Аверченко Аркадий Тимофеевич - Веселые устрицы

шел женщину по своему вкусу, которая наполнила бы все мое сердце, - я женился бы завтра. Но со мной происходит странная вещь: свой идеал женщины я нашел не в одном человеке, а в шести. Это, знаешь, вроде мозаики.

   - Мо-за-ики?

   - Ну да, знаешь, такое из разноцветных кусочков складывается. А потом картина выходит. Мне принадлежит прекрасная идеальная женщина, но куски ее разбросаны в шести персонах...

   - Как же это вышло? - в ужасе спросил я.

   - Да так. Я, видишь ли, не из того сорта людей, которые, встретившись с женщиной, влюбляются в нее, не обращая внимания на многое отрицательное, что есть в ней. Я не согласен с тем, что любовь слепа. Я знал таких простаков, которые до безумия влюблялись в женщин за их прекрасные глаза и серебристый голосок, не обращая внимания на слишком низкую талию или большие красные руки. Я в таких случаях поступаю не так. Я влюбляюсь в красивые глаза и великолепный голос, но так как женщина без талии и рук существовать не может - отправляюсь на поиски всего этого. Нахожу вторую женщину - стройную, как Венера, с обворожительными ручками. Но у нее сентиментальный, плаксивый характер. Это, может быть, хорошо, но очень и очень изредка... Что из этого следует? Что я должен отыскать женщину с искрометным прекрасным характером и широким душевным размахом! Иду, ищу... Так их и набралось шестеро!

   Я серьезно взглянул на него.

   - Да, это действительно похоже на мозаику.

   - Не правда ли? Форменная. У меня, таким образом, составилась лучшая, может быть, женщина в мире, но если бы ты знал - как это тяжело! Как это дорого мне обходится!..

   Со стоном он схватил себя руками за волосы и закачал головой направо и налево.

   - Все время я должен висеть на волоске. У меня плохая память, я очень рассеянный, а у меня в голове должен находиться целый арсенал таких вещей, которые, если тебе рассказать, привели бы тебя в изумление. Кое-что я, правда, записываю, но это помогает лишь отчасти.

   - Как записываешь?

   - В записной книжке. Хочешь? У меня сейчас минута откровенности, и я без утайки тебе все рассказываю. Поэтому могу показать и свою книжку. Только ты не смейся надо мной.

   Я пожал ему руку.

   - Не буду смеяться. Это слишком серьезно... Какие уж тут шутки!

   - Спасибо. Вот видишь - скелет всего дела у меня отмечен довольно подробно. Смотри: "Елена Николаевна. Ровный, добрый характер, чудесные зубы, стройная. Поет. Играет на фортепиано".

   Он почесал углом книжки лоб.

   - Я, видишь ли, люблю очень музыку. Потом, когда она смеется - я получаю истинное наслаждение; очень люблю ее! Здесь есть подробности: "Любит, чтобы называли ее Лялей. Любит желтые розы. Во мне ей нравится веселье и юмор. Люб. шампанск. Аи. Набожн. Остерег. своб. рассужд. о религ. вопр. Остерег. спрашив. о подруге Китти. Подозрев., что подруга Китти неравнодушна ко мне"... Теперь дальше: "Китти... Сорванец, способный на всякую шалость. Рост маленький. Не люб., когда ее целуют в ухо. Кричит. Остерег. целов. при посторонн. Из цветов люб. гиацинты. Шамп. только рейнское. Гибкая, как лоза, чудесно танц. матчиш. Люб. засахар. каштаны и ненавид. музыку. Остерег. музыки и упоминания об Елене Ник. Подозрев.".

   Кораблев поднял от книжки измученное, страдальческое лицо.

   - И так далее. Понимаешь ли - я очень хитер, увертлив, но иногда бывают моменты, когда я чувствую себя летящим в пропасть... Частенько случалось, что я Китти называл "дорогой единственной своей Настей", а Надежду Павловну просил, чтобы славная Маруся не забывала своего верного возлюбленного. В тех слезах, которые исторгались после подобных случаев, можно было бы с пользой выкупаться.

   Однажды Лялю я назвал Соней и избежал скандала только тем, что указал на это слово, как на производное от слова "спать". И хотя она ни капельки не была сонная, но я победил ее своей правдивостью. Потом уже я решил всех поголовно называть дусями, без имени, благо, что около того времени пришлось мне встретиться с девицей, по имени Дуся (прекрасные волосы и крошечные ножки. Люб. театр. Автомоб. ненавидит. Остерег. автомоб. и упомин. о Насте. Подозрев.).

   Я помолчал.

   - А они... тебе верны?

   - Конечно. Так же, как я им. И каждую из них я люблю по-своему за то, что есть у нее хорошего. Но шестеро - это тяжело до обморока. Это напоминает мне человека, который когда собирается обедать, то суп у него находится на одной улице, хлеб на другой, а за солью ему приходится бегать на дальний конец города, возвращаясь опять за жарким и десертом в разные стороны. Такому человеку, так же как и мне, приходилось бы день-деньской носиться как угорелому по всему городу, всюду опаздывать, слышать упреки и насмешки прохожих... И во имя чего?!

   Я был подавлен его рассказом. Помолчав, встал и сказал:

   - Ну, мне пора. Ты остаешься здесь, у себя?

   - Нет, - отвечал Кораблев, безнадежно смотря на часы. - Сегодня мне в половине седьмого нужно провести вечер по обещанию у Елены Николаевны, а в семь - у Насти, которая живет на другом конце города.

   - Как же ты устроишься?

   - Я придумал сегодня утром. Заеду на минутку к Елене Николаевне и осыплю ее градом упреков за то, что на прошлой неделе знакомые видели ее в театре с каким-то блондином. Так как это сплошная выдумка, то она ответит мне в резком, возмущенном тоне, - я обижусь, хлопну дверью и уйду. Поеду к Насте.

   Беседуя со мной таким образом, Кораблев взял палку, надел шляпу и остановился, задумчивый, что-то соображающий.

   - Что с тобой?

   Молча снял он с пальца кольцо с рубином, спрятал его в карман, вынул часы, перевел стрелки и затем стал возиться около письменного стола.

   - Что ты делаешь?

   - Видишь, тут у меня стоит фотографическая карточка Насти, подаренная мне с обязательством всегда держать ее на столе. Так как Настя сегодня ждет меня у себя и ко мне, следовательно, никоим образом не заедет, то я без всякого риска могу спрятать портрет в стол. Ты спросишь - почему я это делаю? Да потому, что ко мне может забежать маленький сорванец Китти и, не застав меня, захочет написать два-три слова о своем огорчении. Хорошо ли будет, если я оставлю на столе портрет соперницы? Лучше же я поставлю на это время карточку Китти.

   - А если заедет не Китти, а Маруся... И вдруг она увидит на столе Киттин портрет?

   Кораблев потер голову.

   - Я уже думал об этом... Маруся ее в лицо не знает, и я скажу, что это портрет моей замужней сестры.

   - А зачем ты кольцо снял с пальца?

   - Это подарок Насти. Елена Николаевна однажды приревновала меня к этому кольцу и взяла слово, чтоб я его не носил. Я, конечно, обещал. И теперь перед Еленой Николаевной я его снимаю, а когда предстоит встреча с Настей - надеваю. Помимо этого мне приходится регулировать запахи своих духов, цвет галстуков, переводить стрелки часов, подкупать швейцаров, извозчиков и держать в памяти не только все сказанные слова, но и то - кому они сказаны и по какому поводу.

   - Несчастный ты человек, - участливо прошептал я.

   - Я же тебе и говорил! Конечно, несчастный.

  

  

   Расставшись на улице с Кораблевым, я потерял его из виду на целый месяц. Дважды за это время мною получаемы были от него странные телеграммы:

   "2 и 3 числа настоящего месяца мы ездили с тобой в Финляндию. Смотри, не ошибись. При встрече с Еленой сообщи ей это".

   И:

   "Кольцо с рубином у тебя. Ты отдал его ювелиру, чтобы изготовить такое же. Напиши об этом Насте. Остерег. Елены".

   Очевидно, мой друг непрерывно кипел в том страшном котле, который был им сотворен в угоду своему идеалу женщины; очевидно, все это время он как угорелый носился по городу, подкупал швейцаров, жонглировал кольцами, портретами и вел ту странную, нелепую бухгалтерию, которая его только и спасала от крушения всего предприятия.

   Встретившись однажды с Настей, я вскользь упомянул, что взял на время у Кораблева прекрасное кольцо, которое теперь у ювелира, - для изготовления такого же другого.

   Настя расцвела.

   - Правда? Так это верно? Бедняжка он... Напрасно я так его терзала. Кстати, вы знаете - его нет в городе! Он на две недели уехал к родным в Москву.

   Я этого не знал, да и вообще был уверен, что это один из сложных бухгалтерских приемов Кораблева; но все-таки тут же счел долгом поспешно воскликнуть:

   - Как же, как же! Я уверен, что он в Москве.

   Скоро я, однако, узнал, что Кораблев действительно был в Москве и что с ним там случилось страшное несчастье. Узнал я об этом, по возвращении Кораблева, - от него самого.

  

   - Как же это случилось?

   - Бог его знает! Ума не приложу. Очевидно, вместо бумажника жулики вытащили. Я делал публикации, обещал большие деньги - все тщетно! Погиб я теперь окончательно.

   - А по памяти восстановить не можешь?

   - Да... попробуй-ка! Ведь там было, в этой книжке, все до мельчайших деталей - целая литература! Да еще за две недели отсутствия я все забыл, все перепуталось в голове, и я не знаю - нужно ли мне сейчас поднести Марусе букет желтых роз, или она их терпеть не может? И кому я обещал привезти из Москвы духи "Лотос" - Насте или Елене? Кому-то из них я обещал духи, а кому-то полдюжины перчаток номер шесть с четвертью... А может - пять три четверти? Кому? Кто швырнет мне в физиономию духи? И кто - перчатки? Кто подарил мне галстук, с обязательством надевать его при свиданиях? Соня? Или Соня, именно, и требовала, чтобы я не надевал никогда этой темно-зеленой дряни, подаренной - "я знаю кем!". Кто из них не бывал у меня на квартире никогда? И кто бывал? И чьи фотографии я должен прятать? И когда?

   Он сидел с непередаваемым отчаянием во взоре. Сердце мое сжалось.

   - Бедняга ты! - сочувственно прошептал я. - Дай-ка, может быть, я кое-что вспомню... Кольцо подарено Настей. Значит, "остерег. Елены"... Затем карточки... Если приходит Китти, то Марусю можно прятать, так как она ее знает, Настю - не прятать? Или нет - Настю прятать? Кто из них сходил за твою сестру? Кто из них кого знает?

   - Не знаю, - простонал он, сжимая виски. - Ничего не помню! Э, черт! Будь что будет.

   Он вскочил и схватился за шляпу.

   - Еду к ней!

   - Сними кольцо, - посоветовал я.

   - Не стоит. Маруся к кольцу равнодушна.

   - Тогда надень темно-зеленый галстук.

   - Если бы я знал! Если бы знать - кто его подарил и кто его ненавидит... Э, все равно!.. Прощай, друг.

  

  

   Всю ночь я беспокоился, боясь за моего несчастного друга. На другой день утром я был у него. Желтый, измученный, сидел он у стола и писал какое-то письмо.

   - Ну? Что, как дела?

   Он устало помотал в воздухе рукой.

   - Все кончено. Все погибло. Я опять почти одинок!..

   - Что же случилось?

   - Дрянь случилась, бессмыслица. Я хотел действовать на авось... Захватил перчатки и поехал к Соне. "Вот, дорогая моя Ляля, - сказал я ласково, - то, что ты хотела иметь! Кстати, я взял билеты в оперу. Мы пойдем, хочешь? Я знаю, это доставит тебе удовольствие"... Она взяла коробку, бросила ее в угол и, упавши ничком на диван, зарыдала. "Поезжайте, - сказала она, - к вашей Ляле и отдайте ей эту дрянь. Кстати, с ней же можете прослушать ту отвратительную оперную какофонию, которую я так ненавижу". - "Маруся, - сказал я, - это недоразумение!"... - "Конечно, - закричала она, - недоразумение, потому что я с детства - не Маруся, а Соня! Уходите отсюда!" От нее я поехал к Елене Николаевне... Забыл снять кольцо, которое обещал ей уничтожить, привез засахаренные каштаны, от которых ее тошнит и которые, по ее словам, так любит ее подруга Китти... Спросил у нее: "Почему у моей Китти такие печальные глазки?..", лепетал, растерявшись, что-то о том, что Китти - это производное от слова "спать", и, изгнанный, помчался к Китти спасать обломки своего благополучия. У Китти были гости... Я отвел ее за портьеру и, по своему обыкновению, поцеловал в ухо, отчего произошел крик, шум и тяжелый скандал. Только после я вспомнил, что для нее это хуже острого ножа... Ухо-то. Ежели его поцеловать...

   - А остальные? - тихо спросил я.

   - Остались двое: Маруся и Дуся. Но это - ничто. Или почти ничто. Я понимаю, что можно быть счастливым с целой гармоничной женщиной, но если эту женщину разрезают на куски, дают тебе только ноги, волосы, пару голосовых связок и красивые уши - будешь ли ты любить эти разрозненные мертвые куски?.. Где же женщина? Где гармония?

   - Как так? - вскричал я.

   - Да так... Из моего идеала остались теперь две крохотных ножки, волосы (Дуся) да хороший голос с парой прекрасных, сводивших меня с ума ушей (Маруся). Вот и все.

   - Что же ты теперь думаешь делать?

   - Что?

   В глазах его засветился огонек надежды.

   - Что? Скажи, милый, с кем ты был позавчера в театре?? Такая высокая, с чудесными глазами и прекрасной, гибкой фигурой.

   Я призадумался.

   - Кто?.. Ах да! Это я был со своей кузиной. Жена инспектора страхового общества.

   - Милый! Познакомь!

  

  

  

   Есть целый класс людей, с которыми мы часто встречаемся, вступаем в деловые сношения, ведем длинные, горячие разговоры и которых мы вместе с тем совершенно не знаем.

   Их души, логика, вкусы и стремления совершенно чужды нам, а их профессиональные привычки, действия своею загадочностью и неясностью только раздражают нас.

   Это - портные.

   - Я хочу заказать себе пиджачный костюм, - говорю я, обращаясь к одному из них, в то время как он, скривив набок голову, внимательно смотрит на мою грудь, руки и плечи.

   У всякого портного есть болезненное, странное и ненужное ему стремление - изредка тяжело и неуклюже острить. Сапожники гораздо сосредоточеннее и серьезнее.

   - Вы только хотите? - прищуривается портной.

   - Так вы уж прямо лучше заказывайте.

   - Да, закажи вам, - нерешительно возражаю я.- Ведь вы, небось, сдерете втридорога.

   - Я сдеру? Ха-ха! Хорошие шутки, нечего сказать. Ну, хотите - я вам дам десять рублей, если вы найдете другого портного, который взял бы за такой материал и работу столько же, сколько я. Хотите?

   Он прекрасно знает, что я не взвалю себе на плечи эту странную операцию. Если бы даже я и нашел другого такого портного, то мой портной нашел бы массу поводов отвертеться от уплаты десяти рублей. Костюм бы он признал сшитым прескверно, а материал - дешевым гнильем.

   - Хотите? Покажите мне такого другого портного,- презрительно говорит он. - И я плачу вам кровных пятнадцать рублей.

   - Нет, не надо. Но только я знаю, что переплачу вам.

   - Вы? Переплатите? Ну, хотите, я даю сто рублей, если вы переплатите?!

   Сто рублей я у него не возьму. Я прекрасно знаю, что он сдерет с меня больше, чем нужно, и он это прекрасно знает. Мы молчаливо считаем этот вопрос решенным в положительном для него смысле и переходим к дальнейшему.

   - Сколько же вы возьмете?

   - Сию минуту... Это мы до копейки высчитаем.

   Он берет бумажку и пишет на ней ряд каких-то цифр. Значение их ни я, ни он не понимаем. Но цифры имеют гипнотизирующее значение своей абсолютной честностью и безотносительностью. На бумажке стоит два косых 4, одно пошатнувшееся 7, три длинных худощавых единицы и одно громадное 3, похожее на змеиную конвульсию. Впрочем, после некоторого колебания портной переделывает его в 8 и ставит сбоку две пятерки.

   Губами он лениво бормочет:

   - Семнадцать, да две - двадцать четыре, да сорок пять - итого четырнадцать, отсюда вычитываем шесть, да семь - множимое получается 62.

   Он поднимает от бумажки голову и уверенно говорит:

   - 71 рубль. Ну, рубль я, как на первый раз, то отбрасываю. Пойдите-ка поищите подобный костюмчик. Я вам сорок рублей положу на это место.

   - Семьдесят рублей?! Что вы, голубчик!.. Да вот этот костюм, который на мне, - тридцать два рубля стоил!

   Костюм мой, конечно, стоил шестьдесят. Но мы оба забываем всякую меру и перестаем церемониться с цифрами.

   Портной берет меня за плечи, подводит к свету и, оглядывая, качает головой:

   - Тридцать два? А я думал - восемнадцать. За такой костюм - тридцать два рубля?.. Вот видите - где не нужно, где вас обманывают - вы переплачиваете, а когда вам думают, что вы не будете торговаться, вы...

   Он неожиданно схватывает меня за борт пиджака и, с бешеной силой, дергает к себе.

   - Это работа?! Вы видите, она трещит, как тряпка... А фасон? Неужели вам было не стыдно носить такую работу? Вы посмотрите, как оно на вас сидит?!

   Он хватает меня за бока, дергает вверх брюки, опускает сзади воротник, оттопыривает внизу жилетку так, что она торчит уродливым горбом, и загибает внутрь отвороты пиджака.

   - Хорошенький фасончик, - критически говорит он, отходя вдаль и любуясь, со скривленной набок головой, - очень хорошенький... Как корова на седле. И с вас не смеялись?

   Раньше, конечно, мой костюм не вызывал ни в ком веселого настроения. Но умелые руки моего собеседника придали ему такой вид, который, в лучшем случае, испугал бы окружающих.

   Я с трудом привожу одежду в порядок, а портной цепляется за рукава и торжествующе кричит:

   - Это стоит тридцать два рубля? Это же бумага! Неужели вы не видите? Скверный лодзинский товар!

   Я вспоминаю, что предыдущий портной, который также обрушился на мой предыдущий костюм, упрекал отсутствующего предшественника, что он подсунул мне лодзинский товар. Я возражал, что материя продана мне, как английская, а он не верил и кричал: "разве этот жулик даст вам английский товар? У меня вы получите английский!"

  

  

   Я до сих пор не знаю - что такое "английский товар". Каждый предыдущий портной облекал меня в него, и каждый последующий безжалостно разбивал мои иллюзии.

   Теперешний портной, с которым я веду разговор, тоже побожился, что я хожу, одетый в "чистейшую лодзинскую бумагу" и, чтобы облегчить мое положение, принес торжественную клятву употребить в дело все самое английское...

   - Ладно, - соглашаюсь я. - Снимайте мерку. Только брюки сшейте так же, как эти. Я люблю такой фасон.

   - Эти брюки с фасоном? Дай Бог вашему прежнему портному, чтобы он на том свете ходил в брюках с таким фасоном! Они ведь такие же короткие, как зимний день в Санкт-Петербурге...

   - Потому, что вы их слишком давеча подтянули... Вот они так должны быть!

   - Так? Ну - поздравляю вас... Они такие же длинные, как рука нашего околоточного... С таким фасоном можно каждую минуту запутаться и разбить, извините, нос.

   Мне приходилось часто слышать, как актеры отзываются об игре своего коллеги; приходилось узнавать мнение одного беллетриста о другом; но никогда в этих случаях я не замечал столько сконцентрированной ненависти и презрения, как в отзывах портных друг о друге.

   В этом с ними могут состязаться только легковые извозчики, для которых каждый другой извозчик - личный враг, и в отношении к нему позволительны все средства: хлестнуть по спине кнутом, стать со своей пролеткой поперек дороги или, при невозможности сделать все это, просто крепко и ядовито выругаться...

   Я не знаю, много ли у портного радостей, которые скрашивали бы его монотонную жизнь?.. Может быть, у него нет совсем радостей, кроме одной, которой он предается с диким исступлением, немецким постоянством и ослиным упорством.

   Эта единственная, непонятная обыкновенному человеку и заказчику, портняжская радость и удовольствие - не сдать в срок работу.

   Можно принимать все меры, пускать в ход угрозы, брать с него клятвы - это все излишне: ни один человек не получал в срок заказанное платье.

   Давая клятву, всякий портной про себя думает:

   - Э, нет, брат!.. Жизнь слишком скучна и не цветиста, чтобы я ради твоих прекрасных глаз пожертвовал лучшим наслаждением, которое дала нам человеческая культура: не принести работы в обещанный срок...

   Я пробовал пускаться на хитрость: когда мне нужно было получить платье десятого декабря, я назначал пятое, уверив портного, что шестого утром уезжаю в Америку и каждый час промедления принесет мне неисчислимые убытки.

   Но портной каким-то образом разгадывал мою тактику, догадывался о десятом числе и приносил заказ двенадцатого...

   Он объяснял, что у него заболел мастер, что самому ему пришлось выехать на два дня в другой город и что он долго возился с маленьким сыном, который обварил руку... А в глазах его читалось: "никуда я не уезжал и сын здоров, как тыква... Но почему мне не доставить себе маленького невинного удовольствия?.."

  

  

   Тот портной, о котором я говорил сначала, принес работу, просрочив только шесть дней. Когда я оделся в новое платье, то сразу увидел, что воротник поставлен неимоверно низко, что из-под него видна запонка на затылке, что жилет, собираясь в десятки складок, лезет тихо и настойчиво вверх к подбородку, а брюки так коротки, что весь мир сразу узнает цвет моих чулок...

   Но портной восторженно хлопал руками, смотрел в кулак и, подмигивая мне, смеялся счастливым смехом:

   - Ага! Это вам не Рубанович...

   - Черт знает что, - морщился я. - Брюки коротки, жилет лезет вверх и воротник сползает на самые лопатки...

   - Где? - изумился портной. - Вы посмотрите!

   Одной рукой он поднимал кверху воротник, другой оттягивал жилет и в это же время наклонял меня так, что края брюк спускались сантиметра на два ниже.

   - Видите? Прекрасно!

   - Может быть, - угрюмо возразил я, - пока вы держите. Может быть, если вы, не расставаясь со мной все время, пока я ношу это платье, будете бегать сзади, подтягивать кверху воротник, книзу жилет, при условии, что я скорчусь под прямым углом, - может быть, тогда эти недостатки и не будут заметны! Но что же станется с вашим семейством и заказчиками, если мы год или два будем, как два каторжника, скованы одной цепью - отвратительно сшитым вами платьем?..

   Есть случаи, когда портные не понимают юмора.

   Он пожал плечами, взял семьдесят рублей и ушел.

   Следующий портной оценил этот костюм в двенадцать рублей, заявив, что если бы сказать, что он сделан из лодзинского материала, то это было бы комплиментом (он сделан из белостокской бумаги), и что не нужно иметь никакого стыда, чтобы носить на себе костюм, сидящий, как лошадь на седле коровы...

  

  

  

  

   В купе второго класса курьерского поезда ехало трое: чиновник казенной палаты Четвероруков, его молодая жена - Симочка и представитель фирмы Эванс и Крумбель - Василий Абрамович Сандомирский...

   А на одной из остановок к ним в купе подсел незнакомец в косматом пальто и дорожной шапочке. Он внимательно оглядел супругов Четвероруковых, представителя фирмы Эванс и Крумбель и, вынув газету, погрузился в чтение.

   Особенная - дорожная - скука повисла над всеми. Четвероруков вертел в руках портсигар, Симочка постукивала каблучками и переводила рассеянный взгляд с незначительной физиономии Сандомирского на подсевшего к ним незнакомца, а Сандомирский в десятый раз перелистывал скверный юмористический журнал, в котором он прочел все, вплоть до фамилии типографщика и приема подписки.

   - Нам еще ехать пять часов, - сказала Симочка, сладко зевая. - Пять часов отчаянной скуки!

   - Езда на железных дорогах однообразна, чем и утомляет пассажиров, - наставительно отвечал муж.

   А Сандомирский сказал:

   - И железные дороги невыносимо дорого стоят. Вы подумайте: какой-нибудь билет - стоит двенадцать рублей.

   И, пересмотрев еще раз свой юмористический журнал, добавил:

   - Уже я не говорю о плацкарте!

   - Главное, что скучно! - стукнула ботинком Симочка.

   Сидевший у дверей незнакомец сложил газету, обвел снова всю компанию странным взглядом и засмеялся.

   И смех его был странный, клокочущий, придушенный, и последующие слова его несказанно всех удивили.

   - Вам скучно? Я знаю, отчего происходит скука... Оттого, что все вы - не те, которыми притворяетесь, а это ужасно скучно.

   - То есть как мы не те? - обиженно возразил Сандомирский. - Мы вовсе - те. Я как человек интеллигентный...

   Незнакомец улыбнулся и сказал:

   - Мы все не те, которыми притворяемся. Вот вы - кто вы такой?

   - Я? - поднял брови Сандомирский. - Я представитель фирмы Эванс и Крумбель, сукна, трико и бумазеи.

   - Ах-ха-ха-ха! - закатился смехом незнакомец.- Так я и знал, что вы придумаете самое нелепое! Ну, зачем же вы лжете себе и другим? Ведь вы кардинал при папском дворе в Ватикане и нарочно прячетесь под личиной какого-то Крумбеля!

   - Ватикан? - пролепетал испуганный и удивленный Сандомирский. - Я Ватикан?

   - Не Ватикан, а кардинал! Не притворяйтесь дураком. Я знаю, что вы одна из умнейших и хитрейших личностей современности! Я слышал кое-что о вас!

   - Извините, - сказал Сандомирский. - Но эти шутки мне не надо!

  

  

   - Джузеппе! - серьезно проворчал незнакомец, кладя обе руки на плечи представителя фирмы Эванс и Крумбель. - Ты меня не обманешь! Вместо глупых разговоров я бы хотел послушать от тебя что-нибудь о Ватикане, о тамошних порядках и о твоих успехах среди набожных знатных итальянок...

   - Пустите меня, - в ужасе закричал Сандомирский.

   - Что это такое?!

   - Тссс! - зашипел незнакомец, закрывая ладонью рот коммивояжера. - Не надо кричать. Здесь дама.

   Он сел на свое место у дверей, потом засунул руку в карман и, вынув револьвер, навел его на Сандомирского.

   - Джузеппе! Я человек предобрый, но если около меня сидит притворщик, я этого не переношу!

   Симочка ахнула и откинулась в самый угол. Четвероруков поерзал на диване, попытался встать, но решительный жест незнакомца пригвоздил его к месту.

   - Господа! - сказал странный пассажир. - Я вам ничего дурного не делаю. Будьте спокойны. Я только требую от этого человека, чтобы он признался - кто он такой?

   - Я Сандомирский! - прошептал белыми губами коммивояжер.

   - Лжешь, Джузеппе! Ты кардинал.

   Дуло револьвера смотрело на Сандомирского одиноким черным глазом.

   Четвероруков испуганно покосился на незнакомца и шепнул Сандомирскому:

   - Вы видите, с кем вы имеете дело... Скажите ему, что вы кардинал. Что вам стоит?

   - Я же не кардинал!! - в отчаянии прошептал Сандомирский.

   - Он стесняется сказать вам, что он кардинал, - заискивающе обратился к незнакомому господину Четвероруков. - Но, вероятно, он кардинал.

   - Не правда ли?! - подхватил незнакомец. - Вы не находите, что в его лице есть что-то кардинальное?

   - Есть! - с готовностью отвечал Четвероруков.

   - Но... стоит ли вам так волноваться из-за этого?..

   - Пусть он скажет! - капризно потребовал пассажир, играя револьвером.

   - Ну, хорошо! - закричал Сандомирский. - Хорошо! Ну, я кардинал.

  

  

   - Видите! - сделал незнакомец торжествующий жест. - Я вам говорил... Все люди не те, кем они кажутся! Благословите меня, ваше преподобие!

   Коммивояжер нерешительно пожал плечами, протянул обе руки и помахал ими над головой незнакомца. Симочка фыркнула.

   - При чем тут смех? - обиделся Сандомирский.

   - Позвольте мне, господин, на минутку выйти.

   - Нет, я вас не пущу, - сказал пассажир. - Я хочу, чтобы вы нам рассказали о какой-нибудь забавной интрижке с вашими прихожанками.

   - Какие прихожанки? Какая может быть интриж...?!

   При взгляде на револьвер коммивояжер понизил голос и уныло сказал:

   - Ну, были интрижки, - стоит об этом говорить...

   - Говорите!! - бешено закричал незнакомец.

   - Уберите ваш пистолет - тогда расскажу. Ну что вам рассказать... Однажды в меня влюбилась одна итальянская дама...

   - Графиня? - спросил пассажир.

   - Ну, графиня. Вася, говорит, я тебя так люблю, что ужас. Целовались.

   - Нет, вы подробнее... Где вы с ней встретились и как впервые возникло в вас это чувство?..

   Представитель фирмы Эванс и Крумбель наморщил лоб и, взглянув с тоской на Четверорукова, продолжал:

   - Она была на балу. Такое белое платье с розами. Нас познакомил посланник какой-то. Я говорю: "Ой, графиня, какая вы хорошень...!"

   - Что вы путаете, - сурово перебил пассажир. - Разве можно вам, духовному лицу, быть на балу?

   - Ну, какой это бал! Маленькая домашняя вечеринка. Она мне говорит: "Джузеппе, я несчастна! Я хотела бы перед вами причаститься".

   - Исповедаться! - поправил незнакомец.

   - Ну, исповедаться. Хорошо, говорю я. Приезжайте. А она приехала и говорит: "Джузеппе, извините меня, но я вас люблю".

   - Ужасно глупый роман! - бесцеремонно заявил незнакомец. - Ваши соседи выслушали его без всякого интереса. Если у папы все такие кардиналы, я ему незавидую!

  

  

   Он благосклонно взглянул на Четверорукова и вежливо сказал:

   - Я не понимаю, как вы можете оставлять вашу жену скучающей, когда у вас есть такой прекрасный дар...

   Четвероруков побледнел и робко спросил:

   - Ка...кой ддар?

   - Господи! Да пение же! Ведь вы хитрец! Думаете, если около вас висит форменная фуражка, так уж никто и не догадается, что вы знаменитый баритон, пожинавший такие лавры в столицах?..

   - Вы ошиблись, - насильственно улыбнулся Четвероруков. - Я чиновник Четвероруков, а это моя жена Симочка...

   - Кардинал! - воскликнул незнакомец, переведя дуло револьвера на чиновника. - Как ты думаешь, кто он: чиновник или знаменитый баритон?

   Сандомирский злорадно взглянул на Четверорукова и, пожав плечами, сказал:

   - Наверное, баритон!

   - Видите! Устами кардиналов глаголет истина. Спойте что-нибудь, маэстро! Я вас умоляю.

   - Я не умею! - беспомощно пролепетал Четвероруков. - Уверяю вас, у меня голос противный, скрипучий!

   - Ах-хах-ха! - засмеялся незнакомец. - Скромность истинного таланта! Прошу вас - пойте!

   - Уверяю вас...

   - Пойте! Пойте, черт возьми!!!

   Четвероруков конфузливо взглянул на нахмуренное лицо жены и, спрятав руки в карманы, робко и фальшиво запел:

  

   По синим волнам океана,

   Лишь звезды блеснут в небесах...

  

   Подперев голову рукой, незнакомец внимательно, с интересом, слушал пение. Время от времени он подщелкивал пальцами и подпевал.

   - Хорошо поете! Тысяч шесть получаете? Наверное, больше! Знаете, что там ни говори, а музыка смягчает нравы. Не правда ли, кардинал?

   - Еще как! - нерешительно сказал Сандомирский.

   - Вот видите, господа! Едва вы перестали притворяться, стали сами собою, как настроение ваше улучшилось и скуки как не бывало. Ведь вы не скучаете?

   - Какая тут скука! - вздохнул представитель фирмы Эванс и Крумбель. - Сплошное веселье.

   - Я очень рад. Я замечаю, сударыня, что и ваше личико изменило свое выражение. Самое ужасное в жизни, господа, это фальшь, притворство. И если смело, энергично за это взяться - все фальшивое и притворное рассеется. Ведь вы раньше считали, вероятно, этого господина коммивояжером, а вашего мужа чиновником. Считали, может быть, всю жизнь... А я в два приема снял с них личину. Один оказался кардиналом, другой - баритоном. Не правда ли, кардинал?

   - Вы говорите, как какая-нибудь книга, - печально сказал Сандомирский.

   - И самое ужасное, что ложь во всем. Она окружает нас с пеленок, сопровождает на каждом шагу, мы ею дышим, носим ее на своем лице, на теле. Вот, сударыня, вы одеты в светлое платье, корсет и ботинки с высокими каблуками. Я ненавижу все лживое, обманчивое. Сударыня! Осмелюсь почтительнейше попросить вас - снимите платье! Оно скрывает прекраснейшее, что есть в природе, - тело!

   Странный пассажир галантно направил револьвер на мужа Симочки и, глядя на нее в упор, мягко продолжал:

   - Будьте добры раздеться... Ведь ваш супруг ничего не будет иметь против этого?..

   Супруг Симочки взглянул потускневшими глазами на дуло револьвера и, стуча зубами, отвечал:

   - Я... нич... чего... Я сам любблю красоту. Немножко раздеться можно, хе... хе...

   Глаза Симочки метали молнии. Она с отвращением посмотрела на бледного Четверорукова, на притихшего Сандомирского, энергично вскочила и сказала, истерически смеясь:

   - Я тоже люблю красоту и ненавижу трусость. Я для вас разденусь! Прикажите только вашему кардиналу отвернуться.

   - Кардинал! - строго сказал незнакомец. - Вам, как духовному лицу, нельзя смотреть на сцену сцен. Закройтесь газетой!

   - Симочка... - пролепетал Четвероруков. - Ты... немножко.

   - Отстань, без тебя знаю!

   Она расстегнула лиф, спустила юбку и, ни на кого не смотря, продолжала раздеваться, бледная, с нахмуренными бровями.

   - Не правда ли, я интересная? - задорно сказала она, улыбаясь углами рта. - Если вы желаете меня поцеловать, можете попросить разрешения у мужа - он, вероятно, позволит.

   - Баритон! Разреши мне почтительнейше прикоснуться к одной из лучших женщин, которых я знал. Многие считают меня ненормальным, но я разбираюсь в людях!

   Четвероруков, молча, с прыгающей нижней челюстью и ужасом в глазах, смотрел на страшного пассажира.

   - Сударыня! Он, очевидно, ничего не имеет против. Я почтительнейше поцелую вашу руку...

   Поезд замедлял ход, подходя к вокзалу большого губернского города.

   - Зачем же руку? - болезненно улыбнулась Симочка. - Мы просто поцелуемся! Ведь я вам нравлюсь?

   Незнакомец посмотрел на ее стройные ноги в черных чулках, обнаженные руки и воскликнул:

   - Я буду счастлив!

   Не сводя с мужа пылающего взгляда, Симочка обняла голыми руками незнакомца и крепко его поцеловала.

   Поезд остановился.

   Незнакомец поцеловал Симочкину руку, забрал свои вещи и сказал:

   - Вы, кардинал, и вы, баритон! Поезд стоит здесь пять минут. Эти пять минут я тоже буду стоять на перроне с револьвером в кармане. Если кто-нибудь из вас выйдет - я застрелю того. Ладно?

   - Идите уж себе! - простонал Сандомирский.

   Когда поезд двинулся, дверцы купе приоткрылись, и в отверстие просунулась рука кондуктора с запиской. Четвероруков взял ее и с недоумением прочел: "Сознайтесь, что мы не проскучали... Этот оригинальный, но действительный способ сокращать дорожное время имеет еще то преимущество, что всякий показывает себя в натуральную величину. Нас было четверо: дурак, трус, мужественная женщина и я - весельчак, душа общества. Баритон! Поцелуйте от меня кардинала..."

  

  

  

  

   В глаза я называл ее Марьей Павловной, а за глаза Марусей, Мэри и Мышоночком... Сегодня когда я ехал к ней, то думал:

   - Соберусь с духом и скажу!.. Если она ответит "да" - в груди моей запоют птицы и жизнь раз навсегда окрасится приятным розовым светом. Если - "нет"... я ничего не скажу, повернусь и выйду из комнаты... И никто никогда не услышит обо мне ни слова. Только, может быть, через несколько лет до нее и всех ее знакомых дойдет слух о странном монахе, известном своей суровой отшельнической жизнью, который поселился в пустыне, одинокий, таинственный, со следами красоты на изможденном лице, благоволящий мужчинам и отворачивающийся от женщин...

   Это буду я.

   Я вошел к Марье Павловне с сосредоточенно сжатыми губами и лихорадочным блеском в глазах.

   - Что это вы такой? - удивленно спросила она.

   - Я... должен иметь с вами один... очень важный для меня разговор!

   В глазах ее засветились два огонька и - погасли.

   - Хорошо. Только я раньше должна съездить в два места... Надеюсь, вы меня проводите?

   - Конечно! Как можно задавать такие вопросы?