Аверченко Аркадий Тимофеевич - Веселые устрицы

ридет Волк, парочку сведений принесет". А я-то!

   - Бом-бом! Бом-бом! - разливались колокола.

   Волчьи глаза увлажнились слезами.

   Он решительно повернул и пошел назад.

   - ...Сидит он и думает: "Придет Волк, принесет парочку сведений". Хорошо у него, уютно. Лампа горит, на стенах картинки... Тепло. Это не то, что те, которые недавно влопались. Сидят по камерам и скрипят зубами. Поддедюлил вас Волк!

   Он вздохнул.

   - А ведь им теперь, поди, холодно, голодно, в камерах каменные полы. Они мне доверяли, думали - свой, а я... Эх, Волк! Глубока твоя вина перед ними, и нет ей черты предела.

   "Бом-бом! - ревели колокола. - Покайся, Волк! - Бом-бом!"

   Схватившись за голову, застонал несчастный и побежал к товарищу Кириллу.

   - Все скажу! Руки их буду целовать, слезой изойду. Где моя молодость? Где моя честность?

  

  

   К Кириллу Волк не зашел.

   Долго стоял он на улице, раздираемый сомнениями и обуреваемый самыми противоположными чувствами. Ему смертельно хотелось покаяться, никогда так, как теперь, не жаждал он очищения, умиротворения мятущейся души своей, и долго стоял так Волк на распутье:

   - Куда идти?

   И не знал.

   Мимо него быстро прошел человек, лицо которого показалось Волку знакомым. Отложив на минуту раскаяние, Волк подумал:

   - Где я видел этого человека? Да, вспомнил! Это Мотя. Я его частенько встречал в полиции!

   В Волке проснулись профессиональные привычки.

   - Куда это он идет? Ба! Да ведь это подъезд товарища Кирилла!..

   Неужели...

   Волк догнал Мотю и положил ему руку на плечо. Мотя обернулся, сконфузился и растерянно сказал:

   - А, Волк! С праздником вас.

   Но сейчас же он оправился, и его пронзительные глаза устремились на Волка.

   - Вы... тоже сюда?

   - Да, - сказал Волк, а про себя подумал: - Не думает ли он на меня донести, червяк поганый! Хорош бы я был перед Кириллом.

   Он переступил с ноги на ногу и сказал:

   - Видите ли, Мотя. Мне почему-то хочется быть с вами откровенным: я, в сущности, партийный работник, а в полицию хожу так себе... для пользы дела!

   - Вот и прекрасно! - обрадовался Мотя. - Тогда и я буду откровенен: ведь я, признаться, проделываю то же самое!

   Но в глазах Моти Волк заметил странно блеснувший огонек, который слишком поспешно был потушен опустившимися веками.

   - Эге! - подумал Волк и, рассмеявшись, дружески хлопнул Мотю по плечу.

   - К черту уловки и хитрости! Я вижу - вы парень ой-ой какой! Ведь я насчет партийности-то подшутил над вами. Ну, какой я, к черту, партийный работник, когда на днях типографию провалил.

   - Xa-xa! - закатился хохотом Мотя. - То-то! Сообразили.

   Но смех его показался Волку фальшивым, а глаза опять блеснули, погасли.

   - Господи! - подумал, растерявшись, Волк. - Ничего я не разберу. Зачем бы ему являться к Кириллу, если он гласно работает на отделение? С другой стороны... Гм...

   Мотя раздумывал тоже.

   Так они долго стояли, в недоумении рассматривая друг друга.

   - Пойди-ка, влезь в его душу, - думал растревоженный Волк. - Ну, времечко!

   - Черт его знает, чем он, в сущности, дышит, - досадливо размышлял Мотя. - Ну, времена!

   Постояв так с минуту, оба дружески улыбнулись друг другу, пожали руки и разошлись. - Мотя наверх, по лестнице, а Волк на улицу.

   Выйдя на воздух, Волк вздохнул и прислушался: колокола перестали звонить.

   - Ага! - облегченно подумал Волк. - То-то и оно. А то - каяться!

   Не размышляя больше, зашагал он к полковнику и, вызвав его, сообщил, что Мотя очень подозрителен, что он шатается по конспиративным квартирам и что за ним надо наблюсти.

   А Мотя в это время сидел в квартире Кирилла и говорил, опасливо озираясь:

   - Подозрителен ваш Волк... Шатается к полковнику и, вообще, не мешало бы за ним наблюсти!..

  

  

  

  

   Это было самое веселое, оживленное место предпраздничного рынка... Лавчонка, маленькая, полутемная была битком набита покупателями, а на улице у входных дверей стоял бойкий, крикливый мальчишка и зазывал еще новую публику:

   - Пожалуйте! - кричал он, раскрывая рот так, что углы губ касались концов его громадных ушей. - Эй! К нам пожалуйте! Очень даже прекрасные привидения, покойники, девочки на всякий рост, бесприютные собачки-с! Громадный выбор занесенных снегом странников, волки-с. Только у нас настоящие волки! Эй!

   А в лавчонке крику было еще больше.

   Приказчик, держа в правой руке за шиворот что-то длинное, одетое в белый саван, с деланным изумлением кричал:

   - Это-с, по-вашему, не привидение?! А что же это тогда, по-вашему, такое, если не привидение? Который год торгуем - никогда не было, чтоб сумлевались! Вы, вероятно, ваша милость, не видели никогда настоящего привидения, потому такое и говорите!

   - Да оно... не страшное! - робко возражал покупатель и косился на фигуру, беспомощно болтавшуюся в мужественной руке приказчика.

   - Это не страшное? - изумлялся приказчик. - Да какие ж тогда страшные бывают?! Обратите внимание на их личико: мертвецкая бледность и глаза, как свечки. Вот эту кнопку только нажать... А голос! Извольте прислушаться!

   Приказчик нажал рукой спину привидения. Оно заскрипело и, захлопав ртом, проревело:

   - Ищи документы, раскрывающие тайну твоего рождения - на чердаке, в двойной крышке старого сундука!

   Рот захлопнулся, глаза потухли и фигура безжизненно повисла в приказчичьих руках. Покупатель призадумался.

   - Ничего... Слова хорошие. Из них можно что-нибудь сделать... Гм... Тайна рождения... Заверните!

   - Браку не надо ли? - спросил приказчик, заворачивая покупку.

   - А что у вас за брак?

   - Чиновник один. Раскаивался в ночь под Рождество, что выгнал больную жену с ребенком. А они как раз и пришли в эту ночь, под видом нищих.

   - Ну?

   - Ну, вот. А мальчишка наш лавочный, что орет сейчас у дверей, чтоб ему пусто было - вынул чиновника из коробки, да и отвертел ему голову. Согласитесь - не может же жена возвращаться к безголовому чиновнику. Целый набор испортил, негодяй. Возьмите! Дешево бы отдал...

   - Да куда ж он мне?..

   - Ну, можно что-нибудь такое... Жена могла бы держать корчму, пользующуюся дурной репутацией, а муж тоскует по ней и приезжает в рождественскую ночь, желая сделать сюрприз. Его не узнают и убивают. И только после, по отрезанной голове, с которой ей дали поиграть, дочка узнает черты своего любимого папы. Прекрасный сюжет!

   - Пожалуй! - сказал покупатель, раздумывая. - Я в провинцию пошлю, куда-нибудь. Там это любят. Только вы и голову не забудьте положить.

   - Помилуйте-с - все здесь, в коробке. Прикажете сверху вьюги положить? Копеек на тридцать.

   - Разве у вас теперь вьюга отдельно продается? - удивился покупатель.

   - Да-с. Лучше комбинируется. Можно чиновника - и вьюгу, заблудившегося мальчика и - вьюгу. Почти что она везде идет.

   - Тогда посыпьте чиновнику на двугривенный. Да мне отдельно дайте немножко. Можно просто стихотворение в прозе о вьюге сделать. Благодарю вас.

  

  

   В лавку вошла дама в очках.

   - Здравствуйте! Позвольте мне одного замерзающего мальчика. Поменьше только и похуже одетого.

   - Не держим-с, - вздохнул приказчик. - Погоды нынче, как назло, теплые, а товар скоропортящийся.

   Дама растерянно посмотрела на приказчика.

   - Тогда, может быть, найдется девочка на улице, прильнувшая к оконному стеклу, за которым елка?

   - Продали-с. Была одна прильнувшая девочка, и ту для детского журнала взяли. Много не держим - потому из моды выходит. Из новенького чего не пожелаете ли: палач, вешающий родного племянника, экспроприаторы, нападающие в рождественскую ночь на усадьбу, раскаявшийся губернатор. Много теперь идет.

   - Что-нибудь с волками нет ли? - спросила дама.

   - Пожалуйте-с: охотник в лесу и волки, испугавшиеся праздничного колокола; прохожий и волки; заброшенная усадьба и волки; тройка лошадей и волки. Прикажете завернуть?

   - Дайте с заброшенной усадьбой. А старые преданные слуги у вас не продаются отдельно? Я бы взяла одного.

   - Сделайте одолжение. Только я бы, мадам, посоветовал вам лучше слугу с тройкой взять. А волков отберете отдельно. Усадьба тоже у меня случайная осталась, - от экспроприаторов. Один покупатель экспроприаторов забрал, а усадьбу, на которую нападают, оставил. Совсем бы задаром.

  

  

   Высокий, представительный беллетрист, обладатель известного имени и целой тучи забранных всюду авансов, стоял у прилавка и безнадежно оглядывал наваленных в беспорядке привидений, волков и экспроприаторов, которых сразу можно было узнать по зверским, размалеванным красным лицам и громадным пистолетам, заткнутым за пояс.

   - Все у вас, почтеннейший, - грустно говорил беллетрист, - одно и то же... Те же волки, раскаявшиеся старики, обсыпанные вьюгой, и разные бездомные женщины.

   Приказчик развел руками и сказал извиняющимся тоном:

   - Трудновато для вас подобрать. Так, мелюзга какая - все берет. С руками рвут. Из провинции какой приедет, так он и привидение возьмет и прохожего старика. Усадьбу с экспроприаторами увидит, и ту возьмет. Волков ему предложишь - и волками не побрезгует. И волков-то дашь ему старых, облезлых, с одышкой. А уж до вьюги как доберется, - дорвется до дешевки, - так всю покупку запорошит, то и не разберешь - где усадьба, где волк! Простой народ. Вам, конечно, этого не предложишь.

   - Из новенького нет ли чего?

   - Особенно - нет. Рождество под тропиками, унесенные льдиной в святую ночь, палач, вешающий племянника. Предложить вам разве рождество на дирижабле?

   - Фу, какая пошлятина! - поморщился беллетрист.

   - Нельзя ли что-нибудь из очень старого? Такого старого - что уже основательно надоело и забыто. Можно стилизацию сделать.

   - Спущусь в погреб, пороюсь, - вздохнул усталый приказчик. - Там такое есть, что сорок лет не ворошили.

   Через десять минут приказчик вылез с запыленной, облезлой коробкой и бросил ее на прилавок.

   - Не подойдет ли? Самая старинная вещь. Антик-с.

   - Что это такое? - брезгливо поморщился беллетрист, оглядывая коробку.

   - Девица в заброшенной бане, гадающая на суженого, который в безвестной отлучке. Вот-с - свечи, два зеркала, девица... Это гроб, который отражается. Делается это просто, вот так: сюда - зеркала, тут свечи... девицу садим на эту скамеечку. Теперь стоит только выдвинуть из зеркала этот гроб - трах! Девица падает. Ее находят в обмороке утром, на следующий день. Потом горячка, почтальон, письмо, извещающее о смерти жениха. Старина-матушка! Возьмите!

   В глазах писателя читалось колебание...

   В лавку вошел высокий, худой гимназист с красными, как гусиные лапы, руками и густо рассыпанными по лицу веснушками. Глаза его смущенно бегали по непривычной обстановке, а сам он робко жался к дверям и говорил страшным сиплым, искусственным басом.

   - Нет ли у вас чего для рождественского рассказа? Чтоб недорогое.

   - Митька! - крикнул приказчик мальчику. - Покажи им бездомную собачку.

   - Нет ли... странника замерзающего? - робко спросил гимназист, умоляюще смотря на приказчика.

   - Нет, - сухо отвечал приказчик. - Берите или бездомную собачку, которая ходит под Рождество по улицам, или - елочку, которую срубили для детей и которая тоскует по родному лесу.

   Митька повел гимназиста в угол и стал открывать перед его носом маленькие коробочки.

   - Вот бездомная собачка. Видите - подавишь ее - она визжит! А это тоскующая елочка.

   - А прильнувшей девочки нет? - шепотом спросил гимназист.

   - Вышли. Да берите собачку - чего там! Можно агромадный рассказище написать. Вьюги дам на три копейки.

   Мальчишка завернул гимназисту бездомную собачку, отщипнул от куска клочок вьюги, грязный, уже начавший подтаивать, и сказал:

   - Этой штукой перед употреблением посыплете собачку. Сохранять в холодном месте. До свиданья-с.

   Беллетрист, следивший с улыбкой за этой сценой, вдруг засмеялся и сказал приказчиху:

   - Знаете? Я куплю у вас эту собачку и этот кусочек вьюги, но только - вместе с гимназистом.

   - Для чего вам? - изумился приказчик.

   - Да я из этого прекрасную вещь сделаю: "Первый рождественский рассказ". Гимназист, сочиняющий свою первую вещь, - это прелестно!

   - Да как же я собачку... с гимназистом продам? - спросил приказчик.

   - Да что ж такое! Заверните их вместе и вынесете на извозчика. Подумаешь - церемониться с гимназистом!.. Никто и не узнает.

   - Слушаю-с!..

  

  

   В лавку ввалилась хохочущая компания.

   Один из компании наступил беллетристу на ногу, поставил лежащее на прилавке привидение вверх ногами, к великому веселью товарищей, и крикнул:

   - Эй! старичок! Покажи нам свою дребедень!

   - Это не дребедень, - обиженно возразил приказчик, - а прекрасные сюжеты для рождественских рассказов. Прошу не держать привидения вниз головой.

   - Кто это такие? - спросил беллетрист шепотом.

   - Юмористы. Пустейшая и беспардоннейшая публика. Придут, перевернут все, осмеют и почти ничего не купят. Прежде юморист хороший был... Солидный. Придет - дай ты ему пьяного визитера, перепутавшего знакомые дома, или чиновника, который не получает ожидаемого ордена, или загулявшего купца. Основательный был юморист. А теперь рассобачились. Эй, господин, господин! Нельзя так делать... Что же вы в одну коробку суете и пожар усадьбы, и замерзшего странника, и детскую елку...

   Компания забавлялась тем, что посадила призрака верхом на замерзающего странника и заставила их плясать перед елкой, взявшись за руки со страшными экспроприаторами и худыми рождественскими волками.

   Потом свалили все это в кучу и, найдя коробку вьюги, стали с хохотом бросать ее горстями друг другу в лицо.

   Я вошел в лавку, обвел всех присутствующих взглядом и сказал приказчику:

   - Пришел к вам за сюжетом...

   - Сделайте милость! - вежливо изогнулся он. - Что прикажете: палача, вешающего племянника, вьюгу с волками, пожар усадьбы, призрака...

   - Старый дуралей! - обиженно закричал я. - Неужели ты не понимаешь, что мне этого мало?! Я беру все сразу: усадьбу, экспроприаторов, вьюгу, беллетриста, племянника, палача, гимназиста, твоих мальчишек, самого тебя, всю твою бестолковую рухлядь, и я прошу завернуть мне это в бумагу, чтобы я мог унести домой - с одним-единственным желанием и целью - сжечь весь этот вздор, эту глупую труху раз и навсегда!.. К черту рождественские рассказы!!.

  

  

  

   Однажды в витрине книжного магазина я увидел книгу... По наружному виду она походила на солидный, серьезный каталог технической конторы, что меня и соблазнило, так как я очень интересуюсь новинками в области техники.

   А когда мне ее показали ближе, я увидел, что это не каталог, а литературный ежемесячный журнал.

   - Как же он... называется? - растерянно спросил я.

   - Да ведь заглавие-то на обложке!

   Я внимательно всмотрелся в заглавие, перевернул книгу боком, потом вниз головой и, заинтересованный, сказал:

   - Не знаю! Может быть, вы будете так любезны посвятить меня в заглавие, если, конечно, оно вам известно?.. Со своей стороны, могу дать вам слово, что если то, что вы мне сообщите, секрет, - я буду свято хранить его.

   - Здесь нет секрета, - сказал приказчик. - Журнал называется "Аполлон", а если буквы греческие, то это ничего... Следующий номер вам дастся гораздо легче, третий еще легче, а дальше все пойдет как по маслу.

   - Почему же журнал называется "Аполлон", а на рисунке изображена пронзенная стрелами ящерица?..

   Приказчик призадумался.

   - Аполлон - бог красоты и света, а ящерица - символ чего-то скользкого, противного... Вот она, очевидно, и пронзена богом света.

   Мне понравилась эта замысловатость.

   Когда я издам книгу своих рассказов под названием "Скрежет", то на обложке попрошу нарисовать барышню, входящую в здание зубоврачебных курсов...

   Заинтересованный диковинным "Аполлоном", я купил журнал и ушел.

  

  

   Первая статья, которую я начал читать, - Иннокентия Анненского, - называлась "О современном лиризме". Первая фраза была такая:

   "Жасминовые тирсы наших первых мэнад примахались быстро..."

   Мне отчасти до боли сделалось жаль наш бестолковый русский народ, а отчасти было досадно: ничего нельзя поручить русскому человеку... Дали ему в руки жасминовый тирс, а он обрадовался и ну - махать им, пока примахал этот инструмент окончательно.

   Фраза, случайно выхваченная мною из середины "лиризма", тоже не развеселила меня:

   "В русской поэзии носятся частицы теософического кокса, этого буржуазнейшего из Антисмертинов..."

   Это было до боли обидно.

   Я так расстроился, что дальше даже не мог читать статьи "О современном лиризме"...

  

  

   Неприятное чувство сгладила другая статья: "В ожидании гимна Аполлону".

   Я человек очень жизнерадостный, и веселье бьет во мне ключом, так что мне совершенно по вкусу пришлось предложение автора:

   "Так как танец есть прекраснейшее явление в жизни, то нужно сплетаться всем людям в хороводы и танцевать. Люди должны сделаться прекрасными, непрестанно во всех своих действиях, и танец будет законом жизни".

   Последующие слова автора относительно зажжения алтарей, учреждения обетных шествий и плясов привели меня в решительный восторг.

   "Действительно! - думал я. - Как мы живем... Ни тебе удовольствия, ни тебе веселья. Все ползают на земле, как умирающие черви, уныние сковывает костенеющие члены... Нет, решительно, обетные шествия и плясы - вот то, что выведет нас на новую дорогу".

   Дальше автор говорил:

   "Не случайно происходит за последние годы повышение интереса к танцу..."

   "Вот оно! - подумал я. - Начинается!"

   У меня захватило дыхание от предвкушения близкого веселья, и я должен был сделать усилие, чтобы заставить себя перейти к следующей статье:

   "О театре".

  

  

   Автор статьи о театре видел единственное спасение и возрождение театра в том, чтобы публика участвовала в действии наравне с актерами.

   Идея мне понравилась, но многое показалось неясным: будет ли публика на жалованье у дирекции театра, или актеры будут уравнены с публикой в правах тем, что им придется приобретать в кассе билеты "на право игры"... И как отнесутся актеры к той ленивой, инертной части публики, которая предпочтет участию в игре - простое глазение на все происходящее?..

   Впрочем, я вполне согласен с автором, что важна идея, а детали можно разработать после.

  

  

   Вечером я поехал к одним знакомым и застал у них гостей.

   Все сидели в гостиной небольшими группами и вели разговор о бюрократическом засилье, указывая на примеры Англии и Америки.

   - Господа! - предложил я. - Не лучше ли нам сплестись в радостный хоровод и понестись в обетном плясе к Дионису?!

   Мое предложение вызвало недоумение.

   - То есть?..

   - В нашей повседневности есть плясовой ритм. Сплетенный хоровод должен нестись даже в будничной жизни, перейдя с подмостков в жизнь... Позвольте вашу руку, мадам!.. Вот так... Господа! Ну, зачем быть такими унылыми?.. Возьмите вашу соседку за руку. Что вы смотрите на меня так недоумевающе? Готово? Ну, теперь можете нестись в радостном хороводе. Господа... Нельзя же так!..

   Гости растерянно опустили сплетенные по моему указанию руки и робко уселись на свои места.

   - Почему вам взбрела в голову такая идея - танцевать? - сухо спросил хозяин дома. - Когда будет танцевальный вечер, там молодежь и потанцует. А людям солидным ни с того ни с сего выкидывать козла - согласитесь сами...

   Желая смягчить неловкую паузу, хозяйка сказала:

   - А поэта Бунина в академики выбрали... Слышали?

   Я пожал плечами.

   - Ах, уж эта русская поэзия! В ней носятся частицы теософического кокса, этого буржуазнейшего из Антисмертинов...

   Хозяйка побледнела.

   А хозяин взял меня под руку, отвел в сторону и сурово шепнул:

   - Надеюсь, после всего вами сказанного вы сами поймете, что бывать вам у нас неудобно...

   Я укоризненно покачал головой и похлопал его по плечу:

   - То-то и оно! Быстро примахались жасминовые тирсы наших первых мэнад. Вам только поручи какое-нибудь дело... Благодарю вас, не беспокойтесь... Я сам спущусь! Тут всего несколько ступенек...

  

  

   По улице я шагал с тяжелым чувством.

   - Вот и устраивай с таким народом обетные плясы, вот и води хороводы! Дай ему жасминовый тирс, так он его не только примахает, да еще, в извозчичий кнут обратив, тебя же им и оттузит! Дионисы!

   Огорченный, я зашел в театр.

   На сцене стоял, сжав кулаки, городничий, а перед ним на коленях купцы.

   - Так - жаловаться?! - гремел городничий.

   Я решил попытаться провести в жизнь так понравившуюся мне идею слияния публики со сценой.

   - ...Жаловаться? Архиплуты, протобестии...

   Я встал с места и, изобразив на лице возмущение, со своей стороны, продолжал:

   - ...Надувалы морские! Да знаете ли вы, семь чертей и одна ведьма вам в зубы, что...

   Оказалось, что идея участия публики в актерской игре еще не вошла в жизнь...

   Когда околоточный надзиратель, сидя в конторе театра, писал протокол, он поднял на меня глаза и спросил:

   - Что побудило вас вмешаться в действие пьесы?..

   Я попытался оправдаться:

   - Тирсы уж очень примахались, господин околоточный...

   - Знаем мы вас, - скептически сказал околоточный. - Напьются, а потом - тирсы! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  

  

  

   Издатель журнала "Северное сияние" Роздеришин и секретарь Бильбокеев составляли объявление о подписке на будущий год.

   - С чего начинать-то? - спросил, беря в руку перо, Бильбокеев.

   - Ну... как, обыкновенно начинается...

   - Обыкновенно начинают так, - сказал опытный Бильбокеев. - "Не прибегая к широковещательным рекламам"...

   - Это хорошо. Солидно. Только... постойте, дорогой... Что это мы хотим сейчас составить?

   - Широковещательную рекламу.

   - Ну, вот. А пишем - "не прибегая"... Неудобно.

   Бильбокеев подумал.

   - Существует еще одно хорошее вступление для такого рода объявлений: "не щадя затрат, наш журнал"...

   - Прекрасно! - восхищенно воскликнул Роздеришин. - Именно - "не щадя затрат"... Так и начните.

   Бильбокеев написал "не щадя затрат" и выжидательно посмотрел на издателя.

   - Ну-с?

   - Что? - спросил издатель.

   - Вот я написал - "не щадя затрат", - а что же дальше?

   - Да это и хорошо, что же еще?

   - Видите ли, я написал придаточное предложение. Как вам, вероятно, известно - придаточное предложение само по себе, без главного - существовать не может... Где же главное предложение?

   - Чивой-то я не понимаю, - сказал Роздеришин, растерянно смотря на секретаря.

   - Ах ты, Господи! Вот мы написали: "не щадя затрат"... Ну, а что же дальше?! Нужно так писать: "не щадя затрат, - мы сделаем то-то и то-то". Ну, вот вы и скажите, на что мы обещаем не щадить затрат? Что это такое - то-то и то-то?

   Издатель вздохнул.

   - Вот оно что! Дальше можно бы написать, что, мол, "идя навстречу интересам многоуважаемых господ подписчиков"...

   Секретарь приписал несколько слов и прочел вслух:

   - "Не щадя затрат и идя навстречу интересам многоуважаемых господ подписчиков"...

   Он остановился.

   - Ну-с? А где же главное предложение?

   - Неужели главного еще нет? - удивился Роздеришин.

   - Конечно! Вот мы не щадим затрат, идем навстречу. А на что не щадим, куда идем?

   - Гм... - задумался издатель и даже вытянул губы трубочкой. - Действительно. "Идя навстречу интересам многоуважаемых господ подписчиков"... А ведь они, черти полосатые, разве понимают - каково издателю? Гм... Что бы им такое дальше ввернуть? Разве, насчет окраин?..

   - Каких окраин?

   - Что, мол, журнал будет уделять большое внимание насущным интересам окраин... Некоторые объявляют так.

   - Никанор Палыч! Да ведь это газета может уделять! Какие у нас могут быть интересы окраин? На первой странице какая-нибудь "девочка с яблоком", потом роман "Разными дорогами", опять - "девочка с кошкой", она же, поздравляющая с днем рождения бабушку, "флорентийская цветочница", смесь, и в конце та же проклятая девчонка с собакой, под названием "Два друга". И так - каждый номер. Где ж тут окраины? Нужно одно из двух - или насчет самого журнала размазать побольше - или насчет премий!

   - Что ж насчет журнала... Даем мы, как обыкновенно: 52 номера роскошно иллюстрированного журнала, с произведениями лучших мастеров слова на веленевой бумаге...

   - Это мы и в прошлом году писали и в позапрошлом... Нужно что-нибудь насчет реформ. Вроде, что: 1910 год будет годом наших реформ!

   - Да какие же реформы?.. Рассыльного Мотыку я давно собираюсь турнуть, взять на его место - потолковее...

   - Ну, что вы такое говорите, Никанор Палыч! В других журналах, как у людей... Вон "Зарницы" как написали: мы, говорят, не щадя затрат, будем печатать некоторые рисунки по способу "дрей фарбен друк!".

   Роздеришин с суеверным ужасом посмотрел на секретаря.

   - Господи! Что же это?..

   - Трехцветная печать! А у нас все одним цветом жарим... Эйн фарбен друк!

   - Голубчик! - сказал издатель. - А вы так и напишите... Что, мол, мы с будущего года будем рисунки печатать эйн фарбен друком.

   Бильбокеев рассмеялся.

   - Не щадя затрат?

   - Не щадя. Можно тут же написать: "идя навстречу". А?

   - Нет, Никанор Палыч - не отвертитесь!.. Придется вам на премии налечь. Что вы предполагали дать?

   - У меня тут отмечено: "Альбом красавиц на меловой бумаге - приятное развлечение домашнего очага, полное собрание сочинений знаменитого писателя сороковых годов и книжка портретов членов Государственной Думы"...

   Бильбокеев задумчиво качнул головой.

   - Недурно. Красавиц штук десять можно дать. Надо в клише порыться. Члены Думы только дорого обойдутся... Фотографии покупать, клише делать...

   - Поехали! Может, еще и в три краски печатать? Пороемся в старых клише и довольно.

   - Да у нас никаких клише членов Думы и нет!..

   - И не надо. Мало ли у нас есть клише, вообще. "Свен Гедин, путешественник по Тибету", "Знаменитый ученый Пастер", "Английский министр колоний", "Убийца президента Карно" - всех можно пустить в дело. Только по бородам подобрать.

   - Как... по бородам?

   - Да так. У кого из членов Думы борода - ставить клише с бородой, у кого усы - с усами. А что не похожи будут - пустяки. Подумают - нечаянно перепутали. Съедят.

   - Разве что так! - сказал Бильбокеев. - А что это за знаменитый писатель сороковых годов, с полным собранием сочинений? У вас там фамилия не указана.

   - Да и сам не знаю. Купил на складе по случаю - тысяч двадцать томов какой-то чепуховины, а чьи - так и не посмотрел. Вы уж его там распишете сами.

   - Постойте! Мы так и продолжим... Значит: "не щадя затрат и идя навстречу интересам публики, редакция решила дать ряд премий, стоящих в отдельной продаже 27 рублей 55 копеек. 1) "Альбом красавиц". Это изящное издание явится лучшим украшением домашнего очага и своими грациозными формами будет веселить глаз всех любителей женской красоты - лучшего, чем украсила вселенную мать-природа. Перед подписчиком пройдет ряд лучших красавиц, стоящих в отдельной продаже 8 рублей. 2) Полное собрание сочинений знаменитого мастера слова сороковых годов (не забудьте потом фамилию вставить), произведения которого до сих пор перечитываются и заучиваются наизусть. Имя это стоит в плеяде наравне с такими мастерами слова, как Пушкин, Белинский и незабвенный русский сатирик Н. В. Гоголь, сквозь слезы смеявшийся над дореформенной Русью и заклеймивший своим талантливым пером взяточничество и отечественную косность. 3) Все подписчики, внесшие деньги до первого января, получат роскошное издание "Наши депутаты". Перед читателем пройдет здесь ряд "лучших людей страны", призванных залечить раны и уврачевать нашу матушку Россию. Всякий может запечатлеть в сердце дорогие черты, внеся деньги до первого января (на год 6 руб., полгода 3 руб. 50 коп.).

   Бильбокеев перевел дух.

   - Хорошо?

   - Здорово. О Гоголе метко сказано. Именно что - не щадя затрат! Спасибо.

   Роздеришин пожал Бильбокееву руку, а тот ухмыльнулся и сказал:

   - Все-таки, я думаю сверху написать: "не прибегая к широковещательным рекламам"... А?

  

  

  

   Я сидел в четвертом раду кресел и вслушивался в слова, которые произносил на сцене человек с небольшой русой бородой и мягким взглядом добрых, ласковых глаз.

   - Зачем такая ненависть? Зачем возмущение? Они тоже, может быть, хорошие люди, но слепые, сами не понимающие, что они делают... Понять их надо, а не ненавидеть!

   Другой артист, загримированный суровым, обличающим человеком, нахмурил брови и непреклонно сказал:

   - Да, но как тяжело видеть всюду раболепство, тупость и косность! У благородного человека сердце разрывается от этого.

   Героиня, полулежа на кушетке, грустно возражала:

   - Господа, воздух так чист, и птички так звонко поют... В небе сияет солнце, и тихий ветерок порхает с цветочка на цветочек... Зачем спорить?

   Обличающий человек закрыл лицо руками и, сквозь рыдания, простонал:

   - Божжже мой! Божжжже мой!.. Как тяжело жить!

   Человек, загримированный всепрощающим, тихо положил руки на плечо тому, который говорил "Божже мой!".

   - Ирина, - прошептал он, обращаясь к героине, - у этого человека большая душа!

   На моих глазах выступили слезы.

   Я вообще очень чувствителен и не могу видеть равнодушно даже, если на моих глазах режут человека.

   Я смахнул слезу и почувствовал, что эти люди своей талантливой игрой делают меня хорошим, чистым человеком. Мне страстно захотелось пойти в антракте в уборную к тому актеру, который всех прощал, и к тому, который страдал, и к грустной героине - и поблагодарить их за те чувства, которые они разбудили в моей душе.

   И я пошел к ним в первом же антракте.

   Вот каким образом познакомился я с интересным миром деятелей подмостков...

  

  

   - Можно пройти в уборную Эрастова?

   - А вы не сапожник?

   - Лично я не могу об этом судить, - нерешительно ответил я. - Хотя некоторые критики находили недостатки в моих рассказах, но не до такой степени, чтобы...

   - Пожалуйте!

   Я шагнул в дверь и очутился перед человеком, загримированным всепрощающим.

   - Ваш поклонник! - отрекомендовался я. - Пришел познакомиться лично.

   Он был растроган.

   - Очень рад... садитесь!

   - Спасибо, - сказал я, оглядывая уборную. - Как интересна жизнь артиста, не правда ли?.. Все вы такие душевные, ласковые, талантливые...

   Эрастов снисходительно усмехнулся.

   - Ну, уж и талантливые... Далеко не все талантливы!

   - Не скромничайте, - возразил я, садясь.

   - Конечно... Разве этот старый башмак имеет хоть какую-нибудь искру? Ни малейшей!

   - Какой старый башмак? - вздрогнул я.

   - Фиалкин-Грохотов! Тот, который так подло играл роль героя.

   - Вы находите, что он не справился с ролью? Зачем же тогда режиссер поручил ему эту роль?

   Эрастов всплеснул руками.

   - Дитя! Вы ничего не знаете? Да ведь режиссер живет с его женой! А сам он пользуется щедротами купчихи Поливаловой, которая - родственница буфетчика Илькина, имеющего на антрепренера векселей на сорок тысяч.

   Я был ошеломлен.

   - Какой негодяй! И с таким человеком должны играть вы и эта милая, симпатичная Лучезарская!..

   - Героиня? Да ей-то что... Она сама живет с суфлером только потому, что тот приходится двоюродным братом рецензенту Кулдыбину. У нее, впрочем, есть муж и дочь лет двенадцати. Но она своими побоями скоро вгонит девчонку в гроб - я в этом уверен. Впрочем, она не прочь продать девчонку комику Зубчаткину только потому, что у того есть некоторые связи в Н-ом театре, куда она мечтает пробраться...

   - Неужели она такая?

   - Да, знаете... Готова с каждым первым попавшимся. Покажите ей десять рублей - побежит. Ей комическая старуха Мяткина-Строева давно уже руки не подает!

   - Смотрите-ка! Комическая старуха, а какая благородная брезгливость, - изумился я.

   - Она не потому. Просто у Мяткиной-Строевой был любовник на выходах - Клеопатров, которого она содержала, а Лучезарская насплетничала, что он в бутафорской шлем украл - его и уволили среди сезона. Вы меня извините, сейчас мой выход минут на пять, если хотите - подождите... Я вернусь, еще поболтаем. Ужасно, знаете, мне с моими взглядами жить среди этой грязи и сплетен. Я сейчас!

   Он ушел. Я остался один.

   Дверь скрипнула, и в уборную вошел Фиалкин-Грохотов, весело что-то насвистывая.

   - Васьки нет? - спросил он благодушно.

   - Нет, - ответил я, вежливо раскланиваясь. - Очень рад с вами познакомиться - вы прекрасно играли!

   Лицо его сделалось грустным.

   - Я мог бы прекрасно играть, но не здесь. Я мог бы играть, но с этим... Эрастовым! Знаете ли вы, что этот человек в диалоге невозможен? Он перехватывает реплики, не дает досказывать, комкает ваши слова и своими дурацкими гримасами отвлекает внимание публики от говорящего.

   - Неужели он такой? - удивился я.

   - Он? Это бы еще ничего, если бы он в частной жизни был порядочным человеком. Но ведь его вечные истории с несовершеннолетними гимназистками, эта подозрител