Аверченко Аркадий Тимофеевич - Веселые устрицы

..

   - Я сейчас оденусь, заедем в мануфактурный магазин и потом к портнихе. Ладно?

   - Хотя бы к двум портнихам!.. - поклонился я.

   Она призадумалась.

   - К двум? Мне бы, собственно, нужно было к двум, да я не знаю адреса одной. Посидите. Я скоро оденусь. Даша! Сбегай-ка за дворником!

   - Зачем это вам дворник понадобился? - изумился я.

   - Не могу же я выйти на улицу в одном платье?!

   - А разве дворник...

   - Это длинная история! Жена дворника, которая служит у каких-то квартирантов, имеет сестру, работающую у той самой портнихи, которой я отдала переделать свою ротонду. Так вот, если жена дворника сообщит сейчас мужу адрес, где работает ее сестра, - я и пошлю Дашу туда за ротондой.

   - Так, так. Это и есть тот адрес - один из двух, - которого вы не знаете?

   - Что вы путаете! Это тот адрес, который я знаю. Как же иначе я бы нашла его?

   - Смешные вы, женщины! - улыбнулся я.

   Она показала мне язык и убежала в другую комнату.

   Я уселся, взял газету и прочел ее от начала до конца. Марья Павловна одевалась. Я пересмотрел альбом, взял какую-то книгу, прочел три главы. Марья Павловна одевалась! После шестой главы я имел совершенно точные данные, что Марья Павловна еще не совсем одета, а девятая глава заставила ее выглянуть из комнаты и спросить меня:

   - Нет ли у вас крючка для застегивания ботинок? Я не могу найти свой. Целый час ищем!.. Почему вы не носите с собой крючка?

   - Хорошо, - кротко отвечал я. - Теперь я буду носить его с собой. Во избежание задержек на будущее время я буду также теперь захватывать с собой щипцы для завивки волос, ротонду и головные шпильки. Если вам нужно еще что-нибудь - вы предупредите.

   Она, очевидно, не поняла меня, потому что отвечала:

   - Нет, щипцы у меня есть. А вот головные шпильки, если бы вы носили - я иногда брала бы у вас, потому что они страшно теряются.

   Вошла Даша и спросила:

   - Не видали, барин, крючка для ботинок? Он тут где-то.

   - Не знаю. Я пересмотрел альбом, - его там не было. И в книге нет. Может быть, спросить того дворника, который имеет сведения о ротонде?..

   И Даша меня тоже не поняла.

   - Демьян! - закричала она, выбегая в переднюю, - не видел барышниного крючка?

   Я вошел в ту комнату, где одевалась Марья Павловна, и сказал:

   - Придется мне поискать.

   Из деликатности я старался не смотреть на причесывающуюся Марью Павловну, но она воскликнула:

   - Только, ради бога, не смейте на меня смотреть!

   Не посмотреть было уже неловко. Я взглянул на нее, на стоящую около нее пару крошечных ботинок, и спросил:

   - Вы эти ботинки и хотите надеть?

   - Да... только вот крючка нет.

   - Крючок можно купить, - отвечал я. - Его можно сделать, найти, украсть, но - увы - он будет вам бесполезен.

   - Почему?!

   - Потому что ботинки ваши не на пуговицах, а на шнурках.

   Она засмеялась.

   - Да? А ведь и в самом деле! Даша! Не ищи крючка... А вы, сударь, уходите пока.

   Я вышел и от скуки опять взялся за газету. Выглянула Даша и спросила:

   - Барин, не видели барышниной брошки?

   - Не знаю, где она. Впрочем, вы можете взглянуть на крышу соседнего дома. Не зацепилась ли она каким-нибудь образом за дымовую трубу.

   Даша с озабоченным видом взглянула в окно, развела руками и ушла обратно в комнату барышни.

   - Там нет... Под ковром смотрели?

   - Смотрела. И в умывальнике нет.

   - Ах ты ж, Господи!

   Я нервно вошел в их комнату и спросил:

   - Куда вы ее обыкновенно кладете? Какого она вида?

   - Обыкновенно она у меня на груди. А вид у нее такой... знаете, что у лошадей на лапах бывает!

   - На каких лапах?

   - Ну, такое... Копыто называется...

   - Я не помню у вас такой брошки-копыта. Вероятно, подкова?

   - Да, да... такое, знаете, что стучит.

   - Так бы вы прямо и сказали!.. Такое, что стучит - это всякий догадается. Подкову я помню. Ювелир, значит, уже вставил бирюзу, которая выпала? Помните, мы на той неделе вместе отдавали?

   - Нет еще.

   - Так она, значит, у ювелира? Скажите, сколько времени затрачиваете вы обыкновенно на поиски в этой комнате вещи, находящейся в другой улице?

   - Действительно, она у ювелира! Даша, глупая, не ищи: я совсем и забыла.

   Так как я был признан дамами очень сообразительным, толковым парнем, то меня оставили на всякий случай присутствовать при завершении туалета.

   Все пошло гладко, если не считать того, что дамы тщетно пытались открыть флакон с духами, проклиная тугую пробку. Мне не стоило большого труда убедить их, что открывать его не имеет смысла, так как он совершенно пуст, и что, вероятно, можно достигнуть больших результатов, если открыть другой флакон, стоявший тут же и по горло наполненный духами.

  

  

   Когда мы приехали в магазин, приказчик галантно поклонился нам, но сейчас же побледнел и взглядом, полным ужаса, уставился на розовую, улыбающуюся Марью Павловну.

   - Покажите мне что-нибудь новенькое на блузку. Только - самое новое. Я всегда бываю у вас, и вы всегда показываете мне старое.

   - Какой негодяй! - подумал я.

   Приказчик полез на какую-то лестницу и стал сбрасывать на прилавок целый водопад разных разноцветных тряпок, - с таким видом, будто бы он хотел устроить между собой и покупательницей крепкую надежную баррикаду, за которой можно укрыться.

   В глазах его виднелось отчаяние и покорность судьбе.

   - Вот это, сударыня... Прелестный рисунок.

   - Этот? Вы смеетесь надо мной! Это бабы платки такие носят.

   - Тогда вот! Самый последний крик делямод.

   - Этот? Нет, вы, право, надо мной смеетесь!

   Я никогда не видел, чтобы так смеялись. На лбу приказчика выступил пот, а губы пересохли и нервно дрожали... Куски материй сыпались с полок дождем, развертывались, забраковывались, скрывались под свежей струей новых материй, которые, отверженные, в свою очередь, стонали под тяжестью все новых и новых кусков, которые то были "аляповаты", то слишком в крупную, то слишком в мелкую клетку... А одна материя подверглась суровому осуждению даже за то, что клетка на ней оказалась слишком средней.

   - Вот эта мне нравится, - робко сказал я, указывая на какой-то желтый угол, торчавший снизу.

   Приказчик с благодарностью взглянул на меня, но потом вздохнул и сказал:

   - Это не материя. Это оберточная бумага из середины куска. Вот это очень недурно, кажется.

   - Это? - в искусственном восхищении вскричал я. - Это великолепно.

   - Покажите еще что-нибудь в этом роде, - ласково попросила моя спутница.

   Приказчик уже не стоял за прилавком, а лежал где-то наверху на огромной груде измятых скомканных кусков. Мы должны были задирать головы, чтобы видеть этого доброго человека, который хриплым голосом кричал нам сверху:

   - Вот тоже... рекомендую... Дернье крик делямод...

   Образ действий приказчика меня изумлял.

   Что могло удержать его от одного незаметного жеста руки, которым можно было бы опрокинуть на голову покупательницы часть этой груды "чего-нибудь на блузку"... Откапывание погребенной под развалинами покупательницы и вся последующая веселая суматоха дали бы приказчику некоторую возможность передохнуть и собраться с силами, а покупательница на собственной голове и плечах убедилась бы, что бывает очень неудобно, когда "что-нибудь на блузку" весит от восьми до десяти пудов.

   Последние "крики делямод", доносившиеся сверху, делались все тише и тише. Я понял, почему приказчик, увидев мою спутницу, побледнел от ужаса, а моя спутница в это время мягким, как серебряный бубенчик, голосом говорила:

   - Этот цвет немного темен или, вернее, слишком для меня светел... Кажется, ничего я не подберу.

   Она вздохнула и встала, ласково кивнув головой извивавшемуся где-то наверху телу приказчика.

   - Мы уходим? - спросил я. - В таком случае, заверните мне, господин приказчик, вот этот кусок и этот... и этот!

   - Для чего это вам? - изумилась Марья Павловна.

   Я хотел сказать ей, что приказчик в самом худшем случае заслужил не этой бессмысленной для меня покупки трех кусков, а пожизненной пенсии и воспитания детей на казенный счет. Впрочем, едва ли ему нужна была пожизненная пенсия, так как, по своему наружному виду, бедняга мог дотянуть не дольше, чем до конца текущей недели.

  

  

   Мы вышли из магазина - я, нагруженный громадным свертком, она, пустая, с победоносно веселым видом - и сели на извозчика.

   - Ну? - спросил я.

   - Ну?

   - Куда же ехать?!

   - Да к портнихе. Ведь я же говорила.

   - Извозчик, к портнихе.

   - На какую улицу прикажете?

   - На какую улицу? - спросил я, оборачиваясь к своей спутнице.

   - Такая... длинная. Я позабыла, право, как она называется.

   - А, длинная! Так бы вы и сказали. Вероятно, еще по бокам стоят дома и у каждых ворот сидит дворник? Да?

   - Да, да. Что-то в этом роде. Там еще есть четырехэтажный дом с такими воротами.

   - С какими?

   Она вытянула вперед пальцы и неопределенно пошевелила ими.

   - Вот с такими, знаете?..

   - Ах, вот такие ворота? Очень красивые. А улицы вы так и не знаете?

   - Да я знала, да позабыла. Помню, сейчас нужно вправо завернуть.

   - Извозчик! Направо.

   - Да куда он едет?! Не туда! Направо!

   - Он и едет направо!!

   - Тогда, значит, налево.

   - Эти извозчики вечно путают, - сурово проворчал я. - Дело в том, что у извозчиков и у прочих мужчин правая сторона случайно совпадает с правой рукой, а у женщин она совпадает - с левой! И мужчины так тупы, что не могут к этому привыкнуть.

   - Вообще, вы, мужчины... - критически сказала Марья Павловна и улыбнулась с сознанием собственного превосходства.

   Мы повернули на какую-то улицу и поскакали по ней, причем я бросал проницательные взгляды на все дома с "такими" воротами. А моя спутница в это время украдкой перекрестилась.

   - Что это на вас напала такая богомольность? - пожал я плечами. - Не хотите ли вы посвятить себя Богу?

   - Нет, - сказала она. - Я так узнаю, где правая сторона.

   - То есть... как же это?

   - Да ведь крестятся правой рукой! Я перекрещусь и думаю: "ах, вот она где, правая сторона".

   - Изумительно просто! И дорогу можно находить, и грехи в то же время замаливать. Если бы все знали этот остроумный способ - не было бы заблудившихся и грешных людей.

   - Вы льстите мне! - кокетливо хлопнула она меня перчаткой по руке. - Да это и не я придумала. Подруга.

   - Богато одаренная натура, - одобрительно сказал я.

  

  

   Ввиду громадного количества домов с "такими воротами" портниху мы не нашли.

   Когда через час ехали обратно, Марья Павловна вспомнила:

   - А что вы мне хотели сказать такое серьезное? Помните, давеча дома говорили? Еще говорили, что это для вас очень важно!..

   И я не назвал ее мысленно ни Мэри, ни Мышонком, а зевнул и сказал:

   - Ах, да! Я хотел спросить только: где вы покупаете такое прекрасное печенье к чаю?

   И с этого момента пустыня лишилась одного из лучших отшельников, которые когда-либо спасались в ней...

  

  

  

   Трудно понять китайцев и женщин.

   Я знал китайцев, которые два-три года терпеливо просиживали над кусочком слоновой кости величиной с орех. Из этого бесформенного куска китаец с помощью целой армии крохотных ножичков и пилочек вырезывал корабль - чудо хитроумия и терпения: корабль имел все снасти, паруса, нес на себе соответствующее количество команды, причем каждый из матросов был величиной с маковое зерно, а канаты были так тонки, что даже не отбрасывали тени, - и все это было ни к чему... Не говоря уже о том, что на таком судне нельзя было сделать самой незначительной поездки, - сам корабль был настолько хрупок и непрочен, что одно легкое нажатие ладони уничтожало сатанинский труд глупого китайца.

   Женская ложь часто напоминает мне китайский корабль величиной с орех - масса терпения, хитрости - и все это совершенно бесцельно, безрезультатно, все гибнет от простого прикосновения.

  

  

   Чтение пьесы было назначено в 12 часов ночи.

   Я приехал немного раньше и, куря сигару, убивал ленивое время в болтовне с хозяином дома адвокатом Лязговым.

   Вскоре после меня в кабинет, где мы сидели, влетела розовая, оживленная жена Лязгова, которую час тому назад я мельком видел в театре сидящей рядом с нашей общей знакомой Таней Черножуковой.

   - Что же это, - весело вскричала жена Лязгова.

   - Около двенадцати, а публики еще нет?!

   - Подойдут, - сказал Лязгов. - Откуда ты, Симочка?

   - Я... была на катке, что на Бассейной, с сестрой Тарского.

   Медленно, осторожно повернулся я в кресле и посмотрел в лицо Серафимы Петровны.

   Зачем она солгала? Что это значит?

   Я задумался.

   Зачем она солгала? Трудно предположить, что здесь был замешан любовник... В театре она все время сидела с Таней Черножуковой и из театра, судя по времени, прямо поехала домой. Значит, она хотела скрыть или свое пребывание в театре, или - встречу с Таней Черножуковой.

   Тут же я вспомнил, что Лязгов раза два-три при мне просил жену реже встречаться с Черножуковой, которая, по его словам, была глупой, напыщенной дурой и имела на жену дурное влияние... И тут же я подивился: какая пустяковая, ничтожная причина может иногда заставить женщину солгать...

  

  

   Приехал студент Конякин. Поздоровавшись с нами, он обернулся к жене Лязгова и спросил:

   - Ну, как сегодняшняя пьеса в театре... Интересна?

   Серафима Петровна удивленно вскинула плечами.

   - С чего вы взяли, что я знаю об этом? Я же не была в театре.

   - Как же не были? А я заезжал к Черножуковым - мне сказали, что вы с Татьяной Викторовной уехали в театр.

   Серафима Петровна опустила голову и, разглаживая юбку на коленях, усмехнулась:

   - В таком случае я не виновата, что Таня такая глупая; когда она уезжала из дому, то могла солгать как-нибудь иначе...

   Лязгов, заинтересованный, взглянул на жену:

   - Почему она должна была солгать?

   - Неужели ты не догадываешься? Наверное, поехала к своему поэту!

   Студент Конякин живо обернулся к Серафиме Петровне.

   - К поэту? К Гагарову? Но этого не может быть! Гагаров на днях уехал в Москву, и я сам его провожал.

   Серафима Петровна упрямо качнула головой и с видом человека, прыгающего в пропасть, сказала:

   - А он все-таки здесь!

   - Не понимаю... - пожал плечами студент Конякин.

   - Мы с Гагаровым друзья, и он, если бы вернулся, первым долгом известил бы меня.

   - Он, кажется, скрывается, - постукивая носком ботинка о ковер, сообщила Серафима Петровна. - За ним следят.

   Последняя фраза, очевидно, была сказана просто так, чтобы прекратить скользкий разговор о Гагарове. Но студент Конякин забеспокоился.

   - Следят??! Кто следит?

   - Эти, вот... Сыщики.

   - Позвольте, Серафима Петровна... Вы говорите что-то странное: с какой стати сыщикам следить за Гагаровым, когда он не революционер и политикой никогда не занимался?!

   Серафима Петровна окинула студента враждебным взглядом и, проведя языком по запекшимся губам, раздельно ответила:

   - Не занимался, а теперь занимается. Впрочем, что мы все: Гагаров да Гагаров. Хотите, господа, чаю?

  

  

   Пришел еще один гость - газетный рецензент Блюхин.

   - Мороз, - заявил он, - а хорошо! Холодно до гадости. Я сейчас часа два на коньках катался. Прекрасный на Бассейной каток.

   - А жена тоже сейчас только оттуда, - прихлебывая чай из стакана, сообщил Лязгов. - Встретились?

   - Что вы говорите?! - изумился Блюхин. - Я все время катался и вас, Серафима Петровна, не видел.

   Серафима Петровна улыбнулась.

   - Однако я там была. С Марьей Александровной Шемшуриной.

   - Удивительно... Ни вас, ни ее я не видел. Это тем более странно, что каток ведь крошечный, - все как на ладони.

   - Мы больше сидели все... около музыки, - сказала Серафима Петровна. - У меня винт на коньке расшатался.

   - Ах так! Хотите, я вам сейчас исправлю? Я мастер на эти дела. Где он у вас?

   Нога нервно застучала по ковру.

   - Я уже отдала его слесарю.

   - Как же это ты ухитрилась отдать слесарю, когда теперь ночь? - спросил Лязгов.

   Серафима Петровна рассердилась.

   - Так и отдала! Что ты пристал? Слесарная по случаю срочной работы была открыта. Я и отдала. Слесаря Матвеем зовут.

  

  

   Наконец явился давно ожидаемый драматург Селиванский с пьесой, свернутой в трубку и перевязанной ленточкой.

   - Извиняюсь, что опоздал, - раскланялся он. - Задержал прекрасный пол.

   - На драматурга большой спрос, - улыбнулся Лязгов. - Кто же это тебя задержал?

   - Шемшурина, Марья Александровна. Читал ей пьесу.

   Лязгов захлопал в ладоши.

   - Соврал, соврал драматург! Драматург скрывает свои любовные похождения! Никакой Шемшуриной ты не мог читать пьесу!

   - Как не читал? - обводя компанию недоуменным, подозрительным взглядом, вскричал Селиванский. - Читал! Именно ей читал.

   - Ха-ха! - засмеялся Лязгов. - Скажи же ему, Симочка, что он попался с поличным: ведь Шемшурина была с тобой на катке.

   - Да, она со мной была, - кивнула головой Серафима Петровна, осматривая всех нас холодным взглядом.

   - Когда?! Я с половины девятого до двенадцати сидел у нее и читал свою "Комету".

   - Вы что-нибудь спутали, - пожала плечами Серафима Петровна.

   - Что? Что я мог спутать? Часы я мог спутать, Шемшурину мог спутать с кем-нибудь или свою пьесу с отрывным календарем?! Как так - спутать?

   - Хотите чаю? - предложила Серафима Петровна.

   - Да нет, разберемся: когда Шемшурина была с вами на катке?

   - Часов в десять, одиннадцать.

   Драматург всплеснул руками.

   - Так поздравляю вас: в это самое время я читал ей дома пьесу.

   Серафима Петровна подняла язвительно одну бровь.

   - Да? Может быть, на свете существуют две Шемшуриных? Или я незнакомую даму приняла за Марью Александровну? Или, может, я была на катке вчера. Ха-ха!..

   - Ничего не понимаю! - изумился Селиванский.

   - То-то и оно, - засмеялась Серафима Петровна. - То-то и оно! Ах, Селиванский, Селиванский...

   Селиванский пожал плечами и стал разворачивать рукопись.

   Когда мы переходили в гостиную, я задержался на минуту в кабинете и, сделав рукой знак Серафиме Петровне, остался с ней наедине.

   - Вы сегодня были на катке? - спросил я равнодушно.

   - Да. С Шемшуриной.

   - А я вас в театре сегодня видел. С Таней Черножуковой.

   Она вспыхнула.

   - Не может быть. Что же, я лгу, что ли?

   - Конечно лжете. Я вас прекрасно видел.

   - Вы приняли за меня кого-нибудь другого...

   - Нет. Вы лжете неумело, впутываете массу лиц, попадаетесь и опять нагромождаете одну ложь на другую... Для чего вы солгали мужу о катке?

   Ее нога застучала по ковру.

   - Он не любит, когда я встречаюсь с Таней.

   - А я сейчас пойду и скажу всем, что видел вас с Таней в театре.

   Она схватила меня за руку, испуганная, с трясущимися губами.

   - Вы этого не сделаете?!

   - Отчего же не сделать?.. Сделаю!

   - Ну, милый, ну, хороший... Вы не скажете... да? Ведь не скажете?

   - Скажу.

   Она вскинула свои руки мне на плечи, крепко поцеловала меня и, прижимаясь, прерывисто прошептала:

   - А теперь не скажете? Нет?

  

  

   После чтения драмы - ужинали. Серафима Петровна все время упорно избегала моего взгляда и держалась около мужа. Среди разговора она спросила его:

   - А где ты был сегодня вечером? Тебя ведь не было с трех часов.

   Я с любопытством ждал ответа. Лязгов, когда мы были вдвоем в кабинете, откровенно рассказал мне, что этот день он провел довольно беспутно: из Одессы к нему приехала знакомая француженка, кафешантанная певица, с которой он обедал у Контана, в кабинете; после обеда катались на автомобиле, потом он был у нее в Гранд-Отеле, а вечером завез ее в "Буфф", где и оставил.

   - Где ты был сегодня?

   Лязгов обернулся к жене и, подумав несколько секунд, ответил:

   - Я был у Контана. Обедали. Один клиент из Одессы с женой француженкой и я. Потом я заехал за моей доверительницей по Усачевскому делу, и мы разъезжали в ее автомобиле - она очень богатая - по делу об освобождении имения от описи. Затем я был в Гранд-Отеле у одного помещика, а вечером заехал на минутку в "Буфф" повидаться с знакомым. Вот и все.

   Я улыбнулся про себя и подумал: "Да. Вот это ложь!"

  

  

  

   Всякий, кому приходилось видеть визитера в начале его хлопотливой деятельности, знает - какое это чистенькое, надушенное, сверкающее белизной белья и лаком ботинок существо!

   Перед выходом из дому визитер долго стоит у зеркала и приглаживает несколько волосинок, отставших у уха; он долго возится над тем, чтобы кончик его белого галстука не заскакивал за край жилета, и заботливо удаляет крошечную невинную пылинку, развязно усевшуюся на носке ботинка. Пушинка на рукаве фрака приводит его в нервный трепет. Она сбрасывается с рукава так энергично, что даже производит при падении легкий стук. Двумя пальцами вытаскивается из жилетного кармана маленький кончик красного шелкового платочка - ровно настолько, чтобы на общем фоне черного и белого алело необходимое декоративное пятнышко.

   Вот что проделывает визитер, собираясь уходить.

   Нет нужды, что на пятом визите фрак его будет обсыпан пудрой, вымазан горчицей, и на носке ботинка уютно прикурнет прилипшая головка кильки; а на десятом визите галстук лихо передвинется набекрень, и пряжка его будет весело болтаться на мужественной груди визитера, а в красном шелковом платочке, засунутом за жилет, будет завернут плохо прожеванный кусок колбасы, не могший проползти в сузившееся визитерово горло.

   Нет нужды! Визитер, одеваясь дома, о будущем не думает.

   Все его мысли и мироощущение - в настоящем.

  

  

   Явившись в знакомый дом, визитер первым долгом бросается всех целовать, преисполненный нежной любви и ласки к прекрасному человечеству.

   Мужчины по большей части переносят поцелуи визитера стоически. Лишь некоторые отрывают визитера после первого же поцелуя, так что следующие два - приходятся в воздух.

   Визитер этим не смущается: воздух так воздух - он поцелует и воздух. И воздух хороший человек.

   С дамами визитеру приходится повозиться.

   - Ах, я, простите, не целуюсь.

   - Да почему?

   - Ах, нет, нет - как можно.

   - Помилуйте, такой праздник... Нужно обязательно поцеловаться.

   - У меня принцип - не целоваться. Ах, ах!

   У многих дам единственный принцип в жизни - не целоваться на Пасху. Во все остальное время их легкомысленной жизни они целуются без всякого порядка и смысла, и тому же визитеру легче добиться прикосновения женских губ зимой, осенью и летом, чем на Пасху.

   Если дама продолжает отказываться, визитер, обуреваемый высокими порывами, набрасывается на даму и, скрутив ей руки, целует ее в лопатку, в гребенку, торчащую из волос, и в тот же безропотный воздух.

   Обыкновенно неприхотливый визитер удовлетворяется этим слабым выражением христианской любви, и его немедленно ведут к столу.

   - Закусите-ка... Рюмку рябиновой?

   В первые два визита визитер обыкновенно разбирается в напитках и закусках чрезвычайно тонко: он сначала выпьет померанцевой и закусит кусочком икры; потом зубровки и - ветчины; напоследок - рюмку коньяку и отведает кулича.

   От коньяку поморщится, а кулич похвалит.

   Следующие визиты усыпляют в визитере чувство излишней изысканности: сначала он пьет какой-нибудь ликер, закусывает омаром, а потом переходит на простую водку, заедая ее сахарным розаном с кулича.

   И чем дальше - тем вкус его делается менее изысканным, но более прихотливым, идя рука об руку с рассеянностью.

   Налитое по ошибке, вместо белого вина, прованское масло он хочет закусить ветчиной; но рука его попадает немного дальше, отщипывает кусок разноцветной бумажной бахромы с окорока и отправляет это красивое произведение хозяйского сынишки - в рот.

   - Хорошая семга, - одобрительно кивает головой визитер, прожевывая бумагу. - По... чем продавали?

   Потом он неистово хохочет сам над собой, объясняя всем, как он ошибся, сказав вместо "покупали" - "продавали"...

   Он замечает свои ошибки и спешит сознаться в них. Это его бесспорное достоинство. И хохочет он с открытым ртом, из которого торчит полусъеденная разноцветная бумага, а галстук уже успел передвинуться, и пряжка как живая пляшет на груди, в такт смеху веселого хозяина.

  

  

   На первых визитах хозяева дома еще делают кое-какие попытки завязать с визитером беседу. Прием один и тот же:

   - В какой церкви были у заутрени?

   - В соборе.

   - А где разговлялись?

   - Дома.

   - А хорошие у вас куличи вышли?

   - Хорошие.

   - А летом вы на даче?

   - На даче.

   - Как вообще поживаете?

   - Да ничего. Ну, мне пора.

   - Да посидите еще.

   - Нет, нет, что вы!

   Последующие визиты делают визитера человеком очень оригинальным, полным свежих неожиданностей, но вести с ним обыкновенную светскую беседу делается чрезвычайно затруднительным.

   На вопрос:

   - Где были у заутрени?

   Он, зрело обдумав свой ответ, говорит:

   - Четырнадцать. Да еще восемь позавчера.

   - Что - восемь?

   - Высокий такой блондин. Живи, говорит, у меня - чего там!

   - Что?

   - Вот вам и что! Его из печки вытащили, а он пополам. Тесто жидко замесили, что ли. Вы позволите еще рюмочку ветчины?

   На самом последнем визите визитер уже не говорит, а только иронически и подозрительно посматривает на всех исподлобья.

   В этот период своей жизни он легко и безболезненно отвергает все завоевания тысячелетней культуры и цивилизации, с такой любовью созданной предками. Он может неожиданно расхохотаться; или начнет с аппетитом раскусывать хрустальный бокал; или будет пытаться влезть в рояль, с категорической, не допускающей возражений просьбой:

   - Разбудить его в половине шестнадцатого.

   Закончив все визиты, визитер долго бродит по улицам, полный смутных, неопределенных мыслей. Редко кому приходилось видеть визитера в таком переходном состоянии, но автору этой статьи однажды удалось подсмотреть, как вел себя в вышеприведенном случае визитер.

   Он брел неверными шагами вдоль улицы, изредка одобрительно похлопывая по стенам и заглядывая в отверстия водосточных труб.

   Он был в таком состоянии, что на главное не обращал внимания... Вызывали к себе его интерес только пустяки.

   Шагая по улице, он увидел лежащую на своем пути спичку. Он изумленно остановился над ней и застыл в напряженной позе.

   Потом, осторожно подняв ее, подошел к дремавшему дворнику у ворот.

   - Человек! Где у вас склад ненужных отбросов?

   - Чего-с?

   - Укажите такое место, где бы я мог положить этот предмет, мешающий правильному движению пассажиров.

   - Да бросьте ее, - сказал, засмеявшись, дворник.

   - Чего там.

   Он взял из рук визитера спичку и бросил ее на землю.

   - Нет, милый дворник, ты этого не делай. Зачем ты это делаешь? Это делать нехорошо.

   - Да кому же она мешает? - сказал дворник.

   - Тут люди ходят. Зацепится кто-нибудь, упадет, сломает ногу. Ему больно будет... Умрет... без... миропомазания...

   Оы нагнулся, поднял снова спичку, вырыл под воротами пальцем ямку, облегченно вздохнул.

   - Так-то оно и спокойнее... Прощайте, Никифор.

   Визитер побрел дальше, остановился у какого-то подъезда и сел на ступеньку.

   Рассеянный взгляд его упал на ботинок, на котором присохла оброненная им в предпоследнем доме килька.

   Визитер снял ее с ботинка и положил на ладонь.

   - Бедненькая! - сказал он, глотая слезы. - Неужели ты уже умерла? Нет! Ты еще будешь жить. Я тебя возьму к себе, и там в тепле и холе ты проживешь остаток дней твоих. О, жестокие, безнравственные люди!.. Господи, Боже ты мой! За что, спрашивается? За что?

   И он, раскачиваясь, баюкал пыльную кильку на руках, гладил ее, целовал и отогревал своим дыханием.

   Потом вынул шелковый платочек, разостлал его на коленях, положил в него кильку и, с трудом поднявшись, сунул все это в карман белого жилета.

   Побрел, пошатываясь, и я потерял его из вида.

  

  

   Один знакомый рассказывал мне прелюбопытную историю, касающуюся пасхальных визитов.

   Она совершенно достоверна, так как знакомый этот служит чиновником в пробирной палатке и имеет в Петербурге двухэтажный дом.

   Я не думаю, что такой человек мог бы выдумать свою историю, или раздуть ее, или изукрасить.

   Да он был и слишком глуп для этого.

   Кто знает хорошо институт пасхальных визитов - тому эта история не покажется особенно странной и небывалой.

  

  

   Вот что он рассказал:

   Однажды перед Пасхой пришлось ему поехать по делам из Петербурга в Харьков.

   Город этот был незнаком ему, и он всю страстную субботу проскучал. На другой день утром, когда проснулся, солнце светило в окно и около его кровати лежал тщательно вычищенный фрак.

   Чиновник пробирной палатки сладко и радостно потянулся на кровати и сказал сам себе:

   "Нынче нужно делать визиты - первый день Пасхи, слава Богу! Пора бы одеваться".

   Он встал, оделся, побрился и вышел на улицу. На улице сторговался с извозчиком, сел в пролетку, вынул записную книжку с разными адресами и заглянул в нее.

   - Вези меня на Дворянскую, номер 7.

   Приехал на Дворянскую, отыскал, как и значилось в книжке, квартиру номер 4 и позвонил.

   - Дома? - спросил он горничную. - Принимают? Христос Воскресе.

   - Пожалуйте-с! Воистину.

   Чиновник был радостно встречен хозяином дома, расцеловался с ним и подошел к хозяйке с протянутыми губами.

   - Да я не христосуюсь с мужчинами, - кокетливо заявила хозяйка.

   - Да почему?

   - Ах, нет, нет - как можно!

   Чиновник все-таки поцеловал сначала какой-то рюш у нее на шее, потом серьгу в ухе, потом воздух, а потом все трое, весело смеясь, направились к столу...

   - Рюмочку зубровки! Попробуйте нашего кулича - нынче, кажется, удачные.

   - Попробую! Да, кулич прекрасный..

   - Где были у заутрени? - спросила хозяйка.

   - В университетской церкви.

   - А где разговлялись?

   - Дома.

   - Летом на даче думаете?

   - На даче. Ну, мне пора.

   - Да посидите еще! В кои-то веки соберетесь.

   - Нет, нет, что вы.

   Чиновник вышел, сел на извозчика и заглянул в книжку.

   - Московская, 12, квартира 20.

   Извозчик привез. Чиновник позвонил, похристосовался с плутоватой горничной, расцеловался с хозяином, был несказанно удивлен отказом хозяйки от христосования и потом пил доппель-кюммель.

   - Где были у заутрени?

   - В университетской церкви.

   - Летом на даче?

   - Да, ну, мне пора. До свиданья-с.

   - Куда же вы?

   Третье место, куда поехал извозчик, было:

   - Ивановская, 9, квартира 6.

   После обычного христосования и двух рюмок коньяку хозяйка спросила:

   - Где были у заутрени?

   - В университетской. Хотел было в Исаакиевский собор, да далеко, знаете, от меня.

   - Я думаю, - сказала хозяйка.

   - Да, - подтвердил чиновник. - Минут сорок нужно ехать.

   - Откуда?!!

   - Да от меня!

   - Помилуйте, что вы говорите!.. Как же от Харькова до Петербурга сорок минут ез