Крашевский Иосиф Игнатий - Хата за околицей

аскал ветви и перегнившие деревья: горький дым выедал глаза, а теплота улетала сквозь щели.

   Иногда избу совершенно заносило снегом, но вдруг наставала оттепель, снег таял, и в мазанку бежали потоки воды. Идя за водой, Мотруна не раз падала на тропинке, покрытой замерзшим снегом.

   Еще осталось у них несколько грошей и муки, но пришел день, тяжелый день, когда они съели последний запас. Мотруна в ужасе всплеснула руками, заглянув в квашню, пустую, как пропасть. Тумр давно заметил, что пущена в ход последняя копейка... А кузницы все еще не было, не было работы, не было надежды на чужую помощь.

   Однажды вечером, дрожа от стужи, они молча сидели у затопленной печи. Цыган тяжко вздохнул и первый прервал продолжительное молчание.

   - А что, Мотруна! Хлеба-то нету, сам не придет, думал я долго об этом. Нечего делать, нужно идти в другое село на заработки. Да ведь беда, как ты останешься здесь одна?

   Мотруна, опустив глаза, перебирала концы передника.

   - Останусь, останусь, буду стеречь свою избушку да поджидать тебя...

   - По воскресеньям стану ходить к тебе, даст Бог, принесу хлеба, аль грошик...

   - А я наймусь прясть, авось кто-нибудь возьмет...

   - Нет, и не думай! Я не хочу, чтобы ты просила, обойдемся и без них...

   - Ну, хорошо, хорошо, - живо проговорила она, - я буду сидеть дома.

   - А тебе не страшно остаться одной против кладбища? Иной раз ночью, как ветер завоет, и меня дрожь пронимает.

   Мотруна вздрогнула.

   - Проживу как-нибудь, Бог не без милости, умру - тебе же легче будет: братья схоронят, кладбище недалеко, а ты опять будешь по свету ходить, куда задумаешь...

   - Молчи, Мотруна! - крикнул цыган, вскочив с места, как ужаленный. - Пробьемся эту зиму, - прибавил он спокойнее, - а там, коли не удастся выстроить кузницы, подожгу избу, да и пойдем за нашими.

   - Да зима-то длинна!

   - Длинна! И жизнь не коротка, а как-нибудь прожить ее надо... Вот опять беда: кто тебе дров наносит?.. Ты останешься одна-одинехонька, не с кем будет слова промолвить...

   Мотруна молчала, огонь потух, разговор прекратился как-то сам собою, снова в избушке воцарилась мертвая тишина, и мысли собеседников разошлись каждая по своей дороге.

   На другой день утром, несмотря на проливной дождь и вьюгу, Тумр, явно занятый какой-то новой мыслью, выбежал из своей избы и направил шаги к селению, казалось, он искал кого-то. В деревне было совершенно пусто: изредка мужик, покрытый мешком, или женщина, с закинутой на голову юбкой, пробегали через дорогу, только густой дым расстилался по крышам изб и серой мглой укутывал деревню.

   Тумр до полудня шнырял по всем закоулкам и, промокши до костей, воротился домой с вязанкой дров за плечами. Жена развела огонь, цыган высушил платье, отдохнул и снова пошел на поиски. Ветер разогнал тучи, немного прояснилось и местами проглянуло синее небо, предсказывая мороз. Тумр почти до вечера бродил вокруг селения. Уж смеркалось, когда он встретился с Янко.

   Дурачок тащил на плечах мешок, набитый только что смолотой мукою, расчетливые хозяева пожалели волов и послали брата. Жалко было смотреть, как согнувшийся в три погибели босой уродец брел по замерзавшей грязи. Но когда он, услышав приветствие Тумра, поднял голову, желтое его лицо вовсе не выражало той усталости, какой бы следовало ожидать, по губам его пробегала улыбка, глаза ярко блистали.

   - Куда ты тащишься, Янко? - спросил цыган. - Ищу тебя с самого утра.

   - Знать, плохо ищешь, - отвечал Янко, спустив мешок наземь, - искал бы там, где бьют, где холод, голод, где грязь да стужа, где беда всякая ходит... так нашел бы.

   Цыган разразился диким хохотом.

   - Неужто ты сидел в моей лачуге? Там ходит всякая беда...

   - Ха, ха! И голод?

   - И не сегодня... Слава Богу, давно уже не видим и хлеба.

   - Ха, ха, ха!

   Дурачок захохотал и принялся согревать движением свои закоченелые руки.

   - Ну, что ж будет? Помоги, Янко, не то можем издохнуть!..

   Маленький человечек покатился со смеху, услышав восклицание твердого, как гранит, цыгана.

   - Ай, ай! Отпусти хоть душу на покаяние, - закричал Янко, - ей-ей, умру от смеха, вот как! Ай да, Янко-дурачок! Да на что я годен? Разве мешки по грязи таскать да дрова рубить!

   - Помоги, Янко, не то пропадем, - твердил цыган.

   - Ой, ой! Муха у комара помощи просит! Ей-ей, умру от смеха! - кричал юродивый, качаясь от смеха.

   - Хлеба нет, - сказал цыган, - муки ни горсти, денег ни гроша...

   - Я так и знал!

   - Пойду, авось заработаю хоть кусок хлеба, Мотруну оставлю одну.

   - Куда ж пойдешь?

   - В Рудню, к кузнецу...

   - Что ж ты у него заработаешь?

   - Хоть хлеба на неделю - и то хорошо, да Мотруну-то как оставить?

   - Ну, и ее возьми.

   - Двоих не пустят в избу.

   - Что ж будет? - спросил Янко, улыбаясь на этот раз доброй улыбкой. - Я-то чем пособлю тебе?

   - Снеси Мотруне дровец, да под вечер поглядывай за нашей избенкой, зайди к Мотруне, чтоб ей было с кем хоть словом перекинуть.

   Янко задумался, покачал головою и длинными руками начал колотить себя в грудь, думая возбудить движение застывшей крови.

   Казалось, он не принимал никакого участия в положении Тумра. Из-под обмерзших ресниц урода выкатилась слеза, кто знает, сострадание ль выжало ее или трескучий мороз? И последнее, кажется, вернее: дурачок одет был в лохмотья, изорванная свитка едва прикрывала его тело, соломенная шляпа, найденная в куче сору, торчала на голове, на необутых ногах замерзла грязь.

   - Ха, ха! А если ей чересчур весело будет со мною? Если она, ну, понимаешь, полюбит меня? Такого красавца, как я, полюбить нетрудно. Что ж? Ты не боишься меня?

   - Эх, брат! Видно, правду люды сказали: чужое горе - людям смех. Можешь пособить - пособи, не можешь - не смейся, - сурово добавил цыган.

   - Чем же я пособлю? Попробую, да с моей подмогой далеко не уйдешь. Мне самому нелегко уйти из избы. И мне не больно весело жить с братьями, видишь, как одевают, бьют, голодом морят. А проведают, что я к вам хаживаю - беда!..

   - Так тебе у них нехорошо? - сказал цыган после минутного молчания.

   - Ха, ха, ха! Мой милый, неужто ты думаешь, что у тебя лучше будет?.. Уж как ни вертись, от своей судьбы не уйдешь: она на плечах, крепко вцепилась, не скинешь... А своя изба, брат, лучше княжеских палат, я в ней родился, там была у меня и мать, - прибавил Янко, опустив голову и понизив голос.

   Последние слова невольно сорвались у него с языка, за ними последовал тяжелый вздох, на глазах блистали слезы, и Янко стал говорить умно и важно.

   - Послушай, - сказал он совершенно другим тоном, - избы своей для тебя не брошу, где родился, там и умру, а перестань я работать на братьев - выгонят, выгонят и на порог не пустят. А твоему горю и без того я пособлю.

   - Как же?

   - Буду служить и им, и вам. Правда, колотить будут больше, что за беда! Я привык уж, слава Богу. Каждую ночь буду заходить в твою избенку, а чтоб не заприметили, буду спать в мякиннике... холодновато, правда, ну, да не замерзну, даст Бог.

   - Не вытерпишь, Янко.

   - Уж я про то знаю, - с уверенностью произнес Янко. - Это мое дело. Удастся, принесу Мотруне дров, да хлеба ломоть... Ступай в Рудню, не горюй.

   Дурачок опять засмеялся глупым, язвительным смехом.

   - Награди тебя Бог! - произнес цыган.

   - От вас не дождешься награды. Я богат, мне платить не надо! Понадобился же тебе дурачок, да еще буду твоим благодетелем! Батюшки! Дурачок-благодетель! Славно! Ай, да дурачок!

   Говоря это, он ловко забросил мешок на плечи, прошел несколько шагов и закричал цыгану:

   - Не печалься, брат, все сделаю, что надо, в обиду вас никому не дам. О, Янко большой пан! Ха-ха-ха! Юродивый благодетель!

   И он загорланил песню и потащился вдоль улицы по колена в грязи.

   Цыган воротился домой и стал собираться в дорогу.

   - Я говорил о тебе с Янко, - преизнес цыган, когда сборы были кончены. - Он тебе помогать станет. Во всем селе одна честная душа!..

   Цыган и его жена проплакали целую ночь, прощание было печально, но и тут явились утешения, облегчающие горькие минуты душевных страданий.

   Мотруна утешала себя тем, что найдет возможность побывать в селе, а Тумр горел нетерпением увидеть новые места и новые лица. Но когда наступила последняя минута расставания, когда они подали друг другу руки и впалые глаза их встретились, решимость их исчезла. Цыган остановился на пороге, как вкопанный, Мотруна не могла оторваться от мужа.

   Наконец Тумр, собрав всю силу воли, поцеловал жену в лоб и, подняв свою дорожную палку, выбежал на дорогу, словно кто гнался за ним.

   В самом деле его гнала нужда...

   Долго он бежал, не переводя духа, не озираясь назад, наконец он остановился, и глаза его невольно обратились к избушке, но глаза встретили желтую могилу старого тестя с белым крестом, на котором сидел ворон, крик которого разносился по всему кладбищу. Цыган вздрогнул и бросился вперед.

  

  

   Мотруна, оставшись одна, залилась слезами. Одиночество напомнило ей, что теперь, более, чем когда-либо, она должна работать руками, головой и сердцем, чтобы не умереть с голода, тоски и страдания.

   В избушке так пусто и мрачно. Кроме щебетания двух-трех воробьев, поселившихся под крышей мазанки, несчастная женщина не слышала ничьего голоса: ни собаки, ни кошки, ни коровы, никакой домашней твари, которые так оживляют жизнь деревенского труженика.

   Первый день разлуки с мужем Мотруна провела в слезах, сидя в углу избы на куче соломы, обвернутая полушубком, она не чувствовала ни голода, ни стужи. Уже совсем стемнело, когда под окном послышались шаги, затем скрипнула дверь, кто-то зашевелился в сенях, раздался стук брошенных дров, и через полуоткрытую дверь просунулась голова Янко.

   - Здорово, хозяюшка! - весело воскликнул дурачок. - Вот и я! Твой слуга и сторож. И огня-то у тебя нет?

   - А! Это ты! Награди тебя Бог, что не забыл меня, мне страшно становилось одной.

   - Вот я затоплю, - сказал Янко, - будет веселее. Принес я тебе немного картофеля, хлеба, крупы... У тебя, чай, ничего не осталось?

   Говоря это, он положил на скамью узел, собрал в кучу щепу и хворост и стал раздувать огонь.

   - Э! Да у тебя, Мотруна, плохое хозяйство! Что с тобой сделалось? Бывало, на все село хвалили тебя за твое хозяйство.

   - Ох, Янко, - шепнула Мотруна, - было чем хозяйничать, так было хозяйство, а теперь!..

   - Хитрое ль дело хозяйничать, когда все есть! - смеясь, произнес Янко. - Умей хозяйничать, когда нет ничего: вот так штука!

   - Знаешь, голубчик, какая наша доля!.. Я уж и руки опустила.

   - Это плохо, очень плохо. Мотруна, ты оплошаешь - и муж не поможет!

   - Ни он, ни я, пришел нам, знать, конец... пропадем...

   - Э! Когда б то человек мог пропасть, когда ему вздумается, беда-то наша в том, что битая посуда три века живет.

   Дурачок болтал без умолку, мыл горшки, наливал воду, ставил к огню, осматривал избу, изредка поглядывая на Мотруну, посиневшую от стужи.

   - А я и новости принес, - сказал Янко после минутного молчания, - ты видно ничего не знаешь, коли и не спросишь меня.

   - Зачем мне они? - равнодушно отвечала Мотруна.

   - А, может быть, и пригодятся на что! Новость славная! Наш пан приехал из-за моря!

   - Пан приехал?! А пани? - живо спросила хозяйка, встав со своего места.

   - Погоди, слушай, все расскажу по порядку. Я, видишь, на барщину не хожу, управляющий, слава Богу, не принимает меня: к чему, говорит, годен урод? А дурак того не знает, что я за двоих могу работать. Вчера вместо невестки меня выслали на барщину в усадьбу. Вот там я все и узнал, можно было вдоволь наслушаться.

   В Мотруне проснулось любопытство, и она присела на скамью, стоявшую у печки. Янко готовил ужин.

   - Вчера на барщине никто ничего не делал, - продолжал он, - все говорили о том, что пан приехал.

   - Зачем ты мужу не сказал об этом?

   - Думал, что знает.

   - Мы здесь, словно в лесу, ничего мы не знаем, разве кто помрет на селе, так и то на третий день узнаем. Ну и что ж там говорили?

   - А вот сейчас... Сказывали, что пани наша где-то далеко померла, и пан воротился один.

   - Померла? - всплеснув руками, вскрикнула Мотруна. - Боже мой!

   - Ну, тут еще нет большого несчастья, а вот что хорошо, так хорошо: говорят, пан Гарасимовича прогнал. Пан наш как уехал желтый, бледный, такой и воротился... Чуть только переступил через порог, говорят, велел позвать Гарасимовича и сказал что-то такое, что его благородие сломя голову побежал во флигель да и начал собираться в дорогу... Скоро уедет... говорят, поссорились, наш пан бросил ему в рожу какие-то бумаги, а сегодня гуртом все пойдут с жалобой на Гарасимовича. Не сдобровать ему!

   - А у меня только и было надежды, что пани, - со вздохом сказала Мотруна.

   - Правда, она тебя замуж отдала и корову дала, - сказал Янко, - да жалеть ее нечего, ведь она на вас накликала беду: ну, да и пан добрый... ленив только, подчас и слова не скажет. Попытай счастья, сходи к нему...

   - Напрасно, - тихо отвечала Мотруна, - напрасно!

   Дурак посмотрел на нее, слегка пожал плечами и начал ломать сухой хворост.

   - Мне нужно идти отсюда, - сказал он, - я издали буду поглядывать за вашей избой. Вот тебе хворост и лучина, жги, пока не заснешь. Да послушайся моего совета: не отчаивайся, не горюй. Будешь суетиться, работать - легче будет. Доброй ночи, Мотруна! Я переночую здесь недалеко.

   Мотруна молча загляделась на огонь, осветивший на лице ее две серебристые слезинки. Этими слезами она поминала женщину, фантазия которой связала ее навеки с участью цыгана.

   "Померла, и она померла, а я-то, глупая, думала: вот, даст Бог, приедет, поможет, пожалеет меня... И эту надежду Бог отнял у меня, горемычной", - думала Мотруна, и слезы обильным потоком струились по ее бледным щекам.

   До глубокой ночи сидела пред печью Мотруна, тяжелые думы теснились в ее голове, но всего яснее сознавала она беспомощное одиночество. Уже и огонь погас, и горшки остыли, а сон все не являлся, только когда пропели третьи петухи, сон сомкнул усталые веки хозяйки хаты за околицей.

   Наутро дурак явился в избушке с первым лучом солнца, он успел уже показаться братьям, получить несколько толчков и воротиться к Мотруне. Немало удивился он, увидев, что холодные горшки не тронуты, огонь погас, и Мотруна всю ночь оставалась на том же месте, где он оставил ее вечером.

   Скрип двери разбудил ее.

   - А! Мотруна! - проговорил Янко. - Должно быть, из тебя не выйдет проку. Эх, матушка! Заснула подле печки: хороша хозяйка! Не ужинала и обеда не думаешь стряпать. Плохо, совсем плохо! Мне всего за тебя не переделать! Нужно и самой за что-нибудь взяться.

   - За что же взяться? - спросила женщина. - Посуда рассохлась, хлеба ни крошки.

   - Отчего же посуда рассохлась? Сама виновата.

   - Я виновата!

   - Бывало, - говорил Янко, - Мотруна работала и за себя, и за цыгана: носила воду, работала в избе, справлялась так, что любо! Я все видел! А теперь и с места не встанет. Стыдно, стыдно!

   - Что же ты бранишься?

   - Нельзя не бранить, ей-ей, нельзя, - отвечал карлик, хлопотливо бегая по углам избы, - мне стыдно за тебя. Нечего сказать, славная хозяйка! Хата не выметена, горшки не мыты, в печи потухшие угли и золы пропасть!.. Ты не помощь, а горе цыгану. Ну, пошевеливайся, голубушка! За работу!

   Последние слова он произнес так удачно, что Мотруна соскочила со скамьи и бросилась к огню, а дурачок захохотал во все горло и пропал за дверями.

   - А и вправду так, - подумала Мотруна. - Что я, в самом деле, сижу, сложа руки?..

   Между тем в сенях послышалось кудахтанье и запищал щенок.

   - Что это? - произнесла Мотруна, вздрогнув и остановившись среди избы. Сердце ее радостно забилось, когда она прислушалась к этим знакомым, давно забытым звукам. На душе у ней стало легче: так живо представилась ей родная изба.

   - Куры! Да, куры! И щенок! - вскричала Мотруна и бросилась отворять дверь, держа в руке зажженную лучину.

   Сени снаружи были заперты, две курицы бегали из угла в угол, а петух, увидев огонь, вскочил на порог, захлопал крыльями, и в избушке раздался его звонкий голос. Мотруна растерялась от радости.

   - Ах, Боже мой! - закричала она. - Хохлатки, хохлатки, да какие хорошенькие!

   Тут же у порога визжал и ползал щенок, пытаясь перелезть через высокий порог.

   - И собака! Это будет мой Каштан, - крикнула она, хватая на руки рыжего щенка. - Добрый Янко! Это он принес. Украл, бедняга, где-нибудь... Бог ему простит...

   Между тем куры вскочили в избу и, бегая по углам, начали рассматривать свое новое жилище.

   - Какие красотки, какие жирные, какие веселые! Выкормлю Каштана, будет сторожем нашей избы, а куры!.. А чем я их буду кормить?

   И Мотруна остановилась, уныло поглядывая на бедных животных, которым предстоит делить участь новой хозяйки. Ни в пустой избе, ни в куче сора десятки кур не нашли бы зерна, здесь всякая пылинка была дорога.

   Стараясь отыскать что-нибудь для новых жильцов, она начала осматривать углы избенки и тут только увидела узелок, принесенный Янко. Мотруна с радостью схватила его, там была крупа, которая, разумеется, тотчас же полетела на пол. Думая о том, чем накормить щенка, она нашла хлеб, возбудивший в ней аппетит, подавленный тяжелыми думами.

   Таким образом, благодаря доброму Янке, не являвшемуся целый день в цыганской избе, у Мотруны было занятие, товарищи, голос, который ее будил и ободрял.

  

  

   Гордый своей обязанностью опекуна, Янко-дурачок работал за четверых, стараясь скрыть от братьев свои ежедневные экскурсии и угодить на всех. Он не пренебрегал никакими средствами помощи, украсть для бедной Мотруны у богатого соседа не считал делом преступным и потому всегда являлся к ней с ломтем хлеба, миской толокна или мешочком крупы и других съедобных предметов. Все это было украдено, не исключая щенка, но так искусно, что подозрение не могло пасть на настоящего вора. Янко самого братья высылали отыскивать покражу, он исполнял приказание, шарил по всему селу и, с пустыми руками воротившись домой, увлекал невесток рассказом о том, сколько кур у соседа, где спрятана крупа и сколько ее. Пропажу щенка дурачок приписал лихости какого-то дикого зверя, этим объяснением остались совершенно довольны, потому что потеря щенка беда небольшая.

   При всем своем старании дурачок едва мог управиться с суточной работой в двух избах, отброшенных одна от другой на такое дальнее расстояние, о себе он вовсе не думал и вполне удовлетворял нуждам своих хозяев. Несмотря на то, что дома ему поручали самые тяжкие работы, он все-таки находил время навестить избу цыгана, сходить за водой, наносить дров, украсть где-нибудь хлеба.

   В воскресенье утром цыган в первый раз навестил жену. Он торопился отдать полкаравая сбереженного хлеба и несколько заработанных грошей своей, быть может, умирающей с голоду Мотруне. Каково же было его удивление, когда он увидел, что хозяйство его в одну неделю так стало богато! Слезы навернулись на его глазах, когда Мотруна рассказала о подвигах Янко, но цыган сильно встревожился, когда в голове его родился вопрос - откуда нищий мог добыть все это?

   "Украл, - подумал цыган, - украл. Ну а что, если на селе спохватятся? Ему ничего, а на нашу голову новая беда!"

   Однако ж он не открыл жене своих опасений, боясь лишить ее последней радости.

   - А слышал ли новость? - спустя минуту, сказала Мотруна. - Пан приехал, говорят, выгоняет отсюда капитана, пани умерла.

   - Нужно идти на барский двор, - произнес цыган, мало обративший внимания на последнее известие и совершенно занятый своею судьбою. - Авось он как-нибудь поможет.

   - И дурак говорил, что надо идти, - прибавила Мотруна, - да ты не знаешь пана! К нему трудно приступиться, раз десять сходишь - слова не добьешься, он больной, все словно спит.

   - Попробую, - сказал Тумр и в полдень, помывшись и принарядившись как можно лучше, отправился к пану.

   Сопровождаемый целой стаей собак, цыган решительным шагом прошел двор и остановился в почтительном отдалении от барского крыльца в ожидании милостивого позволения войти в покои. Проходившие слуги не обращали на него внимания, наконец один спросил, что надо, и махнул рукою, другой сказал, что барину недосуг, но цыган не покидал своего места. Тумр не обладал искусством людей, бывалых на барских дворах, умеющих вовремя подойти к окну, кашлянуть за дверью и так наскучить своим терпением, что их или прогонят, или выслушают. К счастью, пан Адам случайно взглянул в окно и увидел мрачное лицо цыгана, который стоял, опершись о дерево и потупив в землю глаза, не смея двинуться с места и терпеливо ожидая решения судьбы.

   Пан Адам и теперь скучал точно так же, как прежде. Он отправился за границу с намерением излечиться от скуки и усталости, но и за границей он так же скучал, как в своем имении. Жена, окруженная толпой любовников, кокетничала по-прежнему и таскала мужа с места на место, чтобы скрыть от него свои похождения. Судьба сжалилась над бедным невольником и расторгла брак, который был связан несчастным случаем и ослеплением.

   Мадам Леру, возвращаясь с бала, простудилась и умерла в чахотке. Это событие нарушило на время монотонную жизнь Адама, он предался страшному отчаянию и думал, что вскоре последует за существом, к которому время и привычка привязали его, с горя он перебирал вещи, оставленные женою, и мало-помалу дошел до ее шкатулки.

   Здесь тихая печаль превратилась в страшную злобу: столько нашел он любовных записок, столько чистейших доказательств подлого обмана, столько насмешек над собой! Он старался ничему не верить, но действительность была открыта, и он силился задушить в себе воспоминания о женщине, которая так спокойно глумилась над ним.

   Возвратясь на родину, он при первой встрече с Гарасимовичем бросил в глаза любовные письма его к француженке и приказал убираться вон. Капитан, убежденный в нравственном бессилии своего принципала, попробовал было отстоять выгодное право на управление чужою жизнью и имением, но пан Адам не хотел о нем и слышать.

   Еще, быть может, и остался бы он на своем месте, но жалобы крестьян так раздражили Адама, что управляющий был немедленно изгнан и с тех пор не смел являться в Стависках.

   И снова в доме Адама однообразной чередой потянулись печальные дни. Опять завладел им страшный душевный недуг, порожденный ранней потерей нравственных сил и пресыщением в жизни: ничто не занимало его, на все он смотрел с неизменным равнодушием. Целые дни проводил в полусонном состоянии сибарита, размышляющего о том, чем бы потешить себя. Иногда в голову его приходили дикие желания, приличные Нерону или Калигуле: он жалел, что не может сжечь Рима и воспеть его пепелище или обоготворить скотину и людей превратить в животных. Случалось, что слуги не могли угодить капризам и причудам своего пана, а иногда он становился добрым простаком, и всякий лакей водил его за нос, были и такие минуты, что пан бесновался без всякой видимой причины - и тогда всем доставалось.

   Когда порывы очнувшихся страстей охладевали, наступала апатия, бесчувствие.

   Таков был пан Адам в лучшую пору жизни. В тот день, когда цыган стоял у крыльца, расслабленный сибарит чувствовал припадок доброты. Более часу он ходил по комнате, закинув за спину руки, и, подходя к окну, всякий раз видел цыгана. Упорство бедняка, не трогавшегося с места, несмотря на проливной дождь и стужу, заняло его.

   - Слякоть, холод! А этот человек стоит так спокойно и так долго! Должно быть, ему очень нужно говорить со мной.

   Еще полчаса походил он по комнате, посматривая в окно, следя за движениями цыгана, это занятие интересовало праздного пана, и потому он не спешил удовлетворить своему любопытству. Наконец начало смеркаться, а цыган все-таки не двигался с места, пан не вытерпел и приказал позвать его.

   Закурив трубку, развалившись в креслах, пан заговорил:

   - Кто ты? Зачем тут стоишь?

   - Я кузнец, - отвечал Тумр, - цыган, - прибавил он после короткой паузы, понизив голос.

   - А-а! Помню, помню, какая-то история у тебя вышла... свадьба... моя жена... что-то... что с тобой сделали?

   Цыган, никогда не воображавший, что кто-нибудь может забыть его горе, вытаращил глаза на зевающего барича.

   - Так расскажи мне все от начала до конца, - прибавил Адам, - я ничего не помню.

   Кто был в положении Тумра, тот поймет, как тяжко было ему исполнить приказание, но он собрался с духом и рассказал свою историю, а пан выслушал ее, не сделав ни малейшего движения.

   Несмотря на то, что рассказчик в общих только чертах представил бедственную свою участь, однако ж, он успел расшевелить внимание пана.

   "Странная идея родилась тогда в голове моей жены, - подумал он, - состряпала свадьбу и вооружила против молодых все село. Не случись этого, цыган пошел бы своею дорогой, а девку выдали бы за кого-нибудь другого. Теперь что я сделаю?.."

   - Чего ж ты хочешь? - спросил он, подумав немного. - Я не могу приказать, чтобы любили тебя, с миром трудно сладить! Не лучше ли было бы, если б ты переселился в другую деревню?

   - Куда? - спросил цыган. - Я поставил здесь избенку, уж довольно поту пролил я на этой земле. Жена родилась тут, привыкла, да ей и не время тащиться за мной... Хочу выстроить кузницу, да не на что, будет где работать, будут ходить наперед чужие, а там и свои...

   Пан улыбнулся и покачал головой.

   - Попробуй, если хочешь, - сказал он холодно, - я тебе, пожалуй, помогу, но я знаю, ничего не будет.

   Говоря это, он вынул из кармана деньги, отсчитал десятка два-три рублей и бросил на стол с такой гордой холодностью, что его доброе дело почти оскорбило цыгана. Но делать было нечего, он принял милостыню и, потешив щедрого пана рассказом подробностей своего горемычного житья, вышел со двора довольный, счастливый.

   "Нужно посмотреть на эту хату за околицей, о ней, кажется, уже мне люди говорили, - думал пан, - да, любопытно, очень любопытно... Счастливы эти люди! Как им хочется жить, как мало им надо!"

   Настроив мысли на прежний лад, пан снова начал зевать, а между тем Тумр бежал к избенке порадовать жену. Сумма в самом деле была достаточна для того, чтоб выстроить кузницу и купить необходимые орудия, но приниматься за работу было поздно.

   Мотруна, завидев мужа, вышла к нему навстречу. Увидев деньги, она обрадовалась и изумилась.

   - Что мы теперь станем делать? - спросила Мотруна.

   - Кузницу выстрою, надо ждать до весны, теперь немного сделаешь, а денег трогать не будем... На хлеб пойду опять работать. Помаемся зиму, а там все пойдет хорошо.

   - А может быть, этих денег и на хлеб, и на кузницу хватит? - нерешительно заметила Мотруна.

   Цыган в ответ покачал головой.

   - Нет, голубушка, о том нечего и думать, - сказал он после минуты раздумья. - Деньги, как вода, уходят... Эти истратим, других не найдем... Закопаем вот здесь, в уголок, пусть ждут до весны.

   - Пусть ждут, весна недалеко.

   - Теперь легче будет ждать, посмотрим, что скажут в селе, как тут, на горе застучит мой молот?..

   Медленно протащилась зима со своими вьюгами, морозами, оттепелями, а в хате за околицей ничто не изменилось. Янко привык служить жене цыгана и привязался к этому скаредному жилищу нищеты, потому что здесь только говорили с ним как с человеком, любили его как брата. Предусмотрительный Янко сплел корзинку для люльки и во избежание дурных предзнаменований повесил ее под крышей.

   Тумр постоянно ходил в Рудню, его услугами там пользовались с тем большей охотой, что он мастер своего дела и усердно работал за самую ничтожную плату. Жители Рудни не раз смеялись над ставичанами, имевшими у себя дома отличного кузнеца и ходившими за несколько верст точить топоры. Случалось, что ставичане приходили и в Рудню к кузнецу, Тумр работал для них так же, как и для других, но ни разу не обменялся с ними ни полсловом.

   Только что начала показываться зелень, Тумр нанял работника и принялся за постройку кузницы, он рассчитывал, что рабочее время принудит упрямых ставичан обратиться к нему. На деньги, зарытые в углу избы, едва-едва можно было приобрести кузнечный инструмент, необходимый для выполнения неприхотливых сельских заказов.

   Печник, ставивший горн из купленного кирпича, и сапожник, тачавший мехи, совершенно истощили карман цыгана: но зато кузница была почти готова.

   К несчастью, прежде чем все было готово, время посева ушло, а у Тумра еще не было ни клещей, ни молота, ни угля. Бедняга стал рассчитывать на починку серпов, кос и плугов. Иногда казалось ему, что все готово, но каждый день доказывал ему, что много еще не достает, и цыган с новою ревностью принимался за работу.

   Весна была уже на исходе, когда Тумр, вечером возвратившись в избу, воскликнул:

   - Ну, слава Богу, кузница кончена! Надевай фартук и работай!

   Вслед за ним вбежал в избу запыхавшийся Янко.

   - Ха, ха, ха! Новость! Новость!

   - Что с тобой, Янко? Какая новость? - улыбаясь, спросила Мотруна.

   - Возвращаюсь из леса, - залепетал Янко, - вижу - шайка цыган... вон тут на лугу, недалеко, будут ночевать.

   Тумр вздрогнул всем телом и пробормотал что-то невнятно, Мотруна, инстинктивно испугавшись, заломила руки.

   - Зачем же они пришли сюда? - произнесла она. - Зачем?

   Сердце несчастной сильно забилось, почуяв невзгоду. Тумр явно был встревожен, но хотел казаться равнодушным.

   - Да нам какое дело до того, что цыгане пришли? - произнес он медленно. - Пришли и уйдут.

   - Все-таки, Мотруна, посматривай за мужем, до беды недалеко, пожалуй, уведут, - прибавил дурачок.

   - Ох, горе, когда мужа придется сторожить!

   - Береженого и Бог бережет, - сказал гость. - Но мне домой пора, доброй ночи!

   Янко проворно выскользнул из двери.

   Тумр и Мотруна сидели одни, не говоря ни слова, мысль их летела к цыганскому шатру. Тумр не мог ни минуты остаться на месте, бледное лицо его пугало жену, которая изредка устремляла на него глаза, исполненные тревожного любопытства. Никогда еще он не казался ей таким страшным: глаза его дико блистали, губы дрожали, на лбу выступили крупные капли пота, грудь тяжело и высоко подымалась, словно хотела разорваться.

   Сели ужинать, цыган и ложки не обмакнул, а когда посуда была убрана, он снова начал ходить, молчаливый, мрачный, почти помешанный. Он бежал от порога в противоположный угол избы, но непреодолимая сила опять влекла его туда, казалось, он готов был отворить дверь, но рука судорожно опускалась, и он бросался назад. Глядя на него, можно было подумать, что гладиатор борется с диким зверем - так он боролся с собою.

   - Послушай, Мотруна, - сказал он, наконец остановившись посреди избы, - цыгане могут испортить все дело. Я спешил окончить кузницу, надеясь, что в рабочее время народ волей-неволей придет ко мне с работой, а вот как эти бродяги расположатся здесь - всех заманят к себе, а нам пропадать придется.

   - Отчего ты так думаешь?

   - Те ничего не сделали, а я...

   - И что же ты сделаешь? - спросила Мотруна, устремив на него глаза.

   - Что? Я не знаю, - нерешительно отвечал Тумр, - пойду к ним, буду просить, чтоб ушли отсюда.

   - Ты! Ты к ним! - крикнула Мотруна вскочив со своего места. - Зачем? Они потащат тебя с собой, они забьют тебя, отравят, околдуют! Нет, нет! Я не пущу тебя... Ты не пойдешь?

   Последние слова Мотруна произнесла с таким отчаянием, что Тумр, пораженный болезненным выражением ее лица, принужден был замолчать, но смертная бледность покрыла его щеки, он опустил голову, будто приговоренный к казни.

   - Ну, так пропадем, коли ты мне не веришь, - произнес цыган, внешне совершенно спокойный.

   - Я... я верю тебе, да как мне им поверить? Цыгане - народ мстительный, ты ушел от них - они тебе мстить будут...

   Тумр язвительно усмехнулся.

   - Много ты знаешь цыган! - сказал он медленно. - За что они будут мне мстить? Сколько цыган сидит на месте и пашет, а разве мстил им кто-нибудь?

   - Ведь они колдуны, - перебила Мотруна.

   - Против колдовства есть колдовство, - хмурясь, отвечал Тумр, - и моих глаз не выносил никто.

   И он посмотрел на Мотруну этим непобедимым взглядом, она задрожала и опустила свои глаза, она почувствовала, будто горячее острие пронизывало ее сердце, будто тяжелая цепь сжимала слабую грудь и останавливала дыхание.

   - Скажи лучше, что мне не веришь, - закончил Тумр. - А цыган тебе опасаться нечего. Между твоими страшнее жить, чем между Ромами, однако ж я жив и здоров.

   - Да зачем же ходить к ним? - умоляющим голосом произнесла Мотруна.

   - Чтобы уговорить их идти дальше.

   Мотруна не отвечала. Цыган посмотрел на нее, заметил слезы на глазах и снова начал ходить по избе, так бешено, что можно было опасаться за слабые стены мазанки, в которых он бился, как зверь, посаженный в клетку.

   Тумр лгал. Не опасение остаться без куска хлеба призывало его к цыганскому костру, но сердце, не разум, но та таинственная сила воспоминания, которую ослабляет старость, ослабляет счастье. Тумру нельзя было забыть бродячего житья, огненных глаз Азы, цыганского котла, песен, голоду, преследования и мести.

   Так таинственно сложилась жизнь людская, что как бы ни была она жалка, а все же найдутся в ней зародыши счастья и наслаждения. На дне всякого страдания человек находит оружие победы, когда страдание доходит до крайнего предела, из него рождается противодействующая сила.

   Тумр много выстрадал, в прошлом, как и в настоящем нашел он мало счастья, но прежние язвы уже зажили, на месте их явились новые - и в прошлом он видел возможное для себя счастье. Сердце, пробужденное чародейским словом, рвалось к оставленным братьям, мысль витала в обольстительной сфере воспоминаний о счастливой юности.

   - Что, если это они? - думал он. - Что, если это Аза, Апраш, старуха Яга, Пегебой, Пуза и тот самый изорванный шатер, под которым столько капель моего поту упало на землю, и скрипящая телега, и слепая лошадь?.. Живы ли еще дети и жена Апраша? Хоть бы взглянуть на них! Разбили где-нибудь у опушки леса шатер, расположились на ночь... не смеют войти в село... Апраш сидит у огня, жена молчит и качает дитя, Яга болтает, мальчуганы пляшут, лошадь пасется на поле! Эх, черт возьми, как им там хорошо, хлеба нет, зато есть свобода! Хоть бы раз взглянуть!

   Взор Мотруны, казалось, проникал сквозь череп цыгана и наблюдал его мысли, с каждой минутой она становилась печальнее, а Тумр глядел, словно помешанный.

   Бог знает, в котором часу легли спать хозяева лачужки, цыган никак не мог сомкнуть глаз и наконец закрыл голову, чтоб показать жене, что спит. В его душе кипело желание хоть издали взглянуть на бродяг, и борьба в человеке, не привыкшем побеждать себя, довела его почти до бешенства. Усталость смыкала глаза, но цыгане не давали покоя, он засыпал и просыпался, стонал и наконец впадал в состояние, не похожее ни на сон, ни на бодрствование.

   Из борьбы страстей часто возникает физическая сила, и, напротив, болезнь, изнуряющая тело, нередко побуждает душу к необычайной деятельности.

   Не успел Тумр уснуть, как какая-то непонятная сила подняла его и направила к двери.

   Последняя вспышка потухавшего огня осветила цыгана, и Мотруна увидела дикое выражение его лица. Она испугалась и, не смея крикнуть, ни даже шевельнуться, затаив дыхание, заломила руки и опустила голову.

   Тумр казался великаном, так вытянулся он под гнетом невидимой силы: волоса взъежились, неподвижные, безжизненные глаза уперлись в дверь, брови мрачно сдвинулись, во всем его образе выражалось столько могущества и непоколебимой воли, что Мотруна не смела и подумать восстать против нее.

   Тяжелой поступью дошел он до двери и, оставив ее отпертой, скрылся в темноте.

   Дрожа всем телом, Мотруна вскочила с постели и бросилась к двери, при свете месяца она увидела как Тумр, не останавливаясь ни на секунду, побрел к кладбищу и, будто привидение, исчез за могильными крестами.

   Она хотела догнать мужа, но силы оставили ее, она схватилась за грудь и упала на пороге. Цыган уже был далеко и не мог слышать пронзительного крика жены.

   Тумр не шел, а бежал, сам не зная, куда принесут его ноги. Миновав кладбище, перепрыгнув через несколько рвов и заборов, взобравшись на гору, он увидел в долине огонь и прибавил шагу.

   В это время из-за туч показался месяц и удвоил красоту картины, развернувшейся пред ослепленными глазами Тумра. Ночь была тепла и спокойна, ветерок лепетал на вершинах деревьев, темно-серое небо подернулось белыми волнистыми облаками. На дне широкого рва, с трех сторон окружавшего лес, сквозь полупрозрачную ночную тень виднелся цыганский обоз.

   Вокруг пламени в дыму, как привидения, бродили черные фигуры. Ближайшая часть леса, освещенная пламенем костра, чудно рисовалась на темном фоне бора. Каждая ветвь при малейшем дуновении ветерка, казалось, выскакивала из густого мрака и принимала тысячу образов, трепеща сверкающими листьями.

   Но Тумр ничего не видел, он все более и более ускорял шаги и наконец остановился под цыганским шатром, у самого огня.

   Теперь, казалось, он очнулся, вскрикнул пронзительно и пал на землю, будто дерево, поваленное бурей.

  

  

   Шайка, предводимая Апрашем, по выходе из Стависок успела побывать и разных странах, испытала много превратностей судьбы: неизвестно, случай ли или воля Азы снова привели ее сюда. Аза так искусно управляла всеми, что хотя предводителем шайки считали Апраша, но голос ее брал верх над распоряжениями атамана.

   Кто знает, что делалось в сердце дикого дитяти? Довольно того, что цыгане воротились в Стависки. Хотела ли Аза увидеть Адама, думала ли она о судьбе Тумра - не знаем.

   После того, как Тумр оставил свою братию, Аза во многом изменилась: по-прежнему она была жива