Новиков Николай Иванович - Л. Западов. Новиков

вынесен на общее обсуждение. Обладать крепостными желали купцы, промышленники, казаки и даже духовные лица! Дворяне отстаивали свое исключительное право иметь крепостных рабов и потому решительно возражали против награждения дворянским званием вместе с чином.

   Споры в Комиссии стали тяготить императрицу. Она лучше всех знала, что никакого практического смысла эти словопрения не имеют: как захочет русская самодержица, так и будет, что бы там ни говорили черносошные крестьяне или купеческие головы. Оставлять же в столице это собрание ораторов не было расчета: политический горизонт омрачался.

   Турция, подталкиваемая своими европейскими покровителями, напала на Россию. Война требовала энергичных распоряжений, денег, людей, продовольствия, оружия. С Комиссией надобно было кончать.

   В четверг 18 декабря 1768 года Бибиков прочитал в Большом собрании именной указ. Начинался он титулом Екатерины:

   - Божею поспешествующею милостью мы, Екатерина вторая, императрица и самодержица Всероссийская, Московская, Киевская, Владимирская, Новгородская, царица Казанская, царица Астраханская, царица Сибирская, государыня Псковская и великая княгиня Смоленская, княгиня Эстляндская, княгиня Лифляндская, Карельская, Тверская, Югорская, Пермская, Вятская, Болгарская и иных... Маршал перевел дух:

   - Государыня и великая княгиня Нова-города, Низовския земли, Черниговская, Рязанская, Ростовская, Ярославская, Белозерская, Удорская, Обдорская, Кондийская и всея Северныя страны повелительница и государыня, Иверския земли, Карталинских и Грузинских царей и Кабардинский земли, Черкасских и Горских князей и иных наследная государыня и обладательница.

   "А теперь, - подумал Новиков, - желает она расширить свой титул и вписать еще строку: "великая княгиня Молдавская и Валашская, Крымских ханов наследная государыня". Какой же ценой мы заплатим за новые титулы?.."

   - Ныне учинено от вероломного неприятеля нарушение мира и тишины, - читал Бибиков, - столь нами желаемых, сколь они нужны для приведения к окончанию предпринятого нами поправления гражданских законов. При таких обстоятельствах нам теперь должно быть первым предметом защищение государства от внешних врагов. От сего же самого Комиссии о сочинении проекта не малая приключится остановка, по причине, что многим депутатам к своим должностям надлежит отправиться.

   В Петербурге были оставлены только члены частных комиссий, которым отдали приказ продолжать труды по-прежнему. Остальные депутаты разъехались по своим полкам, усадьбам, городам и канцеляриям. Императрица обещала созвать их вновь, когда окончатся дела, порученные частным комиссиям, но, сказать правду, исполнять свое обещание не думала: для нее вполне хватало первого опыта.

   Штаты Комиссии были сильно сокращены, и через несколько дней, 26 декабря, прикомандированные к ней обер-офицеры полевых полков отправились по своим частям.

   Новикову не пришлось уйти вместе со всеми товарищами - сдача дел Комиссии о среднего рода людях задержалась.

  

  

  

   - Погляди, что я принес. На улице раздавали прохожим.

   Товарищ Новикова по службе в Комиссии Лыков протянул ему четыре маленькие печатные странички.

   - Что это? Ода в честь закрытия Комиссии или новый манифест?

   - Не пойму. Люди брали, и я не отказался.

   - "Всякая всячина", - прочитал Новиков. - "Сим листом бью челом, а следующие впредь изволь покупать".

   - Ишь как приманивает, - засмеялся Лыков. - А ведь ты и верно покупать будешь - все деньги на печатную бумагу готов убить.

   2 января они сидели в канцелярии Комиссии. Новиков сдавал дела, уходя в полк, Лыков оставался вести дневную записку.

   - "Всякая всячина каждый год с нами пребывала, ныне можем видеть ее напечатанную", - читал Новиков "Поздравление с Новым годом" - тысяча семьсот шестьдесят девятым.

   Нет сомнений, он держал в руках номер нового журнальчика. Кто его издатели, чьи письма и стихи будут там печатать? Журналу потребно разрешение властей. Кому же удалось его получить?

   Через неделю Новиков, зайдя в мастерскую переплетчика Веге на Луговой-Миллионной, купил следующий номер "Всякой всячины". Подписи издателя и редактора не значилось, и авторы не ставили под статейками своих настоящих имен: это еще не было принято в журналистике, да и литературные произведения порой печатались анонимно. Любители словесности из дворян не считали удобным ставить наследственную фамилию на книжке, которую, может быть, осудит читатель, а имена авторов незнатных никому не могли быть памятны.

   Но шила в мешке не утаишь, да Екатерина и не старалась этого делать: читателям "Всякой всячины" следовало знать, что журнал - затея царицы. И в Петербурге слышали, что "Всякую всячину" издает секретарь императрицы Григорий Васильевич Козицкий и что сама она там пишет статьи. Стало быть, журнальчик нужно читать со вниманием.

   "Всякая всячина" объявила себя "бабушкой" новых журналов и выразила уверенность в том, что скоро появится поколение внуков. Для того были приняты меры. Кто желал выступить с журналом, мог подать прошение в Академическую комиссию, ведавшую типографией, не открывая своего имени, лишь поставив подпись "Аноним".

   В половине января Новиков рассчитался с Комиссией и по приказу Военной коллегии должен был отправиться в Севскую дивизию, в Муромский пехотный полк.

   Никакой охоты продолжать военную службу у Новикова не было.

   Он знал по опыту, как связывает человека военный мундир. Новиков понимал, что быть офицером почетно и служба эта - дворянская, однако склонности к ней не имел.

   Перейти в штатскую также не хотелось. Если служить, как подобает прилежному чиновнику, надо помнить законы и указы, уметь разбираться во всех канцелярских пружинах. Работа в Комиссии показала ему, как это сложно. А потом взятки, акциденции... Смешно говорить, сам он рук не запачкает, но ведь надобно следить за подчиненными, чтобы и они просителей не обижали... Нет, приказные дела его не занимали, к ним он тоже не чувствовал склонности.

   Легче других и спокойнее была бы служба во дворце, если бы не надлежало владеть наукой притворства, и в большем объеме, чем, например, нужно театральным актерам. Те притворно входят в разные страсти на время, а при императорском дворе роли разыгрываются всю жизнь.

   Придворный человек всем льстит, говорит не то, что думает, обязан казаться добрым и снисходительным, когда надут гордостью и пышет злобой. Он обещает - и ничего не исполнит. Хвалит, а сам терзается завистью. Нет у него истинных друзей: вокруг льстецы, и он льстит, угождая случайным люда - фаворитам. Верно, придворная служба весьма блистательна, однако очень скользка и скоро тускнеет. Нет, не годится и она...

   "К чему же потребен я в обществе? - размышлял Новиков. - Нельзя ничего не делать! "Без пользы в свете жить - тягчить лишь только землю", - сказал славный российский стихотворец Александр Петрович Сумароков. Последовать его путем - писать, исправлять нравы? Но хватит ли дарования? Я хочу служить моим согражданам, я знаю их нужды - в Комиссии было о них говорено предовольно, - люблю книги, уважаю сочинителей... Так не приложить ли мне силы к изданию их трудов? Так делывал Сумароков в своей "Трудолюбивой пчеле", его пример - мое ободрение. Буду издавать еженедельные листы и не гоняться за всякой всячиной, а писать дельно, с пользой для света".

   Исполнение этой мысли ждать себя не заставило.

  

   Война с Турцией не сулила блестящих побед. Первая армия то переходила Днестр, то возвращалась обратно. Командующий князь Голицын проявлял робость и беспомощность, солдаты страдали болезнями, лошади падали от бескормицы. Деньги в казне таяли, доходов не предвиделось.

   Русское правительство добивалось в Польше уравнения политических прав православных с католиками. Король Станислав Понятовский, бывший любовник Екатерины, возведенный ею на польский престол в 1764 году, сопротивлялся этому акту. Россия ввела в Польшу тридцатитысячное войско. В его присутствии король изменил свою позицию, члены сейма, не пожелавшие принимать навязанные им решения, были вывезены в Россию - и сейм признал законными требования императрицы.

   В 1768 году в городе Баре образовалась конфедерация польской шляхты и католического духовенства под лозунгом "За веру и свободу", выступившая против России и короля Понятовского. Развернулись военные действия, конфедератов оттеснили в Молдавию. Их поддержали Турция и Франция. И здесь нужны были войска и деньги...

   На уральских заводах солдаты усмиряли приписных крестьян. Оказывали непослушание соликамские и чердынские работные люди. То в Астрахани, то близ Петербурга ловили беглых, разглашавших, что государь Петр III жив, готовится принять царство и желает позаботиться о народных льготах.

   Молодой адъютант Опочинин выдавал себя за сына английского короля и государыни Елизаветы Петровны. Его схватили, дознались, что есть заговорщики. Намеревались они низложить Екатерину, истребить Орловых и на престол возвести Павла Петровича.

   Главнокомандующий Москвы фельдмаршал Салтыков в ноябре доносил императрице, что в городе и окрестностях разбои весьма умножились, а полки выступили на войну и не осталось ни одной конной команды. Екатерина войск не прибавила и рекомендовала учредить команды из московских жителей.

   В октябре и ноябре были по всей России проведены рекрутские наборы - с каждых трехсот душ по одному рекруту. В солдаты забирали безместных церковников, поповских и дьяконских сыновей. Армия ждала пополнения.

   Не хватало звонкой монеты - Екатерина решила ввести бумажные деньги, ассигнации: турецкая война за первые же месяцы поглотила миллион с четвертью рублей, казна пустовала...

   Слухи о неудачах русских войск наполняли Петербург. Серьезность положения преувеличивалась в столичных разговорах. Но как было не соглашаться с дурными пророками, которые напоминали, что, если бы дело шло гладко, не пришлось бы распускать Комиссию? Видно, каждый офицер и сержант на счету, люди вот как нужны, потери армии велики...

   Новиков слышал и позднее записал рассуждения трусливых политиканов, уверявших, что турецкая армия вооружена лучше русской и отчаянно смела в атаке.

   - У меня и теперь сердце обливается кровью и волосы дыбом становятся, когда вспомню янычар, с открытою грудью бегущих и всех саблями поражающих, - рассказывал какой-нибудь участник прежних кампаний. - Эти варвары рождаются на погубление человеческого рода. Они подобны диким зверям. Семь гренадеров моей роты воткнули в янычара по штыку, но он и тогда вокруг всех рубил, и я насилу мог от него уйти... А пушки их так длинны и так далеко стреляют, что мы в десяти верстах от них едва укрывались. Ныне, я чаю, они еще далее стреляют - ведь пушкари у них какие-то европейские христиане.

   Боязливым старичкам такого склада возражали, ссылаясь на общепризнанную храбрость русских солдат и офицеров, на победу над пруссаками в Семилетней войне. Кто-то подтверждал это мнение, но кто-то продолжал распускать панические слухи о турках.

   Императрица требовала от командующих скорых, решительных действий, она готовилась заменить Голицына Румянцевым, а на его место во Вторую армию поставить Петра Панина, однако следовало подумать, как пресечь неприятные разговоры и занять умы легкой и спокойной темой.

   Еще совсем недавно, когда после коронации распространились слухи о том, что Екатерина выходит замуж за Григория Орлова и дворянство этим марьяжем оскорбилось, она поспешила прекратить подобные толки: издала манифест о воспрещении непристойных рассуждений по делам, до правительства относящимся, - манифест о молчании.

   Теперь, после созыва Комиссии, таким окриком и угрозами ртов не заткнешь - сама позволила наговаривать лишнее, а кое-где даже крепостные возмечтали о том, что в их пользу будут переменяться законы. Гласность была допущена, в один день ее не отменишь. И хоть видимость публичности надо как-то при новом политическом ходе сохранить.

   Екатерина была хитра и сообразительна. Средство она отыскала.

   Надобно издавать журнал, выпускать его почаще, раз в неделю, писать повеселее, ведя свою линию. В Петербурге о таком журнале не слыхивали, найдутся подражатели. Если будут споры - тем лучше, за ними станут следить читатели - глядишь, и убавится охотников осуждать Голицына и толковать о том, почему закрыли Комиссию. В Англии выходили с полвека назад журналы "Зритель" и "Болтун", они имели успехи развлекали общество долгое время - вот и пример!

   Секретари у императрицы были дельные, грамотные, сама она писать очень любила, хоть русским языком владела неважно. Есть откуда и переводить - иностранные книги и журналы во дворец поступали.

   И с нового, 1769 года начал выходить в Петербурге еженедельный журнал "Всякая всячина", печатавший, однако, не все, что придется, а лишь то, что было угодно и выгодно императрице.

   "Всякая всячина" объявила, что она стоит за сатиру в "улыбательном духе", которая не затрагивает отдельных лиц и государственных учреждений, а выступает лишь против людских пороков вообще, не целя ни в кого персонально. Императрица не терпела никакой критики. Все, что было ею заведено в стране, она считала замечательным, совершенным и не желала слушать ничьих советов. Если и были недостатки в управлении Россией, то все они относились на счет предыдущих царствований, а нынешнее, по мнению Екатерины, от этих недостатков освободилось. Из номера в номер, всем своим содержанием, журнал Екатерины II внушал читателю:

   - Всякий честный согражданин признаться должен, что, может быть, никогда, нигде какое бы то ни было правление не имело более попечения о своих подданных, как ныне царствующая над нами монархиня имеет о нас, в чем ей, сколько нам известно и из самых опытов доказывается, стараются подражать и главные правительства вообще.

   Лихоимство и обман издавна проникли в присутственные места Российской империи и вызывали гнев и возмущение всех, кому приходилось сталкиваться с администрацией. Вступив на престол и торопясь завоевать популярность, Екатерина II особым манифестом 18 июля 1762 года осудила взяточничество, с которым якобы мирились прежние государи, и расписала его яркими красками:

   - Ищет ли кто место - платит; защищается ли кто от клеветы - обороняется деньгами; клевещет ли на кого кто - все происки свои хитрые подкрепляет дарами. Напротиву того, многие судящие освященное свое место, в котором они именем нашим должны показывать правосудие, в торжище превращают... и мздоприимством богомерзким претворяют клевету в праведный донос, разорение государственных доходов в прибыль государственную, а иногда нищего делают богатым, а богатого нищим...

   За семь лет нового царствования в русской юстиции ничего к лучшему не изменилось, судьи брали взятки по-прежнему, а кое-кто и пуще принялся грабить ближнего. Однако Екатерина громогласно утверждала, что суд в России исправился и стал неподкупным.

   "Всякая всячина" разъясняла мнение императрицы читателям. Те, кто недоволен судейскими порядками и жалуются на взяточников, беспокоятся напрасно, ибо сами навлекли на себя злоключения. Законы в России лучше, чем на Западе, а если они и были несколько запутаны, так для приведения их в порядок была созвана Комиссия Нового уложения. Судьи хороши - ведь их назначает императрица, которая неустанно заботится о народном благе, в Европе же торгуют патентами на судебные должности: кто больше заплатит, тот и судит.

   Журнал императрицы отвергает все жалобы на чиновников и сожалеет о трудностях их службы, рассуждая так:

   - Не подьячие и их должности суть вредны, - статься может, что тот или другой из них бессовестен. Но если бы менее было около них искупителей, не умалилися бы тогда на них жалобы?

   Не "искушать" подьячих легко - не нужно только их беспокоить: "Не обижайте никого; кто же вас обижает, с тем полюбовно миритеся без подьячих, сдерживайте слово и избегайте всякого рода хлопот".

   Что будут делать подьячие, оставшись без просителей, нужен ли стране суд, если гражданам рекомендуется впредь решать споры самим, без посредничества, - эти вопросы "Всякая всячина" не обсуждала, как не думала она о том, что удобнее было бы исправить государственный аппарат, чем перестать им пользоваться, избегая опасности взяток.

   "Всякая всячина" рекомендовала журналистам толковать о достоинствах правительства и не расписывать дегтем недостатки русской жизни:

   "Добросовестный сочинитель, - говорилось в одной из статей журнала, - изредка касается к порокам, чтобы тем под примером каким не оскорбити человечество: но, располагая свои другим наставления, поставляет пример в лице человека, украшенного различными совершенствами, то есть добронравием и справедливостью; описывает твердого блюстителя веры и закона, хвалит сына отечества, пылающего любовью и верностью к государю и отечеству, изображает миролюбивого гражданина, верного хранителя тайны..."

   Журналистам вменялось в обязанность изображать примерных персонажей, призывая подражать им, и черною краской не пользоваться - в России, мол, все светло при нынешней монархине, - а кто говорит иное, тот злопыхатель и человек вредный. Но против некоторых возмутительных фактов и сама "Всякая всячина" метала гром и молнию. В самом деле, какой стыд: "Многие молодые девушки чулков не вытягивают, а когда сядут, тогда ногу на ногу кладут; через что подымают юбку так высоко, что я сие приметить мог, а иногда и более сего". Вот ведь что случается в обществе. Почище судейского разбоя!

   При этом "Всякая всячина" не упускала повода изложить свою точку зрения на важные вопросы современной жизни прямо или в иносказательной форме. Например, была напечатана сказка о том, как некие портные шили мужику новый кафтан - из старого он вырос. Добрый приказчик созвал портных, наметил покрой. Мужик дрожит от холода во дворе. Но когда приступили к работе, вошли четыре мальчика, которых хозяева недавно взяли с улицы, - они помирали там с голода и холода. Им приказали помогать портным, однако дело только замедлилось, мальчики, хоть и знали грамоту, но были весьма дерзки и нахальны, стали прыгать и шуметь, критиковали портных и не весть чего требовали.

   Так журнал выразил царицыно недовольство работой Комиссии о сочинении Нового уложения. "Мужику" - населению России - затеяли шить кафтан, то есть составлять законы, а дерзкие мальчики - понимай: сочувствовавшие крестьянству депутаты - помешали портным и приказчику - Екатерине. "Мужик" остался без кафтана, он продолжает мерзнуть, в этом вина мнимых народных заступников, и нужно негодовать против них, а не против государственной власти.

  

   Новиков взял отставку с военной службы, навестил в Авдотьине мать и возвратился весной 1769 года в Петербург свободным человеком в звании отставного поручика.

   Чин был невелик, но какое это имеет значение, когда перед владельцем его открывалось бурное поприще журналистики!

   "Всякая всячина" теперь была не одна. В январе вслед за нею появился журнал "И то и се" Михаилы Чулкова, чью книгу "Пересмешник" брал на комиссию Новиков. В феврале бывший студент Московского университета Василий Рубан начал издавать журнал "Ни то ни се". Преподаватели Сухопутного кадетского корпуса Румянцев и Тейльс выпускали журнал "Полезное с приятным", выбирая для него из иностранных изданий статьи на моральные темы.

   1 марта офицер полевых полков Василий Тузов начал свое издание - "Поденщина". Он думал было каждый день выпускать по свежему номеру из четырех страничек, но писал плоховато, к изданию привычки не имел и через месяц бросил затею. Наконец 1 апреля вышел еженедельный журнал "Смесь", чей издатель сумел так искусно скрыть свое имя, что остался неизвестным. А листы "Смеси" были остры, злободневны и нравились Новикову. Издатель, не обинуясь, писал о том, что крестьяне умеют мыслить основательно о многих полезных вещах, головы же знатных людей бывают набиты требованиями чести без малейших заслуг, высокомерием, смешанным с подлостью, и пустыми родословными.

   Среди такого невиданного в России обилия журналов Новикову предстояло найти место своему изданию - подлинно сатирическому, каким он его хотел видеть. Не подпевать "Всякой всячине", как Рубан, не баловаться печатью, как Тузов, а выполнять гражданский долг с пером в руках вместо шпаги, положенной дворянину.

   Какое название приискать журналу? Эти "Ни то ни се", "И то и се", "Смесь", "Полезное с приятным" были, в сущности, перефразировкой имени "Всякой всячины". Новиков не желал повторять надоевшую комбинацию. Имя должно быть неожиданным, значащим и кратким.

   Он перечитал предисловие ко "Всякой всячине". Там говорилось о господине, живущем чужими трудами. Трутень!.. Сумароков издавал "Трудолюбивую пчелу". Это было десять лет назад. Времена изменились. Сатира должна разить сильнее - велико и неизбывно народное горе... А если "Трутень"? Издатель его дворянин, он также сидит на горбу своих крестьян, как и тот бездельник из "Всякой всячины". Но в отличие от него издатель "Трутня" мучится своей привилегией и желает быть полезным отечеству. Порукой тому его журнал.

   Итак, "Трутень".

   В предисловии к журналу Новиков изложил свои мысли о военной, гражданской, придворной службах и распростился с карьерой. Он счел для себя возможным только один род деятельности - издание трудов своих сограждан, "особливо сатирических, критических и прочих, ко исправлению нравов служащих". Ибо намерение его - исправлять нравы.

   Новиков подал прошение в Академическую канцелярию, журнал был разрешен, и в начале мая 1769 года "Трутень" вылетел в свет.

   Эпиграфом для своего журнала Новиков выбрал строку из притчи Сумарокова, как бы разъяснявшую понятие "трутень":

  

   Они работают, а вы их труд ядите.

  

   Впрочем, закончив 1769 год и приступая к изданию "Трутня" в следующем, Новиков заменил эпиграф на другие сумароковские стихи:

  

   Опасно наставленье строго,

   Где зверства и безумства много.

  

   За полгода журнальной борьбы Новикову дали почувствовать опасность резкой сатиры, и он предупредил об этом читателей в новом эпиграфе.

   Листки "Трутня" выходили каждую неделю. Новиков печатал по шестьсот с лишним экземпляров каждого номера - "Всякая всячина" начинала с тысячи шестисот. Однако номера ее не покупались, и тираж издатели сократили втрое. А Новиков через три месяца выпустил "Трутень" вторым изданием - спрос на его журнал был велик - и с тринадцатого листа печатал уже в тысяче двухстах экземплярах. Другие издания 1769 года довольствовались тиражом 500-600 экземпляров.

   Первый номер "Трутня" был занят предисловием - много ли уместишь на четырех крошечных страничках? - но во втором, вышедшем 5 мая, читатели могли ощутить сатирический запал нового издания. Новиков сочинил и напечатал письмо некоего дяди к племяннику с рекомендацией поступать в "приказную службу", то есть стать чиновником: "Ежели ты думаешь, что она по нынешним указам ненаживна, так ты в этом, друг мой, ошибаешься. Правда, в нынешние времена против прежнего не придет и десятой доли, но со всем тем годов в десяток можно нажить хорошую деревеньку".

   Это письмо, говорившее о том, что в судах процветают взятки, что на воеводстве можно нажиться, не понравилось Екатерине II.

   "Всякая всячина" в девятнадцатом листе поместила статейку, ее автор рассказывал о встрече с человеком, который считал себя умнее всех и думал, что свет не так стоит: "Люди все не так делают; его не чтут, как ему хочется... Везде он видел тут пороки, где другие, не имев таких, как он, побудительных причин, насилу приглядеть могли слабости, и слабости весьма обыкновенные человечеству".

   Заключали статейку правила:

   1. Никогда не называть слабости пороком.

   2. Хранить во всех случаях человеколюбие.

   3. Не думать, чтоб людей совершенных найти можно было, и для того...

   4. Просить бога, чтоб нам дал дух кротости и снисхождения.

   Но этих ограничений Екатерине показалось мало, и она прибавила: "Я хочу завтра предложить пятое правило, а именно, чтоб впредь о том никому не рассуждать, кто чего не смыслит; и шестое: чтоб никому не думать, что он один весь свет может исправить".

   Такая программа уничтожения журнальной сатиры, предложенная императрицей, вызвала резкую отповедь Новикова. В пятом листе "Трутня" 26 мая за подписью "Правдулюбов", которая стала затем постоянным его псевдонимом в полемике 1769 года, он писал:

   "Многие слабой совести люди никогда не упоминают имя порока, не прибавив к оному человеколюбия. Они говорят, что слабости человекам обыкновенны и что должно оные прикрывать человеколюбием; следовательно, они порокам сшили из человеколюбия кафтан; но таких людей человеколюбие приличнее называть пороколюбие. По моему мнению, больше человеколюбив тот, кто исправляет пороки, нежели тот, кто оным снисходит, или (сказать по-русски) потакает".

   "Всякая всячина" не замедлила ответом:

   "На ругательства, напечатанные в "Трутне" под пятым отделением, мы ответствовать не хотим, уничтожая оные... Господин Правдулюбов не догадался, что, исключая снисхождение, он истребляет милосердие... Думать надобно, что ему бы хотелось за все да про все кнутом сечь".

   Так заявила "Всякая всячина" в двадцать третьем номере. Новиков выступил с ответом в восьмом листе "Трутня" 16 июня:

   "Госпожа Всякая всячина на нас прогневалась и наши нравоучительные рассуждения называет ругательствами. Но теперь вижу, что она меньше виновата, нежели я думал. Вся ее вина в том, что на русском языке изъясняться не умеет и русских, писаний обстоятельно разуметь не может, а сия вина многим нашим писателям свойственна".

   "Трутень" упрекал императрицу в плохом знании русского языка, делая вид, что не ведает, о кем спорит. Дерзость эта не имела еще себе равной.

   Почему груба "Всякая всячина"? В руках ее издателя - административная власть.

   "Госпожа Всякая всячина написала, что пятый лист Трутня уничтожает. И это как-то сказано не по-русски; уничтожить, то есть в ничто превратить, есть слово, самовластию свойственное, а таким безделицам, как ее листки, никакая власть не прилична; уничтожает верхняя власть какое-либо право другим. Но с госпожи Всякой всячины довольно было бы написать, что презирает, а не уничтожает мою критику. Сих же листков множество носится по рукам; итак, их всех ей уничтожить не можно".

   Вслед за этой статьей, подписанной фамилией Правдулюбова, в том же восьмом листе "Трутня" Новиков поместил письмо Чистосердова, поднявшего свой голос в защиту журнала. Чистосердов предупреждал издателя: в придворных кругах считают, что автор "Трутня" не в свои садится сани и совсем напрасно пишет о знатных людях. "Кто-де не имеет почтения и подобострастия к знатным особам, тот уже худой слуга. Знать, что-де он не слыхивал, что были на Руси сатирики и не в его пору, но и тем рога посломали".

   Чистосердов передает прямую угрозу оскорбленных Новиковым придворных господчиков, напоминавших о судьбе Антиоха Кантемира. После первых своих сатир он был отправлен за границу в должности посла, сначала в Лондон, а затем в Париж, и умер на чужбине.

   "Пишите сатиры на дворян, - говорил Чистосердов, - на мещан, на приказных, на судей, совесть свою продавших, и на всех прочих людей; осмеивайте худые обычаи городских и деревенских жителей; истребляйте закоренелые предрассудки и угнетайте слабости и пороки, да только не в знатных: тогда в сатирах ваших и соли находить будут больше. Здесь английской соли употребление знают немногие; так употребляйте в ваши сатиры русскую соль, к ней уже привыкли. И это будет приятнее для тех, которые соленого есть не любят".

   Письмом Чистосердова Новиков показал, откуда журнал может ожидать себе неприятностей, но не сбавил тона. В двадцатом листе "Трутня" от 8 сентября он пародировал статью, напечатанную 21 августа во "Всякой всячине", и вывел редакцию этого журнала под именем "самолюбивого человека". Этот "самолюбивый" хочет, "чтобы все его хвалили и делали бы только то, что он повелевает; другим похвалу он терпеть не может, думая, что сие от него неправедно отъемлется, и для того требует, чтобы все были ласкатели и, таскался из дома в дом, ему похвалы возглашали, что, однако, есть грех".

   Борьбу "Трутня" против журнала Екатерины II поддерживали журналы "Смесь" и "Адская почта" - ежемесячный журнал под таким названием начал издавать в июле писатель Федор Эмин. Постепенно "Всякая всячина" стала выходить из боя, убедившись, что ей трудно состязаться с "Трутнем" в остроумии и доказательности. Поле сражения осталось за Новиковым.

   Спор о характере и направлении сатиры, разгоревшийся в 1769 году между "Трутнем" и "Всякой всячиной", имел чрезвычайно важное и принципиальное значение. Екатерина II старалась привить русской литературе охранительные взгляды, она желала, чтобы писатели поддерживали монархию и прославляли государственный строй России, закрывая глаза на его недостатки. Литература, по ее мнению, должна была защищать незыблемость монархии и не имела права критиковать самодержавную власть. Новиков не посягал на основы монархии, не думал об уничтожении крепостного права, но злоупотребления им стремился прекратить и горячо сочувствовал крестьянам.

   На страницах "Трутня" Новиков представил читателю несколько кратких и выразительных характеристик господ, которые безвинно мучат крепостных людей и не признают за крестьянами права на человеческое достоинство. Так, некто, названный Змеяном, утверждает, что господин должен быть тираном своих слуг, если хочет видеть их послушными.

   "Безрассуд болен мнением, что крестьяне не суть человеки, но крестьяне; а что такое крестьяне, о том знает он только потому, что они крепостные его рабы... Бедные крестьяне любить его как отца не смеют, но, почитая в нем своего тирана, его трепещут. Они работают день и ночь, но со всем тем едва-едва имеют дневное пропитание, затем что насилу могут платить господские поборы".

   Его превосходительство господин Недоум желает, чтобы на всем земном шаре не было других тварей, кроме благородных, и чтобы простой народ был вовсе истреблен, о чем подавал правительству просьбы. Опасаясь смертельного обморока при встрече с неблагородным человеком, Недоум не ездит в церковь, не бывает на улицах и, "подобясь дикому медведю, сосущему свои лапы, сделал дом свой навсегда летнею и зимнею для себя берлогою, или, лучше сказать, он сделал дом свой домом бешеных..."

   Несколько резких, лаконических штрихов новиковского пера - и перед нами этюды к большому социальному портрету российского дворянства, сословия землевладельцев-крепостников, - портрет, который в полном объеме будет написан мастерами русского критического реализма XIX столетия.

   Крестьянская тема во всем своем значении возникла на страницах "Трутня". Новиков открыто заявил, что он сочувствует крепостному народу и осудил господ. Материалы "Трутня" показали полнейшее юридическое бесправие крестьян и дали понять, что вопрос о положении крестьянства в России имеет важнейшее государственное значение. Так, в таком объеме и с такой силой вопрос этот еще не ставился в русской литературе.

   Однако из числа периодических изданий 1769 года первой напомнила о крестьянах "Всякая всячина". Редакция правительственного журнала предвидела неизбежное выдвижение этого вопроса в печати - слишком велико было к нему общественное внимание - и постаралась обезопасить его постановку. С этой целью в одной из статеек "Веяной всячины" был рассказан такой эпизод:

   "Лишь успел я переехать, то услышал вместо поздравления с новосельем превеликий крик. Я осведомился, что тому причиной. Мне сказали, что мой сосед милостиво наказывает своих людей на конюшне своей плетьми. Я спросил, часто ли то бывает. Ответствовали мне, что, кроме воскресных дней и господских праздников, почти всякий день".

   Затем автор переходит к другой теме, а в конце статьи вновь возвращается к наказанным дворовым. Способов помочь крепостным холопам он не видит и не ищет. Обычная гуманность заставляет сочувствовать им, но мысль о необходимости изменить бесправное положение крестьян в голову автору не приходит. Статья "Всякой всячины" заключается фразой: "Но кто за людей смеет вступиться? Хотя сердце соболезнует о их страдании. О всещедрый боже!.. всели человеколюбие в сердце людей твоих!"

   "Всели человеколюбие" - не больше... Нельзя улучшить положение крестьян - можно только молиться о ниспослании добродетелей их свирепым владельцам. Только такой совет могла дать "Всякая всячина", и лишь он был годен для государственного режима, который поддерживался этим журналом. После всех ужасов крестьянской жизни, раскрывшихся перед многими представителями российских сословий на заседаниях Комиссии, после громких требований ограничить бесконтрольную власть помещиков и учредить "нечто о собственном рабов имуществе" журнал Екатерины II воззвал лишь к частному милосердию.

   Это была попытка уклониться от решения существеннейшего вопроса современности, намерение внушить журналистам единственный, по мнению императрицы, возможный вид постановки крестьянской темы в русской литературе. Но мог ли истинный просветитель примириться с таким решением?

   Новиков развертывает в "Трутне" типичную картину взаимоотношений помещика с крепостными.

   Староста Андрей - Андрюшка, как называет он себя в письме господину, ибо крестьяне при обращении к барину могли пользоваться только уничижительной формой имен, - докладывает помещику о деревенских делах. Оброк собран, но недоимки велики: "Крестьяне скудны, взять негде, нынешним годом хлеб не родился". Неплательщиков секут на сходе, но денег у них от этого не прибавляется. Деревню разоряет соседний помещик Нахрапцев - "землю отрезал по самые гумна, некуда и курицы выпустить", да еще грозится судом и тюрьмой. "С Филаткой, государь, как поволишь? - спрашивает староста. - Он лето прохворал, хлеба не сеял, работать в доме некому, лошади пали, что с ним делать?"

   А вот как писали в то время крестьяне, - на что указал П. Н. Берков, - в челобитной генерал-губернатору Орловского наместничества А. А. Беклешову: "Оглянись, государь Александр Андреевич, на наши горькие слезы, защити от воров поверенных да целовальников! Как они нас разоряют: ведь нам, государь, невмочь стало! Просить некого, кроме тебя, государь; нигде суда не сыщешь, ходь лоб взрежь. Все у них на жалованье... Как ты ездил, государь, по городам,... так нас в тогдашнее время исправник подхватя, да посадил под караул, пока ты проехал; для того, что он ведь от них, воров, получает по триста в год, да вина и водки, что выпить может. Так они и живут - рассуди их! - душа в душу; правды не сыщешь ни на алтын... Умилосердись, государь, прикажи, чтоб нас воры-поверенные не разоряли! А коли ты, государь, не вступишься, так они из нас кровь высосут".

   В листе тридцатом Новиков опубликовал письмо Филатки барину и копию с помещичьего указа, отправленного в деревню. Перед читателем раскрывается - нужно сказать, впервые в нашей литературе - правдивая во всех деталях и страшная в своей простоте картина крестьянской жизни.

   "По указу твоему господскому, - пишет Филатка, а точнее, деревенский грамотей от его имени, - я, сирота твой, на сходе высечен, и клети мои проданы за бесценок, также и корова, а деньги взяты в оброк, и с меня староста правит остальных, только мне взять негде, остался с четверыми ребятишками мал мала меньше, и мне, государь, ни их, ни себя кормить нечем; над ребятишками сжалился мир, видя нашу бедность: им дал корову, а за меня заплатили подушные деньги".

   Филата подкосило несчастье - взрослые дети умерли, лошадь пала, хлеба достать не с кем. Он просит скостить недоимку и дать господскую лошадь, чтобы помалу исправиться. Бедняк обращается к барину с горячей просьбой, называет его отцом, умоляет смилостивиться...

   Почетное имя отца меньше всего подходило для хозяина Филата, и Новиков дает это заметить в письме старосты, где, в частности, говорится: "С Антошки за то, что он тебя в челобитной назвал отцом, а не господином, взято пять рублей. И он на сходе высечен. Он сказал: я-де это сказал с глупости, и напредки он тебя, государь, отцом называть не будет".

   Какой тут "отец"! Это кровопивец, беспощадный мучитель, наживающий богатство на страданиях других людей.

   В деловитых и жестоких пунктах копии с помещичьего указа Новиков раскрывает натуру свирепого крепостника.

   Барин велит "человеку нашему Семену Григорьеву" ехать в деревню за счет старосты, по прибытии старосту на сходе высечь нещадно, сменить его и взыскать сто рублей штрафа. И далее каждый пункт, а всего их шестнадцать, излагает требования "взыскать", "взять в господский двор", "высечь"...

   Помещик не пожелал прийти на помощь своему крепостному. Зато это сделали крестьяне, которые оставили ему корову, чтобы не уморить с голоду ребятишек. Новиков приводит этот пример народной взаимопомощи, показывая, насколько гуманнее ведут себя простые люди, как человечно они относятся к окружающим. Моральная сила тут на стороне крестьян, к ним и обращены все симпатии Новикова.

   Писатель сатирически описывает дворянские нравы, особенно резко выступая против презрения ко всему русскому, очень заметного в привилегированном обществе эпохи. Он осуждает модников, вертопрахов, щеголих, находя для этого остроумные приемы.

   Иные заметки "Трутня" по глубине своего смысла стоят порой "литературного полотна". Таково, например, объявление, напечатанное в шестом листе журнала:

   "Молодого российского поросенка, который ездил по чужим землям для просвещения своего разума и который, объездив с пользою, возвратился уже совершенною свиньею, желающие смотреть могут его видеть безденежно по многим улицам сего города".

   Коротко и метко Новиков обличил этого "поросенка", набравшегося низкопоклонства перед Западом и неуважения к взрастившей его России. Их было много в то время, таких "русских французов", Новиков видел, какое зло представляют они для своего отечества.

   Зато с уважением "Трутень" говорит о "среднего рода людях", разночинцах, которые не обладают преимуществами аристократического происхождения, но имеют такие высокие способности и твердые моральные принципы, что оказываются достойными государственного доверия. В листе четвертом своего журнала Новиков представил читателям трех кандидатов на важное служебное место. Первый из них - дворянин "без разума, без науки и без воспитания... Душ за ним тысячи две, но сам он без души". Однако ж он состоит в родстве со знатными боярами. Второй искатель также дворянин, человек недурной, хотя "к важным должностям не вовсе годится". "Третий проситель места, по наречию некоторых глупых дворян, есть человек подлый, ибо он от добродетельных и честных родился мещан. Природный его разум, соединенный с долговременным и в России и в чужих краях учением, учинили его мужем совершенным". Он отлично служил в армии, покрыт ранами, верный друг, благоразумный отец, честный судья и, словом, показал собою, что не порода, но добродетели делают человека достойным почтения честных людей.

   Характеристики трех кандидатов составлены так, что не может быть неясности в том, кто более всего подходят для назначения, - конечно же, третий претендент, прошедший военную школу, образованный и добродетельный мещанин. Так думает и Новиков, однако он знает, что распределение должностей вовсе не связано с личными достоинствами кандидатов, и, прямо не заявляя об этом читателю, предлагает ему в заключение решить задачу, угадав: "Глупость ли, подкрепляемая родством с боярами, или заслуги с добродетелью наградятся?" И вовсе не надо обладать особой проницательностью, чтобы человек, мало-мальски знакомый с жизнью, после этого сказал: "Место будет отдано глупому, но знатному дворянину".

   В том же четвертом листе "Трутня" рассказано о том, как жестоко поплатился купец, осмелившийся заявить, что богатая барыня украла у него из лавки драгоценное украшение. "Боярыня не только волосы выщипала и глаза подбила, да еще и кожу со спины плетьми спустила. Ништо тебе, бедный купец!" Суд принадлежит правящему сословию, и правды в нем искать нечего, - к такой мысли подводит читателя эта, наверное, невыдуманная история.

   Письмо из Москвы, напечатанное в тринадцатом листе журнала, содержит еще одну "истинную быль" о том, как судья обвинил честного подрядчика в краже часов, которые на самом деле похитил у него племянник. Подрядчика жестоко истязали в полиции, и допросы под плетьми чинились с тем большей строгостью, что судья был должен подрядчику по векселю. Когда случайно удалось обнаружить настоящего вора и подрядчика надобно было освободить, суд принял такое решение: "Вора племянника, яко благородного человека, дяде наказать келейно, а подрядчику при выпуске объявить, что побои ему впредь зачтены будут".

   "Всякая всячина" перешла на 1770 год, на протяжении января - апреля появились еще восемнадцать номеров; там печатались нравоучительные рассуждения, неинтересные читателям, и журнал закрылся при общем равнодушии.

   Однако и "Трутень", наученный опытом своей литературно-политической бо