Новиков Николай Иванович - Л. Западов. Новиков

рьбы, в 1770 году должен был убавить резкость сатирических нападок.

   Новиков охотно подчеркивал вынужденность такой перемены тона. Он напечатал несколько писем читателей, в которых выражалось недовольство падением журнальной сатиры:

   - Господин Трутень! Кой черт! Что тебе сделалось? Ты совсем стал не тот; разве тебе наскучило, что мы тебя хвалили, и захотелося послушать, как станем бранить?.. Мне сказывал твой книгопродавец, что нынешнего года листов не покупают и в десятую долю против прежнего...

   А через номер, в листе семнадцатом, Новиков заявил о прекращении журнала.

   В заключительном листе он писал: "Против желания моего, читатели, я с вами разлучаюсь; обстоятельства мои и ваша обыкновенная жадность к новостям, а после того отвращение тому причиною..."

   Можно без ошибки предположить, что "Трутень" закрылся под административным нажимом: к этой разгадке ведут и общее направление и лучшие материалы журнала.

  

   Новиков мог быть доволен - он вступил на литературном поле в открытую борьбу с императрицей и вышел победителем.

   Сатира и критика создали известность "Трутню". Но разве обязанности журналиста сводятся только к порицанию? Не должен ли он показать образцы, которым необходимо следовать, не нужно ли убеждать читателя, что заслушивают подражания лишь хорошие примеры?

   Выпуск журнала увлек Новикова да был к тому ж и небезвыгоден. Еще многое оставалось ему сказать читателю. Почему же не начать новое издание? Запрета на журналистику не положено.

   Новиков обдумывал план второго журнала.

   Еженедельные листы непрерывно поглощали внимание издателя, свободных дней у него не было. Он готовил статьи, отправлял их в типографию, читал корректуры. И надо следить за остальными журналами - все прочесть, сообразить ответы, побывать в обществе, проверить, как принят очередной "Трутень"... Хлопот множество. Не попробовать ли ежемесячное издание? Книжки его позволят напечатать произведения более крупные по размеру, чем письма и объявления "Трутня". Крупная же вещь представлялась Новикову в виде повести. Он хотел описать образцовую дворянскую семью и сказать читателям: вот как следует жить дворянину, чтобы им гордилось отечество.

   После "Трутня" Новиков не рассчитывал на благоволение Академической канцелярии, владевшей типографией, - репутация оскорбителя "Всякой всячины" тому препятствовала. А может быть, через Козицкого переданы в Академию наук и особые о нем указания? Мол, не печатать, и все...

   Последний номер "Трутня" вышел 27 апреля 1770 года, а через месяц, 26 мая, в Академической канцелярии лежало прошение маклера Андрея Фока, желавшего печатать на собственный кошт ежемесячный журнал "Пустомеля". Кто такой Фок, было неизвестно, однако и не числилось за ним ничего предосудительного. Журнал разрешили.

   Если бы чиновники были повнимательней, они могли вспомнить, что почерк, которым написано прошение Андрея Фока, им знаком. Такими прямыми буквами было писано прошение издателя журнала "Трутень" Николая Новикова. Желая выпускать "Пустомелю", он спрятался за подставным лицом.

   Первая книжка журнала была уже подготовлена. Новиков отдал ее в печать, и через две недели, 15 июня, номер "Пустомели" был в руках читателей.

   Название журнала как будто бы должно было успокоить бдительность властей - что важного может сообщать "Пустомеля"? Хотя "Трутень", насекомое бесполезное, принес немало огорчений... Впрочем, надо присмотреться: не сболтнет ли чего лишнего этот "Пустомеля"?

   Статья "То, что употребил я вместо предисловия", открывшая журнал, передавала монолог мнимого Пустомели. На нескольких страницах текла болтовня о том, о сем, но автор искусно ее направлял. В шуточных строках он ясно выразил свое мнение о современных литераторах, рассыпал насмешки над своими противниками и намекнул на вздорные статейки "Всякой всячины".

   Многие думают, что писать просто, говорит Новиков, имея в виду десятки авторов, пробовавших силы в журналах 1769 года и целя в Михаилу Чулкова, издателя "И то и се" и "Парнасского щепетильника". Нет, утверждает он, "чтобы уметь хорошо сочинять, то потребно учение, острый разум, здравое рассуждение, хороший вкус, знание свойств русского языка и правил грамматических и, наконец, истинное о вещах понятие; все это вместе есть искусство хорошо писать, и в одном человеке случается весьма редко, ради чего и писатели хорошие редки не только у нас одних, но и в целой Европе. Кто пишет, не имевши дарований и способностей, составляющих хорошего писателя, тот не писатель, но бумагомаратель".

   В первой книжке "Пустомели" Новиков начал печатать повесть "Историческое приключение", пообещав закончить ее. Однако вторая книжка вышла без продолжения, и журнал закрылся. Эта повесть, очевидно, должна была иллюстрировать мысль о том, что часто "люди впадают в пороки по одному добросердечию, но среди самых преступлений праводушие их сияет и великость духа оказывается". Неизвестно, о каких преступлениях и пороках могла пойти речь. Новиков изображает тесный дружеский кружок провинциальных дворян, а хозяин дома, где происходит действие, Добронрав и его сын Добросерд являют собой пример отличного воспитания и обладают лучшими качествами.

   Достаточно выписать первые фразы повести, чтобы читатель увидел, какие образцы прозаического слога были перед глазами Карамзина, когда он работал над своими повестями.

   Новиков писал:

   "Добронрав, новгородский дворянин, из поколения Стародуровых, поселившихся в тот город еще при царе Иване Васильевиче Грозном на место побитых дворян, имел около четырех тысяч рублей годового дохода и был один из числа тех, кои называются хлебосолами, которые по добросердечию имением своим жертвуют увеселению друзей своих, часто забывая самого себя, и, стараясь помогать бедным, доходят нередко до беднейшего состояния, в каком были те, коим они помогали. Добронрав полагал удовольствие в том, чтобы быть вместе с друзьями своими. Дом его наполнен был всегда соседями, не только ближними, но и отдаленными дворянами и дворянками того уезда: роскошь и веселье всегда к себе привлекают, а отгоняют скука и бедность. Частые пиры и угощения сделали то, что Добронрав почитался увеселением всего Новгородского уезда. Впрочем, веселая жизнь не помешала ему Добросерда, сына своего, воспитывать так, как воспитывают детей отцы нашего времени".

   Добросерд получил приказ явиться к полку, чтобы идти против неприятеля. Он приступил к сборам и узнал, сколь тягостно расставаться с любезным отцом и с любовницею. Миловида укрепила его стремление послужить отечеству.

   "Добродетельная девица легче ста нравоучителей сердце своего любовника утвердить может. "Поезжай, - говорила она ему, - куда зовет тебя должность, заплати ревностным оныя исполнением государю за награждение тебя чином; посвяти ему и отечеству себя во услуги: мы всем должны им жертвовать, подражай моему примеру: я приношу ему жертву сто крат драгоценнее своей жизни; я отпущаю тебя... может быть, на смерть!.." Она не могла продолжать, слезы полилися из глаз ее, любовь, наполнившая сердце Добросердово, в ту минуту претворилася в любочестие; они по нескольким разговорам простились".

   Как бы равняясь на этот новиковский образец, Карамзин в "Бедной Лизе" изобразил сцену ее разлуки с Эрастом:

   "Долго она молчала, потом залилась горькими слезами, схватила руку его и, взглянув на него со всею нежностью любви, спросила: "Тебе нельзя остаться?" - "Могу, - отвечал он, - но только с величайшим бесславием, с величайшим пятном для моей чести. Все будут презирать меня; все будут гнушаться мною, как трусом, как недостойным сыном отечества". - "Ах, когда так, - сказала Лиза, - то поезжай, поезжай, куда бог велит! Но тебя могут убить". - "Смерть за отечество не страшна, любезная Лиза". - "Я умру, как скоро тебя не будет на свете". - "Но зачем это думать? Я надеюсь остаться жив, надеюсь возвратиться к тебе, моему другу".

   Но я не могу описать всего, что они при сем случае говорили. На другой день надлежало быть последнему свиданию" и т. д.

   Со страниц "Трутня" Новиков перенес в "Пустомелю" жанры сатирических "Ведомостей".

   В сообщении из Москвы кратко рассказывается о триумфе актера придворного российского театра Дмитревского, выступавшего в трагедиях Сумарокова, драме Бомарше "Евгения" и других пьесах. Эта заметка может показаться неважной, но на самом деле появление ее означало, что в русской журналистике возникает театральная критика.

   Следующий номер "Пустомели" содержал отзыв о постановке на придворном театре трагедии Сумарокова "Синав и Трувор". Автор воздавал хвалу исполнителям главных ролей - Дмитревскому, Троепольской - и с гордостью замечал, что они не уступают французским актерам, - истина, в которой сомневались придворные зрители. Один из этих господ, глядя на русских актеров, сказал:

   - Жаль, что они не французы; их бы можно почесть совершенными и редкими в своем искусстве.

   Новиков осмеял пристрастие к иностранным знаменитостям.

   Вторая книжка "Пустомели" вышла ровно через месяц, 15 июля. В ней Новиков напечатал стихи Фонвизина и переводное "Завещание Юнджена, китайского хана". Обращаясь к своему сыну, государь преподает ему уроки правления. Тот порядок, который он ввел в стране, так не походил на состояние России, что читатель невольно сравнивал Юнджена с Екатериною II, отчего она весьма проигрывала.

   Стихи Фонвизина "Послание к слугам моим, Шумилову, Ваньке и Петрушке" распространялись в рукописи: Новиков решил их напечатать. Автор спрашивает своих слуг: на что сей создан свет? Ванька, бывавший в Москве и Петербурге, так изложил свои впечатления от современного общества:

  

   Попы стараются обманывать народ,

   Слуги дворецкого, дворецкие господ,

   Друг друга господа, а знатные бояря...

   Нередко обмануть хотят и государя...

   Что дурен здешний свет, то всякий понимает,

   Да для чего он есть, того никто не знает.

  

   Не может ответить на этот вопрос и автор стихотворения. Признание несовершенности мира, по церковным представлениям созданного богом, сомнение в целесообразности божественной воли навлекли на Фонвизина упреки в атеизме. "Пустомеля", напечатавший стихи, стал как бы единомышленником Фонвизина и разделил с ним укоры, исходившие от религиозных блюстителей нравственности.

   Двух таких произведений в одной книжке журнала вполне хватило для того, чтобы третий номер в свет уже не вышел. Типография Академии наук отказала маклеру Андрею Фоку в печатании "Пустомели".

   Новиков опять остался без своего журнала.

   Обдумывая планы новых изданий, он поступил на службу в Иностранную коллегию переводчиком. Об этом говорят расписки Новикова, хранившиеся в Академической канцелярии, на которых вместе с фамилией он указывал должность.

   В ноябре 1770 года Новиков обратился в Академию наук с просьбой напечатать перевод произведения Вольтера "Поэма о нынешних делах". Эта книга вышла в следующем, 1771 году, и, хоть имя переводчика на ней не выставлено, весьма вероятно, что с французского перевел ее сам Новиков. В 1772 году была издана книга "Французская нынешнего времени философия" - Новиков перепечатал ее затем в 1787 году, - и есть основания полагать, что он был и переводчиком этой книги.

   Не стоит оспаривать такие догадки, ссылаясь на уверения самого Новикова, что он не знал иностранных языков. Напомним, что Новиков учился во французском классе гимназии, награждался за успехи в занятиях и, конечно, много читал. Слова же его о незнании языков, думается, нельзя принимать всерьез. Это был способ подчеркнуть оригинальность собственного творчества. Такая мысль прямо высказана в одном из писем, напечатанных в "Живописце" (часть II, лист 22). Там рассказано, что некто в обществе хвалил издателя "Живописца", который, "не зная ни по-французски, ни по-немецки, следовательно, по одному природному разуму и остроте, не заимствуя от чужестранных писателей, пишет такие листочки, которые многим вкус знающим людям нравятся".

   Подражательность представлялась Новикову тяжелым обвинением для национального автора.

   А он ощущал себя именно русским писателем.

  

  

  

   Вступая на литературный путь, Новиков опасался, что воспитание его и душевные дарования положат тому непреоборимые преграды. Он думал ограничить свою роль изданием чужих сочинений и предполагал очень мало писать в журнале сам. Так по крайней мере заявил он в предисловии к "Трутню".

   Счастье для нашей литературы, что Новиков не выдержал этой роли издателя. Во-первых, пишущие люди, чьи сочинения собирался печатать Новиков, не часто брались за перо, а читателям каждую неделю необходимо дать свежий номер "Трутня", и хочешь не хочешь, нужно его комплектовать статьями. А во-вторых, Новиков захотел писать, ибо скоро понял, что никто другой не мог яснее и короче изложить волновавшие его мысли. Журнал же строился по единому плану, и в него не было доступа чужим голосам. Так Новиков сделался автором и в третьем своем журнале "Живописец" сразу объявил это читателю.

   "Живописец" стал новым оружием Новикова в его борьбе с императрицей.

   Исчерпав возможности, которые мог предоставить ей еженедельный журнал, и ничего особенного не добившись, Екатерина II, однако, не думала прекращать попытки командовать общественным мнением в России.

   Но если не вышла затея с Комиссией, если не удалось подчинить своему влиянию непокорных журналистов, - что следовало предпринять еще? Остался театр - верное средство воздействовать на умы, школа морали и воспитания. К семидесятым годам XVIII века театр занимал уже видное место в жизненном обиходе русского общества, обладал сложившимся репертуаром и отличными артистами. Слово, звучащее со сцены, могло наставлять зрителей, покорять их сердца.

   Екатерина, человек, глубоко чуждый художественному восприятию мира, общественное значение искусства понимала очень хорошо и среди других средств административного влияния на подданных никогда не забывала о нем.

   Писателей, готовых выполнять ее литературные предначертания, у государыни почти не было, а толковых тем менее. Со свойственной ей энергией Екатерина сама устремляется в драматургию. Секретари правят слог, сближая его с русским языком, вставляют, где надобно, стихи. В 1771 году писались и в 1772-м пошли одна за другой на сцену придворного театра пять комедий императрицы: "О время!", "Именины госпожи Ворчалкиной", "Передняя знатного боярина", "Госпожа Вестникова с семьей" и "Невеста невидимка". Художественный уровень пьес был весьма низок, но мысли и требования автора проступали в них вполне отчетливо.

   Екатерина II со сцены отвечала своим оппонентам в Комиссии Нового уложения, "Трутню" Новикова - всем, кто видел недостатки управления Россией и имел самостоятельное мнение о политике самодержавия. Продолжая, как это делала "Всякая всячина", высмеивать сплетни, глупость людскую, фанфаронство, невежество, Екатерина II вместе с тем включила в текст комедий много современных намеков, особенно ожесточенно нападая на дворянских либералов. Пьесы должны были убеждать зрителей, что разумное правительство печется о благо России, а несмысленые прожектеры и критиканы ему в этом препятствуют.

   Вскоре события крестьянской войны заставили правительство, откинув литературные формы, железной рукой насаждать порядок в российских губерниях. К этому времени и дворянство, до смерти напуганное выступлением народа, забыло о либеральных разговорах и поторопилось поддержать свою государыню.

   "Живописец" начат был Новиковым в апреле 1772 года по известному плану, и пять первых листов являются составными частями общего литературного замысла издателя. В дальнейшем участие в журнале других авторов, полемика, необходимость печатать нейтральный материал и статьи защитного свойства, способные смягчать цензурные условия, нарушили четкость композиции журнала, но верность своим общественно-эстетическим идеалам Новиков сохранил до конца издания.

   В самом деле, первый лист "Живописца" занят "приписанием", то есть посвящением журнала "неизвестному сочинителю комедии "О время!", сиречь Екатерине II, и представляет собой заключенную в легальнейшие строки заявку на сатирическое обличение действительности, путь к которому якобы открыла сама императрица своей комедией.

   Второй, третий и четвертый листы отведены статье "Автор к самому себе". Новиков производит смотр основным течениям русской литературы, рассыпает критические замечания по поводу современных писателей, обозначенных довольно ясными псевдонимами, за которыми стоят имена Василия Петрова, Лукина, Чулкова, может быть, Ржевского и других. Здесь же мы встречаем резкий выпад против пасторальной поэзии, рисовавшей несуществующие прелести пастушеской жизни. Новиков пишет, что читатель фальшивых произведений такого рода ответствует их авторам старинною пословицей: "Чужую душу в рай, а сам ни ногой", и замечает: "Бедный автор, ты других и себя обманываешь".

   Далее Новиков развертывает галерею хулителей наук, русских дворян. Вот они, "благородные невежды", ветреные щеголи, модники, - самовлюбленный Наркис, Худовоспитанник, Кривосуд, Щеголиха, Молокосос, Волокита. Но не лучше их относятся к наукам и "благоразумные старцы, премудрые воспитатели", - они твердят, что их деды и прадеды ничему не учились, но жили счастливо, богато и спокойно.

   В монологе Волокиты Новиков пародирует модное щегольское наречие, салонный жаргон светских людей, не скрывая своего презрения к модному коверканию русского языка.

   Наконец, показав образчики литературного стиля пасторали и стиля речи дворянской молодежи, Новиков в следующем, пятом, листе "Живописца" печатает "Отрывок путешествия в *** И *** Т ***". Другими словами, сразу после критического разбора современной литературы Новиков выдвигает тему огромного общественного звучания и смысла - тему бедственного состояния русских помещичьих крестьян, в деталях знакомую ему по работе в Комиссии о сочинении Нового уложения.

   В "Трутне" читатель имел дело с письмами старосты Андрюшки, крестьянина Филатки, барским указом. На страницах "Живописца" крестьянская тема предстает перед читателем в авторском изложении. {Вопрос о том, кто написал "Отрывок путешествия в *** И*** Т***", имеет немалую историю и до сих пор окончательно не разрешен. О том, что автором "Отрывка" был А. Н. Радищев, сообщил его сын Павел Александрович в 1858 году. Наиболее подробно затем аргументировал авторство Радищева В. П. Семенников, чьи доказательства приняли и дополнили Я. Л. Барсков, Г. А. Гуковский, П. Н. Верков. На возможность расшифровать буквы "И*** Т***" как "Издатель Трутня", то есть Новиков, указал в 1889 году Л Н. Майков. В наше время принадлежность "Отрывка" Новикову признает Г. П. Макогоненко. К такому выводу в отмену своих прежних высказываний пришел и автор настоящих строк.}

   "Отрывок" назван в журнале сатирой, однако вряд ли читателям удавалось обнаружить в нем сатирические элементы - в сущности, они получили правдивый отчет о виденной путешественником русской деревне, что подчеркивалось автором в слоге повествования:

   "...По выезде моем из сего города я останавливался во всяком почти селе и деревне, ибо все они равно любопытство мое к себе привлекали, но в три дни сего путешествия ничего не нашел я, похвалы достойного. Б_е_д_н_о_с_т_ь_ и _р_а_б_с_т_в_о_ повсюду встречалися со мною в образе крестьян. Непаханые поля, худой урожай хлеба возвещали мне, какое помещики тех мест о земледелии прилагали рачение. Маленькие, покрытые соломою хижины из тонкого заборника, небольшие _о_д_о_н_ь_и_ хлеба, весьма малое число лошадей и рогатого скота подтверждали, сколь велики недостатки тех бедных тварей, которые богатство и величество целого государства составлять должны".

   Путешественник понимает, что в крестьянской нищете виноваты господа, и решается громко заявить об этом:

   "О человечество!.. тебя не знают в сих поселениях. О господство!.. ты тиранствуешь над подобными себе человеками. О блаженная добродетель, любовь ко ближнему, ты употребляешься во зло: глупые помещики сих бедных рабов изъявляют тебя более к лошадям и собакам, а не к человекам! С великим содроганием чувствительного сердца начинаю я описывать некоторые села, деревни и помещиков их. Удалитесь от меня, ласкательство и пристрастие, низкие свойства подлых душ: истина пером моим руководствует!"

   Перо путешественника рисует картину русской деревни Разоренной, стоящей на самом низком и болотистом месте. "Дворов около двадцати, стесненных один подле другого, огорожены иссохшими плетнями и покрыты от одного конца до другого сплошь соломою... Улица покрыта грязью, тиною и всякою нечистотою, просыхающая только зимним временем. При въезде моем в сие обиталище плача я не видал ни одного человека. День тогда был жаркий, я ехал в открытой коляске, пыль и шар столько обеспокоили меня дорогою, что я спешил в одну из сих развалившихся хижин, дабы несколько успокоиться... Мы стучалися у ворот очень долго, но нам их не отпирали. Собака, на дворе привязанная, тихим и осиплым лаянием, казалось, давала знать, что ей оберегать было нечего. Извозчик вышел из терпения, перелез через ворота и отпер их".

   Эта нагая, лишенная каких бы то ни было стилистических украшений проза полна движения, каждая фраза содержит глагол.

   "Отрывок путешествия" как бы представляет собой лишь часть какого-то большого сочинения - Новиков написал, что это "глава XIV". К этой главе издатель сделал примечание: "Сие сатирическое сочинение под названием путешествия в *** получил я от г. И. Т. с прошением, чтобы оно помещено было в моих листах. Если бы это было в то время, когда умы наши и сердца заражены были французскою нациею, то не осмелился бы читателя моего попотчевать с этого блюда, потому что оно приготовлено очень солоно и для нежных вкусов благородных невежд горьковато".

   В конце "Отрывка" сказано: "Продолжение будет впредь". Однако прошло немало времени, и разыгрались сильные споры, прежде чем обещанное продолжение увидело свет. Издатель как бы произвел разведку своей публикацией в пятом листе, выслушал мнения различных групп читателей и в соответствии с обстановкой смягчил затем удар журнальной сатиры: протесты дворян были слишком решительными.

   Смелое выступление Новикова навлекло, по-видимому, угрозу закрытия журнала, и, чтобы отвести ее, издатель счел за благо предварить продолжение "Отрывка" некоторыми пояснениями. В тринадцатом листе "Живописца" Новиков напечатал статью "Английская прогулка", в которой излагал беседу издателя с одним доброжелательным читателем. Этот почтенный и учтивый господин осведомился, почему задерживается печатание "Отрывка" и не причиною ли тому споры о нем, разгоревшиеся в обществе. "Правда, - сказал он, - что многие наши братья дворяне пятым вашим листом недовольны, однако же ведайте и то, что многие за оный же лист и похваляют вас". Новиков ответил, что автор "Отрывка" вовсе не желал огорчить "целый дворянский корпус". Он имел в виду лишь тех помещиков, которые дворянскую власть употребляют во зло и тем самым вредят не только своим крестьянам, но всему Российскому государству.

   Однако - и здесь Новиков применил свое блестящее уменье высказать в подцензурном журнале крамольную мысль и обиняком подтвердить то, от чего в прямой речи автор как бы отмежевался, - к словам о жестоких дворянах он прибавил в подстрочной сноске: "Тут следовали многие другие упрекания, относящиеся к худым помещикам, но я их исключил, опасаясь навлечь на себя сугубое негодование". Издатель будто бы сократил текст, но на волю читателя оставлен подбор выражений и понятий, обличающих помещиков, а направление такой аттестации указано ясно.

   Через несколько строк Новиков повторяет этот удачный прием. После суровых слов, произнесенных тоном грозного судии: "Отчего происходит то, что крестьяне наши часто бывают бедны, отчего у худых помещиков и у крестьян их частые бывают неурожаи хлеба?" - идут два ряда точек, обозначающих пропуск в тексте, и новая сноска: "Я и тут многое выключил из сказанных мною причин в первом примечании".

   Ряд точек встречается в этой статье и ниже, там, где приводится мнение надменных дворян о крестьянах. Новиков как бы щадит честь дворянского сословия, не желая выставлять на посмешище читателям варварские взгляды многих его представителей. Но характер этих мнений определен: господа, высказывающие их, уверены, "что дворяне ничего не делают неблагородного, что подлости одной свойственно утопать в пороках и что, наконец, хотя некоторые дворяне и имеют слабость забывать часто о человечестве, однако же будто они якобы благорожденные люди, от порицания всегда должны быть свободны".

   Как мог, Новиков с помощью этих приемов защитил картину российской деревни, показанную "Живописцем". В заключение статьи он напомнил об английской грубости, которую в России именуют "благородною великостию духа", и предложил считать, что "Отрывок" написан "в английском вкусе": там дворяне критикуются так же, как и простолюдины. Отсюда идет и название статьи.

   Вслед за "Английской прогулкой" Новиков поместил в четырнадцатом листе "Живописца" продолжение "Отрывка путешествия". Начало его выдержано в характерной для изданий XVIII века манере перечисления обычных сатирических персонажей - богачей, судей, подьячих, щеголих, ревнивых супругов и любовников, игроков, купцов, врачей - с описанием, кто как заканчивает свой день, проведенный без всяких трудов, в забавах и обмане ближнего. Перечень этот необходим Новикову для того, чтобы в заключительной фразе противопоставить барскому разврату нравственные достоинства и трудолюбие народа.

   "А крестьяне, мои хозяева, возвращались с поля в пыли и в поте, измучены и радовались, что для прихотей одного человека все они в прошедший день много сработали".

   Тема обличения пороков дворянского общества, затронутая в этой статье, была уже в большой степени традиционна для русской литературы, и Новиков решает ее в общепринятом стиле. Новая тема - описание русской помещичьей деревни - потребовала от него иной литературной манеры, характерной предельным лаконизмом и энергичной выразительностью. Новиков передает особенности народной речи, не стремясь выравнять крестьянский говор по нормам литературного языка своего времени.

   Старший из крестьян говорит путешественнику: "Не прогневайся, господин доброй, что нас никого не прилучилося дома. Мы все, родимой, были в поле: царь небесной дал нам ведро, и мы торопимся убрать живо, покуда дожжи не захватили... По сесь день господень все-таки у нас, родимой, погода стоит добрая... У нашего боярина такое, родимой, поверье, что как поспеет хлеб, так сперьва его боярской убираем, а с своим-то, де, изволит баять, вы поскорее уберетесь... ведь мы себе не лиходеи: мы и рады убрать, да как захватят дожжи, так хлеб-от наш и пропадает. Дай ему бог здоровья!.. Ведь мы, родимой, не господа, чтобы и нам гулять, полно того, что и они гуляют..."

   Речь крестьянина исполнена высокого достоинства. Он спокойно разъясняет проезжему барину установленные местным помещиком порядки - сначала убери господский хлеб, потом принимайся за свой, так заведено. И работа на поле в воскресенье - тоже обычное дело. Но огромная сила иронии заключена во фразе крестьянина о том, что мужики не баре и с них достаточно, что гуляют господа, а если бы крестьяне соблюдали все праздники, некому стало бы работать. Свое истинное отношение к этому миру крепостной действительности, в котором одни только работают, а другие гуляют, русский народ показал через несколько лет, выступив под знаменами Емельяна Пугачева.

   Путешественник долго размышляет о бедственном состоянии крестьян, а на следующее утро намеревается ехать в деревню Благополучную: "Хозяин мой столько насказал мне доброго о помещике тоя деревни, что я наперед уже возымел к нему почтение и чувствовал удовольствие, что увижу крестьян благополучных". Подстрочное же примечание к этим строкам гласит: "Я не включил в сей листок разговор путешественника с крестьянином по некоторым причинам; благоразумный читатель и сам их отгадать может. Впрочем, я уверяю моего читателя, что сей разговор, конечно, бы заслужил его любопытство и показал бы ясно, что путешественник имел справедливые причины обвинять помещика Разоренной деревни и подобных ему".

   В третьем издании "Живописца" 1775 года под текстом "Отрывка" было приписано: "Продолжение сего путешествия напечатано будет при новом издании сея книги". Но и четвертое издание, вышедшее в 1781 году, разумеется, не имело в своем составе обещанного продолжения. Его вообще не существовало, как не было в России деревень Благополучных.

   Это и подчеркивал Новиков своим примечанием.

  

   Четырнадцатый лист "Живописца", где было напечатано продолжение "Отрывка путешествия", заканчивался похвальными стихами графине Прасковье Брюс, ближайшей подруге императрицы. Правды в них не было, графиня отнюдь не могла служить образцом нравственности, но стихи содержали комплимент самой Екатерине, а потому Новиков поместил их, ослабляя резкости своего "Отрывка".

   Приняв эту меру предосторожности, он в следующем листе напечатал сатирическое "Письмо уездного дворянина его сыну", подкреплявшее главные мысли "Отрывка", и вновь позолотил пилюлю: в листе шестнадцатом опубликовал благодарственное письмо архиепископа Амвросия Подобедова графу Григорию Орлову, на чей счет было указано относить заслугу прекращения чумы 1771 года в Москве. Орлов был фаворитом императрицы, и, хотя время его "случая" уже истекало, в обществе он продолжал считаться наиболее близким к Екатерине лицом.

   В письме уездного дворянина Трифона Панкратьевича сыну Фалалею перед читателем раскрываются картины быта провинциальных помещиков, и ему становится видно, какие ничтожные и корыстные люди владеют в России деревнями и крестьянскими "душами". Страшен и жалок этот дворянин, занявшийся своим поместьем после отрешения от службы. Лишенный возможности обирать просителей, он грабит своих мужиков. Деревня Трифона также могла бы носить название Разоренной, и недаром он рассердился на "Живописца". Удар, нанесенный рассказом путешественника в "Отрывке", пришелся и по нему. Трифон желает неограниченной власти над крестьянами и с ненавистью пишет о том, что в соседней деревне, принадлежащей Григорию Орлову, мужики платят барину полтора рубля с души, а с них надобно брать бы по тридцать - живут богаче иного дворянина.

   Легко увидеть, что сочиненное Новиковым письмо Трифона с жалобами на новые времена содержит приятные для императрицы вести: "дали вольность, а ничего не можно своею волею сделать, нельзя у соседа и земли отнять", нельзя отдавать деньги в рост больше шести процентов, а раньше бирывали и по двадцати пяти, запрещены взятки, разрешено ездить за море и, наконец, издается журнал, в котором пишут о дурных помещиках. Все это - признаки мудрого царствования Екатерины. Крестьяне Орлова живут лучше всех, он дает пример, как вести дружбу с народом. Эти строки "Письма" рассчитаны на императрицу и должны были ей понравиться.

   "Письмо уездного дворянина" имело свое продолжение. В двадцать третьем и двадцать четвертом листах "Живописца" были напечатаны письма Фалалею от его отца, матери и дяди. Новиков зарисовал фигуры алчных помещиков-крепостников, которых позднее вывел на сцену Фонвизин, обозначив их именами Скотининых и Простаковых.

   По своему значению и силе художественной разработки крестьянская тема занимает в "Живописце" наиболее важное место. Следом за ней идет тема просвещения и борьбы с галломанией и бескультурьем дворянского общества. Новиков считал, что от того, как воспитаны будут молодые дворяне, зависит чрезвычайно много. Просвещенные люди не станут безудержно мучить крестьян. Дворяне же, не получившие разумного воспитания, приведут своих крепостных к бунту.

   Такую же надежду на воспитание возлагал и Фонвизин, уверенный, что Правдин и Милон образцово относятся к своим крестьянам, а Митрофан Простаков, выученный Вральманом и ведомый наставлениями своей матушки, должен быть лишен права распоряжаться крестьянами. И Новиков и Фонвизин мечтали только о некоторых улучшениях крепостного строя, не думая, что его необходимо разрушить целиком. Лишь Александр Радищев сказал о том, что крепостное право подлежит уничтожению. Оно развращает помещиков, накладывает печать губительного влияния на крепостных, и, как бы хорошо ни воспитывался дворянин, система крепостнических отношений все равно сделает его злодеем для крестьян.

   Острая наблюдательность Новикова, огромная память, умение видеть смешное в житейских эпизодах, запоминать и передавать на бумаге чужую речь со всеми ее оттенками помогали ему создавать отличные сатирические сценки и разговоры.

   Вот одна из таких сценок.

   Прелеста, молодая госпожа, сидя у окна, увидела разносчика с апельсинами и приказала кликнуть его. Она сторговала десяток за полтину и между тем вздумала пошутить над разносчиком.

   - Женат ли ты?

   - Женат, сударыня, и троих уже имею детей.

   - А бывают ли между крестьянами мужья-рогоносцы?

   - А между господами бывают ли, сударыня?

   - Как же не быть, - сказала госпожа. - И у меня есть муж.

   - Так как же, сударыня, быть тому меж крестьянами, что делают господа? Нас приказчик за это бы всех пересек, ежели бы мы стали что у господ перенимать. Нам только велят работать.

   - Да ведь за женою усмотреть мужу никак невозможно, если она что захочет делать, - сказала барыня.

   - Ваше дело господское, - отвечал разносчик, почесавшись. - Вы это по себе больше нашего знаете, сударыня. А где живет ваш муж?

   - На своей половине, - отвечала госпожа, - а я на своей.

   - Да разве вам на одной-то половине тесно?

   - Не очень бы тесно, да это по моде.

   - Чему же дивиться, сударыня, что ваш муж за вами усмотреть не может, когда вы от него так далеко живете.

   - Дурак, - перехватила, смеючись, госпожа. - Ведь я это не про своего говорила мужа-то.

   - Так виноват, - сказал крестьянин, также усмехнувшись. - Я не растолковал и думал, что вы говорите про своего мужа.

   Барыня пожаловала разносчику два рубля и отпустила.

   Другая сценка из "Живописца".

   Молодой дворянин, обучавшийся в некотором славном немецком университете разным наукам, рассказывал чудеса о заграничной жизни. Мещанин наш Чистосердов спрашивал у него о нравах немецкого народа, об узаконениях, о ярмарках, но ни на что порядочного не мог получить ответа. Мещанин потом спросил приезжего, чему же он там обучался.

   - Философии, - ответствовал дворянин.

   - А что такое философия?

   - Философия не что иное есть, как дурачество, а совершенный философ есть совершенный дурак.

   - О, так вы с превеликим оттоле возвращаетесь успехом, - сказал мещанин, - ибо я нахожу вас совершенным философом.

   Дворянин, усмехнувшись, отвечал:

   - Сократ, славный в древности философ, говаривал о себе, что он дурак, а я о себе того сказать не могу, потому; что я еще не Сократ.

   - О вас это другие скажут.

   - А знаете ли вы, - спросил дворянин, - какая разница между ученым и неученым?

   - Всеконечно, знаю, - сказал мещанин. - Разница та, что ученые дураки гораздо больше делают вреда государству.

   И разошлись.

   Мещанин сказал:

   - Видите, братцы, что и в славных немецких университетах разума не продают.

   Или: щеголиха пишет издателю "Живописца".

   - Ты радость, беспримерный автор, - по чести говорю, ужесть как ты славен! Читая твои листы, я бесподобно утешаюсь, как все у тебя славно: слог расстеган, мысли прыгающи. По чести скажу, что твои листы фельетирую без всякой дистракции. Ты уморил меня, точь-в-точь выказал ты дражайшего моего папахена - какой это несносный человек! Ужесть, радость, как он неловок выделан, какой грубиян! Он и со мною хотел поступать, как с мужиками, но я ему показала, что я не такое животное, как его крестьяне. С матушкою моею он обходился по старине. Ласкательства его к ней были брань, пощечины и палка. Но она и подлинно была того достойна, с эдаким зверем жила сорок лет и не умела ретироваться в свет. Бывало, он сделает ей грубость палкою, а она опять ему на глаза лезет. Беспримерные люди! Таких горячих супругов и в романах не скоро набежишь. Суди, душа моя, в какой я была школе, чему научилась. По счастью, скоро выдали меня замуж, я приехала в Петербург, подвинулась в свет, разняла глаза и выкинула весь тот из головы вздор, который посадили мне родители. Я поправила опрокинутое мое понятие, научилась говорить, познакомилась со щеголями и щеголихами и сделалась человеком.

   Новиков отлично понимает, что он издает журнал, орган периодический, злободневный и небольшой по объему.

   В его журналах мы встречаем чрезвычайное разнообразие жанров. Многие он впервые ввел в русскую журналистику - от миниатюрной повести до пародии на газетные объявления о подрядах и продаже в "Трутне": "В некоторое судебное место потребно правосудия до 10 пуд; желающие в поставке оного подрядиться могут явиться в оном месте". Или: "Недавно пожалованный воевода отъезжает в порученное ему место и для облегчения в пути продает свою совесть; желающие купить могут его сыскать в здешнем городе".

   Новиков составляет сатирические словари, сатирические рецепты, высмеивая недостатки русской действительности и метя не на отвлеченные пороки, а на "лица", на конкретных носителей зла. Но, пожалуй, основным жанром журналов Новикова остаются письма и корреспонденции. Эти письма показывают огромный литературный талант Новикова, умевшего немногими чертами воссоздать облик своих корреспондентов, передать их манеру думать и излагать свои пожелания.

   В листе двадцать первом первой части "Живописца" Новиков помещает письмо богомольца-монаха Тарасия, в котором содержатся похвала журналу и просьба к издателю напечатать призыв увеличить подаяние монастырю: "Прочее, господине честный, не перестаем моляще твое благоутробие, да нечто превозвестиши и в нашу пользу, сиречь еже умножитися подаянию во обитель нашу".

   Перечень посылающих поцелуи "Живописцу" монахов-администраторов весьма велик - отец игумен, отец келарь, отец казначей, эконом, ризничий, уставщик, гробовый, конюшенный, крепостной, трапезенный, рухлядный, чашник, площадный, будильник, подкеларник и "прочий, их же не веси". Могучее хозяйство содержалось на деньги верующих!

   Издатель "Живописца" отвечает монастырскому корреспонденту, выдерживая церковнославянский слог, каким было написано письмо Тарасия. Но совет, который дает Новиков богомольцу, полон коварного смысла. Оглянись вокруг себя, премудрый старец, говорит Новиков, посмотри на братию свою, кто из них имеет моральное право судить ближнего, потому что сам является образцом поведения? "Семо поучают, а идеже поучаются? Онде исправляют, и где исправляются?.. Со смирением реку тебе словеса священная: удобее есть вельбуду пройти сквозь иглины уши, неже богату внити в царствие небесное".

   В статье "Автор самому себе", напечатанной в листе 2 "Живописца", Новиков высмеял сочинителей идиллий и эклог из крестьянской жизни, восторгавшихся "златым веком", которым якобы наслаждаются невинные поселяне: "Пастух на нежной свирели воспевает свою любовь, вокруг его летают зефиры и тихим дыханием приятное производят ему прохлаждение.

   ...Сама Добродетель в виде прелестной пастушки, одетой в белое платье и увенчанной цветами, тихонько подкрадывается, вдруг перед ним показывается, пастух кидает свирель, бросается в объятия своей любовницы и говорит ей: цари всего света, вы завидуете нашему блаженству".

   Новиков знает подлинную крепостную деревню, где подобное блаженство никогда не существовало.

   Литература классицизма не изображала конкретных людей, не спускалась в быт, крепостной мужик ею не замечался. Новиков решительно возражает против такого отрыва литературы от жизни и на страницах своих журналов показывает русскую деревню, нищих крестьян и тиранов-помещиков.

  

   Писатель и журналист, Новиков откликался на злободневные темы и выпускал свои листки, не думая о закреплении за ними бессмертной славы. Но между тем именно они, эти еженедельно заполняемые страницы новиковских журналов, насыщенные горячей авторской мыслью и запечатлевшие контуры дней, в которые они были созданы, остались жить, сохранив свое обаяние на многие года.

   Эстетическое сознание эпохи еще не требовало обилия художественных деталей, обрисовки подробностей, создающих полноту и правдоподобие изображаемой картины. Говорилось лишь о самом главном, вещи назывались, а не описывались в тех случаях, когда они вообще попадали в поле зрения автора. Ведь примерно только десятилетием позже Державин совершил переворот в русской поэзии, показав вещный, видимый, цветущий мир в многообразии его красок и звуков. До него на эти качества писатели просто не обращали внимания, ставя целью творчества отвлеченное изображение страстей человека, борьбу между чувством и долгом.

   &nbs