Крашевский Иосиф Игнатий - Хата за околицей

, удерживал ее блеск богатства, с другой - манила цыганская свобода. Хотя и в расписанных стенах, а все-таки она чувствовала себя невольницей, в окна видела все одни и те же печальные темно-зеленые ели, не чувствовала она порывов ветра, а только слышала глухие стоны его в трубах, не приходила беспрестанно к новому, неведомому, и в душе ее пробудилась тоска по прошлому, тоска даже по бедности.

   Кто разберет человеческую природу, кто разгадает человеческое сердце? Как часто случается, что нами овладевают два стремления, совершенно противоположные, и оба нам так милы, так дороги! Так было и с Азой.

   В доме Адама удерживали ее все наслаждения богатства и роскоши, к табору влекла тоска о беспредельном мире.

   Через неделю цыганка уже плакала от тоски и хотела бы улететь, ей казалось, что она умрет в этой неволе, жаль ей было только роскоши, которой не успела насладиться. Бледный, хилый, млеющий поклонник не мог прельщать, она чувствовала к нему не сострадание, а одно только презрение, с отвращением отирала она руки после каждого прикосновения к ней иссохшей руки пана Адама. А он сгорал, любил, но жил...

   Однажды вечером из-за деревьев показался месяц, вечерняя звезда загорелась на бледном небе. Аза с трепетом бросилась к окну, отворила его, высунулась, чтобы вдохнуть вечернюю свежесть и устремила к небу свои задумчивые глаза. Серебристый свет месяца воскресил в душе ее прежние странствия и вызывал к новым.

   - Что с тобой? - спросил Адам.

   - Что? - произнесла Аза с язвительной улыбкой, едва оборачиваясь к нему. - Не понять тебе, если я и скажу!.. Жаль мне бедности, холода, голода и бродячей жизни, тошно мне на одном месте, - недаром мы обречены на вечное скитание! Тебе и в голову не придет, чтобы можно было тосковать по черному хлебу, по жалкой нашей доле, по бездомовью! Наши старики рассказывают, что в той земле, откуда мы выгнаны, почитают одну птицу... эта птица и к вам прилетает... Смотри, вот на дереве ее гнездо... у вас зовут ее аистом... Аист точно так же проклят, как и цыгане.

   - Ив самом деле не понимаю, - зевая, отвечал пан Адам.

   - Погоди, может быть, поймешь. У аиста, как и у нас, нет родной земли. Давно, очень давно - лет тому столько, сколько песчинок в кучке песка или сколько звезд на небе в зимнюю ночь - была на людей большая кара. Люди были тогда одним племенем, но они были нечестивы, и Мроден-баро решился наслать на них гибель. Один только был между людьми благочестивый старик, его Мроден-баро выбрал для возобновления людского рода, велел ему построить большой корабль, в котором поместились бы по паре всех земных тварей и несколько избранных людей. Когда небесные ворота отворились и вода потоком хлынула на землю, все твари стали входить в корабль и с грустью и скорбью прощались с матерью-землею. Не было глаза, который бы не прослезился, глядя в последний раз на родимый край, один только аист, с жабою в клюве, вошел на корабль, не оглянувшись даже на свое гнездо. Мроден-баро видел это и за такую бесчувственность проклял аиста и велел ему вечно тосковать. И вот, как сошла с земли вода, аист начал вечно перелетать из края в край и все стонет и тоскует по одной далекой стороне. Этот аист - тот же цыган, что и мы. Все тоскуем, да все скитаемся с места на место, и нигде нет нам ни родины, ни отдыху.

   Произнеся эти слова, цыганка вздрогнула и бросилась к дверям, как бы хотела бежать, пан Адам остановил ее.

   - Ты должна остаться со мной! - сказал он.

   - Почему же не тебе идти за мною? - надменно возразила цыганка. - Ты мне и не мил, и не нужен, я тебе нужна! Из чего стану я жертвовать собою для тебя? Хоть бы я влила в тебя всю мою молодость, - завтра же она застыла бы в этом льду!

   - Ты не пойдешь! - закричал Адам в отчаянии.

   - Нет, сегодня не пойду, - холодно отвечала Аза. - Как наступит полный месяц, циомуторо {Циомут или чомут, у иных цыган чон, луна, оро - уменьшительное окончание.} укажет дорогу - тогда пойду.

  

  

   Между тем как это происходило в господском доме, под наметом Апраша по-прежнему стучал молот, сыпались проклятия и брань. Жена по-прежнему сидела неподвижно, прижав младенца к груди, нагие ребятишки бегали по выгону, Тумр по вечерам уходил из шатра. Один Апраш грустил по черным глазам Азы, по ее песням, то веселым, то унылым, по ее насмешливым речам.

   Бедный Лепюк, в котором разгорелась кровь Ромов, по-прежнему каждую ночь ходил к шатру прислушиваться к звукам забытого с детства языка. А между тем перед хатой старика, на завалине, долго просиживала по вечерам, в глубоком раздумье, подперши голову рукою и устремив неподвижный взор за околицу, молоденькая, пригожая дочь. Мотруне было лет семнадцать, она вовсе не походила на прочих стависских девушек, и в толпе их, когда они вместе отправлялись к обедне, тотчас можно было узнать ее, как зерно гречи в куче золотой пшеницы. Лицо ее представляло смешение крови опального племени с кровью славянскою, в сердце ее кротость и нежность оседлого племени соединялись с вечной тревогой и тоской скитальцев. Она была хороша, как цыганка, и мила, как подолянка, в глазах горел блеск юга, на устах светлая и ясная жизнь севера. Дочь Лепюка была первой красавицей в селении и одною из самых гордых, в выражении ее лица было нечто, как бы предчувствие, что на ее долю выпадет более страдания, чем на долю всех ее сверстниц, и что она перенесет их мужественнее. Редко она смеялась, редко участвовала в плясках, не любила ничего, чем тешатся другие деревенские девушки. Лучшим для нее удовольствием было по целым часам просиживать на высоком холме и глядеть далеко, как бы ожидая, не отзовется ли ей кто с другого края света. Мать ее давно умерла, отец любил ее, но мало ее голубил, братья ее пошли в мать - были веселые, бойкие парни и не понимали грусти сестры. Мучением было для нее долго сидеть в избе, часто она плакала, мысля о том, что прикована к завалине, когда же надо было идти за водой, она с радостью бежала к самому отдаленному ключу, выбирая всегда наименее знакомую тропинку.

   Однажды вечером, идя с коромыслом на плечах, Мотруна встретила Тумра: только раз встретились их взгляды, но они не могли уже забыть друг друга. Тумр был слишком горд, чтобы искать сближения с девушкой, которая могла с презрением отвергнуть его, не Мотруне же было начинать знакомство. Но две силы, независимые от их воли - случай и могущество рождающейся привязанности - сводили их, бессознательно для них самих. Днем Мотруне зачастую приходилось проходить мимо цыганского становища, по вечерам скитание Тумра невольно направлялось к избе Лепюка. В сердце молодого цыгана разом заговорили два чувства, которые очень часто соединяются: любовь к девушке и желание привязать свою судьбу к месту, к клочку земли, на который могла бы излиться часть любви, наполнявшей его сердце.

   Тумр никогда не любил кочевья, теперь же сильнее, чем когда-либо, мечтал он о своей избе, о своем клочке земли, о тихой жизни у домашнего очага, о спокойной смерти под родным кровом.

   Вместе с тем развивалась в нем и любовь к Мотруне. Хотя не было еще произнесено между ними ни одного слова о взаимном чувстве, однако оно уже не было для них тайной: одно только слово, одно движение - и чувство должно было вырваться наружу. Однажды встретились они за околицей. Мотруна, задумчиво опустив голову, возвращалась с поля, Тумр, по обыкновению, швырнув молот, выбежал из шатра, чтобы подышать чистым ночным воздухом на свободе. Селение пряталось в тумане, воздух был напитан летними испарениями, запахом жнива и цветов. Взоры молодых людей случайно встретились и встретились, как знакомые, родные, как будто они уже целые годы прожили вместе. Мотруна несла вязанку хвороста и сгибалась под тяжестью. Тумр сжалился над усилиями девушки.

   - Послушайте, - сказал он, подходя к ней, - позвольте мне донести вашу вязанку до избы, вы совсем измаялись...

   - Да вы идете не в деревню, вам не по дороге...

   - Я никуда не иду.

   - Как еще бежали-то!

   - Так только освежиться. Довольно наглотался дыму.

   - Стало быть, сами устали!

   - Эх, нет!

   Говоря это, Тумр взял вязанку, взвалил на плечи и пошел с девушкой к селению.

   Путь был недальний, но много ли нужно времени, чтобы высказать всю душу? Немного слов было обменено между ними, но в этих немногих словах заключалась вся их жизнь, все их надежды. Еще не дошли они до избы, а уже знали друг друга совершенно. В беседе и не заметили они, как приблизились к избе Лепюка, Мотруна вспомнила, что их может увидеть отец, и только что хотела взять вязанку и удалить своего проводника, как раздался гневный голос. Лепюк стоял у ворот с трубкой в руке и таким суровым взглядом встретил приближавшихся, что у Мотруны сердце замерло от страха.

   - Го, го! - закричал старик дочери. - Вот погоди, будешь у меня таскаться по ночам с цыганами! Вишь, что еще вздумала! И ты туда ж, оборванец! Смеешь ухаживать за хозяйской дочкою? Это что значит?..

   Цыгана обдало холодным потом. Испуганная и смущенная Мотруна успела уже скрыться в ворота, когда Тумр собрался с ответом.

   - Велик грех, - сказал он, - что я помог твоей дочери нести вязанку!

   - Обойдется и без твоей помощи! - закричал старик дрожащим голосом. - Ступай себе своей дорогой, да не заводи у нас знакомства, не то, пожалуй, познакомишься и с дубиной, она у старого Лепюка всегда готова для непрошеных гостей!

   Старик отворотился и начал выбивать пепел из трубки, ворча себе под нос:

   - Того только и не доставало, чтобы к моей крови да снова прилить цыганской! Вишь, чертовы дети! Уже успели снюхаться. Да я выбью у девки дурь из головы! Цыганская кровь так к цыганам и тянет! Эх, видно, что ты себе ни делай, а не сбросить этого проклятого цыганства! Я ли не старался, и сколько лет, переделать себя, чтобы люди забыли цыгана! А тут надо было нелегкой принести этих оборванцев! Надо принять меры заранее, не то, пожалуй, скажут: старик с умыслом просватал дочь за цыгана. Нет, не бывать тому!..

   Крепко билось у старика сердце. Задыхаясь от гнева, вошел он в избу, где дочь уже суетилась около печи.

   - Слушай, Мотруна! Да не отворачивайся и не прячь головы и ушей за горшки, - я шутить не люблю! Какое тебе дело до цыган, а цыганам до тебя? Эй, нехорошо будет, право слово, нехорошо! Я этого не похвалю. Ты хозяйская дочь, стыдно тебе связываться с цыганом!

   Девушка с минуту помолчала, потом подняла голову и кротко сказала:

   - Что ж тут дурного? Он сам подошел ко мне, я его не просила.

   - А тебе бы прогнать его!

   Девушка пожала плечами.

   - Да и что помог мне, что тут дурного?

   - Вишь, какая разумница стала! Она же меня учить будет! Много ты знаешь, глупая голова, где зачинается зло и чем кончается! Положим, что сегодня ничего не было, назавтра он уже будет считать себя знакомым, станет смелее, через неделю станешь скучать по нему, а там, чего доброго, придется мне выгнать тебя дубиною из хаты вместе с ним.

   Девушка молчала.

   - Эй, берегись, - прибавил Лепюк, бросаясь на девку, - не своди таких знакомств! С цыганом водить дружбу нам не след! Завтра он откочует себе, как дикий зверь, ну, а что будет, как положит на нас позор? Что будет с твоим стариком-отцом? Эх, берегись, Мотруна! Я не прощу... никогда не прощу! Ты меня знаешь!

  

  

   Несмотря на угрозы старика, знакомство молодых людей не прекратилось. Не раз видались они на холме, за околицей, только осторожнее, так, чтобы ни один глаз не мог их подстеречь. Каждый новый день крепче связывал их. Мотруна мужественно пошла по пути, указанном ей судьбою, Тумр твердо решился остаться в Стависках, бросив своих братий цыган. Сильные страсти редко проявляются в нужде и в уничижении, зато, когда проявятся, то уже бушуют в сердце страшно, неукротимо: ничто не может переломить их, потому что сердцу, знакомому с бедствиями, испытавшему горечь жизни, нечего уже бояться. Наша гостинная любовь часто не выдержит одного вида истертого платья, не выдержит мысли, что придется любить в дрянном домишке, среди лишений и трудов. Не то у поселян: их любовь не пугается ни голода, ни лишений, ни нареканий. Наша любовь - тепличный цветок, не выдерживает ни острого ветра, ни морозов, любовь крестьянская - редкий цветок, расцветает в много лет раз, но зато переживает бури, не боится болезней, презирает судьбу. Такая же была любовь Тумра и Мотруны. В сердце девушки она побеждала боязнь отца, а цыгана заставляла забывать, что нужда вдвоем тяжелее нужды одинокой. Они ничего друг другу не обещали, не давали никаких клятв, а были вполне уверены, что любовь их восторжествует и над отцом, и над людьми, и над нуждою.

   Готовность ко всяким жертвам была как бы предчувствием их неизбежности - и скоро настала для обоих пора действительных жертв.

  

  

   Давно уже стоял Апраш со своей семьей на Ставискском выгоне. Цыгане ковали, пока было что ковать, остальное же время отдыхали или скитались по окрестным деревням и усадьбам. Аза владычествовала в господском доме, Тумр думал об одной Мотруне.

   В один весенний вечер Апраш стоял под отворенным окном барского дома, брови его были сурово насуплены, на лице изображалась досада. У окна сидела цыганка, грустная, бледная, измученная, и на глазах ее блистали слезы. Адама при ней не было. Она в глубоком раздумье смотрела на луну.

   - Слушай, Аза, долго ли ты еще хочешь здесь оставаться? - спросил цыган голосом, полным упрека, и с язвительной улыбкою.

   - А почем я знаю! - печально отвечала девушка. - Ничто здесь не держит моего сердца, а как-то трудно собраться. Как бывает в пути, иной раз выищешь тенистое дерево, расположишься под ним на траве, да так засидишься на привольном месте, что потом и подняться не хочется. Не знаю, что со мною делается, иной раз возьмет такая тоска по нашему кочевью, а потом страшно становится нищеты и жаль этого тихого приюта, под которым столько людей родилось и умерло! Что-то непонятное привязывает человека к месту, я даже готова плакать: тошно мне будет оставаться здесь без вас, да и жаль будет этих серых стен, когда уйду с вами.

   - Избаловалась, Аза, избаловалась, говоришь не по-цыгански, - сказал Апраш. - Пора нам подниматься, не то, пожалуй, все засидимся, да и работы-то уж мало становится, все перековали. Уж не жаль ли тебе твоего барича?

   Старик горько засмеялся, стараясь скрыть гнев.

   - А если и жаль? - спокойно возразила девушка. - Отчего ж не пожалеть? Для него, бедняжки, - словно слепой родился, - и свет Божий не существует, отжил жизнь прежде, чем борода выросла. Этакое бедное, хворое, жалкое существо, и подумать жалко! Что станет он делать без меня?

   - Что? Найдет себе другую! - сказал старик, пожимая плечами.

   - Другую? Нет, не найдет, - возразила цыганка, качая отрицательно головою. - Я одна понимаю его, знаю чем его оживить и как его держать - другая не сумеет.

   - Так ты думаешь оставаться! - прервал Апраш, и глаза его засверкали, как бы угадывая мысли девушки.

   - Я?.. Оставаться здесь? Разве ты меня не знаешь? - живо вскричала девушка. - Оставаться с этим трупом... запертой в четырех стенах, чтобы он выгнал меня, когда я ему наскучу! Нет, старик, я брошу это богатство и пойду с вами. Да и надоело мне это житье... Что в нем? День за днем все одно и то же, тянутся часы, что хромые лошади. Однако сказать тебе, старик: жаль мне будет этих хором, я вынесу с собою думу долгую, долгую, может быть, по самую смерть.

   - Ох, мудреная ты девка! - сказал Апраш, качая головой. - Я всегда знал, что как только сложу шатер, ты все бросишь и босая пойдешь к нам! Ты настоящая ромонэ-дчай {Ромонэ-дчай - цыганская дочь.}, не то, что Тумр.

   - А что он?

   - Назад тому неделя, как только кончился срок его заработка, бросил шатер, не кивнул даже головой за марно-та-лон {Марно-та-лон - хлеб-соль.}, за приют и науку.

   - Пошел кочевать сам по себе?

   - Куда! Влюбился, кажись, в какую-то здешнюю девчонку, да и хочет засесть в Стависках: только и ждет, чтобы мы убрались. Наша жизнь никогда не была ему по сердцу, в нем кровь гаджи, ему бы только сидеть да дремать!.. Но не так легко ему удастся, как думает: отец девки сам-то ромонэ-чал {Ромонэ-чал - цыганский сын.}, ни за что не отдаст дочки за цыгана, он уже, рассказывали мне, поклялся седыми волосами, что пока жив не видать Тумру его Мотруны. Увезти девку не может, куда он с нею денется? Пропадет Тумр, пропадет, как джукал.

   - А жаль его, старик, нам потеря.

   - А нам-то что? Хочет пропадать, ну пусть себе привяжет к шее камень, да в воду, правда, прибавится нам заботы без его рук, зато спокойнее будет без его злости и упрямства. А ты, Аза, все-таки собирайся в дорогу, а чтобы убраться без беды, чтобы не было погони, брось все, что подарил тебе твой паныч, надевай свое старое лохмотье, да и в путь!

   - Так, в путь, в путь! Вперед и вперед! - говорила цыганка, закрывая лицо руками. - Все вперед и вперед до последнего издыхания... пожалуй и по смерти!..

   - Эй, баба! - с досадой, крикнул Апраш. - Полно хныкать! Стыдно тебе, ты не гаджи! Повеселилась немного, пожила в холе и неге, будет с тебя! Пора расстаться с пуховиками - и в дорогу! В дорогу!

   - Завтра, - с живостью произнесла девушка, затворяя окошко, - завтра!

   - Помни же, завтра!..

  

  

   На другой день, рано утром, Аза была еще в барском доме, а цыганский лагерь на выгоне был уже снят. Цыгане укладывались: дети подавали старику кузнечьи орудия, которые он укладывал в свой вурдэн {Вурдэн - повозка.}, женщины свертывали свои пожитки, безмолвная мать, по обыкновению, равнодушно смотрела на сборы. Много было хлопот, еще больше писку и крику.

   С отдаленного холма Тумр наблюдал за движениями хорошо знакомых ему лиц, и какое-то непонятное чувство шевелилось в его груди: не жаль ему было старика Апраша и прочих цыган, единственных его родственников в целом мире, а между тем, в минуту расставания, когда он должен был остаться один-одинехонек, кровь заклокотала в его висках, и сильнее забилось стесненное сердце. Будущность предстала ему, мрачная, полная страшных тайн, как бурная осенняя ночь, в темноте которой свистят только вихри и мелькают привидения. Без куска хлеба, без приюта, без друга, Тумр все-таки решился остаться ради девушки, на которую не позволялось ему даже взглянуть издали.

   "Что будет завтра? - думал он накануне, засыпая в терновых кустах. - Кто знает? Может быть, умру с голоду, или поймают меня, как бродягу, или я терпением и упорством добуду себе кров и мирный приют?"

   Надежда обещала немного, боязнь вызывала грозные привидения, грусть по уезжающим сжимала сердце, однако Тумр не торопился с места, когда заскрипел цыганский вурдэн, и только закрыл глаза и погрузился в какую-то сонную думу, которая не походила ни на сон, ни на действительность.

   Апрашев вурдэн был уже за селом, когда через поля и огороды, запыхавшись, прибежала Аза в прежней цыганской одежде, лицо ее разгорелось от бега, она была безмолвна и мрачна.

   - Ты здесь? - сказал Апраш с усмешкой. - А я было уже сокрушался по тебе.

   - Как видишь, старик, но сжалься надо мной, ступай живее, меня так и тянет назад, не смею оглянуться: и грустно мне, и больно... Ну, скорее в путь с цыганской песнью!..

   - Гаджи!.. - с упреком произнес Апраш, погоняя ленивую лошадь. - Запой веселую песню, да завяжи глаза, а мы поможем, возьми флягу, глотни таргимому {Таргимом - водка.}, как раз от сердца отляжет.

   - Тумр... где он?

   - Друкалескро-чал, гаджискрират! {Собачий сын, чужая кровь!} Остался со своими гаджами! Пропадай он с ними!

   Разговаривая таким образом, цыгане спустились в глубокую долину, и деревня скрылась из их глаз. Аза шла не оглядываясь, молча, и, как бы опасаясь погони, все ускоряла шаг, другие едва поспевали за нею.

   Вдруг послышался конский топот, всклубилась пыль, и всадник, обогнав Апрашеву повозку, подскакал к цыганке, которая даже не вскрикнула, когда он схватил ее за плечи.

   - Что это значит? - прозвучал дрожащий, сильный голос пана Адама. - Что это значит?.. Аза, скажи мне, что это значит?

   - Что?.. - холодно отвечала цыганка. - Просто мы идем на другое место.

   - И ты идешь с ними?

   - А мне оставаться что ли в твоей клетке?

   - Ты не пойдешь! Я тебя не пущу.

   Девушка дико захохотала.

   - Не пустишь? По какому праву?..

   - Ты обещала остаться.

   - Никогда! Никогда!.. Зачем мне оставаться?.. - прибавила она с расстановкой. - Чтобы через неделю ты выгнал меня или бросил, как объеденную кость, кому-нибудь из своих слуг, как бывало с другими?

   Адам остолбенел.

   - Я тебе дам, - сказал он, задыхаясь, - все, чего ты только захочешь!

   - О, о! - возразила девушка, качая головой. - А если б я захотела от тебя обручального кольца?

   - Ты смеешься?

   - Может быть, ну, а если б захотела?

   - Кольца желать не можешь, ты знаешь, что я его тебе дать не могу.

   - Ну, не хочу я ни тебя, ни твоего кольца, ни твоего дома... ничего не хочу! А ты думал, что я долго уживусь в твоем доме, в этой клетке, замкнутая, как невольница? Нет, это житье не по мне, оно годно только для вас, маменькиных сынков, стариков без крови и сердца. Посмотрела и будет с меня! Счастливо оставаться, паныч! Апраш, трогай!

   Опять заскрипел цыганский вурдэн, Аза пошла впереди, а Адам долго стоял на одном месте, бледный, разгневанный, бессильный, долго перебирал он в своей голове сухие, холодные, мертвые, как осенние листья, мысли... Наконец он зевнул, поворотил лошадь и медленно, ворча себе под нос, потащился к своей усадьбе.

  

  

   Тумр остался один. Сначала он должен был скрываться от Лепюка, который проведал, что он бросил своих и скитался в околодке. К счастью цыгана, обывателям Стависок нужен был кузнец. Узнав о желании его поселиться у них, некоторые хозяева даже решились просить у пана на то позволения и, взяв с собою будущего кузнеца, отправились на барский двор. Но пан Адам в это время проклинал всех цыган на свете и клялся отомстить целому их племени. С гневом выслушал он просьбу крестьян и прогнал их всех.

   Тумр был в отчаянии.

   - Кончено! - вскричал он. - Теперь остается одно из двух - повеситься или бежать.

   - Не торопись, - сказал войт, положив ему руку на плечо. - Не знаешь людей, так и не суди вперед. Не в пору сунулись, вот он и выгнал, что ж, подождем: пан погневается, погневается, да забудет. Посмотри, как некому будет подковать его верховую лошадь, тогда на все согласится. Не унывай, дело еще уладится, а покамест послужил бы ты у меня.

   Так и случилось. Пан Адам вскоре забыл и гнев, и цыган, и цыганок для тридцатилетней француженки-гувернантки, сманенной у соседа, некрасивая, немолодая вдова, - как давно и по ком она вдовела, никто не мог сказать, - очень ловко вела своего поклонника на привязи к самому алтарю. Войт улучил благоприятное время и испросил у пана позволения Тумру поселиться в Стависках.

   Лепюк ужасно рассердился, когда узнал это. Он старался, сколько мог, вредить бедному цыгану, но не смел идти против воли пана и мира, воспоминание о собственном цыганском происхождении зажимало ему рот.

   "А! - рассуждал он про себя. - Ему позволили поселиться у нас, посмотрим: пусть себе живет, но пока я жив, прежде черта съест, чем женится на моей Мотруне! Не допущу, чтобы цыганская кровь еще раз привилась к моей семье!"

   Когда пришлось отводить место под избу и кузницу, Лепюк так мутил и хитрил, что место отвели цыгану за околицею, на пустыре, против кладбища. Сначала вызвались было миром поставить хату, но когда дошло до дела, Тумр скоро убедился, что кроме своих двух рук ему неоткуда ждать помощи. Он не роптал: дано ему то, чего он просил, клочок земли и позволение селиться, он больше не смел требовать, чтобы и того не лишиться.

   Печально было отведенное ему место - совершенно место ссылки, почти на краю кладбища, далеко от деревни, так, что и голоса человеческого не слыхать, неоткуда взять ни огня, ни воды, при будущей хате ни деревца, ни запасного клочка земли. Но для изгнанника, не имевшего ничего, и это было богатством. Когда настала ночь, Тумр лег на голой земле и все думал, как бы ему выстроить хату. Ни на чью помощь не мог он рассчитывать, никого не мог просить. Лепюк перешел ему дорогу.

   На другой день встал он на заре и принялся осматривать свой участок. Он увидел обрыв горы: в голове его мелькнула мысль к обрыву прислонить хату, и радостная улыбка озарила его лицо. Глина для обмазки под рукою, но из чего сделать стену? Думал он, думал и наконец отправился к войту за советом. Хозяин уже собирался в поле.

   - Ну, что скажешь, пан мастер? - спросил старик.

   - Да, что сказать, пан, - отвечал Тумр, - кажись, ни от громады, ни от пана мне хаты не дождаться, все завтра, да завтра, ничего из этого не будет.

   - Не знаю, не знаю, - чуть слышно произнес войт. - Я сам думаю, что на завтра надеяться плохо. Ну, что ж ты думаешь?

   - Да думаю сам строить себе хату.

   - Сам? Как? Наймом?

   - Пан войт знает, что у меня гроша нет за душою, две руки добрые, да и все.

   - Да ты только положи одно дерево, увидят люди, что сам принимаешься, никто пальцем не поможет.

   - Все равно... Что будет, то будет.

   - Как же ты один справишься?

   - Сколочу как-нибудь себе мазанку, место-то такое... Даже грех ставить хорошую избу.

   - А лес тебе кто свезет?

   - Сам притащу.

   - О-го-го! - произнес войт. - Начинаешь говорить дело.

   - Выхлопочи мне только, пан войт, позволение вырубить немного лесу, да дай какой-нибудь старый топор.

   - Топора не пожалею, когда-нибудь его заработаешь. Где-то валяется у меня тупица, не то, чтобы никуда негодная, а так себе - злот даст всякий, а позволение на порубку будет завтра. Но скажи по правде: точно ли ты думаешь один взяться за дело? Мне что-то не верится.

   - А что же? Нечего ждать... попробую...

   На другой день, утром, Тумр работал против кладбища: вырубал кустарник, копал, носил глину, очищал место для хаты. Человек, предоставленный самому себе, побуждаемый к труду нуждою, много может сделать - гораздо больше, чем мы думаем. Правда, на каждом шагу тратит он силы вдвое больше, чем нужно, зато и возвращается она ему втрое. Чудом выросла хата Тумра, каждое бревно дерева должен был он принести на плечах или притащить из леса, через поля и горы, сам отесать его, самоучкой дойти до каждой мудрости незнакомого дела. Когда старый топор его притуплялся, он должен был отправляться за две мили и за поправку его работать дня два у кузнеца, а между тем проезжие и прохожие крали у него лес, собранный в поте лица. Нередко и дождь портил его работу: промытая водою гора обваливалась, худо сплоченные бревна расходились и падали, сколько раз все строение валилось, прежде чем Тумр успел покрыть его. Одному Богу известно, сколько пота упоило эту землю, сколько тут было потрачено терпения и силы! Препятствия только возбуждали труженика к усиленной борьбе. Смеялись поселяне, глядя на медленно выходившую из земли мазанку, но при всей своей неуклюжести, она была чудом изобретательности и труда. Тумр так привязался к своему делу, что забывал даже об отдыхе. Только два раза в день отрывался он от работы, чтобы выйти навстречу Мотруне, взглянуть на нее, улыбнуться ей, иногда обменяться парою слов.

   Последнее удавалось ему редко. Старый Лепюк зорко смотрел за дочерью. Не имея возможности выгнать цыгана из села, старик поклялся не выдавать за него Мотруну, хотя бы ей пришлось век сидеть в девках. Мотруна молчала, она не хотела раздражать отца, но когда приходили сваты, несмотря ни на увещания, ни на угрозы, она отпускала их ни с чем. Что ни делал Лепюк, ничто не помогало, на все был один ответ: "Не пойду!".

   Однажды утром Тумр усердно работал над своей хатой, которая с каждым днем требовала более изобретательности. Подняв случайно голову, он увидел приближающегося к нему Лепюка, поравнявшись с избушкой, старик оперся на палку и устремил на труженика пылающие гневом глаза.

   - Работай! - проворчал он после некоторого молчания. - Работай, тебе же будет на гибель. Не жить тебе здесь, цыганское отродье.

   И в гневе продолжал вслух:

   - Эй, слышь ты! Для чего сколачиваешь ты этот хлев?

   - Для чего? Буду в нем жить, - спокойно отвечал Тумр, не отрываясь от работы.

   - Что тебе вздумалось, на свою беду, приволочиться сюда? Мир ведь велик, много в нем места для вашей братьи - слышь ты, эй?

   - А чем я тебе мешаю? - отвечал цыган, - воздуху я твоего не выдышу, воды твоей не выпью, хлеба у тебя не выем, хватит на всех!

   - Да зачем тебе было селиться непременно в нашей деревушке?

   - Почему же мне в ней не селиться?

   - Эй! Черт тебя побери, не прикидывайся простаком! Долго и с тобой растабарывать не стану, дело тебе говорят: ступай отсюда, иди на все четыре стороны, я куплю твою клетушку, только убирайся отсюда, не то...

   - Не то что же?

   - Да уж то, что тебе здесь не жить!

   - Чем же я тебе помеха?

   - Вишь, словно он ничего не знает. Эй, брат, выкинь из головы мысль о Мотруне. Говорю тебе, не будет в том проку, а честью не хочешь, так возьмут тебя черти.

   Тумр молча принялся опять обтесывать кривой березовый брус.

   - Слышишь! Возьмут тебя черти! - повторил Лепюк, взбешенный хладнокровием цыгана.

   - Не знаю, кого прежде, - спокойно отвечал Тумр, - увидим!

   - Увидим!.. Так ты не пойдешь отсюда?

   - Не пойду я, не пойду, напрасно хлопочешь, хозяин.

   Лепюк стукнул палкой в землю, стиснул зубы, отвернулся и поспешно удалился.

  

  

   Через неделю хата была почти готова. Топор Тумра притупился, чтобы отточить его, он отправился по обыкновению к соседнему кузнецу и пробыл у него три дня. На обратном пути он невольно задумался о последнем своем свидании с Лепюком, об угрозах старика и о своих надеждах. Дойдя до поворота дороги к Ставискам, он вдруг увидел на вечернем небе синюю полосу дыма, уносимую ветром. Показалось ему, будто дым был как раз над тем местом, где стояла его хата. Он прибавил шагу - и стал как вкопанный: вместо своего будущего жилища он увидел груду дымящегося пепла.

   Некоторое время стоял он неподвижно. Вид пепелища отнял у него всю бодрость, все мужество, крепко заныло его сердце и впервые со времен детства две крупные слезы покатились из его черных глаз, обжигая непривычные к ним щеки. Он стоял, скрестив руки, и смотрел, без слов, без мысли, почти как помешанный. Впрочем, эта немая, тяжелая скорбь была непродолжительна и перешла не в жажду мести, не в бешенство, а в решимость. Цыган поднял голову, вздохнул и быстро пошел к пепелищу. Он решился начать свой труд сызнова.

   "Что раз сделал, сделаю и в другой раз, - рассуждал он про себй, - может быть, еще легче и лучше... а уж поставлю на своем. Покажу Лепюку - это ведь его дело - покажу ему, что меня не выкурить, как пчел из улья или комара из светлицы!"

   С этою мыслью подошел он к самому пепелищу и стал осматривать, не осталось ли чего, что могло бы еще идти в дело. Тщетная надежда: огонь не пощадил ни кола, и в куче золы только дымились еще не совсем сгоревшие головни. Еще раз повел он вокруг себя печальным взором и бросился на землю под глинистым обрывом, который, накалившись от огня, рассыпался пылью, он повесил голову и задумался. Шаги людей и шорох тащившегося по земле перевернутого плуга прервали его думу. Войт возвращался с поля со своими челядинцами. Поравнявшись с пепелищем, старик остановился и раскрыл рот, он не смел начать речь, угадывая, что происходило в душе цыгана. Тумр сам подошел к нему.

   - Добрый вечер, пан войт! - сказал он.

   - Не больно добрый для тебя, - отвечал войт с выражением сострадания. - Весь труд пропал понапрасну! Одна искра, и все ушло дымом!

   - Не искра это виновата, а рука, что подбросила искру! - со вздохом возразил цыган. - Да что тут говорить, словами не воротишь прошлого, а мне не вешаться из-за этого!

   - Что ж ты думаешь делать?

   - Что?.. Завтра отправлюсь в лес и буду строиться заново.

   - С ума ты что ли сошел? Где у тебя хватит силы?

   - За силой дело не станет! - с уверенностью произнес цыган. - Думаю только, как бы мне огородиться, чтобы приятель не нажег мне опять угля, прежде чем я успею еще поставить кузницу.

   Осторожный войт замолчал, даже не спросил, на кого падало подозрение в поджоге, впрочем, он очень хорошо знал, что речь могла идти об одном Лепюке.

   - Так ты и в самом деле думаешь строить новую хату? - спросил он после некоторого молчания.

   - Не дальше как завтра, - решительно отвечал Тумр, - благо я только что отточил топор: пойду завтра в лес.

   - Помоги тебе Бог! - проворчал войт, погоняя волов и пожимая плечами, как бы хотел прибавить: славный был бы из тебя хлопец, жаль только, что цыган!

   Тумр опять сел на пепелище, разгреб его дрожащей рукой, вынул из-за пазухи несколько картофелин, бросил их в золу и опять задумался. Картофель успел сгореть, а цыган не принимался за ужин, он все думал да думал. Наконец стало рассветать. С трудом поднялся он с места, усталый и разбитый, и, забросив топор на плечи, побрел в лес.

   К счастью, место, назначенное ему для порубки на хату, было не так далеко, хотя и приходилось ему перебираться через два овражка и две горы.

   По тропинке, которой он шел, повсюду видны были следы недавних его трудов, везде сохранились еще гладко убитые колеи от проволоченных по земле бревен, а около них валялись то недотесанные обрубки, то порванные жгуты или концы веревок.

   Тумр прибрал теперь все эти остатки, чтобы пустить их в дело. Горесть его уже прошла, сменившись нетерпением приступить снова к работе - лучшиму средству врачевания во всяком страдании.

   Задумавшись, спускался он в лощину, как вдруг знакомый голос пробудил его:

   - Добрый день, Тумр, добрый день!

   Он оглянулся: в двух шагах от него стояла Мотруна, раскрасневшиеся глаза ее свидетельствовали о недавних обильных слезах.

   - Добрый день, - с улыбкою произнес цыган, приближаясь к ней. - Что слышно?

   - Разве ты не знаешь? Ходил ли ты к своей хате?

   - Как же! Ночевал там при огне, - отвечал цыган, стараясь казаться веселым. - Что же делать? Сгорела, надо приниматься за другую.

   - За другую? И опять одному? Да так долго ли себя во гроб вогнать! - сказала девушка с выражением глубокого участия.

   - Бог милостив, не бойся, - весело отвечал цыган, - надо поставить на своем...

   - А знаешь ли, отчего загорелась хата? - спросила Мотруна, устремив на Тумра испытующий взгляд.

   - Знать-то не знаю... а догадываться можно: некому было поджечь ее, кроме твоего отца.

   Мотруна печально опустила голову.

   - Знаешь, - произнесла она тихо и осмотревшись кругом, - третьего дня Грыгор Скоробогатый опять засылал по меня сватов, отец отвел меня в комору и стал грозить, чтобы я не отсылала их с отказом, но я все-таки отвечала, что не пойду. Вечор он выбежал, как бешеный, взяв кресиво и трут. У меня так и замерло сердце: быть, думаю, беде... и пошла плакать в огород. Спустя час вижу на горе, около кладбища, дым, тут высыпал народ, смотрит да кричит: цыганова хата горит! Никто и не думает тушить, только посматривают все на меня, а у меня, как я ни крепилась, слезы ручьем, так я и ушла скорее домой. Потом воротился отец, разгневанный, смотрю - весь трясется, словно бьет его лихорадка, лег, не поужинав, накрылся тулупом, и вот по сию пору не вставал, говорит, не можется ему.

   Девушка глубоко вздохнула, помолчав немного, она продолжала:

   - Ох, не на радость себе мы полюбили друг друга, а на горе и кручину, да, видно, так уж было суждено нам. Не взять же назад души, коли отдала ее. И какого еще ждать большего горя, коли отец не благословит и проклянет...

   - Слушай, Мотруна, - сказал тронутый цыган, взяв ее за руку, - если боишься моей доли и отцовского проклятия, скажи только слово, хоть я цыган, а есть у меня совесть, не хочу губить тебя... уйду отсюда...

   Мотруна уставила на него свои черные глаза и, отирая передником слезы, повторила:

   - Души назад не возьмешь, когда уж отдана, прошлого не воротить! Что Бог судил, того не миновать.

   - Наградит тебя Господь за ласковое слово, - отвечал Тумр с глубоким чувством. - Не будешь жалеть о том, что полюбила меня. Я покажу, что у цыгана руки железные и воля железная, не сокрушат ее ни горе, ни люди. Видишь, я опять шел с топором в лес, примусь за новую хату и, даст Бог, построю ее и скорее, и лучше прежней: не пропадем!..

   Говоря это, он хотел обнять девушку, но она взглянула на него со страхом и поспешно пошла тропинкой, которая шла в поле.

   - Братья ждут обеда, надо спешить, - сказала она, удаляясь. - Твоя булка там под камнем, как всегда.

   Цыган смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду, тогда, забыв о хлебе, он пустился в лес, на работу. Опыт уже дал ему умение взяться за дело, которого у него не было, когда он приступал к постройке первой хаты, он и лучше выбирал лес и лучше обтесывал бревна, наконец, он отыскал тропинки, по которым прежде перетаскивал свои материалы. Но сколько бы опыт ни прибавил ему умения, сил и средств не прибавилось, и потому новая мазанка не могла бы выйти ни красивее, ни прочнее первой, он строил ее точно так же из обрубков разных родов и размеров, так же нескладно, только немного скорее.

   Глазам не верили обыватели Стависок, когда через несколько времени после пожара увидели против кладбища груду заготовленного леса и обожженный бок горы, опять обращавшийся в стены. Прохожие останавливались и недоверчиво покачивали головами, им непостижимо было упорство цыгана. Старухи еще издали указывали пальцем на начатую мазанку и перешептывались между собою: "Недаром цыган, видно, знается!"

   Решено было, что дело не обходится без нечистого, и мысль эта быстро распространилась по всему селу. Самой даже Мотруне, хотя она и покачивала недоверчиво головою на такие речи, стало страшно, впрочем, ненадолго, потому что любовь всегда и все сумеет объяснить, как ей хочется.

   Старик Лепюк между тем лежал больной и осыпал дочь ужасными проклятиями, как только она показывалась ему на глаза. Он не смел даже никого спрашивать о цыгане: так бесила его мысль, что он, пожалуй, останется на селе, несмотря на поджог хаты.

   Раз как-то, в воскресенье, зашли к нему в гости два соседа. Сев у постели больного, они расспрашивали его о причинах его хворобы и советовали каждый по-своему обратиться к жидовке-лекарке, к бабе-знахарке или употребить те или другие средства. Лепюк все слушал да молчал. Несколько погодя, он приподнялся, послал за бутылкой водки и выпил два стаканчика, глаза его заблистали, он сел на койке.

   - А что слышно на селе? - спросил он сиплым голосом.

   - Да известно, что слышно, - сказал Скоробогатый, - то же, что и всегда, хлеба немного, а горя вдоволь!

   - А что не расскажешь ему про цыгана, - перебил другой, - есть что послушать!

   Лепюк затрясся и дрожащей рукой еще раз схватился за бутылку.

   - Цыган! Цыган!.. - сердито проворчал он, осматриваясь кругом. - Говорите же об этой негодной твари, коли начали. Что он, все еще на селе?

   - И не видать, чтобы он убирался, - отвечал Скоробогатый. - Говорят, знается с нечистым, да на то и похоже. Думали, сгорела его землянка, он плюнет и уйдет из Стависок, ан нет: уж другую почти что поставил.

   - Бынческро чаво! - вскричал Лепюк, вскочив с