Крашевский Иосиф Игнатий - Хата за околицей

растраченной жизнью. Голос совести впервые раздался в его сердце, он требовал перерождения. Нравственный переворот не мог совершиться правильно, тихо. Природа Адама привыкла к бурным чувствованиям и жаждала потрясении. Он вдруг круто повернул в сторону и очутился на пути, совершенно противоположном первому.

   Через год никто не узнавал Адама, к несчастью, исправление его не было совершенно: он перешел на другую дорогу и сделался аскетом, фанатиком.

   Бросив все занятия, он по неделям ничего не ел, носил власяницу и вериги, бичевал себя: в этом он видел нравственную реформу.

   Но, надевая власяницу, он не изгнал из своего сердца гордости и эгоизма, в нем не было ни христианского смирения, ни любви к ближнему, по-прежнему оставался он неприступным, не знал снисходительности, так же строго осуждал других, как и себя, требовал от человека подвигов, превышающих силы, - и заслужил название ханжи и изувера.

   А тут на беду в сердце закралась скупость. Как могла совместиться эта страсть с фанатизмом - решить не берусь, но Адам умел удовлетворять их. Барский двор, свидетель многих бурных, бешеных сцен, превратился в печальную темницу.

   Очевидно, Маруся не могла рассчитывать на милость такого пана, тем более, что никто не осмеливался напомнить ему о сироте. Принимая участие в девушке, управляющий долго качал головой и кончил тем, что утвердил за нею участок, подаренный когда-то ее отцу.

  

  

   В одно воскресное утро, сидя над могилой матери, Маруся услышала голоса колоколов, сзывавших народ христианский к обедне.

   - Пойду и я, - сказала Маруся. - Нужно немного приодеться.

   Сказано - сделано. Она умылась, причесалась, вынула лучшую белую рубашку и праздничный фартук, надела новенькие, купленные еще матерью сапожки, и вдоль оврага спустилась в село. Она была прекрасна в этом бедном праздничном наряде. Лишь только она явилась на улице, глаза и пальцы устремились на нее. Бедняжка покраснела, ускорила шаги, но толпа любопытных преследовала ее до самой паперти. Здесь в праздничных нарядах сидели жители Стависок и в ожидании богослужения вели шумную веселую беседу. Много было тут старых наших знакомых: Ратай сиплым голосом пел что-то, Солодуха глубокомысленно рассуждала о чем-то с бабой из соседней деревни, в разных кружках можно было найти Филиппа, Максима и жен их.

   Лишь только девушка показалась в воротах, все знакомые и незнакомые с любопытством обступили ее. Взрослые подходили к ней с вопросами, дети приглашали погулять, девушки поправляли на ней платочек и красный поясок. И сколько тут было шуму, шепоту, вопросов! Старухи издали мерили сироту взглядами, а одна, отозвав Солодуху в сторону, таинственно произнесла:

   - Видишь ли, кума?..

   - Кого?

   - Да Марусю, цыганку.

   - Вижу, вижу. Девушка пригожая.

   - И как еще пригожа! - начала баба, качая головой. - Тут что-нибудь да есть.

   - А по-моему, ничего тут нет.

   - А вот я тебя скажу, что думаю, пожила я-таки на свете, много видела: что ни говори, кума, а тут что-нибудь да нечисто, уж я знаю цыган, народ не христианский, с чертями хлеб-соль водит. Запереть бы наше дитя в какую-нибудь конурку, да трех дней не выдержала бы!.. Сам бес девчонке помогает.

   - Полно вздор молоть! Ишь ее распустила колеса! Гдэ Рим, гдэ Крым, где бабиньска корчма! {Пословица осмеивает сочетание разнородных представлений, не имеющих между собою ничего общего.}

   - Вот погоди, увидишь, что я правду говорю. Уж я много кое-чего слышала. Мотруна была баба бойкая, ничего у нее не было - ни коровы, ни козы, а молоко не переводилось. Вот оно что! А муж! Что и говорить: уж кто не знает, что по ночам ему черт помогал избу строить... Они теперь упыри, по ночам встают, кормят и поят свое детище.

   Эти слова, произнесенные с важностью, с глубоким убеждением и таинственностью, даже на Солодуху произвели впечатление: она взглянула на Марусю, пожала плечами и не нашлась, что ответить суеверной бабе, а та между тем продолжала:

   - Глянь-ка, глянь, кума! Волосы будто прилизаны, щеки, словно снегом выбелены, и сапожки, и кушачок, и рубашка - подумаешь, из зажиточной семьи. Откуда ж она берет все это? С неба, вишь, окромя дождя, снегу и граду ничто не падает. А на лице не заметно ни голоду, ни холоду, никакой беды. Я свою молоком пою, да что толку? - урод уродом.

   Вокруг разговаривавших собралось много народу. Все с величайшим любопытством слушали речи догадливой старухи. Мысль, брошенная с дерзкой смелостью, охватила умы всех, и начали бабы говорить о том, будто бы Солодуха с Мартыновой собственными глазами видели, как Мотруна вставала из гроба, шла в избенку, зачесывала дочку и пряла с нею нитки. К вечеру нелепая басня с приличными прибавлениями обошла все избы селения.

   Странным показалось Марусе, отчего при выходе из церкви никто не подошел к ней: дети издали только искоса посматривали на нее, женщины отворачивались, и бедная сирота печально побрела домой.

   Но так как делать было нечего, то она решилась зайти к Семеновой за новой работой. Когда вошла в избу, Семенова, сидя на скамье, снимала свой головной убор, на лице ее выражалось крайнее беспокойство.

   Это была жена зажиточнейшего в Стависках крестьянина, баба важная, толстая, седая, самовластно управлявшая мужем и целым домом, женщина была она добрая, но суеверная, как и все бабы. Сплетня о Марусе, так удачно пущенная с церковной паперти, глубоко и неприятно подействовала на нее, она с замирающим от страха сердцем думала, что мотки, предназначенные, может быть, в приданое одной из любимых дочерей, прялись нечистой силой.

   С первого взгляда узнала Маруся, что старухе не нравится ее появление, бедняжка сделалась еще скромнее, поцеловала жилистую руку богатой старухи и остановилась у самых дверей, мысленно моля Бога, чтобы не отпустили ее ни с чем.

   Старуха, посматривая из-под седых бровей, продолжала свое занятие.

   - А, что скажешь, Маруся? - спросила она наконец.

   - Да что ж, мамонька... как всегда, пришла просить работы. Не откажите, ради Создателя. Без вас у меня не было бы и хлеба.

   - Так ты работы просишь, - произнесла мрачно Семенова, - легко тебе говорить, а тут в избе и мочки, может быть, не найдется.

   - Христос с вами, матушка! У кого и быть работе, как не у вас. У такой хозяйки кадки битком набиты льном, белым как снег.

   Семенова подавила самодовольную улыбку.

   - Есть, правда твоя, есть, - сказала она, - свои пусть прядут, ведь Катька, Парашка и работница сидят, сложа руки.

   - А на мою долю неужто и клочка не останется? - произнесла сиротка с таким сожалением и такой глубокой печалью, что старухе совестно стало кривить душой. - Когда-то вы были милостивы к нам, - прибавила девушка, - не оставьте сироты...

   Семенова поднялась со скамьи, поковыряла в печке и несколько раз прошлась по избе, заметно было, что в голове ее решался важный вопрос.

   - Вот в чем дело, моя голубушка, - сказала она наконец. - Про тебя ходят нехорошие слухи: ты, говорят, рода знахарей, все ваши с нечистым водились... и Бог знает, что такое, и прядешь будто не сама, а нечистая сила тебе помогает...

   Услышав это, Маруся перекрестилась и в ужасе всплеснула руками.

   - Боже мой! - воскликнула она. - Перед кем я провинилась? За что меня обижают, сироту беззащитную? Ведь я и в церковь хожу, и крещусь, и молюсь так, как и другие.

   Слезы полились ручьями из светлых глаз Маруси. Семенова была добра и сострадательна: слезы встревожили ее, с искренним участием она произнесла:

   - Полно плакать, полно! Они, Бог весть, что еще выдумают. Я ничему не верю и верить не хочу! Не любили они ни твоего отца, ни матери, они и тебе готовы пакостить... Я рассказала тебе все, что знала, а ты не плачь, да подумай хорошенько, что делать... Они не перестанут клепать, пока будешь сидеть в своей мазанке. Надо, чтоб они тебя видели. Они не возьмут в толк, как ты можешь жить одна, да еще против самого кладбища, что ты ешь, кто тебя одевает, потому и болтают всякую дрянь...

   Маша не переставала плакать, а старуха всеми силами старалась успокоить ее, наконец сама вынула из печи горшок, налила в миску какого-то кушанья и, погладив по голове сироту, посадила ее за стол.

   Тут посыпались вопросы за вопросами. Внимание девушки мало-помалу обратилось к другим предметам, слезы высохли, и она смело и расторопно отвечала на все вопросы доброй хозяйки. Совестно стало старухе, что без причины огорчила невинное дитя, стараясь как-нибудь загладить вину, она не только дала Марусе работу, но и хлеба, сыра, круп, сала и даже хохлатую курочку-наседку.

   Поцеловав руку доброй хозяйки, успокоенная, осчастливленная сирота с самыми светлыми надеждами отправилась в свое бедное жилище.

   Так занималась заря новой жизни одинокой обитательницы хаты за околицей. Средства ее с каждым днем увеличивались. Семенова щедро платила за работу, Солодуха и Ратай делились с Марусей последним куском хлеба, даже дяди иногда оказывали ей помогу. И нелепая басня о вмешательстве нечистой силы в дела сироты скоро рассеялась. Узнав, каким образом скромная, трудолюбивая девушка приобретает средства жизни, люди рассудительные сами посмеялись над своим легковерием и старались выкупить нанесенное сироте оскорбление. Благодаря милости добрых людей, у Маруси явилось несколько голубей, целое стадо кур, трое гусей, кошка и собака. В мрачной избушке, так долго бывшей обителью плача и скорби, стало веселее, и жизнь ее одинокой владелицы потекла ровно, спокойно и ясно... Но новые события изменили ее течение.

  

  

   Жаркий летний день оканчивался одним из тех прекрасных вечеров, какие и в нашей стороне редкость, ветерок не колебал утомленной зноем растительности, ни одна тучка не виднелась на небе, воздух был так прозрачен, что внимательный глаз, казалось, мог бы заметить, как цветы вбирали в себя прохладную росу. Кончив моток, Маруся вздумала пойти за водой, послышавшийся издали топот коня остановил ее.

   Дорогой, мимо кладбища, насвистывая разгульную песню, на малом саврасом коньке, крупной рысью ехал в селение молодой парень. Завидев вдали девушку, он поехал тише и, прервав песню, пристально посмотрел на незнакомку. Это был белокурый, скромно и опрятно одетый юноша, с охотничьей сумой на плечах, в охотничьих сапогах, в соломенной шляпе собственного изделия. По наружности можно было принять его за писаря или лесничего. Сквозь загар, покрывавший щеки, просвечивал яркий, свежий румянец молодости, в глазах, полных огня, выражались любопытство и смелость, по устам пробегала веселая и лукавая улыбка.

   Молодые люди с любопытством посматривали друг другу в глаза. Марусе стало как-то неловко: ей пришло в голову, что незнакомец слезет с лошади и начнет говорить с ней, попросит воды... Но ничуть не бывало, он посмотрел только на избенку, на кладбище, на Марусю и поскакал, продолжая насвистывать свою веселую песню.

   Маруся начала спускаться к колодцу, а глаза ее как-то сами собою следовали за незнакомым. Приятно было ей глядеть, как смело скакал он через плотину, не обращая внимания ни на глубокие ямы, ни на высокие пни, как конь его рвался, фыркал и подымался на дыбы. Его разгульная песня приятно щекотала слух девушки: ей почти стало грустно, когда всадник скрылся за избами и замерла в воздухе удалая песня.

   Впечатление, произведенное этой внезапной встречей, не изгладилось подобно другим, и хотя Марусе некогда было мечтать, однако ж, в ее воображении часто рисовался всадник на саврасом коньке. Она старалась забыть его, но вместе с тем возникало в ее сердце бессознательное желание узнать - кто он? откуда? Спустя несколько дней, когда Маруся, по обыкновению, рано утром шла на могилу матери помолиться, вдали послышался конский топот, и вскоре она увидела того же парня на саврасом коне. Он скакал так же быстро, как и тогда. Поравнявшись с избенкой, всадник остановил лошадь и долго всматривался в низкую дверь и узкие окна. Заметив, что дверь заперта, он хотел было хлестнуть лошадь и ехать далее, но, взглянув на кладбище, увидел Марусю и остановился.

   Всадник, не зная, как начать разговор с девушкой, долго молчал, вертясь на одном месте, и наконец, собравшись с духом, крикнул:

   - Девушка, а, девушка! Ты живешь в этой избе?

   - Я... а что?

   - Что ж ты делаешь на кладбище?

   - То же, что и всегда - молилась, а теперь пряду.

   - А не можешь ли мне водицы дать?

   - Подожди, сейчас.

   Оставив прялку на кладбище, Маруся побежала в избу и через минуту явилась с ковшом и подала его незнакомцу.

   Парень с выражением особенного любопытства, словно не веря глазам своим, присматривался к каждому движению девушки.

   Дрожащей рукой взял он ковш, медленно, будто нехотя, поднес его к губам, тем временем конь рыл копытом землю, а собачка, выбежавшая за Марусей, вероятно, желая определить, что за человек приезжий, по собачьему обычаю, обнюхивала его со всех сторон. Должно быть, по ее исследованию в молодом человеке не оказалось ничего дурного, потому что она скоро успокоилась и начала глядеть ему в лицо.

   - Так ты тут живешь? - сказал парень, то на девушку посматривая, то на ковш. - Удивительно!..

   - Что ж тут удивительного?

   - Против кладбища! - проворчал всадник. - И с тобой батюшка и матушка живут?

   - Нет у меня ни батюшки, ни матушки.

   - Так с кем же ты живешь?

   - Ни с кем. Одна.

   - Будто одна? Да это невероятно.

   - С кем же мне жить? Я сирота!

   Незнакомец почти бессознательно делал вопросы и вовсе не слушал ответов, мысли его были устремлены к предметам совсем другого рода. Чтобы продлить разговор, он хотел было спросить еще кое о чем, но ему стало совестно. Овладев собою, он дернул узду, конь махнул головой и стрелой помчался к лесу. Собака, сидевшая дотоле совершенно спокойно, с пронзительным лаем бросилась за конем, а Маруся, задумчиво и печально проводив глазами таинственного всадника, возвратилась к могиле матери.

   Не успела улечься пыль, поднятая копытами скакуна, как у самого кладбища раздалась хорошо знакомая Марусе песня старого Ратая. Он вышел из корчмы, где, вероятно, осушил пару косух, потому что ревел во все горло, уж такая была натура: трезвый - молчит, сорвет две-три косухи - на весь свет затягивает песни, всегда, впрочем, серьезного содержания. На песню старика собачка отвечала лаем.

   - Ага! Маруся уж на кладбище! - зарычал Ратай. - Доброго утра. Бог в помощь. А что слышно?

   Говоря это, он вошел на кладбище и сел подле девушки.

   - Ничего не слышно, - отвечала девушка.

   - О, брешешь, цыганенок! - смеясь, сказал Ратай. - А кто намедни проезжал мимо твоей избенки? Кто сегодня был тут, а?

   Маша покраснела, как пион, и выпустила из рук веретено.

   - Да кто тут был?

   - На саврасой лошадке, а? Был, кто-то был, не запирайся. А славный парень, хоть глаза не видели, да зато уши слышали. Молодец, говорят... Полно, Маша, таиться, признайся!

   - Отчего ж и не признаться? Перед тобой, дедушка, таиться нечего. Вот как это было: намедни, вечером, мимо избенки промчался парень, правда... поглядел на меня, а сегодня опять проехал, водицы захотел выпить, попросил, я и подала... А ты, дедушка, его знаешь?

   Ратай покачал головой. Маруся была как в лихорадке, ей было как-то неловко.

   - Ну, так и я расскажу тебе, что и откуда знает моя слепая, старая голова. Был я в корчме, слышу, там только и говорят, что об этом парне. Без нужды, говорят, что-то начинает рыскать мимо кладбища, а недавно, говорят, заехал в корчму и спрашивает: кто живет, говорят, в хате, что там, за околицей? Какая там девушка? Известно, догадались: знать, у молодца там зазнобушка - вот и подняли его на смех! Повертелся еще, поглазел, да и убрался. Шальной он, голубушка, берегись его! А то как раз голову свернет. Ведь ты не знаешь, он паныч, отец его богат, - шляхтич из Рудни... Отца-то зовут Адам Хоинский, а сына просто - Фомка. Деньжонки у батюшки, как слышно, водятся большие, торгует чем Бог пошлет и счастливо торгует, а сынишка и протирает глаза батькиным деньгам, - так уж ведется у этих панов: коли батюшка дельный, работящий, сынок - ветрогон, сорванец. Вот и Фомка точно такой же, нечего сказать, парень он непьющий, да к вашему роду больно падок, в огонь и в воду готов броситься за вами. Увидит девку пригожую и начнет подвозить турусы на колесах, гостинцы покупает, на вечерницы ходит, по заборам лазит. Уж не одну дуру молодец надул. Много перебрал и шляхтянок, и мужичек. Да и к тебе недаром в другой раз наведался: надоела, должно быть, Катерина, так к тебе пристать хочет. Смотри, берегись!

   - Спасибо, дедушка, за совет, - отвечала Маруся, - хорошо, что сказал, кто он такой... Пусть только теперь покажется мне на глаза, сумею как выпроводить...

   - Вот люблю! Молодец, девка! - произнес старик, хлопая в ладоши. - Проучи паныча, да все-таки сама будь осторожна, береженого Бог бережет, на себя много не надейся: ты молода, и он тоже, у обоих кровь горячая, коли пристанет беда, не отвяжешься после.

   - Э, дедушка, нечего опасаться! Хранил Господь от беды...

   - Хорошо, хорошо, голубушка. Да вот я с тобой больно заговорился, завтра тут недалеко ярмарка, нужно идти, хромой Лайда, пожалуй, притащится да станет на лучшее место... Ну, прощай, Маруся, да покрепче двери запирай, чтобы не ввести вора в грех.

   В веселом расположении духа вышел старик с кладбища и лишь только ступил на дорогу, снова затянул песню, начав с того стиха, на котором прервал его лай Марусиной собаки. Маруся продолжала прясть, и, Бог знает, какие чувства волновали ее девичью грудь, она часто вздрагивала, то посматривала на дорогу, то на обширное поле, то погружалась в думу, и веретено падало из рук. В этот день работа тихо подвигалась вперед.

   Стало смеркаться, Маруся ушла домой, заперла дверь на задвижку и уже готова была лечь спать, как на дороге послышался топот и в то же время раздался лай собаки, расположившейся на ночь у двери. Но вот на дороге все стихло... Фомка (это был он) осадил коня. Маша подбежала к окну, посмотрела и отскочила на середину избы.

   Наступила минута молчания, после которой раздался стук у двери, сердце бедной девушки застучало еще сильнее, а собака залилась звонким лаем.

   Фомка опять постучался в окно.

   - Кто там? - дрожащим голосом спросила Маруся.

   - Я, - ответил Фомка.

   - Какой я? Чего хочешь? - спросила девушка смелее.

   - Да я! Чего боишься?.. Что это у тебя так рано дверь заперта?

   - Я одна, я ночью никого не впускаю.

   - Жаль! А я хотел водицы испить да и сказать тебе что-то, ну впусти!

   - Ступай себе с Богом, село недалеко, там напьешься.

   - Отопри окно, возьми, вот это тебе... гостинец.

   - Спасибо за подарок, я их не беру, а окно у меня не отпирается.

   - Проклятая избенка, - проворчал парень. - Ну, так прощай! - прибавил он громко. - Я на завалинке оставлю подарок.

   На дворе послышался топот, и веселая песня вместе с ним понеслась в село.

   Сердце Маруси билось сильнее и сильнее, слово "подарок" еще звучало в ушах, воображение чудными красками расписывало первое приношение любви молодого богатого человека, бедной девушке хотелось хоть взглянуть на него, но инстинктивный страх хватал ее за сердце и подкашивал ноги. "Фомка далеко, никто не увидит", - подумала девушка и неверным шагом направилась к двери. Тут встретила ее верная собака и с сердитым лаем бросилась к хозяйке. Маруся, приняв это за предостережение, воротилась к постели.

   Долго не могла она заснуть, нужно было немало сил, чтоб победить желание принять подарок, усмирить взволнованное чувство. На другой день, лишь только рассвело, Маруся высунула голову, чтоб посмотреть на свою неожиданно приобретенную собственность, стоившую ей нескольких часов душевного спокойствия, она увидела свиток неопределенного цвета, долго колебалась бедная девушка, но возбужденное любопытство решило борьбу. Она подошла поближе и увидела несколько аршин лент малинового цвета и большой красный платок, какого бедная девушка сроду не видывала. Дрожащими руками она развернула чудный платок, жадными глазами начала рассматривать его. Она бы и взяла эту, по ее мнению, драгоценную вещь, но какое-то непонятное чувство заставило навсегда отказаться от нее. На душе ее стало легко, но она принялась за свою обыкновенную работу уже не с той беззаботностью, которая рисовалась во всей ее фигуре. По-прежнему, в определенный час вышла она на могилу матери со своей прялкой, по-прежнему тянулась из рук ее длинная нитка, но работа шла как-то вяло, а мысли упорно вертелись около платка и лент. Так прошло несколько часов, уж солнце поднялось высоко, когда с дороги послышался знакомый топот, дрожь пробежала по всему ее телу, она торопливо начала дергать мочку - и веретено засвистело в воздухе.

   Всадник остановился против избушки и оглянулся, лай собаки обратил его глаза в ту сторону, где сидела Маруся.

   "Что за черт! Зачем она сидит всегда на кладбище?" - соскакивая с коня, проворчал раздосадованный ездок.

   Фома, как и все мелкие обитатели деревень и местечек, был суеверен и ни за что не решился бы, как говорится, точить девушке лясов на кладбище, ему сделалось досадно на самого себя, на Марусю, и он не знал, что делать.

   - Здравствуй, голубушка! - сказал он, опершись на кладбищенский вал. - Ну, а что? Как тебе нравится мой гостинец? Чего-нибудь я могу ждать от тебя за него! Не правда ли?

   - Вот еще!.. - поднимая голову, произнесла Маруся. - Твой гостинец лежит на том месте, где ты положил, если только ночью кто-нибудь не прибрал...

   - Так ты не взяла?

   - Нет. К чему мне твои подарки? Увидя у меня твои подарки, невесть что станут говорить - засмеют.

   - Будто так уж все обо всем и знают, - сладко сказал искуситель, закручивая усы и страстно поглядывая на девушку.

   - А Бог?

   - Так что ж? Ведь он не запрещает брать подарков.

   - Этого я не знаю, - сказала Маруся, подумав немного. - Дело в том, что я никогда ничего не брала даром и - не возьму.

   Не доверяя бедной девушке, Фома оглянулся и на завалине увидел платок с лентами: досадно стало волоките.

   - Ну, как хочешь, - произнес он, как мог холодно, - не взяла ты - другая возьмет.

   - Вот такой и неси свой гостинец... хоть бы Катерине, - с язвительной улыбкой отвечала Маша, припомнив рассказ Ратая, - завидовать не стану.

   - Плутовка! - подумал парень, кусая губы. - Нашла коса на камень... Да не одна она на свете.

   Прием девушки слишком не понравился лесничему, привыкшему к легким победам, гордому своим шляхетством и богатством. Стараясь, однако ж, казаться равнодушным, он засвистал песню, вскочил на коня, подъехал к избенке, схватил платок с лентами, сунул его за пазуху и, не взглянув даже на Марусю, умчался в село.

   Маруся старалась не глядеть вслед ветрогону: она уставила глаза в прялку и между тем видела каждое движение обиженного Фомки, сердце ее болезненно сжалось, когда он, не сказав ни слова, не бросив даже взгляда, скрылся вдали.

   И она заплакала.

   Никому, даже самой себе, не могла Маруся объяснить причины этих слез, а между тем бедняжке было так грустно, как будто она лишилась одного из любимейших существ, долго деливших с нею одиночество и труд. И все как-то не шло ей на лад: веретено выпадало из рук, нити рвались, песня замирала на устах, а когда наступила ночь, сон ни на минуту не сомкнул усталых очей. Ухо вслушивалось в каждое неправильное движение воздуха, ждало, не заколеблется ли он от звуков песни и топота быстрого коня... Но на дороге царствовала глубокая тишина.

  

  

   Фомка подумал так, как поется в песне:

  

   Не велыка сердцю туга,

   Не будешь ты, буде друга...

  

   и поскакал в корчму на танцы. Тут собралось множество девок, оркестр, составленный из скрипки, баса и бубна, играл так хорошо, увлекательно, что не было возможности усидеть на месте, ноги сами собою, кажется, без желания и без участия своих хозяев, отплясывали трепака. Лесничий, окруженный толпою прекрасного пола, был в своей тарелке: любезничал, ухаживал, угощал, шептал, поил, плясал напропалую, казалось, он вовсе забыл сильную неприятность. Но когда воротился домой и лег в постель, прекрасное лицо цыганки долго мешало ему заснуть.

   - Как она хороша! И не видывал такой... - думал Фомка, сердито ворочаясь с боку на бок, - ну, да черт с ней! Нищенка, а поди ты какая амбиционная! Проживу и без тебя, голубушка. Вон из головы цыганку!.. Что проку в ее красоте! Думаешь, стану слоняться да ручки лизать.

   Вследствие такой решимости, купленной бессонной ночью, парень целую неделю не являлся на дороге, пролегавшей мимо хаты за околицей.

   Маша грустила, Фомка не переставал сердиться, и в один прекрасный день сам не заметил, как саврасый конек примчал его к кладбищу.

   Маша, по обыкновению, пряла, сидя у могилы матери. Парень, насвистывая какую-то дикую песню, пронесся, как привидение - тем и кончилось свидание.

   Прошло несколько дней, и Фомка забыл о своей решимости и, заметив в какое время ходит Маруся по воду, приехал пораньше, чтобы остановить ее на дороге.

   - А, здравствуй, красавица! - произнес он.

   - Здравствуйте.

   - Что это? Неужто ты сама ходишь за водою?

   - Кто ж для меня носить ее станет? А мне принести два ведра водицы ничего не значит!

   - Мне жаль твоих ручек, у тебя они не то, что у мужички какой...

   - Так неужто надо сложить их, да и сидеть без дела? Этак может жить разве какая-нибудь пани, а я умерла бы от скуки.

   - Славная из тебя будет хозяйка! - сказал Фомка, стараясь польстить девушке.

   - Что говоришь "будет": ведь я теперь хозяйка. Одна в своей избе сужу да ряжу...

   - Слышал я, слышал, в селе надивиться не могут твоему прилежанию.

   - Ну да, когда бы каждый день, вот, как сегодня, болтала с парнями середь дороги, так плохо бы пошло хозяйство! Солнце высоко, надо скорее идти за водой.

   - Пойдем вместе! - сказал Фомка, наскоро привязывая лошадь к соседней березе. - Пойдем вместе.

   Маруся не отвечала, парень, вероятно, принял молчание за знак согласия и медленно последовал за девушкой.

   - Отчего ты, Маруся, никогда не придешь в корчму поплясать? - произнес Фомка, стараясь завязать разговор.

   - Некогда.

   - А в воскресенье?

   - И в воскресенье есть свои занятия: кормлю кур, гусей, голубей, готовлю для себя кушанье, хату прибираю, отдыхаю.

   - И тебе не скучно в этом пустыре?

   - Нет, некогда скучать... работы столько, что всей не переделаешь...

   - Я удивляюсь тебе, Маруся, другая на твоем месте умерла бы от скуки. Тебе кто-нибудь да помогает.

   - Кто ж мне помогает? Одна милость Божия...

   Маруся вздохнула.

   А между тем Фомка пожирал ее глазами, в первый раз случилось ему говорить с Марусей так долго, он наблюдал ее пристально, не упускал ни одного жеста, ни одного взгляда, и с каждой минутой все более и более убеждался, что во всем околотке нет, да кажется, и не было никогда такой красавицы. Он сравнивал ее со всеми своими знакомыми и нашел, что даже белокурая и белолицая Петронелла, горничная с соседнего двора, и в подметки не годится цыганке.

   Фомка никак не мог понять, отчего он, одержавший столько блистательных побед, умевший так искусно овладеть всякой женщиной, завлечь ее веселой беседой, так легко заглушавший внутренний голос красавицы богатыми подарками, - отчего он, не останавливающийся ни пред какими преградами и препятствиями, вдруг потерял все эти драгоценные способности, приобретенные долгим опытом, стал робок, застенчив, почти нем и глуп.

   "Неужто мне не сладить с этим цыпленком? Ведь она не королева какая!.. Сирота, цыганка, дрянь! А как удобно видеться с нею, - раздумывал лесничий, мрачно закручивая усы, - хата за околицей... живет одна, приезжай когда вздумается, никто не увидит..."

   Между тем они подошли к колодцу, Фомка рассчитывал вытащить ведро и за услугу сорвать поцелуй. Но прежде чем паныч собрался подойти к колодцу, Маруся успела вытащить оба ведра, и таким образом прекрасно задуманный план рушился. Маруся собралась в обратный путь, и Фомка последовал за ней, он не знал, что с ним делалось: куда девалась прежняя смелость и болтливость? С каждым шагом вперед лесничий становился молчаливее, задумчивее и трусливее, а Маруся веселее и смелее.

   "Хорошо! - подумал Фомка. - Теперь я зайду в избу, там дело пойдет успешнее".

   Но цыганка поставила ведра у порога и села на завалинке. Фомка проклинал в душе сметливость цыганки. Делать, однако ж, было нечего. Он тоже уселся на завалине, но лишь только вздумал придвинуться к Марусе - как догадливая собака показала ему ряд своих острых белых зубов, готовых защищать прекрасную владелицу заколдованной избы. Фомка, приобретший вид рыцаря печального образа, помолчал несколько минут и, убедившись, что с упрямой девочкой не так-то легко сладить, сел на коня и выместил на нем свою досаду, дав себе вторичную клятву - объезжать хату за околицей, если б даже действительная надобность заставила его проезжать по этой дороге.

   Маруся не тронулась с места, она о чем-то думала, и не знаю, как долго просидела бы она на завалинке, если бы не явилась Солодуха.

   Сирота бросилась старухе на шею. Она нуждалась в совете опытной женщины, ей необходимо было решить вопрос о своих отношениях к Фомке, так внезапно открывшем пред нею новую сторону, новые требования жизни, притом же сердце девушки было переполнено различными чувствами, и не было никакой возможности скрыть их от чужого взора. Неудивительно, что сирота в такую трудную минуту обрадовалась приходу женщины, которая должна была заменить ей мать, отца, сестру...

   - А, матушка, голубушка! - крикнула Маруся, повиснув на шее старухи. - Как я рада, что ты пришла ко мне! Я хотела бежать к тебе.

   - Ну, что? Уж не напроказил ли этот сорванец? Признайся, - с улыбкой прибавила Солодуха.

   - Не то... - отвечала девушка, - я не знаю, что с ним делать, привязался и не отстает.

   Баба покачала головой.

   - Что ж ты думаешь? - спросила старуха.

   - Сущую правду сказать, матушка?

   - Да, да, сущую правду, - и старуха уставила в сиротку глаза, полные любопытства.

   - Вот, что я думаю, - смело сказала Маруся, - жениться на мне - он не женится, никто не согласится меня, сироту, взять в свой дом, повертится тут, да и ускачет, как надоест, тоску только на сердце оставит... По что кумиться, коли крестин не было?

   Солодуха оскалила свои десны.

   - Правда, правда, - сказала она. - Этот негодяй не одну девку одурачил, пора косе попасть на камень. Ну, а понравился он тебе? - лукаво спросила старуха.

   Маруся потупилась и покраснела.

   - Еще бы!.. - прошептала она. - Из себя-то он недурен, одно то - паныч! Да что говорить! Он не для меня...

   Маруся вздохнула.

   - Э, на свете и не такие дела делаются, не диво, если бы сын Хоинского женился на цыганке. Поглядела бы ты, на каких мадамах подчас женятся великие паны. Сумей только голубчика поводить за нос - дело само уладится...

   Старуха помолчала с минуту.

   - Коли уж на то пошло, - продолжала она, - так не лучше ли тебе на время перейти к нам? Оно как-то безопаснее, а тут еще эти проклятые бродяги пришли... - прибавила Солодуха, понизив голос.

   - Кто? - спросила Маруся.

   - Ну, да цыгане, с ними когда-то и твой отец зашел в нашу сторону, да и засел тут...

   Девушка вскочила с места. Слова старухи произвели на нее странное действие, лицо побледнело, губы задрожали, слезы брызнули из глаз. Намек, сделанный Солодухой, открыл сироте многое, чего она до сих пор не знала, в бродягах она увидела племя родственное, она подумала, что в обществе пришельцев найдет и приют, и сочувствие. Мечта нарисовала ей в одно мгновение целый ряд тихих наслаждений, которые вкушает человек только в семейном кругу.

   Солодуха не понимала, что сделалось с Марусей.

   - Что с тобой, голубушка? - спрашивала она. - Ты их боишься? Ну, так ступай со мной, я никому не позволю обидеть тебя, бояться нечего.

   - Я не боюсь! Ведь они мне свои, свои...

   Солодуха мгновенно запылала гневом.

   - Какие они свои? Ты бредишь, что ли? Это бродяги, нехристи. Твоя мать была христианка, а отец...

   - То-то же, - перебила девушка, - они братья отцу.

   - И, полно! Стыдись! Плюнь на них! Какие они братья! Покойник от них бежал...

   - А разве лучше маменькины братья?

   Солодуха сделала гримасу.

   - Да ты знаешь, что это за народ? - горячо спросила старуха. - Мать тебе ничего не говорила, а больше и сказать было некому: так я тебе скажу - от этих бродяг все бегают: они воры, разбойники, колдуны, дрянь, нехристи! Понимаешь, нехристи?!

   Маша слушала и дрожала всем телом, непонятный страх овладел ею, она сама не знала, что делать. Любопытство влекло ее к табору цыган, а привычки заставляли остаться дома. В голове Маруси все перепуталось, заломила руки несчастная и посмотрела на могилу матери.

   - Ну, что ж ты думаешь? - спросила Солодуха.

   - Вот, что меня останавливает, - собирая мысли, отвечала девушка, - сама не знаю, что делать с хозяйством. Ты, матушка, думаешь, что мне стоит только узелок с лохмотьями взять - и сборам конец? А куда прикажешь девать кур, гусей, голубей, собаку, кошку? Ведь они без меня пропадут.

   - Так ты из-за поганой курицы погубить хочешь себя, что ли?

   - Знаешь что, матушка? - произнесла девушка. - Цыгане долго у нас гостить не будут, а Фомка как-нибудь отвяжется. Посиди ты у меня несколько дней?

   Старуха задумалась. Спустя несколько минут, она сказала:

   - Пожалуй, коли старик мой потащится куда-нибудь на ярмарку или на праздник, так приду, посижу денек-другой.

   Маша поцеловала ее руку.

  

  

   Действительно, за селом, на равнине уже расположилась та же шайка цыган, которая посещала Стависки за несколько лет перед тем.

   Много в ней переменилось.

   Дети Апраша выросли, сам он от трудов, изнурения и старости согнулся в три погибели, прелестная Аза далеко уже не была так прекрасна. В последнее время она волей-неволей сделалась женою Апраша и, пользуясь упадком сил его, правила им, как и целым табором. Ее суровый взгляд бросал старика в озноб, его дети боялись на глаза попадаться мачехе: остальные повиновались ей, как предводителю. После продолжительных странствований по миру захотелось ей снова навестить село, в котором оставила по себе так много - увы! - горьких воспоминаний. Кто знает, может быть, чья-нибудь могила привлекла ее в эту сторону.

   И вот, когда с возвышенности открылась широкая хорошо знакомая равнина с зеленой могилой, со светлым ставом и пестрым лугом, глаза Азы засверкали неестественным диким огнем и губы судорожно сжались.

   Потеряв прелесть молодости, Аза приобрела красоту, свойственную зрелому возрасту. По-прежнему она была стройна, черты лица нисколько не изменились, только глаза не горели тем блеском, неизвестно, отчаяние ли, слезы ли их помрачили, зубы по-прежнему были белы, а курчавые волосы, как осенние листья, уныло падали на плечи... Цыганка, несмотря на свои лета и на тоску, снедавшую сердце, не переставала заботиться о наряде, между тем, как ее увядшие сверстницы едва прикрывали тело каким-нибудь одеялом, она одевалась изящно, роскошно, как королева.

   Впрочем, черты ее лица с каждым годом принимали более суровый оттенок, углы губ опускались и придавали улыбке презрительное выражение, глаза с большим отвращением глядели на мир. Она, казалось, хотела мстить всем за свои страдания, не щадила никого и ничего. Апраш, до безумия любивший жену, делал все, что ей было угодно.

   В первую же ночь после прибытия в Стависки, Аза исчезла. Апраш схватился за седые волосы и побежал на барский двор, но жены его там не было. Немая, задумчивая, страшная, как привидение, целую ночь просидела она на могиле Тумра.

   Засияло дневное светило, и вместе с ночью улетели мрачные думы. С диким смехом вскочила с места цыганка и, засунув горсть земли за пазуху, побежала к Адаму, чтобы насмешкой охладить страдания. Она пришла именно в то время, когда старый грешник куда-то собирался... В этот день кучер опоздал и за неисправность отведен был на гумно, где и получил приличное палочное возмездие, а пан ждал, пока кончится отеческое наставление и вразумленный парень подкатит к крыльцу на маленькой тележке... В это-то время явилась Аза.

   Адам с первого взгляда узнал цыганку. Взглянув на нее, он конвульсивным движением закрыл лицо руками, а цыганка, не без труда узнав в дряблом старике своего поклонника, покатилась со смеху.

   - А, это ты, голубчик? - произнесла она. - Здравствуй, мой милый! А... а! Что с тобой?

   - Пошла вон, вон, бесстыдница! - закричал пан, не отнимая рук от глаз. - Исчезни, дьявол! Или розгами велю отхлестать!.. . Вон, чтоб и духу твоего здесь не было слышно!

   - Как он вежливо меня принимает, - смеясь, возразила цыганка. - Да посмотри на меня, еще я не так стара и гадка, как ты. На днях два молокососа так ухаживали за мной, что не знала, куда деваться: насилу отогнала.

   Пан Адам не слышал уже этих слов, испуганный, он убежал во внутренние комнаты.

   Аза поглядела ему вслед, плюнула и пошла к избе Тумра. На дороге она остановила какую-то девочку, спросила у нее, кто живет в хате за околицей, выслушала рассказ о дочери Тумра и пошла далее.

   В нескольких шагах от избы Марусина собака с пронзительным лаем встретила цыганку. Она остановилась, окинула взором знакомую мазанку, взглянула на кладбище и увидела прекрасную девушку. Черты лица Маруси живо напомнили ей Тумра, сердце ее облилось кровью, горячая слеза упала на землю.

   "Боже, как хороша! - подумала она. - Я никогда не бывала такой! Как жаль, что заброшена она в глушь, терпит нужду, голод, пропадает красавица! Нужно приманить ее к себе!.."

   Аза долго смотрела на Марусю и что-то ворчала, Маруся, со своей стороны, с любопытством и страхом всматривалась в прекрасное, но свирепое лицо незнакомки.

   Между тем собака заливалась лаем и грызла землю от злости.

   - Голубушка, - закричала Аза, - позови к себе собаку, мне надо поговорить с тобой.

   Маша позвала своего верного товарища, но тот повилял хвостом, кувыркнулся раза два и снова залаял.

   Цыганка вошла на кладбище, села подле девушки и впилась в нее глазами, после продолжительного молчания сирота тихим, ласковым голосом спросила:

   - Что ты так присматриваешься ко мне, добрая женщина?

   Аза горько засмеялась.

   - Я добрая!.. Нет, я совсем не добрая! Но я знала твоего отца,