Крашевский Иосиф Игнатий - Хата за околицей

, но на лице уж не заметно было беззаботного веселья. Пребывание в панском доме познакомило ее с роскошью и лучшей жизнью и научило тосковать по ней.

   Она возненавидела свои лохмотья и толстую рубаху, ей нужна была тонкая рубашка, кумач, который так пристал к ее черным глазам.

   Она умела прекрасно одеться в лохмотья: просто-напросто опахивалась одеялом, убирала голову цветами и чистотой заменяла пышность, но ей жаль было шелку, оставленного в доме Адама.

   Часто, гораздо чаще, чем желал Апраш, вспоминала она Тумра, казалось, чем больше увеличивалось разделяющее их пространство, тем чаще и тем беспокойнее произносила она его имя. Не раз Аза начинала ссору со своим атаманом, который, по ее мнению, был причиною бегства Тумра.

   Однако ж, Аза клялась и предсказывала, как цыганка, что кто изведал прелести бродячей жизни, тот недолго останется на одном месте и рано или поздно воротится под тень прохладного шатра.

   "Только бы нас увидел, только бы почуял запах нашего котла, сорвется с цепи, прибежит к нам".

   Во время медленных переходов из села в село, из местечка в местечко цыгане лечили, ворожили, заговаривали, и великая ворожея Аза всех очаровывала прелестью своею и влекла за собой толпы поклонников: она любила водить за собой своих пленников, а их было немало. Кто мог устоять против этих страстных взглядов, этой улыбки, обещавших столько блаженства! Но, когда невольник, окованный цепями, лежал у ног цыганки, она отворачивалась от него с насмешкой и презрением. Ее каменное сердце не билось для других, не отвечало ничьим мольбам и вздохам.

   С каждым днем она становилась прекраснее, с каждым днем она совершенствовалась в своем ремесле. От старух научилась она пляске, вынесенной из Испании, и, кружась при звуках балалайки, она, казалось, разыгрывала целую драму страсти.

   Старики и юноши со всех сторон сбегались смотреть на чудную пляску, простое любопытство приводило их к цыганке, но никто не оставался на этом чувстве, ее движения могли зажечь страсть в охладелом сердце старца. С каждым днем Аза становилась славнее в местечках и больше зарабатывала пляской, чем Апраш молотом и наковальней. Старухи-цыганки видели в ней опору в будущем, предсказывали красавице славную жизнь и ухаживали за ней, как за королевой. Апраш, смотревший на нее мрачными и вместе раскаленными глазами, наряжал и лелеял ее, особенно после смерти жены. Вечно безмолвная, несчастная женщина, казалось, ждала, скоро ли последнее дитя оставит ее тощую грудь: лишь только нога его ступила на землю, нежная мать пошатнулась и, не испустив даже стона, умерла, по-видимому, спокойно. Смерть настигла ее в печальном сосновом лесу, цыган зарыл холодное тело и забросал могилу сухими ветвями. Никто не пожалел о ней, никто не уронил слезинки на ее могиле, детей более изумила, нежели опечалила потеря матери, взрослых не изумило и не опечалило это событие: безмолвная жена начальника была им чужда и происхождением, и характером.

   Опустив товарку в могилу, бабы нашептывали заклинания, муж, обернув тело широким покровом, проворчал что-то сквозь зубы, ничто, похожее на слезу, не омрачило его черных глаз. Меньшое дитя, увидев, что мать опускают в могилу, протянуло к трупу ручонки, пошатнулось и упало на бездыханную грудь. Апраш вытащил его из ямы, высек, и скоро земля закрыла бренные останки несчастной женщины.

   Теперь, казалось, Азе предстояла честь сделаться супругой атамана. Через несколько месяцев после смерти жены, действительно,

   Апраш объявил ей свое желание, но в ответ услышал колкие насмешки.

   - Что с тобой? - вскричала Аза. - Рехнулся, кажется, на старости лет! Да ты мне в дедушки годишься. Ты стар - я молода, у меня нет вовсе охоты быть матерью цыган, а пуще всего твоей рабой.

   - Видишь, - отвечал мрачно Апраш, - что в нашей шайке нет для меня жены, кроме тебя.

   - Возьми какую-нибудь старуху: она за детьми присмотрит и тебе угодит.

   - Аза, ты знаешь, что я не терплю насмешек.

   - Я насмехаюсь, - отвечала она, - потому, что ты заслужил того! Вырви горсть волос, посчитай седые, их будет больше, чем я прожила на свете.

   Несколько раз Апраш повторял свое предложение, но упрямая цыганка, ободряемая всеми старухами, осыпала его градом насмешек и сильно защищала свою свободу.

   Начальник сердился, горячился, грозился, но победить не мог. Заметив, что Аза ведет табор туда, куда тянет ее воспоминание о бариче и Тумре, Апраш воспротивился, но пересилить ее прихоти не мог.

   По мере того, как табор приближался к селению, Аза становилась задумчивее, важнее, одевалась заботливее, старалась казаться красивее и на угрозы Апраша отвечала смехом.

   Наконец цыгане приблизились к Ставискам, Аза хотела разбить шатер на знакомом месте, но начальник заупрямился и расположился, как мы знаем, во рву, окружавшем лес.

   Азе вздумалось тотчас же бежать в селение, Апраш поднял топор и обещал разрубить ей голову при первой попытке бежать. Все старухи под предводительством Яги вооружились против начальника: поднялся крик, вышла страшная суматоха, даже дети приняли сторону Азы, кузнец, уступая общему озлоблению, бросил топор, а Аза, измерив его презрительным взглядом, закричала:

   - Теперь я не пойду, потому что не хочу, пойду, когда мне вздумается. Слушай, Апраш, я не боюсь ни твоих угроз, ни топора! С этих пор ты мне не начальник: мы друг другу чужие. Ступай куда хочешь: мои пойдут за мною.

   Цыган стиснул зубы, засверкал черными глазами, замолчал и молча уступил поле битвы.

   Только одна Аза знала, что происходило в сердце начальника. Целый вечер просидел он у очага, не двигаясь с места, ни во что не вмешиваясь, не говоря ни слова. Аза на время взяла в свои руки управление шайкой, разместив людей, разделив ужин, она, чтоб дать почувствовать Апрашу его унижение, приказала поставить перед ним миску щей с ломтем хлеба. Цыгане не питали более никакого уважения к вчерашнему начальнику, и, будто льва больного, каждый бодал, если не рогом, то словом.

  

  

   Не далее, как в двух шагах от печального Апраша, грохнулся полусонный, полупомешанный Тумр и своим появлением встревожил весь табор.

   Пораженная Аза схватила пылавшую ветвь и побежала к Тумру. Она осветила фигуру упавшего человека и с тревожным любопытством начала всматриваться в бледное, исхудавшее, почти мертвое его лицо.

   - Так! Это он! - закричала она. - Я так и думала, он, рано или поздно он должен был прийти. Да как он переменился! Словно мертвец! А! А! - прибавила она, вспрыскивая Тумра свежей водою. - Что с ним сделали поганые и белокурая жена!.. Для нее он покинул наш табор и наше привольное житье, а она замучила его! Бедный Тумр! По лицу видно, как он много вытерпел: постарел, измучился!

   В это самое время Тумр открыл глаза, поднялся и, окинув удивленным взором окружавшие его лица, остановился на прекрасной девушке, которая, как небесное явление, освещенная пламенем факела, стояла пред ним с улыбкой на устах. Видение это казалось ему продолжением сна.

   - Где я? - спросил он хриплым голосом, посматривая то на Ромов, то на свои окровавленные ноги, руки, грудь. - Я, ведь, лег спать в своей избе, а теперь где? Что это? Где же Мотруна? Кто перенес меня сюда? А, а! Неужели все это сон - и изба, и Мотруна?..

   - Так, так, твоя жизнь сон, - отвечала цыганка, подавая воду. - Пей, освежись и поздравь себя с возвращением под родной шатер! Отведал ты счастья сидячей жизни: скажи теперь, чья лучше?

   - Полно, да разве это сон? - протирая глаза, снова начал Тумр. - Ах, да! Янко говорил мне о вас, целый вечер хотелось посмотреть, как вы живете, страшно хотелось! Да помню, я лег в избе и заснул: какая ж сила перенесла меня сюда?

   - Та, которая птицу гонит в гнездо, а зверя в берлогу, - смеясь, отвечала Аза, - знать ее не знаем, только она сильнее человека.

   Тумр смотрел кругом и мало-помалу приходил к сознанию.

   - Где же Апраш? - спросил он. - Где его жена?

   - Жена его спит далеко в лесу, - отвечала Яга.

   - Апраш спит себе спокойно у очага, - сказала Аза со значительной улыбкой, - уж он не предводитель, поднял на меня руку, и сам упал. Смотри, - прибавила она, отодвигаясь в сторону, - вот Апраш! Этот дряхлый старик хотел жениться на мне, сделать меня своей невольницей! Сорви с него голову или плюнь в глаза - и ничего не смеет сделать.

   Апраш, оскорбленный насмешкой, схватил топор и бросился на Азу, но прежде, чем он успел поднять топор, Тумр кинулся на него, одним движением руки опрокинул старика и, наступив на горло, вырвал из рук его топор.

   Глаза бойцов, налитые кровью, встретились. Апраш зарычал, как дикий зверь, и отпустил руки.

   - Так! - глухо произнес Апраш. - Я обессилел. Не господствовать уж мне над вами, а рабом идти за телегой. Пусти меня, Тумр. Клянусь Богом, смертью, болезнью, днем, ночью, что никакого не сделаю вам зла, отпусти меня, невольника!

   Но Аза, припав к нему, кричала:

   - Еще раз повтори, повтори десять раз - тогда тебе поверю.

   Апраш стал повторять свою клятву.

   - Отнимите у него топор и нож! - закричала Аза. - Благодарю тебя, Тумр, - прибавила она, обращаясь к Тумру, - ты спас мне жизнь, оставь его. Сам Бог послал тебя, чтоб спасти мне жизнь. Садись, согрейся у знакомого очага, расскажи, как ты жил после разлуки с нами... Ты бледен, худ, ты много страдал?

   - А! А! - опираясь на локоть, отвечал Тумр. - Тяжкая была моя доля, поганые изгрызли и меня и жену, и отступились от нас, я терпел и боролся. Помер отец Мотруны, своими глазами проводил я его на кладбище, братья должны были выдать за меня сестру, да счастья от того не прибавилось: беды только нажил, никто и не смотрит на нас, кроме одного Янки.

   - Ну, а твоя белая жена?

   - Жена любила и любит меня, да что в любви, когда и голод и холод одолевают? Моя изба была для меня просто гробом, как в гробу, в ней душно, и тесно, и скучно, только и видишь могилы, кресты, пустыри...

   - Ведь вас двое?

   - Нет, сам - третий с нуждой, сам - четвертый с голодом, сам - пять с добрым Янкой, - возразил Тумр со злобной усмешкой. - Вы как проживали? - спросил он. - Где были, зачем перешли сюда? Что вы мне принесли, счастье или несчастье?

   - Мы?.. - произнесла Аза. - Я хотела увидеться с тобой, Апраш противился было, да я настояла на своем. Жили как обыкновенно, каждый день все ново, кроме лохмотьев, жгли угли в кузнице, сопели мехи, работали руки, а Аза пела и кричала за деньги... И вот, как видишь, пришли, может быть, за тобою, а может быть, и к молодому пану... Что делает пан Адам? По-прежнему скучает да сердится, сам не зная, за что и на кого?

   - Не знаю, - тихо отвечал Тумр, - он женился было и, говорят, жена обманула его.

   - Что же ей было делать, несчастной! - смеясь, возразила Аза.

   - Уехали было лечиться куда-то далеко, да пани, говорят, с веселья умерла.

   - Умерла! Вот хорошо сделала! - всплеснув руками, воскликнула Аза. - Снова начну мучить его... Так в барском дворе пусто?

   - Да.

   - Что-то он скажет, как увидит меня? Завтра, непременно, завтра, оденусь, как пани, и пойду к нему!

   Аза взглянула на Тумра, он молча вертел в руках погасшую головню.

   - Пойду мучить его, смеяться над ним, - повторила Аза. - Ах, если б ты видел, Тумр, как эти паны за мной ухаживали, как они сыпали деньги, обещания! Я водила их за собою и бросала потом на дороге, как обглоданную кость.

   В словах цыганки было что-то свирепое, но она была так прекрасна, что Тумр смотрел на нее, слушал и не мог налюбоваться.

   Свет очага придавал ей еще более прелести, а недавняя беда - степенность и самоуверенность. Тумр не видывал еще Азы в подобных условиях.

   - Да говори же что-нибудь о себе, - более мягким тоном произнесла она, - говори о своей избе, жене, жизни.

   - Я сказал, - печально и медленно произнес цыган. - Жена добрая и честная, да все скучает и горюет о том, что не видит родных. Изба моя стоит за селом одна-одинехонька и смотрит на кладбище, в ней тесно, холодно и пусто.

   - А не пищит ли в ней дитя? - задумчиво спросила Аза.

   - Нет еще, но - кто знает - сегодня или завтра услышу его писк.

   - Так?! Ну, пропала твоя головушка! Иссохнешь в своей избе, будешь сидеть со своей больной женой, да нянчиться с ребятишками! - потом, махнув рукой, она продолжала. - Ступай себе с Богом, теперь ты не наш. Ступай! Не смотри на наше житье. Теперь ты невольник! Ты поганый!..

   Слова эти Аза произнесла без гнева, скорей с состраданием, но они пронзили сердце Тумра: он опустил голову, медленно поднялся с земли, повел вокруг печальным взглядом, и глаза его остановились на прекрасной цыганке.

   - Ступай, - повторила она, - тебя ждет жена. Что надрывать сердце? Ведь не воротить того, что прошло.

  

  

   Разбитый, усталый Тумр медленно возвращался домой той же дорогой. Израненные его ноги едва передвигались, отяжелевшая голова свинцом повисла на шее, сердце то шибко билось, то замирало в тощей груди.

   Пространство, так быстро пройденное в беспамятстве, теперь показалось бесконечным, он искал дороги, бросался в разные стороны и не мог найти. Изредка он оглядывался назад с надеждой увидеть Азу и потом усталыми глазами отыскивал избу, селение, кладбище.

   Наступило утро - ночная тьма уступила место утреннему солнцу, небесные огни с каждой минутой становились бледнее, и темные тучи стали мало-помалу окрашиваться заревом востока.

   Цветы боязливо высовывали из мрака свои разноцветные головки и освежались прохладной росою. Торжественная тишина прерывалась песнью ранних птиц и криком воронов.

   Тумр шел, спотыкаясь, прохлада утра не поднимала его ослабевших век. Наконец он увидел серые кресты, сухие вербы, желтую могилу Лепюка и низенькую трубу своей избенки.

   Он бессознательно прибавил шагу.

   - Что делает Мотруна? - подумал он. - Видела она, как я ушел из избы? Эх, жаль ее, жаль! Зачем же полюбила цыгана?

   Дрожа всем телом, цыган миновал кладбище. На пороге не было Мотруны, и он смелее приблизился к двери. Он готов был перешагнуть через порог, когда из хаты послышался голос, чуждый для уха цыгана. Этот голос сказал ему, что он... отец.

   Переступив через порог, он увидел жену, которая, лежа на полу, прижимала к груди ребенка, забыв свои страдания.

   На пороге сидел Янко, он пропустил Тумра, дозволил ему подойти к жене, нагнуться к ее жалкой постели. Но когда Тумр через минуту бросился вон из избы, чтоб вздохнуть свободней, карлик явился перед ним с выражением гнева и угроз.

   - Что с тобой, Янко? - спросил цыган, вытирая оборванным рукавом лицо, облитое холодным потом.

   - Что с тобой, проклятый цыган! - воскликнул карлик, сжимая кулак. - Где ты таскался сегодня? А! Жена тут стонет, а он к цыганам побрел!..

   - Я не знаю, что со мною делалось.

   - А я знаю, - произнес Янко, - дьявол тебя попутал - ты ходил к ведьмам плясать.

   - Брани меня, - сказал Тумр, - но Мотруна тебе скажет, по своей ли воле я пошел, виноват ли я?

   Дурачок сурово посмотрел на Тумра.

   - Эй, берегись, поганое отродье! - сказал он. - Хоть я и мал и горбат, а убью тебя, как собаку, если не будешь беречь жены и дитяти!

   Тумр презрительно улыбнулся.

   - Янко, тебе не след грозиться.

   Но Янко не слышал слов Тумра, он опрометью бросился в село, а цыган, оставшись один, поглядел ему вслед и воротился в избу. Сердце его сжалось при виде любимой женщины, распростертой беспомощно, мертвая бледность покрыла ее лицо, крупные капли пота выступили на лбу, цыган бросился на колени перед ней, в эту минуту он почувствовал себя виновным, хотя и не знал, что. вовлекло его в преступление.

   - Я не хотел уйти от тебя, - повторял цыган, - я не знал что делал!..

   - Тебя увела колдунья, - слабым голосом произнесла Мотруна, - ты спал, потом вдруг вскочил и убежал, я хотела было идти за тобой и упала на пороге... Не знаю, что со мной делалось и когда Бог дал мне дитя. Открывши глаза, я увидела Янко, он перенес меня на постель...

   Тумр взглянул на плачущего младенца, и умственному взору его представился целый ряд новых обязанностей. Вдвоем кое-как еще перебивались, втроем - придется умирать. Больная нуждалась в помощи и в питательной пище, дитя в пеленках, а в избе не было и куска хлеба! Если бы Тумр опять пошел зарабатывать, жена осталась бы без всякого пособия. У цыгана затрещала голова.

   - Что делать? - воскликнул несчастный отец. - Не на кого нам надеяться, не от кого ждать помощи! Я позову Ягу, она нам поможет.

   При этих словах Мотруна схватила ребенка и крепко прижала к груди.

   - Цыганку! - закричала она. - Не нужно! Не нужно! Она, пожалуй, отравит меня и дитя украдет.

   Тумр пожал плечами.

   - Да ты сама жена цыгана.

   - Да, да! Но я боюсь их. Пожалей меня.

   - Сама пожалей себя, - умоляющим голосом произнес цыган, - придется умирать без чужой помощи.

   - А Янко?

   - Тебе нужна женщина.

   - Я встану, я встану! - торопливо заговорила Мотруна.

   - Это невозможно: ты должна несколько дней не вставать с постели... Кто станет ходить за тобой и ребенком, кто будет варить?

   Мотруна замолчала, но по лицу заметно было, что боязнь не оставляла ее, она не знала, на что решиться, она попробовала подняться с постели, но упала, испустив болезненный стон. Тумр сел возле нее на земле, и в его неподвижных глазах, устремленных на мать и дитя, выразилось безнадежное отчаяние.

   В это самое время заскрипела дверь, Мотруна обернулась и задрожала, увидев безобразное лицо старой цыганки. То была Яга. Внезапное появление этой старухи могло бы испугать любого смельчака, не только родильницу. Бронзовый цвет морщинистого лица, курчавые всклокоченные волосы, улыбка, обличающая отсутствие зубов, и взгляд хищной птицы сделали Ягу идеалом ведьмы. Грязная рубашка, изорванная юбка и наброшенное на голову покрывало составляли все ее убранство, из-под которого выглядывали нагие костлявые руки и иссохшая грудь. Сгорбленная старуха опиралась на сучковатую палку, которая давно была в употреблении, судя по ее избитому концу.

   Окинув избу проницательным взглядом, она вошла и без обиняков предложила Тумру услуги. При виде ее Мотруна судорожно схватила дитя, а Тумр вскочил с места, удивленный внезапным появлением старой ведьмы.

   Переступив через порог, она в одно мгновение успела разглядеть все закоулки, сосчитать горшки, и тотчас в голове ее составилось ясное понятие о нуждах Тумра, о том, чем он живет и что у него есть. Тихо, как кошка, Яга стала приближаться к постели больной.

   - Стой! - по-цыгански закричал Тумр. - Жена тебя боится, вишь, как дрожит и плачет, уйди к двери.

   - Чего ж боится твоя жена? - спросила Яга, усаживаясь на скамью, стоявшую у порога. - Разве она не цыганка? Разве мы не свои, не родственники?.. Я бы пособила ей нянчить дитя, а то она зацелует, задушит его. Ведь это мое ремесло, и дай мне, Господи, столько лет здравствовать, сколько им, роженицам, я помогла. Не бойся, милая, - продолжала ведьма на ломаном крестьянском наречии, стараясь, как можно приятнее улыбнуться, и смягчая свой сильный голос, - не раз я на своем веку принимала и у благородных, у богатых барынь... Ты, матушка, от любви задушишь эту крошку.

   Яга встала с намерением подойти к больной, но Мотруна снова тревожно схватила дитя, и цыганка убедилась, что ее услуги не будут приняты.

   - Слушай, Яга, - сказал цыган, - можешь пособить мне иначе: разведи огонь, приготовь есть... Она есть хочет... Я тоже целый день ничего не ел, да и дитя нужно будет чем-нибудь покормить...

   Этого только и ждала старуха, ей хотелось пошарить по углам и по цыганскому обычаю стащить что попадется, при первом слове хозяина, она сняла с себя покрывало, поставила в углу палку и засучила изорванные рукава.

   - Где же у тебя уголья? Где вода? Где кладовая? Есть ли молоко?

   Этими вопросами баба осыпала Тумра. Тумр испугался, услышав все эти требования.

   - Уголья?.. Поройся в золе, найдешь, может быть. Вода?.. Загляни в ведра... Кладовая? Кладовой нет, а молока, с тех пор, как живем здесь, и капли не видали.

   - Как? И у тебя нет даже козы? - спросила цыганка.

   - Да, и козы нет, - вздохнув, отвечал Тумр.

   - Какой же ты хозяин! - вскричала цыганка. - Видно, в тебе нет и сметки цыганской. Столько времени сидит - и козы не нашел! А сколько их ходит по выгонам! Ужели до сих пор не пристала к тебе? Ха, ха, ха! Боялся, чтоб не узнали? Повел бы в город и променял бы на рынке... Рынок не за горами. Плохой ты хозяин! Что же варить-то? - помолчав, спросила старуха. - И воды-то у тебя нет.

   - Я пойду за водой.

   - Не ходи, не оставляй меня одну, - шепнула Мотруна.

   - Я пойду, - отозвалась Яга.

   - Ты знаешь, где мы берем воду?

   - Учить меня не нужно: вестимо, где тропинка лучше вытоптана, где-нибудь нашла бы колодец. А попадется коза или корова, так и молочка принесу, дай-ка в запас горшочек какой.

   - Яга! Беда будет! - сказал Тумр.

   - А разве еще мало беды? Не все ли равно: умирать с голоду... или отплясывать трепака с петлей на шее? Давай горшок!

   Старуха схватила первый попавшийся под руку горшок, накинула на голову покрывало и уже готова была выйти, как на пороге явился Янко. Оставив на скамье хлеб, мешочек крупы, кувшин молока и ведро воды, Янко побежал домой. Яга схватила все это и, засунув мешок с крупой за пазуху, принялась переливать молоко. Ни Тумр, ни Мотруна не заметили воровства, которым она начала свою службу в мазанке цыгана.

  

  

   Около полудня Аза собралась на барский двор, отдав последние свои приказания. Не надеясь удержать за собой надолго завоеванное достоинство предводителя, она не без хитрых видов предоставила его Пузе, пожилому приземистому и отвратительному цыгану, который был мучеником Апраша. Аза надеялась, что новый предводитель не упустит случая отомстить старому врагу.

   Шайка охотно согласилась повиноваться указанному вождю, и Апраш волей-неволей стал рабом того, которого вчера еще так жестоко преследовал.

   Молодая цыганка вошла под шатер и после продолжительного размышления стала одеваться. Выбрав все, что было в ее гардеробе, вымывшись в чистой ключевой воде, она надела белую рубашку с красивым шитьем, цветную юбку, шелковый фартук, шитый золотом кафтан, обвесила шею кораллами и янтарем и в довершение всего артистически драпировалась шелковой фатой. Искусно подобранные цвета одежды возвышали прелесть смуглого цветущего здоровьем лица цыганки, среди которого, как снег, белели зубы и белки. Всякий раз, когда она смотрелась в зеркало, улыбка удовольствия пробегала по ее губам.

   - Пропадешь пан, - произносила Аза, - иссохнешь, как щепка!.. Отчего мне так приятно видеть слезы людей? - подумала Аза, спустя минуту. - Не понимаю. Лишь только услышу рыдания, замечу слезу, так и хочется мучить, терзать. А все же, кажется, если б Тумр заплакал, мне бы жаль его было, я бы сама заплакала. Тумр! Тумр! Э! да он уж не цыган! Что ему Аза? Полюбил белокурую... а меня бросил... Однако же вчера прибежал сюда... и как смотрел на меня, и защитил меня! Нет, нет! - громко произнесла Аза, покачивая головою. - Тумр погиб!.. Пойду мучить Адама!

   И еще раз посмотревшись в зеркало, прелестная Аза выпорхнула из-под шатра, старухи-цыганки, хорошо знавшие, с какою целью она так нарядилась, долго провожали ее злобной улыбкой. Апраш, издали наблюдавший за нею, съежился от досады и кусал губы.

   Нагнувшись несколько вперед, распустив платье на произвол ветра, она, казалось, летела к хорошо знакомой усадьбе, заливаясь звонкою песней. Приблизившись к селению, она остановилась на минуту, поглядела кругом и опять бросилась вперед по дорожке к барскому дому через огороды.

   Пан Адам, недавно восставший от сна, сидел на крыльце в пестром халате и сосал длинный чубук, вдруг, словно привидение, явилась перед ним знакомая, красиво одетая, улыбающаяся девушка, первые движения Азы были самые сладострастные позы испанской пляски.

   - Ха, ха, ха! Пан Адам тосковал по мне, а я тосковала по нему и вот воротилась в Стависки. Видишь, опять пришла пожить с тобой, бросить тебе за пазуху горячий уголь и улететь как аист...

   Безжизненное лицо молодого вдовца мгновенно изменилось при виде страстной цыганки, глаза заблистали, уста искривились улыбкой. Наконец он вскочил с места и бросился к Азе.

   - А! Это ты? Возможно ли?

   - Я! Я! - крикнула Аза, бросаясь ему на шею и бешено сжимая его в своих объятиях. - Ты не забыл меня, нет?

   - Откуда ты?

   - Упала с неба, ветер принес... Сгрустнулось что-то, пожалела тебя - и опять пришла.

   - И ты будешь моей? - воскликнул пан в увлечении.

   - Нет, - оттолкнув его, отвечала Аза, - ты будешь моим, а я ничьей не буду. Я свободна!

   Она гордо выпрямилась и еще раз повторила свое отрицание.

   Не знаю, как назвать отношение пана к Азе: любовью, страстью или капризом? Достоверно, что он нуждался в ней, она была для него развлечением, при ней он чувствовал, что еще живет. Цыганка жгла его глазами, словами, объятиями, обещаниями, насмешками, он страдал, но чувствовал, что в нем есть еще искра жизни. Другой на месте его или заставил бы жестокую девчонку перемениться, или выгнал бы из дому, но он с удовольствием подчинился ей, не в силах будучи ни расстаться с ней, ни остановить ее безжалостных проказ. Он проклинал и в то же время любил ее. Аза превосходно знала свое положение и старалась как можно более извлечь из него пользы. После долгих странствований и бедственной цыганской жизни ей любы были изобилие и роскошь панского дома. Иногда ей казалось, что попусту истрачивается огонь, пылающий в груди, и темная дума омрачала светлое чело ее, и улыбка замирала на устах: по целым часам сидела она неподвижно в мягких креслах, полусонная, полумертвая, а иногда вскакивала с места, радостная, ясная, как ясный день, и начинала свою дикую страстную пляску.

   Но в том и другом расположении духа она отталкивала от себя Адама безжалостной насмешкой и презрением.

   - Как мне любить тебя? - спрашивала его. - Скажи, можно ли найти на свете двух человек, которые бы так мало походили друг на друга, как мы? Я - зверь лесной, а ты - бедное, худое, слабое дитя! Я могу сжечь тебя одним поцелуем, задушить объятием, а при первой ссоре - без этого любви не бывает - я убила бы тебя, если не рукой, так словом.

   Адам молчал, счастливый тем, что имеет еще возможность валяться у ног цыганки, смотреть ей в глаза и предугадывать ее волю.

   Каждый день Аза приходила в табор. Житье бродяг теперь пошло лучше: они расположились на выгоне, поближе к селению, и, покровительствуемые паном, безнаказанно нарушали спокойствие крестьян. Вечером Аза, сопровождаемая старухой, возвращалась к Адаму, стараясь пройти мимо избушки Тумра, хотя ей было не по пути. Часто она с любопытством останавливала свои глаза на бедной мазанке, казалось, она силилась проникнуть своим взором не только во внутренность ее, но в глубь души хозяев. Ее глаза зажигались страстью, гневом, ревностью и не знаю, каким чувством - смесью тысячи чувств, волнующих сердце дикой предводительницы цыган. Первый раз она долго стояла перед мазанкой, долго смотрела на нее, как будто хотела вычислить, сколько трудов и усилий употребил Тумр на постройку этого жалкого приюта, и, покачав головой, махнув руками, Аза пошла к Адаму. С этого времени она почти каждый день проходила по той же дорожке, не смея переступить через порог жилища Тумра, она ограничилась одними наблюдениями, - но никогда никого она не встречала.

   Быстро пролетали дни в доме Адама, и медленно, тоскливо тащились в избе кузнеца. Изнуренная Мотруна не отрывалась от дитяти, боялась отпустить его от груди своей, не смыкала глаз, опасаясь, чтоб кто-нибудь не нарушил покоя младенца. Старуха Яга пугала ее улыбкой, услужливостью, взглядом, в каждом действии цыганки-ведьмы она видела злой замысел. Напрасно больная просила Тумра удалить цыганку, он только смеялся над опасениями жены.

   После рассказанного ночного свидания Тумр не видел Азы, но Яга рассказывала ему обо всем, что делалось в барском доме и в таборе. Его уста дрожали, лицо бледнело при каждом новом известии.

   - Говорят, - прошипела беззубая старуха, - что если бы только она захотела, пан с радостью женился б... да глупая девка! Где б приласкать - она глумится над ним, да, глупая, глупая! - шептала Яга. - Как хорошо можно было бы повести делишки! Правда, он бледный, больной, скучный, ну, да не век же с ним жить!

   Она заключила свои размышления сатанинской улыбкой, которая могла смутить Тумра, не только Мотруну. Эта старуха была так же безобразна духом, как и телом, от всего, что составляет духовную природу человека, остались только жадность и зависть. Как проявление эгоизма, эти две страсти долее других живут в человеке. Что прежде служило основанием других чувств и страстей, выражающихся в приличных формах, то обнажает старость и делает своей отличительной чертою. В душе Яги время заглушило все - сочувствие, любовь, воспоминания, а неотступная нужда развила животные инстинкты и водворила в ней необузданную жадность. Красть, грабить, прятать - вот все, к чему обращалась вся деятельность физических и нравственных сил этого отживающего существа. Она крала все, что можно было украсть, не думая о том, годна ли к чему украденная вещь. Побуждаемая своей господствующей страстью, она крала у Тумра, в таборе в ее углу всегда находили покражу, не раз приходилось ей поплатиться за воровство, но на другой же день она снова принималась за постыдное ремесло. Не удивляйтесь же. И в нашем обществе немало видим старцев, которые, так же, как она, грабят, копят, трясутся над своим богатством, удовлетворяя страсти к приобретению.

   Довольный обществом Яги, Тумр и не знал о ее проказах, погруженный в немую тоску, он целые дни просиживал против постели Мотруны, не произнося ни слова.

   Кузница была готова, под цыганским шатром раздавались звуки молота, но никто не приходил к нему, крестьяне обращались со своими заказами к кузнецам соседних деревень. Янко не переставал помогать несчастной семье, и без его пособий все трое умерли бы голодной смертью.

   Тумр думал еще раз прибегнуть к помощи пана, но у него не достало смелости, он колебался, откладывал со дня на день и сидел, сложа руки, предавшись произволу судьбы.

   Аза от Яги получала самые подробные сведения о жизни Тумра, но не хотела помогать ему.

   - Пусть страдает, - сквозь зубы проговорила она, - сам виноват. Связался с поганой, не захотел быть цыганом, пусть мучится! Он живуч, не скоро голод одолеет!

   Между тем, проходя мимо кладбища, Аза с каждым днем печальнее посматривала на мазанку Тумра. Однажды, когда Адам после обеда отдыхал у ног ее, ожидая новых мучений, она сказала:

   - Послушай, Адам, чем провинился Тумр перед тобой и твоими крестьянами, что вы его морите голодом?

   - Кто? Где? - спросил Адам, стараясь вспомнить, где и когда он слышал это имя.

   - Кузнец Тумр, тот самый, который живет против кладбища.

   - Я ему дал жену, корову и денег, чего ж он хочет?

   - Не ты, но твои крестьяне преследуют его: хочет работать, а они не дают ему работы, братья, невестки отталкивают его, отреклись от него. Ведь ты можешь приказать, чтобы было иначе!

   - Приказать любить - мудрено, - с улыбкой отвечал пан.

   - Любить! Нет! Они должны тебе повиноваться, ты пан: что ж, разве не можешь послать их к кузнецу точно так же, как посылаешь куда-нибудь в другое место.

   - Послать можно, что ж пользы?

   - Попробуй, может быть, и будет польза.

   - Пожалуй, попробую, - отвечал пан и приказал на другой день созвать крестьян.

   Снисходительный, бесхарактерный пан Адам никогда не вмешивался в дела крестьян, никогда не говорил с ними, не знал, что делается в селе. Приказание его было необыкновенным происшествием и возбудило любопытство и догадки ставичан. Максим Лях, Скоробогатый и Сымяха вечером собрались за корчмой для предварительных совещаний.

   - О, знаем, знаем, - сказал Максим, - это цыганское дело. Полюбилась ему эта ведьма, цыганка: уж, верно, прикажет, чтобы к тому, к поганому кузнецу...

   - Ого! - гневно возразил Скоробогатый, сопровождая восклицание энергическими жестами. - Тут пану нечего делать. Я помню, что говорил старый Лепюк, наделал сраму на всю деревню этот бродяга, взял девку из-под носа... Пусть его убирается откуда пришел!

   - А что ни говори, он славный кузнец! - сквозь зубы проворчал Сымяха, качая головой. - Бывало, придешь в Рудню с сошником, с косой, с топором, не успеешь оглянуться - все готово! И скоро, и хорошо. Мастер он славный!

   - Да разве на свете только и есть кузнецов, что он? - начал Скоробогатый. - Жили и без него, а мир должен поддержать свое слово.

   - А как прикажет? - спросил Лях.

   - Так что ж? Разве кузнец взял нас в аренду?

   - Го! Го! Какой ты умный! - отвечал Лях. - Ну, как завтра придется говорить, так уж ты говори за всех, смотри же.

   - Что ж, думаешь, молчать буду?! У-у-у! Только бы беды!.. Скажу и пану, что с чертовкой связался!

   - А если б так, батенька, подумать, погадать, - перебил Максим, - стоит ли овчинка выделки? За чьи грехи мы терпим: кузнец в селе, а черт знает, куда ходим с работой. Ведь себе же зло, не кому!

   - А наше слово? А покойник Лепюк? - спросил Скоробогатый.

   - Что ж, Лепюк умер, мы уважали, похоронили старика - и вечная ему память! Пусть спит себе спокойно, зачем его тревожить?

   Тут подошли еще несколько очень важных физиономий. Пошли новые догадки, толки, советы о том, как отвечать пану, если ему вздумается заговорить в пользу кузнеца.

   Мнения были весьма различны, однако ж голос старшего брата Мотруны и Скоробогатого сильнее других звучал в толпе, то и дело слышен был крик: "А наше слово!". Упорных, как обыкновенно, может быть, было меньше, но они кричали громче и увлекали за собой слабых, заглушив несмелых. Максим Лях не осмелился возвысить голоса, Филипп, брат Мотруны, и рта не раскрыл.

   На другой день утром сельские представители молча окружили крыльцо панского дома. Долго пан колебался, наконец около полудня вышел с потухшей трубкой в руке и вежливым поклоном приветствовал собрание, которое молча, покорно ждало господского слова. Пан стал расспрашивать об урожаях, посевах и насилу собрался с духом.

   - Послушайте, голубчики, - сказал он почти смело. - За что вы преследуете бедного кузнеца-цыгана? Он человек полезный, пригодится вам. Он выстроил кузницу, а вы говорить с ним не хотите.

   Скоробогатый с низким поклоном выступил вперед.

   - Уж если говорить правду, так... мы его не просили сюда. А если все миром сказали не ходить к нему с работой, так на это есть причина.

   - Какая?

   - А зачем он против воли отца силой взял дочку Лепюка? Такого нам сраму наделал! Мы с ним не хотим якшаться. Так, пожалуй, цыгане перехватают всех наших девок...

   Пан посмотрел на мрачное лицо Скоробогатого и растерялся.

   - А если бы я просил вас за него? - спросил Адам.

   - Не делайте этого, - сказал Скоробогатый, - пусть цыган убирается, куда хочет, свет не клином сошелся, пусть ведет и жену...

   - Да мало ли цыган переженилось на крестьянских дочках?

   - Точно, бывали примеры, да с позволения родительского, не так, как этот, - отвечал Скоробогатый, потряхивая головой.

   - Все это вздор, - проворчал неуверенно помещик, - посердились, погневались, пора и помириться.

   - Ни мы, ни Лепюки, никто не может мириться, покойник не простил ни дочери, ни цыгану.

   Видя, что со стариком трудно сладить, Адам обратился к брату Мотруны, стоявшему в стороне со сложенными на груди руками, в позе человека готового к возражению.

   - Это ты затеял все эти глупости, - сказал пан, - вы вооружили всех против цыгана, вы виноваты, что меня не слушают... Смотрите, из этого добра не будет.

   - Воля ваша, - отвечал Максим, - а я должен исполнить волю отца. Мотруна хотела идти за цыгана, вы изволили выдать ее замуж, - мы и словом не поперечили, а брататься с цыганом не хотим.

   Пан Адам потерял терпение, он вовсе не имел охоты спорить с крестьянами, но принудил себя говорить, чтоб исполнить обещание, мало доверяя последствиям своих слов.

   - Полно вздор болтать, - прибавил он строго. - И слышать не хочу ваших причин. Я так приказываю, чтобы было исполнено. Слышите!

   Пан Адам еще раз повторил последние слова и скрылся. Крестьяне переглянулись, поклонились и молча разошлись по домам.

   Аза, сидя у окна, все слышала и видела. Когда пан, смущенный неудачей, вошел в комнату, она захохотала во все горло.

   - О, какой строгий! - закричала она, бросаясь на диван. - Какой страшный! Как они тебя боятся, теперь я уверена, что все твои крестьяне пойдут к Тумру. Ха, ха, ха!

   Адам покраснел.

   - Что же ты хочешь? - сказал он. - Я сделал, что нужно, да это такой упрямый народ... Не моя же вина... Да мне кажется, они могут думать, как им угодно.

   Презрительный взгляд цыганки был ответом на эти слова, она надела платок и, не кивнув даже головой, ушла со двора.

   По обыкновению, Аза направилась к избе Тумра, и по мере того, как она приближалась к ней, шаги ее становились тише. Глаза девушки остановились на дверях мазанки и загорелись гневом. Она сделала два шага вперед и остановилась в раздумье. В это самое время дверь заскрипела, и на пороге явился бледный, измученный Тумр.

   По всему было заметно, что он двигался бессознательно, он шел, может быть, затем, чтобы перевести дух, остановился потому, что не чувствовал надобности идти далее, для него было все равно, здесь ли быть или в другом месте. Опущенные руки, повисшая голова, бледные щеки, потухший взор делали его похожим на человека, оправляющегося от тяжкой и продолжительной болезни.

   Не замеченная им Аза устремила на него любопытные глаза, выражавшие что-то вроде сострадания и радости. Она сделала несколько шагов вперед, но Тумр все еще не замечал ее, наконец цыган услышал ее шаги и медленно поднял голову.

   - Тумр! Что с тобой? - спросила Аза. - Ты болен?

   - Болен, - отвечал цыган.

   - Яга ни слова не говорила мне о твоей болезни.

   - Не о чем было говорить.

   - Можно было бы помочь?

   - Мне нечем помочь, - с горькой улыбкой отвечал Тумр.

   - Это почему?

   - Потому что и голод, и болезнь, и отчаяние одолевают меня.

   Цыганка, начав разговор, медленно шла к табору, и Тумр бессознательно брел за ней, рассказывая про свое житье-бытье.

   - Ну, а жена твоя? Ребенок? - спросила Аза.

   - Мучаются, как и я! - отвечал цыган.

   - Что ж ты думаешь делать?

   - Думать нечего: пришло умереть.