским делам.

   Студенты, командированные компанией для заграничной учебы, в ее глазах были агентами Новикова, от которых необходимо было выпытать, какие поручения они имели в сношениях с немецкими тайными обществами.

   Для Шешковского Екатерина собственноручно составила перечень вопросов, которые ему надлежало выяснить у Новикова. Средства добывания истины не оговаривались, о запрещении пытки не упоминалось.

   Екатерина была, как она говорила, против пытки. Но пытку не запрещала, особливо в делах политических.

   И в ходе следствия подозреваемых пытали.

   Однако не как придется, а по наставлению. Человека ставят под дыбу. Руки назад, в шерстяной хомут, длинная веревка через перекладину. Палач тянет, руки выворачиваются, человек повисает. Палач бьет кнутом. Судейские допрашивают, записывая ответы.

   Когда истины показано не будет, снимают с дыбы, вправляют руки и опять подвешивают, для того, что через то боль бывает сильнее.

   Ежели человек запирается, а изобличен во многих злодействах - можно применить железные тиски для рук и ног. Или наложить на голову веревку, просунуть палку и вертеть ее, сокращая веревочный обруч, отчего пытаемый изумленным бывает. Или простричь на голове волосы и на то место лить по капле холодную воду, отчего также в изумление приходят. Впрочем, Гоголь рассказывал, что таким методом лечили в сумасшедшем доме Авксентия Ивановича Поприщина, и это средство отчасти принадлежало медицине XIX столетия. В XVIII же оно шло по разряду пыток... А пока человек висит на дыбе, можно водить по его спине зажженным веником - средства-то все подручные, недорогие. Бывает, приходится извести веника три-четыре