Аверченко Аркадий Тимофеевич - Веселые устрицы

ты ее сам лаптем приколачивай!

   - Что ты, кум, ворчишь? - спросил, подойдя к Савельеву, мужик Парфен Парфенов.

   - Да что, брат дядя, рожь у меня из земли лезет. И недоглядишь, как урожай будет.

   - Ну? - сказал Парфен Парфенов. - Влопаешься ты, кум!

   - И то! Сколько лет по-хорошему было: и о прошлом годе - недород, и о позапрошлом - недород, а тут - нако-ся! Урожай. Пойтить в кусочки потом и больше никаких апельцинов!

   - А во, брат, тучка оттеда идет. Помочить может, - на корню она, подлая, подгниет. Все лучше, чем потом по двугривенному за пуд расторговываться.

   Глаза Савелия Савельева загорелись надеждой.

   - Где? Где туча?..

   - Во. Гляди, может, градом осыплется.

   - Вашими бы устами, Парфен Лукич, - сказал повеселевший Савельев, - да мед пить!

   Задрав рыжие бороды кверху, долго стояли кумовья и следили за ползущей тучей.

  

  

   Газета "Голос мудрости" писала в передовой статье:

   - Мы давно призывали общество к более тесному единению и борьбе со страшным бичом русского крестьянина - урожаем! Что мы видим: в нормальное, спокойное время, когда ряд недородов усыпляет общественное внимание, все забывают, что коварный враг не спит и в это же самое время, может быть, продирает ростками землю, чтобы выбиться наружу зловещими длинными колосьями, словно рядом бичей, угрожающих нашему сельскому хозяйству. А потом ахают и охают, беспомощно мечась перед призраком бедствия:

   - Ах, урожай! Ох, урожай!..

   И нищает сельское хозяйство, и забиваются железные дороги пробками, тормозя нормальное развитие отечественной промышленности. Сельские хозяева! Помните:

   - Враг не дремлет!

  

  

   По улице большого города шел прохожий. Истомленные оборванные люди, держа на руках двух ребят, подошли к нему и зашептали голодными голосами:

   - Господин! Помогите пострадавшим от урожая!

   - Неужели вы пострадавшие? Может, вы только симулируете пострадавших от урожая? - спросил сердобольный прохожий.

   - Де там! Хворменный был урожай!

   - И много у вас уродилось?

   - Сам-двадцать!

   - Несчастные! - ахнул прохожий. - Нате вам три рубля. Может, поправитесь.

  

  

  

   Когда околоточный входил в комнату, шашка его зацепилась за ручку двери.

   Отцепить старались: он сам, Мишка, Мишкин отец и горничная. Все были смущены, и околоточный больше всех.

   Он конфузливо потер красные большие руки, для чего-то надул щеки и, с деланной развязностью, сказал:

   - Ну, как сынок ваш?

   - Ничего, здоров, благодарю вас. Мишка! Оставь нос - по рукам получишь.

   Постояли все, помолчали.

   - Погодка-то нынче, а?

   - Да.

   Околоточный подошел к стене и с нескрываемым интересом стал рассматривать картину, изображавшую "Бабушкины сказки".

   - Вы бы присели!

   - Благодарю вас. Прекрасная картина!

   - Да.

   Околоточный сел и потер руки.

   - Ну, как дела, молодой человек?

   Царапая ногтем спинку кресла, Мишка застенчиво ответил:

   - Благодарю вас. Ничего.

   Околоточный подергал головой, вскочил с кресла и опять подошел к картине.

   - Масляными красками?

   - Нет, премия к "Ниве".

   - Ага! Так, так. Хороший журнальчик.

   - Да.

   - Престранная вещь у нас вчера в участке случилась: привезли какого-то пьяного, а он по-русски ни слова.

   - Поди ж ты! Иностранец, значит, - догадалась мать. - Мишка! По рукам получишь!

   - Вы, молодой человек, тово... маменьку слушайтесь. Они вас кормят.

   Мишка в паническом ужасе посмотрел на околоточного и прошелестел:

   - Я... Слушаюсь.

   - Эти картины вообще вещь превосходная. Заплатил семь рублей в год - и Салтыкова тебе какого-нибудь дадут двенадцать книжек, и украшение для гостиной.

   - Да.

   - В этом году какое приложение дают?

   - Не знаю. Мы теперь перестали выписывать.

   Околоточный встал и потрогал рукой картину.

   - Совершеннейшие масляные краски. Даже удивительно.

   Он вытер холодный пот со лба и застегнул верхнюю пуговицу мундира.

   Сел и снова ее отстегнул.

   - Вы, может быть, посмотрели бы, как мальчик занимается?

   Околоточный даже икнул от радости.

   - Да, да! Это очень интересно.

   - Пойдемте в его комнату!

   Все встали и пошли через темный коридор.

   Идя впереди, околоточный попал в самый конец коридора и когда открыл преграждавшую ему дальнейший путь дверь, то сейчас же отшатнулся и быстро ее захлопнул.

   - Не сюда! Здесь не хорошо, - предупредил отец, а Мишка сзади тихонько хихикнул.

   Вошли в небольшую комнату Мишки и сели. Мать села на кровать с таким расчетом, чтобы можно было ногой незаметно пододвинуть вглубь какую-то вещь, которая, поместившись на виду, могла своим видом шокировать благовоспитанный глаз.

   Околоточный обвел глазами комнату и с тайным ужасом заметил, что стены были без картин, совершенно голые.

   Он обратил свое внимание на стол, закапанный чернилами. Взял истерзанный атлас и стал его внимательно перелистывать.

   - Америка... А ну, молодой человек, покажите, где здесь город... Трансвааль, что ли?

   Мишка придвинулся к столу и уверенно сказал:

   - Трансвааль на три страницы дальше: в Африке.

   Околоточный насильственно улыбнулся и неумело подмигнул.

   - Ишь ты! Вас не поймаешь... Я-то знал, а вот хотел вас подвести.

   И соврал. Решил, на всякий случай, запомнить.

   - А историю вы знаете?

   - Древнюю или новую?

   - Ну да, поновее что-нибудь... Как звали, например, того царя, у которого из живота дерево выросло?

   - Это не у него, а у его мамы. Снилось ей. Его звали Кир.

   - Вот, вот. А то, представьте, - обратился он к отцу, - был еще такой чудак: взял и высек плетьми море. Как вам это понравится?

   - Да, вообще... Комичные эти греки были.

   Околоточный передвинул чернильницу и спросил Мишку с неожиданною строгостью:

   - А Берлин где?

   - В Германии.

   - Молодец! Ловко угадал. Ну, ты учись тут, слушайся родителей, а я пойду.

   Все сразу повеселели.

   Отец пожал уходившему руку, а мать приветливо спросила:

   - Чаю не хотите?

   - Нет-с, не пью, то есть уже пил. Всего лучшего.

  

   Стоя на улице, околоточный долго вытирал платком лоб и щеки и злобно озирался.

   Потом, увидя проходившего мороженщика, набросился на него.

   - Моррроженое продаешь, рракалия?! Кричишь, мерзавец?! За нарушение тишины, знаешь...

   И, закусив белыми зубами губу, он ударил мороженщика в ухо.

  

  

  

   Это была самая скучная, самая тоскливая сессия Думы.

   Вначале еще попадались некоторые неугомонные читатели газет, которые после долгого сладкого зевка оборачивались к соседу по месту в трамвае и спрашивали:

   - Ну, как Дума?

   А потом и эти закоренелые политики как-то вывелись...

   Голодным, оборванным газетчикам приходилось долго и упорно бежать за прохожим, заскакивая вперед, растопыривая руки и с мольбой в голосе крича:

   - Интересная газета!! Бурное заседание Государственной Думы!!

   - Врешь ты все, брат, - брезгливо говорил прохожий. - Ну, какое там еще бурное?..

   - Купите, ваше сиятельство!

   - Знаем мы эти штуки!..

   Отодвинув рукой ослабевшего от голода, истомленного нуждой газетчика, прохожий шагал дальше, а газетчик в слепой, предсмертной тоске метался по улице, подкатывался под извозчиков и, хрипло стеная, кричал:

   - Интересная газета! На Малой Охте чухонка любовника топором зарубила!! Купите, сделай милость!

   И жалко их было, и досадно.

  

  

   Неожиданно среди общего сна и скуки, как удар грома, грянул небывалый скандал в Думе.

   Скандал был дикий, нелепый, ни на чем не основанный, но все ожило, зашевелилось, заговорило, как будто вспрыгнуло живительным летним дождиком.

   Негодованию газет не было предела.

   - После долгой спячки и пережевывания никому не нужной вермишели Дума наконец проснулась довольно своеобразно и самобытно: правый депутат Карнаухий закатил такой скандал, подобного которому еще не бывало... Встреченный во время произнесения своей возмутительной речи с трибуны общим шиканьем и протестами, Карнаухий выругался непечатными словами, снял с ноги сапог и запустил им в председательствующего... Когда к нему бросились депутаты, он выругал всех хамами и дохлыми верблюдами и потом, схватив стул, разбил голову депутату Рыбешкину. Когда же наконец прекратятся эти возмутительные бесчинства черносотенной своры?! Исключение наглого хулигана всего на пять заседаний должно подлить лишь масла в огонь, так как ободрит других и подвинет на подобные же бесчинства! Самая лучшая мера воздействия на подобных господ - суд и лишение депутатского звания!

   Газетчики уже не бегали, стеная, за прохожими. Голодное выражение сверкавших глаз сменилось сытым, благодушным...

  

  

   Издателю большой ежедневной газеты Хваткину доложили, что к нему явился депутат Карнаухий и требует личного с ним свидания.

   - Какой Карнаухий? Что ему надо? - поморщился издатель. - Ну, черт с ним, проси.

   Рассыльный ушел. Дверь скрипнула, и в кабинет, озираясь, тихо вошел депутат Карнаухий.

   Он подошел к столу, придвинув к себе стул, сел лицом к лицу с издателем и, прищурившись, молча стал смотреть в издателево лицо.

   Издатель подпер голову руками, облокотился на стол и тоже долго, будто любуясь, смотрел в красное широкое лицо своего гостя.

   - Ха-ха-ха! - раскатился издатель неожиданным хохотом.

   - Хо-хо-хо! - затрясся всем своим грузным телом Карнаухий.

   - Хи-хи-хи!

   - Го-го-го!

   - Хе!

   - Гы!

   - Да и ловкач же ты, Карнаухий!

   Сквозь душивший его хохот Карнаухий скромно заявил:

   - Чего ж ловкач... Как условлено, так и сделано. Донс муа того кельк-шозу, который в той железной щикатулке лежит!

   Издатель улыбнулся.

   - Как условлено?

   - А то ж!

   Издатель встал, открыл шкапчик, вынул несколько кредиток и, осмотревшись, сунул их в руку Карнаухому.

   - Эге! Да тут четвертной не хватает!

   - А ты министрам кулак показывал, как я просил? Нет? То-то и оно, брат. Ежели бы показал, так я, тово... Я честный - получай полностью! А раз не показал - согласись сам, брат Карнаухий...

   - Да их никого и не было в ложе.

   - Ну, что ж делать - значит, мое такое счастье!

   Карнаухий крякнул, покачал укоризненно головой, сунул деньги в карман и взялся за шапку.

   - Постой, брат, - остановил его издатель, потирая лоб. - Ты ведь, тово... Исключен на пять заседаний? Это хорошо, брат... Так и нужно. Пока ты забудешься. А там я б тебе еще работку дал. Скажи... не мог бы ты какого-нибудь октябриста на дуэль вызвать?

   - Так я его лучше просто отдую, - добродушно сказал Карнаухий.

   - Ну, вот... Придумал тоже! Дуэль - это дело благородное, а то - черт знает что - драка.

   Карнаухий пощелкал пальцами, почесал темя и согласился:

   - Что ж, можно и дуэль. На дуэль своя цена будет. Сами знаете...

   - Не обижу. Только ты какой-нибудь благовидный предлог придумай... Подойди, например, к нему и привяжись: "Ты чего мне вчера на пиджак плюнул? Дрянь ты октябристская!" Можешь толкнуть его даже.

   - А ежели он не обидится?

   - Ну, как не обидится. Обидится. А потом, значит, ты сделай так...

  

  

   Долго в кабинете слышался шепот издателя и гудящий бас Карнаухого.

   Провожая его, издатель сделал страшное лицо и сказал:

   - Только ради Создателя - чтобы ни редактор, ни сотрудники ничего не знали... Они меня съедят.

   - Эге!

   Когда Карнаухий вышел на улицу, к нему подскочил веселый, сытый газетчик и крикнул:

   - Грандиозный скандал! Исключение депутата Карнаухого на пять заседаний!!

   Карнаухий улыбнулся и добродушно проворчал:

   - Тоже кормитесь, черти?!

  

  

  

   К октябристу Чикалкину явился околоточный надзиратель и объявил, что предполагавшееся им, Чикалкиным, собрание в городе Битюги с целью сообщения избирателям результатов деятельности его, Чикалкина, в Думе - не может быть разрешено.

   - Почему? - спросил изумленный Чикалкин.

   - Потому. Неразрешенные собрания воспрещаются!

   - Так вы бы и разрешили!

   Околоточный снисходительно усмехнулся.

   - Как же это можно: разрешить неразрешенное собрание. Это противозаконно.

   - Но ведь, если вы разрешите, оно уже перестанет быть неразрешенным, - сказал, подумавши немного, Чикалкин.

   - Так-то оно так, - ответил околоточный, еще раз усмехнувшись бестолковости Чикалкина. - Да как же его разрешить, если оно пока что - неразрешенное? Посудите сами.

   - Хорошо, - сказал зловеще спокойным тоном Чикалкин. - Мы внесем об этом в Думе запрос.

   - Распишитесь, что приняли к сведению, - хладнокровно кивнул головой околоточный.

  

  

   Когда октябрист Чикалкин остался один, он долго, взволнованный и возмущенный до глубины души, шагал по комнате...

   - Вы у меня узнаете, как не разрешать! Ладно!! Запрос надо формулировать так: известно ли... И тому подобное, что администрация города Битюга своими не закономер...

   Чикалкин вздохнул и потер бритую щеку.

   - Гм. Резковато. За версту кадетом несет... Может, так: известно ли и тому подобное, что ошибочные действия администр... А что такое ошибочные? Ошибка - не вина. Тот не ошибается, кто ничего не делает. Да что ж я в самом деле, дурак... Запрос! Запрос! Не буду же я его один вносить. А фракция - вдруг скажет: несвоевременно! Ну, конечно, скажет... Такие штуки всегда несвоевременны. Запрос! Эх, Чикалка! Тебе, брат, нужно просто министру пожаловаться, а ты... Право! Напишу министру этакое официальное письмецо...

  

  

   Октябрист Чикалкин сел за стол.

   - Ваше высокопревосходительство! Сим довожу до вашего сведения, что произвол властей...

   Перо Чикалкина застыло в воздухе. В столовой гулко пробило два часа.

   - ... что произвол властей...

   В столовой гулко пробило половину третьего.

   - ...что произвол властей, которые...

   Рука онемела. В столовой гулко пробило пять.

   - ...что произвол властей, которые...

   Стало смеркаться.

   - Которые... произвол, котор...

   И вдруг Чикалкину ударило в голову:

   - А что, если...

   Он схватил начатое письмо и изорвал его в клочья.

   - Положим... Не может быть!.. А вдруг!

   Октябрист Чикалкин долго ходил по комнате и наконец, всплеснув руками, сказал:

   - Ну, конечно! Просто нужно поехать к исправнику и спросить о причине неразрешения. В крайнем случае - припугнуть.

  

  

   Чикалкин оделся и вышел на улицу.

   - Извозчик! К исправнику! Знаешь?

   - Господи! - с суеверным ужасом сказал извозчик, - да как же не знать-то! Еще позавчерась оны меня обстраховали за езду. Такого, можно сказать, человека, да не знать! Скажут такое.

   - Что же он - строгий? - спросил Чикалкин, усаживаясь в пролетку.

   - Он-то? Страсть. Он, ваше высокоблагородие, будем прямо говорить - строгий человек. И - и! Порох! Чиновник мне один анадысь сказывал... Ему - слово, а он сейчас ножками туп-туп, да голосом: в Сибирь, говорит, вас всех!! Начальство не уважаете!!

   - Что ж он - всех так? - дрогнувшим голосом спросил Чикалкин.

   - Да уж такие господа... Строгие. Если что - не помилуют.

   Октябрист Чикалкин помолчал.

   - Ты меня куда везешь-то? - неожиданно спросил он извозчика.

   - Дык сказывали - к господину исправнику...

   - Дык сказывали! - передразнил его Чикалкин. - А ты слушай ухом, а не брюхом. Кто тебе сказывал? Я тебе, дураку, говорю - вези меня в полицейское управление, а ты к самому исправнику!.. Мало штрафуют вас, чертей. Заворачивай!

  

  

   - Да, брат, заговорил Чикалкин, немного успокоившись. - В полицейское управление мне надо. Хе-хе! Чудаки эти извозчики... ему говоришь туда, а он тебя везет сюда. Так-то, брат. А мне в полицейское управление и надо-то было. Собрание, вишь ты, мне не разрешили. Да как же! Я им такое неразрешение покажу! Сейчас же проберу их хорошенько, выясню, как и что. Попляшут они у меня! Это уж такая у нас полиция - ей бы только придраться. Уже... приехали?.. Что так скоро?

   - Старался, как лучше.

   - Могу я видеть пристава? - спросил Чикалкин, входя. - То есть... господина пристава? ...можно видеть?

   - Пожалуйте.

   - Что нужно?- поднялся навстречу Чикалкину грузный мужчина с сердитым лицом и длинными рыжими усами.

   - Я хотел бы этого... спросить вас... Могу ли я здесь получить значок для моей собачки на предмет уплаты городского налога?

   - Э, черт! - отрывисто вскричал пристав. - Шляются тут по пустякам! В городской управе нужно получать, а не здесь. Герасимов, дубина стоеросовая! Проводи.

  

  

  

   Учитель истории Максим Иванович Тачкин сидел, склонив голову к журналу, и тихо зловеще перелистывал его.

   - Вызовем мы... ну, хотя бы... Синюхина Николая!

   Синюхин Николай побледнел, потупил голову, приблизился к кафедре и открыл судорожно искривленный рот.

   - Ну-с? - поощрил его Тачкин.

   - Я урока не знаю... - смотря в окно, испуганно заявил Синюхин.

   - Да? - наружно удивился Тачкин. - Почему? Не можешь ли ты мне объяснить?..

   Синюхину Николаю нужно было бы объяснить, что система "от сих до сих" и "повторить то, что было задано в прошлую среду" - настолько сухая система, что она никак не могла заинтересовать Синюхина. Мог бы Синюхин сказать и то, что он пытался несколько раз вчитаться в книгу, несколько раз начинал "от сих", но сухие, не будившие пылкого воображения факты путались в голове, рассыпались и своей ненужной громоздкостью мешали Синюхину добраться "до сих", до этих милых, манящих каждого прилежного, зубрящего ученика своим уютом и грядущей свободой - "сих".

   Синюхин не хотел откровенничать с учителем.

   - У меня голова болела... мама захворала... в аптеку бегала...

   - Ой-ой-ой, - засмеялся Тачкин. - Как много! А поставлю-ка я тебе, Синюхин Николай, единицу. А?

   Он посмотрел внимательно в лицо ученику Синюхину и, заметив на нем довольно определенное, лишенное двусмысленности выражение, отвернулся и задумался...

   - Воображаю, как он сейчас ненавидит меня. Воображаю, что бы он сделал со мной, если бы я был на его месте, а он - на моем. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Держа под мышкой журнал, в класс вошел ученик Николай Синюхин и, вспрыгнув на кафедру, обвел внимательным взором учителей, сидевших с бледными, испуганными лицами, на ученических партах.

   Ученик Николай Синюхин опустился на стул, развернул журнал и, помедлив одну зловещую минуту, оглядел ряд сидящих лиц в вицмундирах с блестящими пуговицами...

   - Hy-c, - сказал он. - Кого же мы вызовем?.. Разве Ихментьева Василия?..

   Учитель географии Василий Павлович Ихментьев съежился, обдернул вицмундир и робко приблизился к кафедре.

   - Ихментьев Василий? - спросил ученик Синюхин, оглядывая учителя. - Гм... Должен сказать вам, Ихментьев Василий, что ваше поведение и успехи меня не радуют!

   - Почему же? - оторопев, спросил учитель. - Почему же, Николай Степанович? Кажется, я стараюсь...

   - Да? - иронически улыбнулся Синюхин. - Стараетесь? Я бы этого не сказал... Видите ли, г. Ихментьев... Я человек не мелочный и не придерусь к вам из-за того, что у вас вон, сейчас, оторвана одна пуговица вицмундира и рукав измазан мелом... Это пустяк, к науке не имеющий отношения, и мне до сих пор стыдно за то время, когда за подобные пустяки виновные наказывались уменьшением отметки в поведении. Нет! Не то я хочу сказать, Ихментьев Василий... А позвольте спросить вас... Как вы преподаете?! Как вам не стыдно? Ведь вы получаете деньги не за то, чтобы дуться по ночам в винт, пить водку и потом являться на уроки в таком настроении, при котором никакая география вам и в голову нейдет...

   - Я не буду... - тихо пролепетал учитель. - Это... не я... Я не виноват... Это Тачкин Максим приглашал меня к себе на винт... Я не хотел... а это он все.

   Синюхин сердито хлопнул своей крохотной ладонью по кафедре.

   - Имейте в виду, господин Ихментьев, что и шпионства, предательства и доносов на ваших товарищей не допущу! Я не буду этого поощрять, как поощряли это в свое время вы. Стыдно-с! Ступайте на свое место и поразмыслите-ка хорошенько о вашем поступке. Тачкин Максим!

   - Здесь! - робко сказал Максим Иваныч.

   - Я знаю, что здесь. Пойдите-ка ближе... Вот так. Сейчас один из ваших недостойных товарищей насплетничал на вас, будто бы вы подбивали его играть в карты. Может быть, это и было так, но оно, в сущности, меня не касается. Я не хочу мешаться в вашу частную жизнь и вводить для этого какой-то нелепый внешкольный надзор за учителями - я стою выше этого! Но должен вам заявить, что ваше отношение к делу - ниже всякой критики!

   - Почему же, Николай Степаныч, - опустил голову учитель Тачкин. - Кажется, уроки я посещаю аккуратно.

   - Да черт с этой вашей аккуратностью! - нервно вскричал Синюхин Николай. - Я говорю об общем отношении к делу. Ваша сухость, ваш формализм убивают у учеников всякий интерес к науке. Стыдитесь! У вас такой интересный, увлекательный предмет - что вы из него сделали? История народов преподается вами, как какое-то расписание поездов. А почему? Потому, что вы не учитель, а сапожник! Ни дела вашего вы не любите, ни учеников. И, будьте уверены - они народ чуткий и платят вам тем же... ну, скажите... что вы задали классу на завтра?

   - От сих до сих, - прошептал Тачкин.

   - Да, я знаю, что от сих до сих! А что именно?

   - Я не... помню.

   Лицо Синюхина Николая сделалось суровым, нахмуренным. Он сердито вскочил, стал на цыпочки, дотянулся до уха учителя и, нагнув его голову, потащил за ухо в угол.

   - Безобразие! - кричал он. - Люди в футлярах! Формалисты! Сухари! Себя засушили и других сушите! Вот, станьте-ка здесь в углу на колени - может быть, это отрезвит немного вашу пустую голову... А завтра пришлите ваших родителей - я поговорю с ними!

   Стоя на коленях и уткнув голову в угол, учитель истории Максим Иванович Тачкин горько плакал...

   "Если единица, - думал он про себя, - застрелюсь!"

   Тачкин улыбнулся себе в усы, поднял от журнала голову и сказал, обращаясь к угнетенному единицей растерянному Синюхину Николаю:

   - Так-то, брат Синюхин. Поставил я тебе единицу. А если мое поведение тебе почему-либо не нравится - можешь и ты мне поставить где-нибудь единицу.

   Класс засмеялся удачной шутке. Учитель поднял голову и устало сказал:

   - Молчать! На следующий урок - повторите то, что было задано в прошлую среду.

   Где-то ликующе прозвонил звонок...

  

  

  

   - К вам можно? - повторил я через запертую дверь.

   - Кто такой? - послышался изнутри сердитый старческий голос.

   - Это я, Михаил Осипович, - пустите. Я вам ничего дурного не сделаю.

   Дверь, защелкнутая на цепь, приотворилась, и на меня глянуло испуганное, злое лицо Меньшикова.

   - Да ведь вы небось драться пришли? - недоверчиво прохрипел он.

   - Чего же мне драться... У меня и палки нет.

   - А вы, может, руками... а?

   - Нет, руками я вас не буду... Право, пустите. Я так, поболтать пришел.

   После долгого колебания Меньшиков снял цепь и впустил меня.

   - Здравствуйте, коли пришли. Не забываете старика

   - Хе-хе...

   - Где вас забыть!

   Он привел меня в большую холодную гостиную, с застоявшимся запахом деревянного масла, старой пыли и какой-то мяты...

   Мы сели и долго молчали.

   - Альбомик не желаете ли посмотреть? - придвинул он мне книгу в кожаном переплете, с оторванными застежками.

   Я развернул альбом и наткнулся на портрет какого-то унылого человека.

   - Кто это?

   - Большой негодяй! Устраивал сходки разныя... Да - шалишь, - сообщил я кому следует... засадили его.

   - Гм... А этот?

   - Морской чиновник? Вор и растратчик. Я в одной статье такое про него написал, что вверх тормашками со службы полетел.

   - Это вот, кажется, очень симпатичное лицо...

   - Какое! Бомбист, совершеннейший бомбист! Школьным учителем был. Он, правда, бомб еще не метал, но мог бы метать. Ужасно казался мне подозрительным! В Якутской области теперь.

   - А этот?

   - Этот? Просто мерзавец. Вот тут еще есть - жид, зарезавший отца, поджигатель, два растлителя малолетних... а эти - так себе, просто негодяи.

   Он закрыл альбом и, прищурившись, ласково сказал:

   - Может, вы свою карточку дадите, а? Я бы вставил ее в альбомчик.

   - Гм... после разве, когда-нибудь.

   Он сидел со сложенными на животе руками, молча, с любопытством, поглядывая на меня.

   Потом встал, оправил лампадку и, вытирая замаслившиеся руки о волосы, спросил скрипучим голосом:

   - Небось бомбы все бросаете?

   - Нет, не бросаю. Чего же мне их бросать...

   - Нынче все бросают.

   Узнавши, что я бомб не бросаю, он повеселел и, скорчив лицо в улыбке, хлопнул меня по колену:

   - Так уж и быть!.. Показать разве вам мой зверинец?!

   Я удивился.

   - Зверинец? Разве вы так любите животных?

   - Хе-хе... У меня особый зверинец... Совершенно особенный!

   Взявши связку ключей, он подмигнул мне и повел через ряд пустынных холодных комнат, с тем же запахом.

   - Вот мой зверинец, - сказал он, скаля беззубый рот в подобие приветливой улыбки и открывая ключом последнюю дверь.

   В небольшой комнате сидели за столом и играли в "шестьдесят шесть" трое мужчин и одна женщина.

   - Ну, как вы тут, ребята? - сказал Меньшиков, подозрительно осматривая всех и похлопывая по ноге откуда-то взявшимся арапником.

   - "Раскаявшийся рабочий"! "Раскаявшийся рабочий"!! Ты опять пьян, мерзавец?! - закричал он вдруг, вглядываясь в лицо человека с красным носом и слезящимися глазами. - Ты чего смотрела, "Дама из общества"? А ты, "Осведомленное лицо с Кавказа", - шампур тебе в глотку?! Дармоеды! Всех выгоню!!

   Кавказец, в истасканном бешмете, встал и, почесав грязной рукой за ухом, хладнокровно сказал:

   - Зачем крычать? Ему водкам давал "Мужичок из деревни".

   "Дама из общества" строила мне уже глазки и, подойдя бочком, спросила:

   - Парле ву франсе?

   - Пошла, пошла, старая грешница, - закричал на нее Меньшиков, грозя арапником.

   Потом, видя, что я с удивлением смотрю на всю эту сцену, он мне объяснил.

   - Это, видите ли, зверинец. Для статей держу этих дармоедов... Вдохновляют меня. Тут они не все... Некоторых гулять я отпустил. Здесь вы видите "Мужичка из деревни", "Раскаявшегося рабочего", "Осведомленное лицо с Кавказа" и "Даму из общества".

   - Она в самом деле из общества? - спросил я, поглядывая на ее толстое накрашенное лицо.

   - Да, я ее взял из общества спасения от разврата падших женщин. Дом она какой-то на Лиговке содержала. А это вот - "Мужичок из деревни". Пьяница, каналья и, как напьется, колотит "Даму из общества".

   - А "Осведомленное лицо с Кавказа"?

   - У Макаева шашлык жарил. Я его к себе сманил. Правильный парень. Тараска! Что нужно жидам делать?

   - Резать! - завизжало "Осведомленное лицо".

   - Видите!.. Ты куда, мерзавец! Отдай им бумажник!

   Он хватил арапником по руке "Раскаявшегося рабочего" и, отняв у него появившийся откуда-то мой бумажник, возвратил его мне.

   - Вы с ним поосторожнее. Что ни увидит, негодяй, все сопрет. Часы целы ли?

   "Дама из общества" тайком ущипнула меня за руку, а "Осведомленное лицо с Кавказа", заметив это, скрипнуло зубами и положило руку на рукоять кинжала.

   - Пойдемте! - сказал я.

   Меньшиков подмигнул мне и сказал:

   - Роман тут у них... Но "Дама", кажется, флиртирует, кроме того, с "Мужичком из деревни". Впрочем, пойдемте. Воздух у них тут... действительно!

   Мы вышли. Я стал прощаться.

   Провожая меня, Меньшиков лукаво подмигнул и сказал:

   - А ведь давеча соврали-то, а? Хе-хе... Бомбочки-то ведь бросаете? Ну, сознайтесь!

   Боясь сознаться, я поспешно вышел.

  

  

  

   Радостный трезвон праздничных колоколов - самая предательская вещь... Я не знал ни одного самого закоренелого злодея, который устоял бы против радостного перезвона праздничных колоколов... Были случаи, когда такого закоренелого злодея пытали, мучили, желая вырвать у него хотя бы словечко правды о его преступлении - он молчал, будто воды в рот набравши... Но стоило только радостно и празднично зазвонить над его ухом, как он вспоминал свою молодость, каялся, плакал и, рассказавши всю подноготную, обещался вести новую жизнь.

   Иногда его даже и за язык никто не тянул - признаваться. Но стоило только потянуть за язык колокола - преступник, без промедления, вспоминал свою молодость и каялся во всем, разливаясь в три ручья.

   Таково уж странное свойство праздничного перезвона.

  

  

   Старый провокатор, носивший партийное прозвище - Волк, сидел в своей большой неуютной комнате и тревожно прислушивался к радостному перезвону праздничных колоколов.

   Он вспомнил свою молодость, мать, ведущую его, маленького, чистенького, в церковь, и этот перезвон - мучительно радостный и ожидательно-праздничный. И когда он подумал о своем теперешнем поведении, о своем падении в пропасть предательства - сердце его сжалось и на глазах выступили слезы... А колокола радостно гудели:

   - Бом-бом! Бом-бом!

   - Нет! - простонал провокатор. - Больше я не могу!.. Сердце мое разрывается от раскаяния!.. Довольно грешить! Пойду и признаюсь во всем - пусть делают со мной, что хотят. Никогда не поздно раскаяться в своих грехах.

   Он оделся и вышел из дому.

  

  

   Идя по улице, Волк бормотал себе под нос:

   - Пойду прямо в полицию и расскажу все начистоту: как выдавал революционерам ее тайны и как я однажды стянул со стола полковника предписание об обыске у своего знакомого эсера. Все выложу! Пусть сажает в тюрьму, пусть делает со мной, что хочет!..

   - Бом-бом! Бом-бом! - радовались колокола.

   По мере приближения к дому полковника шаги Волка все замедлялись и движения делались нерешительнее и нерешительнее.

   Новое чувство зажигалось в груди старого Волка.

   - Куда я иду? - думал он. - Разве мне сюда нужно идти каяться? Кому я делал тяжкий вред? Кого продавал? Товарищей? А они мне доверяли... Ха-ха! Туда и иди, старый Волк! Перед ними и кайся!

   Взор его просветлел.

   Он решительно повернулся и зашагал в обратную сторону, по направлению конспиративной квартиры товарища Кирилла.

   - Приду и прямо скажу: так и так, братцы! Грешник я великий, за деньги продавал вас - простите меня или сделайте со мной, что хотите.

   Он всхлипнул и вытер глаза носовым платком. Ему самому было жаль себя. Вдали показались окна квартиры товарища Кирилла.

   - Приду и скажу, - бормотал Волк. - Обманывал я вас!.. И полицию обманывал, и вас обманывал. Полицию даже больше.

   Он замедлил шаг, остановился и задумался.

   - Гм... Ведь если я полицию больше обманывал, я перед нею и должен каяться. Ей я и должен признаться, что вел двойную игру. Она не виновата в том, что она полиция, - она исполняет свои обязанности. Бедненький полковник... Сидит теперь, дома и думает: "Вот п