Новиков Николай Иванович - Л. Западов. Новиков

...

   Перед Шешковским лежала записка Екатерины, и он, сверяясь с бумагой, начал допрос.

   Императрицу интересовали имена участников и последователей братства, обряды приема, присяга масонов, а главное, сношения с иностранцами.

   - Какой причины ради они входили в переписку с прусским министром Вельнером?

   - Переписка с принцем Карлом Гессен-Кассельским по какой была причине и какие он им дал советы?

   - Какое употребление сделано из предписаний, данных Вельнером касательно великого князя, или какое употребление сделать они хотели?

   - За что и по какому закону Новиков и Лопухин с людей присягу берут?

   Новиков никого старался не впутывать, отговаривался запамятованием.

   Самым главным для Екатерины был двадцать первый вопросный пункт. Ответ на него был изъят из дела и хранился особо: речь ведь шла о наследнике престола Павле Петровиче, которого масоны якобы мечтали уловить в свои сети.

   Вопрос двадцать первый гласил:

   - Взятая в письмах твоих бумага, которая тебе показывана, чьею рукою писана и на какой конец оная сохранялась у тебя?

   Новиков отвечал подробно, наперед изобразив сокрушение свое и раскаяние в том, что вовремя о бумаге этой правительству не донес. Дело же заключалось в следующем.

   Архитектор Баженов, масон и приятель Новикова, в конце 1775 или в начале 1776 года собирался побывать у "особы", упомянутой в бумаге: имя этой особы во время следствия не было названо ни разу, а звали ее Павлом Петровичем, наследником цесаревичем. Это сын императрицы, которого она опасалась пуще всего на свете, ибо ни делиться с ним властью, ни передавать ее законному взрослому наследнику не хотела.

   - Особа ко мне давно милостива, - сказал Баженов Новикову, - а ведь она и тебя изволит знать. Так не пошлете ли каких книжек? Слышно, что для той особы искали в книжных лавках новый перевод книги Арндта "О истинном христианстве".

   - Особа знает меня, - ответил Новиков, - только потому, что я раза два или три подносил ей книги. Не думаю, чтобы она меня помнила. Однако мы посоветуемся со старшими братьями, и как решим, посылать или нет, я тебе потом скажу.

   Возвратившись, Баженов записал свой разговор с Павлом и передал бумагу Новикову. Тот прочитал ее вместе с Гамалеей, оба испугались содержания разговора, и Новиков, обязанный показать записку Баженова Трубецкому, переписал ее, возможно смягчив и выбросив все, что показалось ему невероятным. Он уверял следователей, что сказанное в бумаге не имело никакого отношения к связям с немецкими масонами - принцем Гессен-Кассельским и герцогом Брауншвейгским и что московские братья поползновения к умыслу или беспокойству и смятению не имели.

   Более чем через десять лет, в 1787 или 1788 году, Баженов снова был у Павла Петровича, передал ему от Новикова несколько духовных книг, принятых благосклонно. Павел спросил Баженова, уверен ли он, что между масонами нет ничего худого. И на заверения возразил:

   - Может быть, ты просто не знаешь, а те, которые старее тебя по масонству, те знают и тебя самого обманывают. Впрочем, бог с вами. Только живите смирно.

   Баженов составил записку о своем разговоре и передал ее Новикову, а в 1792 году зимою опять побывал у Павла. Книг на этот раз Новиков не посылал.

   По словам Баженова, Павел принял его с великим гневом на масонов и запретил упоминать о них, сказавши так:

   - Я тебя люблю как художника, а не как мартиниста; об них же слышать не хочу, и ты рта не разевай о них говорить.

   Такие показания дал Новиков, прибавив в конце, что в сношениях с Павлом не было у них дурных намерений и надеялись братья только на милостивое покровительство и заступление наследника, ибо в этом весьма нуждались - их теснили со всех сторон.

   Злополучную старую записку Баженова Новиков спрятал в своих бумагах, не желая, чтобы ее кто-нибудь увидал, и настолько ее ухоронил, что позже, надумав сжечь, нигде не нашел, - и об этом случае забыл.

   Однако при обыске в Авдотьине чиновники уголовной палаты обнаружили записку, и ей суждено было стать видным обвинительным пунктом.

   Прочитав ответы Новикова, Екатерина задала ему несколько новых вопросов, заметив, что всякое несправедливое показание умножит его несчастье. Императрица желала досконально выяснить, кому и по каким документам должна деньги Типографическая компания, почему Новиков долги компании обратил на себя, не имея средств их заплатить, и, наконец, как мог Походяшин одолжить Новикову пятьдесят тысяч рублей, не будучи подчиненным его и не состоя в масонах? Императрица не могла представить себе, что Походяшин просто пожертвовал крупную сумму на голодающих, уверенный, что Новиков сумеет ею распорядиться и поможет голодным людям. Ей мерещились какие-то коварные планы и дьявольские хитрости.

   Закончив отвечать на эти вопросы Екатерины, Новиков написал:

   "В бедственном, изнуренном и почти полумертвом состоянии, не имея другого случая, кроме сего, дерзаю повергнуть себя в совершенном раскаянии во всех проступках, повергая с собою и троих невинных младенцев, детей моих, к высокомонаршим стопам ее императорского величества; и вопию: о великая императрица! пощади и прости... Услыши, милосердная матерь отечества, младенцев, вопиющих к тебе: помилуй! Мы лишились матери! Ежели ты не помилуешь нас, то лишаемся и отца!"

   Так просил доведенный до отчаяния болезнью и полицейским преследованием, измученный Новиков, не заметив, должно быть, что повторяет в интонации просьбы несчастного Филатки, когда-то описанного им в "Трутне".

   - Помилуй, государь наш, Григорий Сидорович... Ты у нас вместо отца, и мы тебе всей душой рады служить. Да как пришло невмочь, так ты над ними смилуйся... Неужто у твоей милости каменное сердце, что ты над моим сиротством не сжалишься?.. Умилосердися, государь, над бедными твоими сиротами. О сем просит со слезами крестьянин твой Филатка и земно и с ребятишками кланяется.

   Помещик в ответ приказал не утруждать себя впредь пустыми челобитными.

   Не прислушалась к просьбам Новикова и Екатерина.

   И некому было прийти на помощь Новикову, как помог Филатке крестьянский мир...

   Его даже не судили - ведь состава преступления не было!

   1 августа 1792 года императрица вынесла приговор:

   "Рассматривая произведенные отставному поручику Новикову допросы и взятые у него бумаги, находим мы, с одной стороны, вредные замыслы сего преступника и его сообщников, духом любоначалия и корыстолюбия зараженных, с другой же крайнюю слепоту, невежество и развращение их последователей... И хотя поручик Новиков не признается в том, чтобы противу правительства он и сообщники его какое злое имели намерение, но следующие обстоятельства обнаруживают их явными и вредными государственными преступниками".

   Эти обстоятельства перечислялись: делали тайные сборища, сносились с герцогом Брауншвейгским, принцем Гессен-Кассельским, прусским министром Вельнером, уловляли в сети известную особу - Павла Петровича, издавали непозволенные книги, употребляли обман для поколебания слабых умов.

   Понимая юридическую шаткость обвинений, Екатерина бросила на весы правосудия свою оценку издателя:

   "Впрочем, хотя Новиков и не открыл еще сокровенных своих замыслов, но вышеупомянутые и собственно им признанные преступления столь важны, что по силе законов тягчайшей и нещадной подвергают его казни. Мы, однако же, и в сем случае, следуя сродному нам человеколюбию... повелели запереть его на пятнадцать лет в Шлиссельбургскую крепость".

   На пятнадцать лет!..

   Сообщниками Новикова в указе названы князь Николай Трубецкой, Иван Лопухин, Иван Тургенев. На какой же срок заперты в тюрьму они?

   А ни на какой. Им велено отправляться в дальние свои деревни и не выезжать в столицы.

   Приговор показал: Екатерина преследовала журналиста и книгоиздателя Николая Новикова. Конечно, связываться с великим князем было неблагоразумно, устраивать сборища - также, но смертной казни люди, совершавшие эти поступки, еще не заслуживали.

   Казнь в императорской России полагалась за любовь к просвещению, за книги, за помощь народу.

   Императрица Екатерина знала, что делает, подписывая приговор Новикову.

  

   Когда Новикова доставили в Шлиссельбургскую тюрьму, в ней томилось пятеро заключенных. Они состояли в разряде опаснейших и секретных государственных преступников.

   Для охраны их и обороны крепости правительство держало более двухсот двадцати солдат и офицеров при семидесяти восьми пушках - гарнизонную роту во главе с капитаном, артиллерийскую и инженерную команды.

   Малороссиянин Савва Сирский за делание фальшивых ассигнаций был приговорен к вечному неисходному содержанию. Унтер-шихтмейстер Кузнецов за такое же преступление был осужден в 1788 году на десять лет. Пономарев сын Григорий Зайцев сидел с 1784 года впредь до повеления - за буйство. В том же году был посажен Архангелогородского гарнизона беглый сержант Протопопов, приговоренный к вечному заточению за отвращение от веры и неповиновение церкви. Наконец, отставной поручик Карнович находился в Шлиссельбурге с 1788 года, и сроком ему назначили "конец русско-шведской войны". Он виноват был в продаже чужих людей, сочинении фальшивых печатей и паспортов и дерзких разглашениях.

   Запутанный и длинный перечень проступков Николая Новикова в списках Шлиссельбургской крепости был заменен краткой формулировкой: содержание масонской секты и печатание касающихся до оной книг. Срок пятнадцать лет. При Новикове доктор Багрянский за перевод развращенных книг, и человек его, но за что - неизвестно. Верный слуга вместе с барином пошел в заключение. Он был предан своему господину, что и не удивительно, так как этим господином был Новиков.

   Пятеро старых заключенных помещались на втором этаже. Новикову с Багрянским и слугою отвели камеру номер девять в нижнем жилье, сыром и очень холодном. Ту самую, где раньше держали российского императора Ивана Антоновича, пока не убили его караульные офицеры, спасая от поручика Мировича престол для Екатерины.

   Оконце камеры выходило на канал, окружавший тюрьму. Дальше - полоска берега, Нева. Пейзаж унылый, безлюдный.

   Новиков смотрел на него из-за решетки. Во внутренний двор, на воздух его не выпускали. Лишь накануне праздников Новикова на полчаса выводили в соседнюю камеру - там была церковь.

   В августе 1794 года комендант Шлиссельбургской крепости полковник Колюбакин обратился к генерал-прокурору А. Н. Самойлову с просьбой о снисхождении к Новикову. В свое время Шешковский, привезя Новикова в крепость, назначил выдавать на пропитание ему и находящимся с ним доктору Багрянсному и слуге рубль в день, а если Новиков заболеет, то доставлять прописанные доктором лекарства. Однако, писал комендант, "что как всему уже обществу ощутительна есть во всем дороговизна, то сколько бы я ни старался в удовлетворении сих людей в безбедном их содержании, но оное определенное им число к содержанию их нахожу весьма недостаточным".

   Некоторой поблажки просил комендант доктору Багрянскому - разрешения брить ему бороду и прогуливаться "для сохранения жизни под моим присмотром внутри крепости". О прогулках Новикова не могло быть и речи.

   Через два с лишним месяца Самойлов послал чиновника Тайной экспедиции коллежского советника Макарова проверить просьбу коменданта Колюбакина и осмотреть заключенных лично. Макаров 14 октября донес генерал-прокурору о своей поездке в Шлиссельбург и о том, что "содержание секретным арестантам чинится со всевозможной осторожностью и к утечке или другим каким неприятным случаям сумления никакого нет; положенное же число для продовольствия их денег все получают и тем довольны, исключая Новикова, который произносил просьбу о недостатках в рассуждении нынешней во всем дороговизны".

   Приезд Макарова взбудоражил узников Шлиссельбургской тюрьмы. Возникли надежды на смягчение участи, на какие-то льготы. Столько страдали - никто не проведывал, а тут чиновник пожаловал, комендант водил его по всем камерам. Не иначе, будет перемена в их злосчастной судьбе!

   Новиков попросил бумаги, чернил, перьев и составил записку о своих нуждах: дороги съестные припасы, в белье, платье и обуви он с доктором, и наипаче слуга, при них находящийся, крайнюю претерпевают нужду и бедность. Рубль в сутки на троих... Он представил также государыне просьбу о милосердном помиловании и прощении, хоть для слез его бедных сирот-детей. "Слабость крайняя и истощенные силы не попущают меня теперь более о сем распространяться", - писал он.

   Екатерина не ответила на эту просьбу и ни копейки не прибавила на содержание узников. Сироты в Авдотьине продолжали ждать отца...

   Через два года после посещения Макарова в октябре 1796 года генерал-прокурор Самойлов командировал в Шлиссельбургскую крепость коллежского асессора Крюкова проверить состояние заключенных. К ним прибавился Федор Кречетов, которого обвинили в создании тайного противозаконного общества и попытке выпускать журналы: "О всех и за вся", "Не все и не ничего".

   Обитателей тюремных камер Крюков застал на молитве и с удивлением увидел у Зайцева на лбу шишку размером с куриное яйцо. Набил он ее, стукаясь лбом о каменный пол во время земных поклонов, чем показывал свое усердие в молитвах.

   Крюков опросил заключенных и узнал, что никаких жалоб они не имеют и только просят милосердия государыни. Об этом говорили все, кроме Протопопова. Тот снисхождения никакого не просил, называл себя страдальцем за веру и по-прежнему хулил попов и архиереев, за что и сидел в крепости.

   Заключенные были в лохмотьях и страдали от холода. Платье, в котором их привезли, совсем изветшало, другого купить было не на что, а казенной одежды не давали. Колюбакин сообщил петербургскому ревизору, что ему на заключенных отпускаются лишь кормовые деньги, на них еле-еле можно не помереть с голоду, а на прочие нужды средств нет.

   Крюков особо отметил в рапорте положение Новикова. Он мучится болезнями, не имеет никакого пособия и снова просит государыню о милосердии. Кормовых денег им с Багрянским и слугой недостаточно.

   Рапорт Крюкова имел некоторые последствия. Генерал-прокурор Самойлов запросил у коменданта Шлиссельбургской крепости сведения, какая одежда и обувь нужны заключенным и каковы рецепты лекарств, необходимых Новикову. Кормовой рацион узникам девятой камеры был увеличен: два рубля вместо одного.

   Новыми благами казенного милосердия Новикову пришлось пользоваться всего лишь несколько дней: 6 ноября умерла императрица Екатерина II, место ее занял Павел Петрович, поступавший наперекор тому, что делала или думала сделать его покойная матушка. В числе прочих мер он приказал выпустить из тюрем и крепостей значившихся за Тайной экспедицией государственных преступников, вины за которыми государь не увидел.

   От ссылки и тюрьмы было освобождено восемьдесят семь человек, и первыми в списке стояли имена Николая Новикова и доктора Багрянского. Их освободили 9 ноября.

   Из ссылки возвращались старые товарищи Новикова по Дружескому ученому обществу - князь Трубецкой, Тургенев, Лопухин.

   Под N 22 был написан Александр Радищев.

  

  

  

   Верный друг Новикова Семен Иванович Гамалея рассказал о его возвращении в Авдотьино:

   "Он прибыл к нам 19 ноября поутру, дряхл, стар, согбен, в разодранном тулупе... Доктор и слуга крепче его... Некоторое отсвечивание лучей небесной радости видел я на здешних поселянах, как они обнимали с радостными слезами Николая Ивановича, вспоминая при том, что они в голодный год великую через него помощь получили; и не только здешние жители, но и отдаленных чужих селений... Сын в беспамятстве подбежал, старшая дочь в слезах подошла, а меньшая нова, ибо она не помнила его, и ей надобно было сказать, что он отец ее".

   Меньшей, Вере, шел пятый год, когда увезли Новикова в крепость. Ей суждено было стать секретарем отца, писать за него письма, читать вслух, - Новиков с годами терял зрение. Старшие дети, Иван и Варвара, помогать не могли - они страдали эпилепсией со дня ареста Новикова, не выдержав потрясения. Доктора считали болезнь их неизлечимой.

   Императрица Екатерина, без суда посадившая Новикова в тюрьму, поспешила признать его мертвецом в юридическом смысле и отняла состояние. Имущество Новикова было велено продать от казны с аукциона, хотя владелец вовсе не лишался прав собственности. Произвол, неслыханный доселе даже в самодержавной России...

   Чиновники произвели оценку имущества. Восемьдесят восемь тысяч рублей стоил гендриковский дом, тридцать тысяч - типография, столько же аптека, напечатанных книг по продажной цене было на семьсот пятьдесят с лишним тысяч рублей. Вместе с Авдотьином и орловским имением сумма составляла около миллиона рублей. Долги же его не превышали двухсот сорока тысяч.

   Но книги Екатерина приказала сжечь. Князь Прозоровский исполнил ее волю, совпадавшую и с его намерением. Десятки тысяч экземпляров изданных Новиковым книг сгорели в гигантских кострах.

   На торгах покупателей не было. Имущество продолжало оставаться за казной.

   Едва Новиков возвратился в Авдотьино, за ним приехал фельдъегерь из Петербурга - император Павел I звал освобожденного к себе.

   Кибитка неслась без отдыха. Лошади менялись часто. Вызов был экстренным.

   5 декабря прискакали в столицу. Новикову не дали переменить платье, сбрить бороду и прямо повели в кабинет Павла.

   - Почему ты не поблагодарил меня, когда вышел из крепости? - спросил государь. Он ждал потока жалоб на самоуправство Екатерины и красноречивого изъяснения чувств.

   Новиков принес извинение.

   - Тебе возвратят имущество, взятое в казну, - сказал государь. - Что я могу еще для тебя сделать?

   Чем помочь после того, что случилось? Здоровье разрушено пытками и тюрьмою - его не вернуть. Книги сожжены. Издательство уничтожено, восстановить его невозможно...

   Новиков попросил государя освободить заключенных из камер Шлиссельбургской крепости. Для себя же не хлопотал ни о чем.

   Аудиенция продолжалась минуты. Новиков сел в кибитку и поехал прочь из Петербурга. В Авдотьине ждали его больные дети, нищие крестьяне, взыскания по долгам, раздумья о том, где взять деньги, чтобы купить хлеба, - год в Подмосковье снова был неурожайным.

   В апреле 1797 года государь вдруг повелел имущество Новикова, переданное было владельцу, опять вернуть в казну, зато поручителей в Опекунском совете по займу на покупку гендриковского дома освободить от участия в уплате долга.

   Через три месяца - новый указ: по делам Типографической компании взыскивать с Новикова и с его поручителей. У Алексея Ладыженского отобрали в казну пятидесятитысячную облигацию, заложенную им при покупке злополучного дома. Потревожили и других поручителей.

   "Лет за десять перед сим, или более, - писал Карамзин И. И. Дмитриеву в августе 1797 года, - Н. И. Новиков, закладывая в Воспитательном доме свой дом, просил меня быть в числе личных порук. Теперь выходит всей суммы 150 000 рублей, и велено описать наше имение; хотели даже описать и мои книги и мои фраки. Таким образом, я лишусь, может быть, последнего... Поверишь ли, что это меня не трогает?"

   Но карамзинские фраки не понадобились. Московское дворянство с разрешения государя за пятьдесят тысяч приобрело гендриковский дом. Там устроили солдатские казармы, названные Спасскими. Генерал Хомяков за десять тысяч купил аптеку. Все деньги передавались в Опекунский совет, и с ним Новикову удалось расплатиться.

   Долги частным лицам - семьсот пятьдесят тысяч рублей - остались. Распоряжение имуществом Новикова принял на себя Походяшин, вложивший в Типографическую компанию львиную долю этой суммы. Своих денег он, разумеется, не требовал и в течение многих лет выплачивал долги другим кредиторам.

   Авдотьинским поместьем в годы заключения Новикова управлял его брат Алексей. Вернувшись на родину, Новиков не стал вмешиваться в хозяйственный распорядок и занялся садоводством. Письма его к друзьям полны просьбами прислать семян гвоздики, левкоев, клевера, черенков яблонь, груш, вишен, слив - недурно бы из придворных садов, Петергофского и Ораниенбаумского.

   Алексей Иванович умер в 1799 году, и управление усадьбой принял Новиков.

   Начал он с того, что заложил Авдотьино в Опекунском совете. Деньги были нужны, чтобы поправить дом, починить крестьянские избы, купить семян.

   Но едва приступили к работам, оказалось, что выгоднее и проще не чинить старые постройки, а ставить все сызнова. И не деревянные, а каменные.

   Камень ломали на берегах реки Северки, протекавшей через поместье. Из него строили крестьянские избы, по одной на четыре семьи, крыли железом. Получался четырехквартирный каменный дом, с отдельными входами. Эти здания стоят в Авдотьине по сей день. В них живут колхозники, добром поминая строителя.

   Новиков придумывает способы увеличить доходы - приготовляет картофельную крупу, гонит водку из свекловицы, заводит суконную фабрику. Но у него нет опыта в промыслах, связей с покупателями, и начинания эти приносят убытки.

   Для своей семьи Новиков в 1800 году поставил двухэтажный каменный дом. На первый этаж вели десять ступеней главного подъезда, на второй - дубовая лестница. В окна виднелись окрестные поля, Северка. Большие печи с голубыми изразцами жарко топились: после крепости Новиков полюбил тепло.

   На верхнем этаже, вправо от расположенного посередине зала, была гостиная, кабинет и спальня Новикова, а в угловой комнате библиотека. Влево комнаты для приезжающих гостей. Одну занимал сын Иван, по причине своей болезни редко спускавшийся вниз.

   В первом этаже обитали вдова Шварца, ее сын Павел, Семен Иванович Гамалея, дочери Новикова Варвара и Вера.

   Кабинет Новикова служил ему и спальней. По стене против окон стояли диван, заменявший хозяину кровать, и бюро, заваленное кипами бумаг и заставленное склянками лекарств, Новиков лечил своих крестьян, выписывая снадобья из Москвы и Петербурга. В письмах его постоянно встречаются просьбы корреспондентам купить и прислать лекарства.

   День располагался так.

   Новиков вставал в четыре часа утра, пил чашку чаю и садился к письменному столу. В темное время зажигались четыре восковые свечи. Он писал и читал до восьми часов, когда семья собиралась к утреннему чаю. Потом Новиков занимался хозяйственными делами, принимал больных. В первом часу садились обедать. Ивану и Варваре обед носили в их комнаты.

   После обеда Новиков спал час-полтора, а затем гулял по саду - он раскинулся на двенадцать десятин - или шел в деревню, навещая больных, осматривая гумно, суконную фабрику. В этих прогулках Новикова сопровождал мальчик с кульком пряников. Их раздавали по дороге крестьянским детям, и они с криком: "Барин идет!" - бежали ему навстречу.

   Да, Новиков был помещиком - и крестьянские ребята бежали к нему. Вспомним, что кричали дети, описанные в "Отрывке путешествия в*** И*** Т***": "Это наш барин! Он нас засечет!" Литератор М. Н. Лонгинов, посетивши Авдотьино в 1858 году, через сорок лет после смерти Новикова, рассказывал, что крестьяне-старики, помнившие барина, говорили о нем с чувством: "Куда как был ласков и добродушен наш Николай Иванович..."

   Новиков был очень умерен в пище, соблюдал строгую диету - больной желудок постоянно заставлял помнить о себе.

   За столом он обычно беседовал о прочитанных книгах. В шесть часов пили чай, а в десять Новиков уходил в свой кабинет и ложился спать. Жизнь в доме замирала до утра.

   Привыкнув ограничивать себя во всем, Новиков сожалел, что не расстался с привычкой нюхать табак. Обращаясь к московским друзьям с просьбой выписать для него из Сарепты нюхательного табаку, он писал в свое оправдание:

   "Мы часто и легко оставляем то, что захочет наша воля, но не так легко разделываемся с тем, что нам приятнее и что воля наша хочет удержать, а услужливый разум тотчас представит целую кучу резонов, почему этого оставлять и не должно; одному легко оставить табак, другому - чай, и наоборот. Дело не в чае и табаке, но в преломлении собственной воли. Что мы легко оставляем, то и весом легко и не есть добродетель, но то, что мы делаем с превеликим насилием воли своей, то воистину добро".

   Новиков по-прежнему внимательно заботился о людях, которые нуждались в помощи. Он хлопочет у московского архиерея Августина о дьяконе авдотьинской церкви, отце большого семейства, которому грозил перевод в другое место. Новиков объясняет в письме профессору Чеботареву причины своей просьбы оставить дьякона в Авдотьине:

   "Дьякон учился хорошо, разум имеет и дарование, что немного найдется и в архиереях - таких. Переписывал у меня книги, тонко входил во все материи. Но при всем том пьет запоем, и я только один мог его воздерживать. В другом месте погибнет! Он уже слышал и понял такие истины, что и в архиереях едва ли найдутся, которые бы так много разумели, а потому-то я и содрогаюсь о бессмертной его душе..."

   Весьма вероятно, что в первые годы царствования Александра Павловича Новиков, как и многие русские люди, был обманут показным либерализмом государя и получил надежду вернуться к издательской деятельности. Известно, что в 1805 году он намеревался взять в аренду типографию Московского университета, подобно тому, как сделал это четверть века назад, и был уверен, что возобновление предприятия, разрушенного императрицей Екатериной, даст ему средства, чтобы расплатиться с долгами. Разумеется, он думал вести дело в прежнем духе, не искать прибыли, но распространять просвещение. Однако университетское начальство не откликнулось на предложение Новикова. Его история была еще свежа в памяти современников.

   В 1806 году владелец типографии Решетников начал выпускать журнал "Московский собеседник" и перепечатал в нем несколько статей из новиковских изданий - "Живописца", "Утреннего света", "Покоящегося трудолюбца". Не был обойден и "Отрывок путешествия в *** И***Т***". Как показала Л. В. Крестова, "Отрывок" был заново отредактирован умелой рукой, по мнению исследовательницы - авторской. Эта публикация "Отрывка" после исправлений, внесенных в нее, является, в сущности, "третьей редакцией "Отрывка путешествия", причем наиболее исправной, полной и политически заостренной". {Л. В. Крестова, Из истории журнальной деятельности Н. И. Новикова. "Исторические записки", 1953, Ка 44, стр. 282.}

  

   Вокруг Авдотьина жили помещики, на тамошнего барина непохожие. Они были заняты псовой охотой и, гоняясь за зайцем, не раз выбегали на новиковские поля, езживали по соседям играть в карты.

   Впрочем, попадались и чудаки. Один из них изобретал вечный двигатель, употребил на работы свое состояние и продал восемьсот душ крестьян.

   - Зачем вам этот двигатель? - спросили его.

   - Бог его знает, - ответил изобретатель. - Да ведь, живучи в деревне, надобно чем-нибудь заняться.

   Другой помещик сажал деревья проспектами к усадьбам своих соседей.

   Новиков не завел дружбу с окрестными дворянами.

   Император Павел, окончательно разорив Новикова, более о нем не вспоминал. Вельможи не баловали его вниманием. Только однажды, в конце 1799 или начале 1800 года приятель Новикова Лабзин уведомил его, что с ним хочет познакомиться граф Федор Васильевич Растопчин.

   Близкий к Павлу сановник, в ту пору член императорского совета, а позже, в 1812 году, главнокомандующий Москвы, Растопчин владел подмосковным имением Вороново и был рачительным хозяином.

   Новиков ответил Лабзину, что слышал о Растопчине много хорошего и имеет к нему сердечное почтение, однако не видит никакой возможности сблизиться.

   "Он весьма высок, - писал Новиков, - а я весьма низок, так что между нами весьма великое расстояние пустоты. Чем же ее наполнить? Исканием? Но я никогда не искал, не учился тому и не умею. Его сфера знакомства знатная, великочиновная, а моя малая и весьма бедная и короткая, то как же нам сойтись?

   Какая цель сего сближения и знакомства? Мирская, а я к ней сделался неспособным и диким. Знатные не терпят противоречия, а ежели я с тем не согласен, так буду молчать и говорить холодное: "Так, ваше сиятельство", - следовательно, покажусь ему дураком... Да и какой же с его стороны интерес подвигнуть его к сему может, тем паче, что я опубликован обманщиком и бездельником: так ведь много надобно сделать с его стороны жертвы".

   А что, если граф после сделанного знакомства полюбит, как выражается Новиков, "известные материи" и захочет в них упражняться, то есть сойдется с масонами? "Но я весьма опасаюсь, не философ ли он? То есть не вольнодумец ли, что ныне синоним, и не считает ли наше любимое или глупостью и скудоумием, или обманом только для глупых?"

   Опасения Новикова вряд ли были напрасными. И не потому, что Растопчин мог претендовать на свою принадлежность к философам или вольнодумцам, - такого за ним не водилось, - а оттого, что, по всей вероятности, Новиков интересовал его именно как "опубликованный обманщик". В свое время Растопчин уверял, что однажды у Новикова за ужином бросали жребий, кому зарезать императрицу Екатерину, и жребий этот достался Лопухину. Дом Типографической компании представлялся ему аванпостом революционной Франции. Раболепный царский слуга Растопчин, очевидно, желал узнать, чем теперь занимается бывший издатель журналов и книг, экземпляры которых побывали в руках у всех русских читателей. Цель знакомства была вовсе не бескорыстной. Новикова продолжали опасаться в правительственных кругах, и разведка Растопчина пришлась бы кстати.

   Однако Новиков отверг притязания графа на знакомство, и Лабзин более не настаивал.

   Впрочем, в 1804 году Новиков пожелал обратиться к Растопчину с просьбой принять в ученье его крепостного человека. После убийства Павла I Растопчин, принимавший в нем пусть косвенное участие, взял отставку и переселился в Москву. Он устроил в своем Воронове школу английского земледелия и объявил через "Ведомости" о приеме учеников. Растопчин принял ученика, посланного Новиковым, о чем известил письмом, в котором выразил уважение к нему, и сказал, что с давних времен почитает его как человека, образовавшего нужное просвещение и нравственность в отечестве нашем.

   "Вы претерпели обычные гонения, - писал Растопчин, - коим превосходные умы и души подвержены бывают, и лучшие намерения ваши обращены были ядом зависти в дурные, но провидение, оставя злым раскаяние и стыд, наградило вас спокойствием души и памятию жизни добродетельной".

   Пожалуй, Растопчин к "превосходным умам", претерпевшим гонения, относил и себя и думал о своей вынужденной отставке, но положение его весьма отлично было от судьбы Новикова. Через несколько лет он опять понадобился государю, и Александр I сделал его обер-камергером.

   Простодушный Новиков поверил уважительным речам Растопчина и даже собирался поехать в Вороново к этому вельможе, надеясь, что, может быть, "милосердному господу угодно будет учинить его истинным и великим орудием милосердия его к истинному благу отечества нашего". Но больному человеку трудно было предпринять путешествие, и поездка не состоялась.

   А в октябре 1812 года в Кашире был задержан на перевозе через Оку крестьянин. У него нашли письма чиновника московского почтамта Камкина к Новикову и сыну почт-директора Ключарева, известного масона. Содержание этих писем показалось начальнику Тульского ополчения таинственным, он заподозрил в них шпионские донесения и переслал их Растопчину.

   Ключарев был масоном, Новиков тоже. Растопчину казалось, что масоны желают победы французам. Очевидно, этим заблуждением объясняется расправа Растопчина с купеческим сыном Верещагиным в 1812 году, изображенная Л. Н. Толстым в романе "Война и мир". Верещагин свел знакомство с сыном Ключарева и получал от него номера иностранных газет, запрещенных в России цензурой. Он переводил некоторые статьи. Листки, писанные его рукой, были найдены полицией. Растопчин объявил Верещагина изменником и выдал его разъяренной толпе.

   Почт-директор Ключарев, не сохранивший тайны газет, был уволен от должности и выслан в Воронеж. Верещагина уже после смерти его суд признал государственным преступником и приговорил к вечной каторжной работе в Нерчинске. Так задним числом была одобрена бдительность Растопчина, опознавшего врага России в молодом Верещагине и ценою его гибели сумевшего усилить народное негодование против Наполеона.

   Случай этот остался в памяти современников. Письмо Ключарева как бы связывало Верещагина с Новиковым, который проявлял подозрительную гуманность к побежденным завоевателям.

   Растопчин приказал бронницкому исправнику Давыдову разузнать, какие сношения Новиков и Ключарев имели с неприятелем, и следить за их поведением.

   И через двадцать лет после ареста Новиков продолжал казаться начальству человеком грозным. Растопчин, не поскупившийся на письменные похвалы Новикову, первым заподозрил его в якобы изменнических действиях.

   Новиков жалел пленных французов. Он сказал крестьянам, что будет платить по рублю за каждого пленного, приведенного к нему в дом, - Авдотьино не было занято неприятелем - и слова его распространились по округе. Мужики приводили французов. Иногда их собиралось в доме по десять человек, и Новиков совершал свой подвиг милосердия, деля с ними запасы круп и солонины. Потом староста отводил окрепших французов в Бронницы и сдавал исправнику.

   Гуманность Новикова была подозрительна начальству, о ней ходили рассказы в деревнях, и соседи-помещики толковали о том, что Новиков ко всем его масонским свойствам еще, наверное, и бонапартовский агент, с французами в дружбе и недаром так милостив к пленным.

  

   Старый Карамзин рассказывал Н. И. Гречу о своих связях с Дружеским ученым обществом и Типографической компанией так:

   - Я был обстоятельствами вовлечен в это общество в молодости своей и не мог не уважать в нем людей, искренне и бескорыстно искавших истины и преданных общеполезному труду. Но я никак не мог разделить с ними убеждения, будто для этого нужна какая-то таинственность, и не могли мне нравиться их обряды, которые всегда казались мне нелепыми. Перед моею поездкою за границу я откровенно заявил в этом обществе, что, не переставая питать уважение к почтенным членам его и признательность за их постоянное доброе ко мне расположение, я, однако ж, по собственному убеждению принимать далее участие в их собраниях не буду и должен проститься. Ответ их был благосклонный: сожалели, но не удерживали, и на прощание дали мне обед. Мы расстались дружелюбно. Вскоре затем я отправился в путешествие...

   Новиков знал и помнил Карамзина. Он прочел пятый и седьмой томы его сочинений, вышедшие в 1804 году, и угадал, что под именем Мелодора автор изобразил самого себя, а в образе Филалета - своего друга Петрова. Новиков не согласился с тем, что он называл философией Карамзина, потому что нашел в ней "более пылкости воображения и увлекания в царство возможностей, нежели основательности..." Он писал автору:

   "Молодой Филалет со стоической холодностью философствует, а философия холодная мне не нравится; истинная философия, кажется мне, должна быть огненна, ибо она небесного происхождения; однако, любезнейший мой, не забывайте, что с вами говорит идиот, не знающий никаких языков, не читавший никаких школьных философов, они никогда не лезли в мою голову: это странность, однако истинно было так, но о сем в другое время".

   Эти неосторожные фразы, характерные для величайшей скромности Новикова, почему-то особенно охотно цитировались исследователями, подтверждавшими ими ложный тезис о незнании Новиковым иностранных языков и его необразованности. Слово "идиот", употребленное здесь в смысле "невежда", как будто не противоречит такому пониманию текста письма. На самом же деле, как мы знаем, он переводил с французского и редактировал переводы товарищей, читал иностранные философские книги. Возможно, Новиков не владел разговорным языком и это именно имел в виду. Иначе толковать откровенность Новикова было бы недобросовестно по отношению к нему.

   С большой проницательностью говорит Новиков о "холодности" философии персонажа Карамзина, характерной и для самого автора. Признание равноправности чувств бедных и богатых людей, крестьян и помещиков, уравнение сословий перед алтарем чувства не сопровождалось у Карамзина любовью к обездоленным и желанием поглотать им. Это была умозрительная, отвлеченная любовь, далекая от стремления прийти на помощь несчастным, чем всю жизнь горел Новиков. Его философия была в этом смысле "огненной", она была исполнена пламенной любви к людям.

   Таким Новиков оставался и по выходе из тюрьмы, и это составляет главную черту его личности. Мудрено ли, что после своих тягчайших испытаний он не сохранил научной ясности мышления и отдал предпочтение религиозным догматам?! В том же письме Карамзину он утверждает, что "ни больше, ни меньше семи планет быть не может, понеже бог их сотворил только семь и наполнил их силами, каждой приличными". Но вместе с тем дальше он писал, что и "неподвижных звезд быть не может, ибо неоспоримая истина: что не имеет движения, то мертво, понеже жизнь есть движение".

   Новиков испытывает недоверие к науке и как бы порицает ее стремление вперед. Он пишет:

   "На моем веку во всех науках несколько систем переменилось; да я уверен, что и ныне существующие системы недолго устоят и переменятся в другие новые; нам любезнее всего новое, новое и новое... Химики все прежнее отбросили и наделили нас какими-то газами, то есть пустыми словами, не имеющими ни значения, ни силы. И кто может все их бредни исчислить?..

   Древние прекрасно сие изъясняли; они даже в человеке находили извлечение из трех миров и учили, что человек состоит из тела, души и духа. Отсюда произошло то, что они поставляли надпись над дверьми храма: познай себя и пр.".

   Архитектор Витберг, создавший проект храма Христа-спасителя в Москве, вместе с профессором Московского университета М. Я. Мудровым посетил Авдотьино после изгнания французов из Москвы. Он высоко ценил Новикова. В записках, составленных под его диктовку Герценом в вятской ссылке (1836-1838), Витберг говорит:

   "Новиков, положивший основание новой эре цивилизации России, начавший истинный ход литературы, деятельно неутомимый, муж гениальный, передавший свет Европе и разливший его в глубь России...", - "жертва сильного стремления к благу родины..."

   Витберг ожидал увидеть в Авдотьине "стариков строгих и неумолимых". Имя Новикова для лучшей части интеллигентной молодежи начала века сияло ореолом невинного страдания. Строгие его принципы и глубокая религиозность были известны. Не без основания думали, что Новиков продолжает свои масонские упражнения и, может быть, достиг в них высших ступеней. За другом его Гамалеей давно установилась репутация человека почти святой простоты. Суд их был бы нелицеприятен и строг.

   Отъехав от Москвы по бронницкой дороге верст семьдесят, Витберг увидел шпиц церкви села Авдотьина, Тихвинского то ж. Деревенька была небольшая и бедная. Витберг не обратил внимания на то, что все дома в ней были каменные.

   Вскоре открылись ветхий господский дом и запущенный сад. Все окружающее показывало нужду и отшельничество.

   Гости были проведены в приемную комнату на первом этаже, где обыкновенно пила чай и обедала семья хозяина.

   Новиков показался Витбергу старым, бледным и болезненным. Однако взор его еще горел и показывал, что он может воспламеняться и любить. Большой открытый лоб, длинные волосы. Серьезный вид смягчался во время разговора и становился очень приятным. Он принял гостей с душевным расположением.

   Речь Новикова была увлекательна. Он обладал превосходным даром красноречия. Гамалея говорил мало, резко, но за внешней суровостью крылась любвеобильная, приветливая натура.

   - Рад, что вздумали вы навестить старого страдальца и отшельника, - сказал Новиков. - Если привезли свой проект - а я о нем слышал много, - извольте показывать. Витберг развернул чертежи и принялся объяснять идею храма и архитектурное исполнение.

   Новиков слушал внимательно, хвалил - в репликах его чувствовался любитель изящного. Выслушав Витберга и осмотрев чертежи, он посоветовал отбросить некоторые частности, украшения, чтобы сильнее подчеркнуть главную мысль и заставить чище звучать основную идею.

   - Если необходим наружный храм, - говорил Витберг, - все камни его должны быть проникнуты общей идеей, а внутренний смысл нужно суметь вложить в каждую форму.

   - Весьма несправедливо думают, - ответил Новиков, - будто наружные дарования, науки, художества препятствуют внутреннему возвышению человека. У кого есть талант, тот обязан быть верным своему призванию. Вообще поэзия и искусства, эти сестры, отнюдь не мешают, но способствуют внутреннему развитию. Пусть всякий исполняет свое. Необходима совокупность трудов и усилий всех людей - и тогда будет воздвигнут настоящий храм из целого мира. И поэтому познание самого себя есть важнейшее познание. Оно покажет нам, с чистым ли побуждением избирает душа занятие или нет. И мы нуждаемся в опыте других - они могут предостеречь, отстранить горькие испытания.

   Новиков