| Главная » Книги |
Лесков Николай Семенович - Смех и горе
Лесков Николай Семенович - Смех и горе Собрание сочинений в 11 томах. Т. 3.
М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957
Свежий мартовский ветер гулко шумел деревьями большого Таврического
сада в Петербурге и быстро гнал по погожему небу ярко-красные облака. На
дворе было около восьми часов вечера; сумерки с каждой минутой надвигались
все гуще и гуще, и в небольшой гостиной опрятного домика, выходившего окнами
к одной из оранжерей опустелого Таврического дворца, ярко засветилась белая
фарфоровая лампа, разливавшая тихий и ровный свет пo уютному покою. Это было
в одном дружеском семействе, куда я, дядя мой Орест Маркович Ватажков и еще
двое наших общих знакомых только что вернулись с вербного базара, что стоит
о Лазаревой субботе у Гостиного двора. Мы все пришли сюда прямо с этого
базара и разговорились о значении праздничных сюрпризов.
Семейный дом, в котором мы собрались, был из числа тех домов, где не
спешат отставать от заветных обычаев. Здесь известные праздничные дни
отличаются от простых дней года всеми мелочами, какими отличались эти дни у
отцов и дедов. Тут непременно поздний обед при звезде накануне рождества;
кутья по Предтече в крещенский сочельник; жаворонки детям 9 марта, а в
воскресенье пред страстной неделей вербные подарки. Последние обыкновенно
состояли из разных игрушек и сюрпризов, которые накануне с вечера закупались
на вербном базаре у Гостиного двора ц рано утром подвешивались на лентах под
пологами детских кроваток. Каждый подарок украшался веткою вербы и крылатым
херувимом... Дети были уверены, что вербные подарки им приносит сам этот
вербный херувим или, как они его называли, "вербный купидон".
Об этих подарках и зашла теперь речь: все находили, что подарки -
прекрасный обычай, который оставляет в детских умах самые теплые и
поэтические воспоминания; но дядя мой, Орест Маркович Ватажков, человек
необыкновенно выдержанный и благовоспитанный, вдруг горячо запротиворечил и
стал настаивать, что все сюрпризы вредны и не должны иметь места при
воспитании нигде, а тем паче в России.
- Потому, - продолжал дядя, - что здесь и без того что ни шаг, то
сюрприз, и притом самый скверный; так зачем же вводить детей в заблуждение и
приучать их ждать от внезапности чего-нибудь приятного? Я допускаю в виде
сюрприза только одно - сечь ребенка.
Все переглянулись; кое-кто улыбнулся.
- Это и понятно, что Оресту Марковичу неприятно говорить о детях и о
детстве, - сказала хозяйка. - Старые холостяки не любят детей.
-" Опять должен вам возражать, - отвечал дядя. - Хотя я уже и
действительно в таких летах, что не могу обижаться именем старого холостяка,
но тем не менее детей я люблю, а сюрпризы для них считаю вредными, потому
что это вселяет в них ложные надежды и мечтания. Надо приготовлять детей к
жизни сообразно ожидающим их условиям, а так как жизнь на Руси чаще всего
самых лучших людей ни за что ни про что бьет, то в виде сюрприза можно
только разве бить и наилучших детей и то преимущественно в те дни, когда они
заслуживают особой похвалы.
- Вы чудачествуете, Орест Маркович?
- Нимало: вербные купидоны для меня, как и для ваших детей, еще не
перешли в область прошедшего, и я говорю о них даже не без замирания сердца.
- Это шутка?
- Нисколько. Что за шутка серьезными вещами,
- Так это история?
- Даже несколько историй, если вам угодно: лучше сказать, это такое же
potpourri(Попурри (франц.)) из сюрпризов, как бывает potpourri из песен.
- И вы, может быть, будете так любезны, что расскажете нам кое-что из
вашего potpourri?
- Охотно, - отвечал мой дядя, - тем более, что здесь и тепло, и светло,
и приятно, и добрые снисходительные слушатели, а мое potpourri варьировано
на интереснейшую тему.
- А именно?
- А именно вот на какую: все полагают, что на Руси жизнь скучна своим
однообразием, и ездят отсюда за границу развлекаться, тогда как я утверждаю
и буду иметь честь вам доказать, что жизнь нигде так не преизобилует самыми
внезапнейшими разнообразиями, как в России. По крайней мере я уезжаю отсюда
за границу именно для успокоения от калейдоскопической пестроты русской
жизни и думаю, что я не единственный экземпляр в своем роде.
Большинству здесь присутствующих обстоятельно известно, что я происхожу
из довольно древнего русского дворянского рода. Я записан в шестую часть
родословной книги своей губернии; получил в наследство по разным прямым и
боковым линиям около двух тысяч душ крестьян; учился когда-то и в России и
за границей; служил неволею в военной службе; холост, корнет в отставке,
имею преклонные лета, живу постоянно за границей и проедаю там мои выкупные
свидетельства; очень люблю Россию, когда ее не вижу, и непомерно раздражаюсь
против нее, когда живу в ней; а потому наезжаю в нее как можно реже, в
экстренных случаях, подобных тому, от которого сегодня только освободился. Я
рассказываю вам все очень подробно и не утаиваю никаких мелочей моего
характера, эгоистического и мелкого, не делающего мне ни малейшей чести. Я
знаю, что вы меня за это не почтите вашим особенным вниманием, но я уже,
во-первых, стар, чтобы заискивать себе чье-нибудь расположение лестью и
притворством, а во-вторых, строгая истина совершенно необходима в моем
полуфантастическом рассказе для того, чтобы вы ни на минуту не заподозрили
меня во лжи, преувеличениях и утайках.
В воспитании моем есть что-то необыкновенное. Я русский, но родился и
вырос вне России. Должность родных лип, под которыми я впервые осмотрелся,
исправляли для меня южные каштаны, я крещен в воде итальянской реки, и глаза
мои увидали впервые солнце на итальянском небе. Родители мои постоянно жили
в Италии. Отец мой не был изгнанник, но тем не менее север был для него
вреден, и он предпочитал родине чужие края. Мать моя тосковала по России и
научила меня любить ее и стремиться к ней. Когда мне минуло шесть лет,
стремлению этому суждено было осуществиться: отец мой, катаясь на лодке в
Генуэзском заливе, опрокинулся и пошел как ключ ко дну в море. После этой
потери юг утратил для нас с матерью свое значение, и мы потянулись с нею на
север. Мне о ту пору было всего восемь лет. Тогда и по Европе еще сплошь
ездили в дилижансах, а у нас плавали по грязи.
Я не помню уже, сколько дней мы ехали до Петербурга, сколько потом от
Петербурга до Москвы и далее от Москвы до далекого уездного города, вблизи
которого, всего в семи верстах, жил мой дядя. Эта продолжительная и
утомительная поездка, или, вернее сказать, это плавание в тарантасах по
грязи, по тридцати верст в сутки на почтовых, останется вечно в моей памяти.
Я как будто вчера еще только отбыл эти муки, и у меня даже еще ноют при
всяком движении хрящи и ребра. Я поистине могу сравнивать это странствование
с странствованиями Одиссея Лаэртида. Приключения были чуть не на каждом
шагу, и покойница матушка во всех этих приключениях играла роль доброго
гения.
Благие вмешательства моей матери в судьбы странников начались с первого
же ночлега по петербургскому шоссе, которое существует и поднесь, но о
котором все вы, нынешние легковесные путешественники, разумеется, не имеете
никакого понятия. Железные дороги - большое препятствие к изучению России, я
в этом положительно уверен; но это a propos...( Кстати (франц.)) Как сейчас
помню: теплый осенний вечер; полоска слабого света чуть брезжится на западе,
и на ней от времени до времени вырезываются силуэты ближайших деревьев: они
все казались мне солдатиками, и я мысленно сравнивал их с огненными
мужичками, которые пробегают по сгоревшей, но не истлевшей еще бумаге,
брошенной в печку. Я любил, бывало, засматриваться на такую бумагу, как
засмотрелся, едучи, и на полосу заката, и вовсе не заметил, как она угасла и
как пред остановившимся внезапно экипажем вытянулась черная полоса каких-то
городулек, испещренных огненными точками красного цвета, отражавшегося
длинными и острыми стрелками на темных лужах шоссе, по которым порывистый
ветер гнал бесконечную рябь. Это был придорожный поселок, станция и ночлег.
Борис Савельич, старый и высокий, с седым коком лакей, опытный
путешественник, отряженный дядею в наши провожатые и высланный нам навстречу
в Петербург для сопровождения нас в заветную глубь России, соскочил с козел
и отправился на станцию. Я видел, как его грандиозная, внушающая фигура в
беспредельной, подпоясанной ремнем волчьей шубе поднялась на крыльцо; видел,
как в окне моталась тень его высокого кока и как потом он тотчас же вышел
назад к экипажу, крикнул ямщику: "не смей отпрягать" и объявил матушке, что
на почтовой станции остановиться ночевать невозможно, потому что там
проезжие ремонтеры играют в карты и пьют вино; "а ночью, - добавлял наш
провожатый, - хотя они и благородные, но у них наверное случится драка".
Матушка страшно перепугалась этого доклада и тотчас же сдалась на
предложение Бориса Савельича отъехать на постоялый двор к какому-то Петру
Ивановичу Гусеву, который, по словам Бориса, был "отличнейший человек и имел
у себя для проезжающих преотличные покои".
Двор этого отличнейшего человека был всего в двух шагах от станции, и
не успел Борис скомандовать: "к Петру Ивановичу", как экипаж наш свернул с
шоссе налево, прокатил по небольшому мостику через придорожную канаву и,
проползи несколько шагов по жидкой грязи, застучал по бревенчатому помосту
под темными сараями крытого двора. Посредине этого двора, под высокими
стропилами, висел на перекинутой чрез блок веревке большой фонарь, ничего не
освещавший, но глядевший на все точно красный глаз кикиморы. В непроглядной
тьме под сараями кое-где слышались человеческие голоса и то тихий стук
конских зубов, жевавших овес, то усталое лошадиное отпырхивание.
Матушка и моя старая няня, возвращавшаяся с нами из-за границы,
высвободившись из-под вороха шуб и меховых одеял, укутывавших наши ноги от
пронзительного ветра, шли в "упокой" пешком, а меня Борис Савельич нес на
руках, покинув предварительно свой кушак и шапку в тарантасе. Держась за
воротник его волчьей шубы, я мечтал, что я сказочный царевич и еду на
сказочном же сером волке.
"Упокоев", которыми соблазнил нас Борис, к нашим услугам, впрочем, не
оказалось. Встретившая нас в верхних сенях баба, а затем и сам Петр Иванович
Гусев - атлетического роста мужчина с окладистою бородой - ласковым голосом
и с честнейшим видом объявил нам, что в "упокоях" переделываются печи и
ночевать там невозможно, но что в зале преотлично и чай кушать и опочивать
можно на диванах.
- А барчуку, - добавил он, указывая на меня, - мы смостим два креслица
и пуховичок подкинем.
Мать решила, что это прекрасно и, взяв с хозяина слово, что он в залу
уже никого, кроме нас, не пустит, велела подать самовар. Последнее
распоряжение матушки тотчас же вызвало со стороны Бориса осторожное, шепотом
выраженное замечание, что, мол, этак, не спросивши наперед цены, на
постоялом дворе ничего спрашивать невозможно.
- Хотя это точно, - говорил Борис, - что мы с вашим братцем всегда
останавливаемся у Петра Ивановича, и он обижать нас по-настоящему не должен,
ну а все же правило того требует, чтобы спросить.
Борис Савельич был из числа тех крепостных людей, выросших в передней
господского дома, для которых поездки, особенно дальние поездки в столицы, в
Москву или Петербург, составляли высшее удовольствие. В этих поездках он мог
щеголять своею опытностью, знанием света, тонким пониманием людей и вообще
такими сведениями, каких при обыкновенном течении жизни ему показать было
некому да которых от него в обыкновенное время никто и не спрашивал. Все,
что он ни делал в дороге, - все это он делал как бы некое священнодействие,
торжественно, величественно и притом с некоторым жреческим лукавством.
В большой комнате, которую мы для себя заняли, Борис Савельич тотчас же
ориентировал нас к углу, где была тепло, даже жарко натопленная печка. Он
усадил меня на лежанку, матушку на диван и беспрестанно прибегал и убегал с
разными узлами, делая в это время отрывочные замечания то самому дворнику,
то его кухарке, - замечания, состоявшие в том, что не вовремя они взялись
переделывать печки в упокоях, что темно у них в сенях, что вообще он
усматривает у них в хозяйстве большие нестроения.
Затем Борис убегал снова и снова возвращался с корзинками, в которых
были припасенные в дорогу папушники и пирожки. Все это было разложено на
печке, на чистой бумаге, и Борис Савельич, разбирая эту провизию, внушал
матушке, что все это надо кушать, а у дворника ничего не брать, потому-де,
что у него все очень дорого.
- Я про ужин для себя полюбопытствовал, - говорил Борис, - да полтину
просит, так я ему в глаза и плюнул.
Матушку такая резкость смутила, и она поставила это Борису на вид; но
тот только махнул рукой и отвечал, что с торговым человеком на Руси иначе
обходиться невозможно.
- Их, матушка! - уверял он, - и поп, когда крестит, так в самое темя им
три раза плюет.
Это меня очень заинтересовало, и я снова замечтался, как это
производится указанная Борисом процедура, а между тем был подан самовар; я
выпил одну чашку, почувствовал влечение ко сну и меня уложили на той же
теплой лежанке. Матушка расхаживала по комнате, чтобы размять ноги, а Борис
с нянькою сели за чай; они пили очень долго и в совершенном молчании. Я,
потягиваясь на лежанке, все наблюдал, как моя нянька краснела и, как мне
казалось, распухала. Она мне тогда представлялась белой пиявкой, каких я,
впрочем, никогда - не видал; я думал: вот еще, вот еще раздуется моя няня и
хлопнет. И точно, старуха покраснела, раздулась, расстегнула даже платок на
груди и отпала. Но Борис Савельич упорно оставался один за столом. Он сидел
прямо, как будто проглотил аршин, и наливал себе мерно стакан за стаканом с
очевидным непреложным намерением выпить весь самовар до последней капли. Он
не раздувался и не краснел, как няня, но у него зато со всяким хлебком
престрашно выворачивались веки глаз и из седого его чуба вылетал и
возносился легкий пар. Мне очень хотелось спать, но я не мог уснуть, потому
что все мною наблюдаемое чрезвычайно меня занимало. Это была она, моя
заветная, моя долгожданная Россия, которую я жаждал видеть ежесекундно. Она
была в этой бесприютной комнате, в этом пузатом самоваре, в этом дымящемся
чубе Бориса...
Но наблюдениям моим готов был и иной материал. Среди таких занятий
нашей компании, о которых я рассказываю, под окнами послышался шум от
подъехавшего экипажа и вслед за тем стук в ворота и говор. Няня взглянула в
окно и сказала:
- Шестерная карета!
- Ну, как приехали, так и уедут, - отвечал ей Борис, - останавливаться
негде.
Но в эту минуту на пороге явился умильный Петр Иванович и с
заискивающею, подобострастною улыбкою начал упрашивать мать во что бы то ни
стало дозволить напиться чаю в нашей комнате проезжей генеральше. Борис
Савельич окрысился было за это на дворника, как пес Дагобера, но, услышав со
стороны матери предупредительное согласие, тотчас же присел и продолжал
допивать свой чай и дымиться. Я имел черт знает какое возвышенное понятие о
русских генералах, про которых няня мне говорила дива и чудеса, и потому я
торжествовал, что увижу генеральшу.
В комнату нашу вошла большая, полная, даже почти толстая дама с косым
пробором и с мушкой на левой щеке. За ней четыре барышни в ватных шелковых
капотах, за ними горничная девушка с красивым дорожным ларцом из красного
сафьяна, за девушкой лакей с ковром и несколькими подушками, за лакеем
ливрейным лакей не ливрейный с маленькою собачкой. Генеральша, очевидно,
была недовольна, что мы заняли комнату, прежде чем она накушалась здесь
своего чаю. Она извинялась перед матушкой, что побеспокоила ее, но
извинялась таким странным тоном, как будто мы были перед нею в чем-то
виноваты и она нас прощала. Матушка по своей доброте ничего этого не
замечала и даже радовалась, что она может чем-нибудь услужить проезжим,
вызывалась заварить для них новый чай и предложила дочерям генеральши наших
отогретых пирожков и папушников. Но генеральша отклонила матушкино
хлебосольство, объяснив, все в том же неприступном тоне, что она разогретого
не кушает и чаю не пьет, что для нее сейчас сварят кофе в ее кофейнике, а
пока... она в это время обратилась к Петру Ивановичу и сказала:
- Послушай, мужик, у тебя есть что-нибудь завтракать?
- Матушка, - отвечал, выгибаясь, Петр Иваныч, - у меня сию минуту индюк
в печи сидит, - на станцию для ремонтеров жарил, да если твоей милости
угодно, мы тебе его подадим, а они подождут.
- Давай, - приказала генеральша.
Наш Борис тряхнул чубом и еще с большим ожесточением стал глотать
остывающий чай. И мне и Борису показалось, что генеральша приказала подать
индюка единственно затем, чтоб унизить этим нас, занимавших в комнате лучшее
место, но скромно подкреплявшихся чаем и разогретыми пирожками. Все мы были
немало переконфужены этим начинавшим подавлять нас великосветским соседством
и нетерпеливо ждали появления индюка, в надежде, что вслед за тем гости наши
покушают и уедут.
Наконец явился и он. Как теперь его помню: это был огромный, хорошо
поджаренный, подрумяненный индюк на большом деревянном блюде, и в его
папоротку был артистически воткнут сверкающий клинок большого ножа с белой
костяною ручкой. Петр Иванович подал индюка и, остановись, сказал:
- Прикажете раскроить?
- Нет, пожалуйста, пожалуйста... твоих услуг не надо, - отвечала
генеральша. Петр Иванович, не конфузясь, отошел в сторону.
На столе запылал кофейник, и генеральша обратилась к дочерям с
вопросом, чего кому хочется. Ни одной не хотелось ничего. Надо помнить, что
это были те времена, когда наши барышни считали обязанностью держаться
неземными созданьями и кушали очень мало, а потому генеральша только и могла
отрезать от индюка одно крылышко. Это крылышко какая-то из девиц подержала в
руках, покусала и бросила на тарелку. Затем лакей доложил, что карета
готова, и чопорные гости стали собираться. Но тут произошла престранная
история, впервые поколебавшая мое высокое понятие о генеральшах.
Петр Иванов явился с огромными счетами, начал выкладывать за теплоту и
за светлоту и вдруг потребовал за жареного индюка семнадцать с полтиной
(конечно на ассигнации).
Генеральша так и вскипела.
- Что ты, что ты! Да где же это за индюка семнадцать с полтиной? Этак и
за границей не дерут.
- Нам, сударыня, заграница не указ; мы свой расчет держим.
- Да мы твоей индюшки и не съели: ты сам видишь, я одно крылышко от нее
отломила.
- Как вам угодно, - отвечал Петр Иванов, - только я ее теперь никому
подать не могу. Как у нас русский двор, то мы, сударыня, только целое
подаем, особенно ремонтерам, потому как это господа завсегда строгие.
- Ах, какой же ты мошенник! - закричала генеральша.
Петр Иванов просил его не порочить.
- Нет, скажите бога ради, мошенник он или нет? - обратилась генеральша
заискивающим тоном к моей матери.
Мать промолчала, а Петр Иванов положил на стол счеты и вышел.
- Я не заплачу, - решила генеральша, - ни за что не заплачу, - но тут
же и спасовала, потому что вошедший лакей объявил, что Петр Иванов не
выпускает его с вещами к карете.
- Ах, боже мой, разве это же можно? - засуетилась генеральша, -
Торговаться вперед надо, - отвечал ей поучительно Борис.
- Но, мой друг, пойди, уговори его. Вы позволите? Мать позволила, Борис
пошел, долго кричал и вернулся с тем, что менее пятнадцати рублей не берет.
- Скажите, что же мне делать? - засуетилась снова генеральша.
Мать моя, зевая и закрывая рот рукою, отвечала генеральше
по-французски, что надо заплатить, и добавила, что с одного ее кузена на
Кавказе какие-то казаки на постоялом дворе потребовали пять рублей за пять
яиц и, когда тот не хотел платить, заперли его на дворе.
- Неужели это может быть и со мною? - воскликнула генеральша и,
заливаясь слезами, начала упрашивать Петра Иванова об уступке, но Петр
Иванов из пятнадцати рублей не уступил ни одной копейки, и деньги эти ему
были заплачены; генеральша, негодующая и заплаканная, стала прощаться,
проклиная Русь, о которой я слышал за границей одни нежные вздохи.
- Возьмите же по крайней мере с собою этого индюка: он вам пригодится,
- сказала моя мать генеральше.
Растерянная генеральша с радостию согласилась.
- Да, да, - заговорила она, - конечно, жаркое пригодится.
И с этим ее превосходительство, остановив за руку Петра Иванова,
который хотел уносить индюка, сказала ему:
- Позволь, позволь, батюшка: ты деньги получил, а индюк мой. Дай мне
сахарной бумаги, чтобы завернуть.
Петр Иванов отказал, но мать встала с своего места, пересыпала рубленый
сахар из бумажного картуза в холщовый мешочек и передала ее Борису, который
тут же мастерски увернул индюка и вручил его непосредственно самой
генеральше. Встреча с этою гордою дамой, ее надутый вид и метаморфозы,
которые происходили с нею в течение нескольких минут, были для меня
предметом немалого удивления.
С этих пор я при виде всякого земного величия постоянно не мог
отучиться задавать себе вопрос: а как бы держало себя это величие пред
индюком и запертыми воротами?
Это невинное событие преисполнило юную душу мою неулегающимися волнами
сомнения и потом во многих случаях моей жизни служило мне соблазном и камнем
преткновения, о который я спотыкался и довольно больно разбивал себе нос.
Тотчас по отъезде генеральши в нашей компании начались на ее счет самые
злые насмешки, из чего я тогда же вывел для себя, сколь невыгодно выходить
из собрания первым, а не последним. Из этой же беседы мне впервые уяснилось,
что такое называется чванством, фанфаронством и другими именами. Но в конце
этого разговора матушка, однако, обратила Борисово внимание на то, что хорош
же, мол, однако и твой Петр Иванов, - какой он мошенник! Борис по этому
поводу пустился в бесконечные рассказы о том, что придорожному человеку, а
тем более дворнику никогда верить нельзя, будь он хоть самый честнейший
человек, ибо на больших дорогах... Тут он начал рассказывать разные страсти,
слушая которые я заснул.
Вслед за этим я как сейчас помню небольшую почтовую станцийку в
Нижегородской губернии, где мы натолкнулись на другую престранную историю.
Это было во второй половине нашего путешествия, которое мы уже два дня
совершали гораздо лучше, потому что на землю выпал густой снег и стал
первопуток. Мы бросили в каком-то городишке наш тарантас и ехали теперь в
кибитке на полозьях. Рассказы Бориса о дорожных страхах возымели на всех нас
свое устрашающее действие, вследствие чего матушка по ночам аккуратно
пересаживала Бориса с козел в возок. Помню, как он, бывало, влезал к нам в
волчьей шубе, внося с собою целое облако холодного пара, и обыкновенно
сейчас же опять заводил страшные рассказы. Так мы проехали огромные лесные
пространства и однажды вечером, остановись перед маленькой станцийкой,
увидели у крыльца кибитку с тройкой дрожащих и дымящихся лошадей. На станции
была заметна какая-то суета и беготня с крыльца во двор и со двора на
крыльцо. Всех, очевидно, занимало что-то и необыкновенное и смешное, потому
что все бегали и не то охали, не то смеялись. Один верховой выскочил из
ворот и, скаля зубы, понесся в одну сторону леса; другой, совсем помирая со
смеха и нещадно настегивая по бокам коня, поскакал в другую. Мы рассчитывали
здесь пить чай и вошли в сени. Нянька вела под руку матушку; Борис, по
обыкновению, нес меня на руках. В маленькой, слабо освещенной комнатке, в
которую мы вступили прямо из сеней, была куча самых странных людей, с самыми
невероятными, длинными и горбатыми носами, каких я никогда до тех пор не
видал. Мне даже показалось, что это вовсе не люди, а одни носы. Во всей этой
смятенной сутолоке раздавался странный и непонятный говор и трепетный плач с
каким-то гортанным переливом. Три огромные носа в огромных бараньих шапках
держали над тазом четвертый нос, из которого в две противоположные стороны
били фонтаны крови. Эти носы были армяне, возвращавшиеся куда-то к себе из
Москвы. Их было счетом четверо, и они ехали всего за полчаса пред нами через
лес, который мы благополучно минули. Трое из армян сидели в самой кибитке, а
четвертый, их молодой приказчик, с самым большим восточным носом, помещался
у них на коленях, так что огромный нос его высовывался, из кибитки наружу.
Вдруг из лесной чащи раздался выстрел и несчастный нос этого злополучного
армянина как раз пред самым кончиком прострелен крупною леткой... Нужно же
было случиться такой странности!
Мы застали армянина, истекающего кровью над тазом; около него все
кричали, суетились, и никто ничего не предпринимал. Узнав в чем дело, моя
мать быстро разорвала свой носовой платок и устроила из него для раненого
бинт и компрессы, а Борис, выдернув из стоявшей на столе сальной свечки
фитиль, продернул его армянину сквозь нос, и перевязка была готова. Теперь
все только смеялись, что, конечно, было очень неприятно раненому, но
удержаться было невозможно. Этот жалкий армянин с простреленным носом и
продернутым сквозь него фитилем из свечки был действительно до такой степени
смешон, что, несмотря на его печальное положение, сама матушка моя постоянно
отворачивалась, чтобы скрыть свой смех, Мы обогрелись и уехали с этой
станции, оставив в ней армян ожидать пристава, а сами с этих пор всю дорогу
только и толковали про то, как и почему разбойник прострелил армянину не
щеку, - не ухо, а именно один нос? Признаюсь вам, я и до сих пор считаю это
событие совершенно чрезвычайным, и когда заходит где-либо речь о Промысле
или о фатализме, я всегда невольно припоминаю себе этого армянина,
получившего в нос первое предостережение.
Третье путевое происшествие, которое живыми чертами врезалось в моей
памяти, было уже всего за полтораста верст от дядина имения. На дворе стояла
сухая морозная ночь. Снег скрипел под полозьями и искрился как рафинад. На
лошадях и на людях сверкали морозные иглы. Мы подъехали к большому
неприветливому дому, похожему на заброшенные боярские хоромы. Это тоже была
станция, на которой нам категорически отказали в лошадях и не обещали даже
дать их вскорости. Делать было нечего, мы выбрались из кибитки и пошли на
станцию. В единственной большой комнате, назначенной и для проезжающих и для
смотрительского стола, мы нашли сердитого-пресердитого вида человека в
старой, поношенной бекеше. Это был станционный смотритель. Он сидел,
подперши голову обеими руками, и смотрел в огромную, тускло освещаемую
сальным огарком книгу. При нашем появлении он не тронулся и не ворохнулся,
но тем не менее видно было, что чтение не сильно его занимало, потому что он
часто зевал, вскидывал глазами на пламя свечи, очищал пальцами нагар и,
поплевав на пальцы, опять лениво переводил глаза к книге. В комнате было
мертвое молчание, прерываемое лишь то тихим и робким, то громким и азартным
чириканьем сверчка где-то за старою панелью теплой печки. И вот опять на
столе чай - это единственное универсальное лекарство от почтовой скуки;
опять няня краснеет, опять дымится Борисов чуб, а смотритель все сидит и не
удостоивает нас ни взгляда, ни звука. Бог знает, до чего бы додержал нас
здесь этот невозмутимый человек, если бы на выручку нам не подоспело самое
неожиданное обстоятельство, Среди мертвой тишины под окнами послышался скрип
полозьев, и в комнату вошел бойкою и щеголеватою походкой новый
путешественник. Это был высокий и стройный молодой человек в хорошей
енотовой шубе, подпоясанной красным гарусным шарфом, и в франтовской круглой
меховой шапочке из бобрового котика. Он подошел прямо к смотрителю и,
вежливо положив ему на стол свернутую подорожную, проговорил очень мягким и,
как мне казалось, симпатическим голосом:
- Прошу вас нарядить пять лошадей.
Смотритель, кажется, очень обрадовался, что судьба посылала ему нового
человека, которого он мог помучить. Он даже искоса не взглянул на незнакомца
и, отодвинув локтем его подорожную, сказал:
- Нет лошадей.
Подорожная упала на пол. Молодой человек в енотовой шубе поднял бумагу
и без гнева вышел с нею вон. Борис, няня и матушка только переглянулись
между собою, а Борис даже прошептал вдогонку проезжему:
- Вот тебе и енот!
Смотритель, очевидно, ликовал. Я впоследствии имел случай сделать
вывод, что смотрительская должность имеет свойство приуготовлять в людях
особенное расположение к злорадству.
Но в то время как мы переглядывались, а смотритель радовался, в сенях
раздались тяжелые шаги, пыхтенье и сап, и затем дверь грозно распахнулась
настежь.
В комнату вплыло целое облако холодного воздуха, и в этом воздухе
заколебалась страшная черная масса, пред которою за минуту вошедший человек
казался какой-то фитюлькой. Масса эта, в огромной черной медвежьей шубе с
широким воротником, спускавшимся до самого пояса, с аршинными отворотами на
доходивших до пола рукавах, в медвежьих сапогах и большой собольей шапке, -
вошла, рыкнула: "где?" и, по безмолвному манию следовавшего за ним енота,
прямо надвинулась на смотрителя; одно мгновение - что-то хлопнуло, и на
полу, у ног медвежьей массы, закопошился смотритель. Еще хлоп - и новый
полет кувырком, и снова безмолвие.
- Ты читал, мерзавец, подорожную? - заревел в медведе.
Смотритель стоял, вытянувшись, дрожа и пятясь.
- Читал? - грозно переспросил медведь.
- Не... не... нет-с.
Но еще прежде чем смотритель кончил это "нет-с", в комнате опять
раздалась оглушительнейшая пощечина, и смотритель снова кувырком полетел под
стол.
- Так ты даже не читал? Ты даже не знаешь, кто я? А небось ты
четырнадцатым классом, каналья, пользуешься? - Пользуюсь, ваше
высокопревосходительство. Оплеуха.
- Чин: "не бей меня в рыло" имеешь?
- Имею-с.
- Избавлен по закону от телесного наказания?
- Избавлен-с.
- Так вот же, не уповай на закон! Не уповай!
И посыпались пощечины за пощечиной; летели они градом, дождем, потоком;
несчастный смотритель только что поднимался, как, падал снова на пол. Мы все
привстали в страхе и ужасе и решительно не знали, что это за Наполеон такой
набежал и как нам себя при нем держать; а смотритель все падал и снова
поднимался для того, чтобы снова падать, между тем как шуба все косила и
косила. Я и теперь не могу понять, как непостижимо ловко наносила удары эта
медвежья шуба. Она действовала как мельница: то одним крылом справа, то
другим слева, так что это была как бы машина, ниспосланная сюда затем, чтобы
наказать невозмутимого чиновника. Вслед за последним ударом шуба толкнула
избитого смотрителя сапогом под стол и, не говоря ему более ни слова,
повернула к дверям и исчезла в морозном облаке; за медведем ушел и енот.
Чуть только она вышла, смотритель тотчас же выкарабкался, встряхнулся, как
пудель, и тоже исчез. Через секунду на дворе зазвенел его распорядительный
голос, а еще через минуту экипаж ускакал. Смотритель, проводив гостей, вошел
в комнату, повесил на колышек шапку и сел к своей книге, но прочитал
немного. Он, видимо, нуждался в беседе: хотел облегчить свою душу разговором
и потому, обратись к матушке, сказал довольно спокойным для его положения
тоном:
- Вот, изволили видеть, какие у нас в России бывают по службе
неприятности.
- Да, это ужасная неприятность, - отвечала моя сердобольная матушка и
добавила: - Я удивляюсь, неужто вы все это так и оставите?
- Нет-с: да что же... тут если все взыскивать, так и служить бы
невозможно, - отвечал смотритель. - Это большая особа: тайный советник и
сенатор (смотритель назвал одну из важных в тогдашнее время фамилий). От
такого, по правде сказать, оно даже и не обидно; а вот как другой раз
прапорщик какой набежит или корнет, да тоже к рылу лезет, так вот это уж
очень противно.
Сказав это, смотритель вздохнул, вышел и велел запрягать нам лошадей.
Таким образом, если вам угодно, я, проезжая по России до места моего
приюта, получил уже довольно своеобычные уроки и составил себе довольно
самостоятельное понятие о том, что может ждать меня в предстоящем. Все что я
ни видал, все для меня было сюрпризом, и я получил наклонность ждать, что
вперед пойдет все чуднее и чуднее.
В имении дяди меня на первых же порах ожидали еще новые, гораздо более
удивительные вещи. Брат моей матери, князь Семен Одоленский, беспардонный
либерал самого нелиберального времени, был человек, преисполненный всяческих
противоречий и чудачеств.
Он когда-то много учился, сражался в отечественную войну, был масоном,
писал либеральнейшие проекты и за то, что их нигде не принимали, рассердился
на всех - на государя, на Сперанского, на г-жу Крюденер, на Филарета, -
уехал в деревню и мстил всем им оттуда разными чудачествами, вероятно
оставшимися для тех никогда неизвестными. Он жил в доме странном, страшном,
желтом и таком длинном, "что в нем, кажется, можно было уставить две целые
державы - Липпе и Кнингаузен. В этом доме брат моей матери никогда не
принимал ни одного человека, равного ему по общественному положений и
образованию; а если кто к нему по незнанию заезжал, то он отбояривал гостей
так, что они вперед сюда уже не заглядывали. Назад тому лет двадцать верстах
в сорока от него жила его родная тетка, старая княжна Авдотья Одоленская,
которая лет пять сряду ждала к себе племянника и, не дождавшись, потеряла,
наконец, терпение и решила сама навестить его. Для этого визита она выбрала
день его рождения и прикатила. Дядя, узнав о таком неожиданном родственном
набеге, выслал дворецкого объявить тетке, что он не знает, по какому бы
такому делу им надобно было свидеться. Одним словом, он ее выпроваживал; но
тетка тоже была не из уступчивых, и дворецкий, побеседовав с ней,
возвратился к дяде с докладом, что старая княжна приехала к нему, как к
новорожденному. Дядя нимало этим не смутился и опять выслал в зал к тетке
того же самого дворецкого с таким ответом, что князь, мол, рождению своему
не радуются и поздравления с оным принимать не желают, так как новый год для
них ничто иное, как шаг к смерти. Но княжна и этим не пронялась: она села на
диван и велела передать князю, что до тех пор не встанет и не уедет, пока не
увидит новорожденного. Тогда князь позвал в кабинет камердинера,
разоблачился донага и вышел к гостье в чем его мать родила.
- Вот, мол, государыня тетушка, каков я родился!
Княжна давай бог ноги, а он в этом же райском наряде выпроводил ее на
крыльцо до самого экипажа.
Вообще присутствия всякого ровни князь не сносил, а водился с
окрестными хлыстами, сочинял им для их радений песни и стихи, сам мнил себя
и хлыстом, и духоборцем и участвовал в радениях, но в бога не верил, а
только юродствовал со скуки и досады, происходивших от бессильного гнева на
позабывшее о нем правительство. Семьи законной у него не было: он был
холост, но имел много детей и не только не скрывал этого, но неумолчно
требовал, чтоб ему записали его детей в формулярный список. На бумагах же,
где только была надобность спросить его "холост он или женат и имеет ли
детей", он постоянно с особенным удовольствием писал: "Холост, но детей
имею". Об обществе он не заботился, потому что якобы пренебрегал всеми
"поклоняющимися злату и древу", и в приемном покое, где некого было
принимать, держал на высокой, обитой красным сукном колонне литого из золота
тельца со страшными зелеными изумрудными глазами. Пред этим тельцом будто бы
когда-то кланялись и присягали по особой присяге попы и чиновники, и телец
им выкидывал за каждый поклон по червонцу, но впоследствии все это дяде
надоело и комедия с тельцом была брошена. Деловыми занятиями князя были
бесчисленные процессы, которые он вел почти со всеми губернскими властями,
единственно с целью дразнить их и оскорблять безнаказанным образом. В этом
искусстве он достиг замечательного совершенства и нередко даже не одних
чиновников поражал неожиданностию и оригинальностию своих приемов. Он
сочинял сам на себя изветы и доносы, чтобы заводить переписку с властями,
имея заранее обдуманные планы, как злить и безнаказанно обижать чиновников.
Пропадал, например, в соседнем с ним губернаторском имении скот. Дядя тотчас
призывал самого ябедливого дьячка, подпаивал его водкой, которой и сам
выпивал для примера, и вдруг ни с того ни с сего доверял дьячку, что
губернаторский скот стоит у него на задворке. Через неделю губернатор
получал донос на дядю, и тот ликовал: все хлопоты и заботы о том только и
шли, чтобы вступить в переписку. На первый же запрос дядя очень спешно
отвечал, что "я-де скота губернатора с его полей в свои закуты загонять
никогда не приказывал, да и иметь его скота нигде вблизи меня и моих
четвероногих не желаю; но опасаюсь, не загнал ли скота губернатора, по
глупости, мой бурмистр из села Поганец". По этому показанию особый чиновник
летел в село Поганец и там тоже, разумеется, никакого "скота губернатора" не
находил; а дядя уже строчил новую бумагу, в коей жаловался, что "Поганец
губернаторский чиновник обыскивая, перепугал на скотном дворе всех племенных
телят". Если же дяде не удавалось втравливать местных чиновников в переписку
с собою, то он строчил на них жалобы в том же тоне в столицы. Так, в одной
жалобе, посланной им в Петербург на местного губернатора, он писал без
запятых и точек: "в бытность мою в губернском городе на выборах я однажды
встретился с господином начальником губернии и был изруган им подлецом и
мошенником", а в другой раз, в просьбе, поданной в уголовную палату,
устроил, конечно с умыслом, в разных местах подчистки некоторых слов в таком
порядке, что получил возможность в конце прошения написать следующую
оговорку: "а что в сем прошении по почищенному написано, что судившие меня,
члены, уголовной, палаты, все, до, одного, взяточники, подлецы, и, дураки,
то это все верно и прошу в том не сомневаться..."
Тогда, в те мрачные времена бессудия и безмолвия на нашей земле, все
это казалось не только верхом остроумия, но даже вменялось беспокойному
старику в высочайшую гражданскую доблесть, и если бы он кого-нибудь
принимал, то к нему всеконечно многие бы ездили на поклонение и считали бы
себя через то в опасном положении, но у дяди, как я сказал, дверь была
затворена для всех, и эта-то недоступность делала его еще интереснее.
У матери были дела с дядею: ей надлежала от него значительная сумма
денег. Таких гостей обыкновенные люди принимают вообще нерадостно, но дядя
мой был не таков: он встретил нас с матерью приветливо, но поместил не в
доме, а во флигеле. В обширном и почти пустом доме у него для нас места
недостало. Это очень обидело покойную матушку. Она мне не сказала ничего, но
я при всей молодости моих тогдашних лет видел, как ее передернуло.
Непосредственно за прибытием нашим в дядину усадьбу у нас так и
потянулась полоса скучной жизни. Дяди я не видал, а грустная мать моя была
плохим товарищем моему детскому возрасту, жаждавшему игр и забав. Зима
уходила, и снега стали сереть; кончался пост. Однажды, пригорюнясь, сидел я
у окна и смотрел на склонявшееся к закату весеннее солнце, как вдруг кто-то
большою, твердою, тяжелою походкой прошел мимо окна и ступил на крыльцо
флигеля так, что ступени затрещали под его ногами. Через минуту растворилась
дверь, и на пороге показался мой дядя.
Это было первое посещение, которое он решился сделать моей матери после
нашего приезда в его имение.
Не знаю почему, для чего и зачем, но при виде дяди я невыразимо его
испугался и почти в ужасе смотрел на его бледное лицо, на его пестрой
термаламы халат, пунцовый гро-гро галстук и лисью высокую, остроконечную
шапочку. Он мне казался великим магом и волшебником, о которых я к тому
времени имел уже довольно обстоятельные сведения.
Прислонясь к спинке кресла, на котором застал меня дядя, я не
сомневался, что у него в кармане непременно есть где-нибудь ветка омелы, что
он коснется ею моей головы, и что я тотчас скинусь белым зайчиком и поскачу
в это широкое поле с темными перелогами, в которых растлевается флером весны
подернутый снег, а он скинется волком и пойдет меня гнать... Что шаг, то
становится все страшнее и страшнее... И вот дядя подошел именно прямо ко
мне, взял меня за уши и сказал:
- Здравствуй, пумперлей! - и при этом он подавил мне слегка книзу уши и
добавил: - Ишь что за гадость мальчишка! плечишки с вершок, а внизу жиреешь.
Постное небось ел?
- Постное, - прошептал я едва слышно. Дядя опять давнул меня за уши и
проговорил:
- Точная девочка; изгадила, брат, тебя мать, изгадила.
- Брат! - отозвалась ему из другой комнаты с укоризною мать.
Дядя ушел к ней, и она заговорила с ним по-английски, сначала просто
шумно, а потом и сердито.
Я понял одно, что дядя над чем-то издевался, и мне показалось, что
насмешки его имеют некоторое соотношение к восковому купидону, которого в
большом от меня секрете золотила для меня моя мать.
- Это - растление, - говорил дядя. - В жизни все причинно,
последовательно и условно. Сюрпризами только гадость делается.
Мать умоляла дядю замолчать.
- Пусть, - говорила она, - пусть по-твоему. Пускай жизнь будет
подносить ему одни неприятности, но пусть я... пусть мать поднесет ему
удовольствие. Я тогда несвободно понимал по-английски и не понял, чем
кончился их разговор, да и вдобавок я уснул. Меня раздели и сонного уложили
в кровать. Это со мною часто случалось.
Помнилось мне только сквозь сон, что дядя, проходя мимо меня, будто
сказал мне:
- Мой милый друг, тебя завтра ждет большой сюрприз.
На утро я проснулся очень рано, но боялся открыть глаза: я знал, что
вербный купидон, вероятно, уже слетел к моей постельке и парит над ней с
какими-нибудь большими для меня радостями.
Я раскрыл глаза сначала чуть на один волосок, потом несколько шире, и,
наконец, уже не сам я, а неведомый ужас растворил их, так что я почувствовал
их совсем круглыми, и при этом имел только одно желание: влипнуть в мою
подушку, уйти в нее и провалиться...
Вербный купидон делал мне сюрприз, которого я действительно ни за что
не ожидал: он висел на широкой голубой ленте, а в объятиях нес для мира
печали и слез... розгу. Да-с, не что иное, как большую березовую розгу!..
Увидав это, я долго не мог прийти в себя и поверить, проснулся я или еще
грежу спросонья; я приподнимался, всматривался и, к удивлению своему, все
более и более изумлялся: мой вербный купидон действительно держал у себя под
крылышками огромный пук березовых прутьев, связанных такою же 
| |
| Просмотров: 851 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры