Аверченко Аркадий Тимофеевич - Веселые устрицы

ьно-счастливая игра в карты и бесцеремонность в займах - вот что тяжело и ужасно. Кстати, он у вас еще взаймы не просил?

   - Нет. А что?

   - Попросит. Больше десяти рублей не одолжайте - все равно не отдаст. Я вам скажу - он да Лучезарская...

   В двери послышался стук.

   - Можно? - спросила Лучезарская, входя в уборную. - Ах, извините! Очень рада познакомиться!

   - Ну что, голуба? - приветливо сказал Фиалкин-Грохотов, смотря на нее. - Что он там?..

   - Ужас, что такое! - страдальчески ответила Лучезарская, поднимая руки кверху. Это такой кошмар... Все время путает слова, переигрывает, то шепчет, как простуженный, то орет. Я с ним совершенно измоталась!

   - Бедная вы моя, - ласково и грустно посмотрел на нее Фиалкин-Грохотов. - Каково вам-то.

   - Мне-то ничего... У меня сегодня с ним почти нет игры, а вот вы... Я думаю, - вам с вашей школой, с игрой, сердцем и нервами, после большой столичной сцены... тяжело? О, как мне все это понятно! Вам сейчас выходить, милый... Идите!

   Он вышел, а Лучезарская нахмурила брови и, наклонившись ко мне, озабоченно прошептала:

   - Что вам говорил сейчас этот кретин?

   - Он? Так кое-что... Светский разговор.

   - Это страшный сплетник и лгун... Мы его все боимся, как огня. Он способен, например, выйти сейчас и рассказать, что застал вас обшаривающим карманы висящего пиджака Эрастова.

   - Неужели? - испугался я.

   - Алкоголик и морфинист. Мы очень будем рады, если его засадят в тюрьму.

   - Неужели? За что?

   - Шантажировал какую-то богатую барыню. Теперь все раскрылось. Я очень буду рада, потому что играть с ним - чистое мучение! Когда он да эта горилла - Эрастов на сцене, то ни в чем не можешь быть уверенным. Все провалят!

   - Почему же режиссер дает им такие ответственные роли?

   - Очень просто! Эрастов живет с женой режиссера, а тому только этого и надо, потому что ему не мешают тогда наслаждаться счастием с этой распутницей Каширской-Мелиной, которая жила в прошлом году с Зубчаткиным.

   Она грустно улыбнулась и вздохнула:

   - Вас, вероятно, ужасает наше театральное болото? Меня оно ужасает еще больше, но... что делать! Я слишком люблю сцену!..

   В уборную влетел Эрастов и, скрежеща зубами, сказал:

   - Душечка, Марья Павловна, посмотрите, что сделала эта скотина с началом второго действия! Что он там натворил...

   - Я это и раньше говорила, - пожала плечами Лучезарская. - Эта роль - главная в пьесе и поэтому по справедливости должна была принадлежать вам! Впрочем... Вы ведь знаете режиссера!

  

  

   Следующий акт я опять смотрел.

   Лучезарская стояла около окна, вся залитая лунным светом, и говорила, положив голову на плечо Фиалкина-Грохотова:

   - Я не могу понять того чувства, которое овладевает мною в вашем присутствии: сердце ширится, растет... Что это такое, Кайсаров?

   - Милая... чудная! Я хотел бы, чтобы судорога счастья быть любимым вами сразу захватила мое сердце, и я упал бы к вашим ногам бездыханным с последним словом на устах: люблю!

   Около меня кто-то вынул платок, задев меня локтем, и, растроганный, вытер глаза.

   - Чего вы толкаетесь, - грубо проворчал я. - Болтают тут руками - сами не знают чего!..

  

  

  

   Однажды Леонид Андреев затосковал.

   Сначала его забавляли неизвестные молодые люди, приезжавшие к нему по два и по три раза в день, - а потом надоели.

   Каждый из них, явившись к Андрееву, уводил писателя в угол и, судорожно вцепившись в пуговицу его бархатной тужурки, подавленным шепотом спрашивал:

   - Что вы скажете о мессинском землетрясении?

   И он смотрел на Андреева такими испытующими глазами, что тому делалось ясно: неизвестный молодой человек подозревает его в организации и устройстве этого бедствия.

   - А что? - тоже подавленным шепотом спрашивал испуганный Андреев. - Я в то время был у себя на даче... и, клянусь вам...

   - Нет, я хочу знать, как вы находите это землетрясение?

   - Оно... ужасно... неприятно, - неуверенно отвечал Андреев.

   - Да? Очень вам признателен. Я так и напишу: Леонид Андреев в дружеской беседе высказал свой ужас и возмущение перед загадочными силами природы, который... Очень вам благодарен! Бегу.

   И он убегал, уступая место другому молодому человеку, такому же симпатичному и юркому.

   Второй молодой человек тоже цеплялся за Андреева, как утопающий за соломинку, и с истерическим любопытством спрашивал:

   - Какое ваше мнение о Толстом?

   - О Толстом? Великий старик, сделавший...

   - Благодарю вас. Очень рад был с вами побеседовать! Я так и напишу: Недавно Андреев в тесном семейном кругу высказал не лишенное оригинальности мнение о Толстом. Толстой, - сказал писатель, - хотя и велик, но его старость и сопутствующие этой поре жизни немощи лишают его возможности дать вещи, подобные незабвенным прежним: "Анне Карамазовой" и "Братьям Карениным". Мерси. Лечу.

   Третий молодой человек, стоявший в затылок за вторым, ловким движением ноги отбрасывал второго, уже насытившегося, в сторону и спрашивал Андреева в упор:

   - О Метерлинке! Что скажете?

   - Метерл...

   - Благодарю вас! Я так и сообщу нашим читателям! Я очень рад, что ваше мнение совпадает с моим. Лечу. Привет супруге.

   Постепенно все это приелось Андрееву.

   - Ах, как бы я хотел развеселиться! - говорил он.

   - Господи! - удивлялась жена. - Что же может быть легче! В передней есть еще три молодых человека. Позвать? Может, они тебя развеселят...

  

  

   Однажды Андрееву пришла в голову лукавая мысль: потихоньку, инкогнито, уехать в Москву и там повеселиться вовсю.

   Он остриг волосы, надел черные очки и, взявши чемоданчик, поехал в Москву.

   Умылся в номере гостиницы, радостно ухмыльнулся и, довольный собой, зашагал на Тверскую.

   Навстречу ему шли две московские барышни.

   - Вот Андреев, - сказала одна.

   - Леонид, - добавила вторая.

   Они остановились и повернули за писателем, смотря на него с изумлением и страхом.

   - Идет по улице... - прошептала одна с остолбенелым лицом.

   Другая всплеснула руками:

   - Смотри, смотри! В калошах... Андреев в калошах!

   - Что вам угодно, барышни? - со вздохом спросил Андреев.

   - Ай-ай-ай! - взвизгнули обе. - Разговаривает!

   И, обезумевши от ужаса, бросились врассыпную.

   На Тверскую Андреев не пошел. Накупил газет и, печальный, побрел в свой номер.

   В первой газете, которую он развернул, было написано:

   - "Передают из достоверных источников, что Леонид Андреев находится в настоящее время в Антверпене. Писателю город очень понравился. Целыми днями его видят гуляющим по набережной и в гавани".

   - А надо будет, в самом деле, когда-нибудь, - подумал Андреев, - проехаться в Антверпен. Вероятно, любопытный город.

   Отложил первую газету и взял другую.

   - "На днях в дружеской беседе Леонид Андреев, - сообщалось во второй газете, - восхищался немецким поэтом Бирбаумом. Он считает его одним из лучших представителей немецкой поэзии".

   - Бирбаум... - прошептал Андреев, - странная фамилия. Надо будет почитать что-нибудь Бирбаума...

   Встал и, потянувшись, взглянул на часы.

   - Ужасно однообразные газеты нынче... Восемь часов... Пойду-ка я куда-нибудь в театр повеселиться.

   Вышел, сел на извозчика и сказал:

   - Вези меня, братец, в какой-нибудь театр. Смерть, хочется повеселиться. Хе-хе...

   - В Художественный? - спросил извозчик.

   - Можно и в Художественный. Впрочем, нет, брат. Там идет моя "Анатема". Вези куда-нибудь в другое место. К Коршу, что ли.

   Приехав в Коршевский театр, Андреев купил билет и на цыпочках вошел в зрительный зал.

   На сцене стоял актер в студенческом мундире, страстно взывая к актрисе:

   - Оль-Оль! Я люблю тебя! Посмотри на эти Воробьевы горы...

   - "Дни нашей жизни", - разочарованно прошептал Андреев. - Экая незадача!

   Неприятная горечь накоплялась в груди и комком подкатывала к горлу.

   Он встал, вышел на улицу и сел на другого извозчика.

   - Вези меня, голубчик, в какой-нибудь театр, кроме Художественного и Солодовниковского.

   - Пожалуйте!

   Подойдя к кассе третьего театра, Андреев взял билет и спросил кассиршу:

   - А что сегодня идет?

   - "Анфиса", Леонида Андреева. Очень хорошая вещь.

   Андреев скомкал билет и со стоном выбежал на улицу.

   - Есть еще один театр, - сказал он сам себе, - но у меня и пьеса еще одна есть: "Жизнь человека". Я уверен, что наткнусь именно на нее. И еще один есть театр. Но туда не стоит и показываться: там, я знаю, - "Черные маски".

   Во взоре его светилось отчаянье.

   Громадный равнодушный город катил перед ним тысячные людские волны, громадный город заключал в себе массу развлечений, но - все они были не для него.

   - Для всех, кроме него! Ха-ха!

   Чем дальше, тем все больше и больше ему хотелось повеселиться... Взгляд его упал на гигантскую огненную вывеску:

   - "Синематограф "Moderne".

   - Пойду я хоть в синематограф, - подумал несчастный и уныло побрел в иллюминованный подъезд.

   Через минуту публика в ужасе шарахнулась от какого-то невысокого черного человека, который со страдальческим воем, расталкивая всех, бросился к выходу.

   В синематографе демонстрировали сенсационную картину: "Леонид Андреев у себя на даче. Только самое короткое время! Леонид Андреев на моторной лодке. Редкое зрелище! Леонид Андреев и Оскар Норвежский за чаем! Леонид Андреев говорит в граммофон. Невозможное стало возможным! Спешите смотреть!"

   На лице Андреева застыла мертвенная скука; в глазах виднелось страдание. Он махнул рукой и пошел на вокзал написать жене письмо, - что завтра выезжает обратно.

   - Открыточку? - спросила его продавщица в вокзальном киоске. - Вот, пожалуйста... Не желаете ли: Леонид Андреев, последний выпуск.

   Андреев, шатаясь, отошел от киоска, опустился на колени и, воздев руки кверху, заплакал:

   - Господи! За что ты меня проклял?!

  

  

  

  

   До сих пор мне почти совсем не приходилось думать о жизни африканских дикарей... Занятый своими делами, я совершенно забыл об их существовании и имею основание утверждать, что их отношение ко мне носило такой же характер - полнейшего равнодушия.

   В своей жизни я написал целый ряд фельетонов и статей: юмористических, сатирических, ядовитых, полных сарказма и негодования, но едва ли хотя одно мое произведение вызвало на устах африканского дикаря улыбку или заставило его искренно негодовать вместе со мною по поводу все ухудшающейся жизни на нашей бестолковой планете.

   Так мы жили: я - сам по себе, а дикари, под палящими лучами африканского солнца, - сами по себе.

   Но однажды, когда я сидел в редакции, освещенной электрическим светом, имея перед собой телефон, сзади - шкап, битком набитый гениальными творениями, а сбоку последние телеграммы, сообщавшие мне о различных событиях в самых последних закоулках земного шара, - мне до боли сделалось жаль несчастных, невежественных дикарей, лишенных не только телефона и шкапа, набитого книгами, но даже простой, дешевой, копеечной вечерней газеты!

   - Вот, - сказал я сам себе, - ты сидишь здесь, залитый электрическим светом, сильный, всезнающий культурный человек, а в это же самое время где-нибудь у истоков Нила жалкий, тупой дикарь, раздираемый когтями свирепого льва, молча страдает и от когтей, и от отсутствия вечерней газеты, и от своей собственной тупости и невежества...

   Сердце мое болезненно сжалось, и к горлу подкатил тяжелый ком.

   Для журналиста - у меня на редкость добрая, отзывчивая душа и широкое, способное на героизм и самопожертвование сердце.

   Целую неделю у меня не выходила из головы судьба африканских дикарей, а еще через неделю - я решил поехать к ним, неся с собой знание, просвещение и истинные культурные начинания, могущие поднять дикаря до меня, всезнающего, разностороннего газетного работника.

   Издатель сначала удивился моему решению, потом огорчился, потом выразил опасение - не страдаю ли я тихим помешательством, а потом выдал мне аванс, написал в своей газете, что "редакция, не щадя затрат, решила послать собственного специального корреспондента в Центральную Африку"... и я уехал...

  

  

   Утомившись после длинного дневного перехода под свирепыми лучами центрального африканского солнца, я, вместе со своими проводниками, остановился на ночлег в тропическом лесу, сплошь состоявшем из лиан, змей и голодных назойливых львов.

   Не прошло и часу беспокойного, тяжелого сна, как я услышал крики, беготню, возню и, очнувшись, увидел себя схваченным дюжими черными руками нескольких неизвестных мне людей, очевидно, тех самых, которые так страдали от отсутствия вечерних газет.

   Не теряя присутствия духа, я с помощью знаков обратился к ним со следующей речью:

   - Милостивые дикари! Я, конечно, понимаю, что весь ваш жизненный уклад и дедовские традиции, теряющиеся во тьме прошлых веков, повелевают вам сейчас же без остатка съесть меня, запив чистой ключевой водой. Но я имею мужество сказать, что это будет самым идиотским поступком вашей безграмотной жизни! Вы убьете курицу, могущую нести золотые яйца, уничтожите жемчужину, которая будет самым лучшим украшением короны вашего короля. Из истории мы знаем один пример такой бессмысленной расточительности - когда царица Клеопатра распустила в уксусе жемчужину и проглотила эту отвратительную смесь, но ведь это было сделано глупой, истеричной женщиной, а вы - рассудительные, неглупые дикари, с честными, открытыми лицами!..

   Известно, что человека можно поймать на самую грубую лесть. Дикари, польщенные моими последними словами и обескураженные указанием на печальной памяти пример Клеопатры, заговорили что-то на своем чернокожем языке, а потом один спросил меня знаками:

   - Если бы мы пренебрегли своими священными традициями и оставили тебя несъеденным, что бы ты мог предложить нам взамен этого акта исключительного милосердия?

   - Мне гораздо легче указать вам, - гордо отвечал я, - чего я не могу предложить! Я научу вас всему: ваши вигвамы зальются светом электричества! Книгопечатание поднимет ваш умственный уровень, принципы культурной дипломатии расширят ваши границы, а огнестрельное оружие защитит вас от нападений хищных зверей.

   Восторженный крик исторгся из нескольких десятков грудей, и обезумевшие от радости дикари потащили меня к королю, куда-то в глубь девственного африканского леса...

  

  

   Гордо, полный сознания собственного достоинства, стоял я перед чернокожим королем.

   - Неужели, ты, один человек, можешь все знать? - изумленно допрашивал меня простодушный дикарь.

   - Я журналист! - отвечал я знаками. - Журналисты должны все знать. Наша деятельность требует исключительной разносторонности.

   - Что ты считаешь самым главным в жизни человеческой? - спросил меня король.

   - Печатное слово.

   - Можешь ты научить нас этому?

   - Господи! - удивился я. - Ничего нет легче.

   - Как же это делается?

   - Как?

   Все окружающие притаили дыхание. Сам король подался вперед, олицетворяя собой воплощенное внимание.

   - Делается это просто: приходит мне в голову какая-нибудь мысль... Я сажусь за стол и излагаю ее на бумаге. Затем зову мальчишку...

   - Мальчишки у нас есть. Сколько угодно, - вставил король.

   - ...Зову мальчишку и отсылаю в типографию. Там набирают, печатают и потом это рассылается по всему свету!

   Глаза короля заблистали восторгом.

   - Что нужно для того, чтобы устроить типографию? Из чего она делается?

   Я подумал.

   - Из... железа.

   - Железо у нас есть! Эй! кто там... Дать этому бледнолицему железа, сколько ему понадобится. Пусть десять самых расторопных моих подданных помогают ему.

   - Видите ли... - нерешительно сказал я. - Типографские машины бывают нескольких родов: самая сложная - ротационная, для газет, потом бывают плоские, иллюстрационные... Самая простая, так называемая американка...

  

  

   У моих ног лежала груда разного железа. Меня окружили десять откомандированных мне на помощь дикарей, и все они с рабской готовностью смотрели в мои глаза, ожидая первого жеста, чтобы начать работу.

   Я поднял кусок железа и повертел его в руках. Мне часто приходилось видеть типографские машины, но в них было нацеплено столько разных колес, рычагов и винтиков, что я сейчас был в полнейшем недоумении - с чего мне начать.

   - Прежде всего, - промямлил я, - мы должны бросить ретроспективный взгляд и проследить дело книгопечатания со времени его возникновения. Один бедный человек, по имени Гуттенберг, родившийся в тысяча... (я пожалел, что со мной не было энциклопедического словаря) да... родившийся несколько веков тому назад, придумал вместо рукописных букв вырезанные из дерева. Сначала они вырезались на целой доске, а потом Гуттенберг стал делать их подвижными...

   Я запнулся и, безнадежно опустив голову, умолк.

   Толпа дикарей с жадным доверчивым любопытством окружала меня, ловила каждое мое слово, каждый жест, как величайшее откровение...

   - Да... вот таким образом и было изобретено Гуттенбергом книгопечатание... Впрочем, господа, прежде чем начинать устраивать типографию, мы должны заняться бумагой. Знаете ли вы, как делается бумага?

   - Мы о ней и не слыхивали, - заявил король.

   - Неужели?! - вскричал я, с сожалением оглядев дикарей. - Ведь это такой пустяк! Должен вам сказать, что бумага изготовляется из тряпок, тряпки из отслужившей свой срок одежды, одежда из материи, а материя из льна, который - суть растение!

   Я победоносно взглянул на ошеломленных дикарей. Король робко спросил:

   - Не можешь ли ты, о, чужестранец, указать мне, какое из растений - суть лен?

   Я обвел глазами поросшую травой поляну, но так как, не выезжая всю жизнь из города, никогда не видел живого льна, - то благоразумно ответил:

   - Бумагу можно делать также из древесных волокон! Американцы приготовляют так называемую древесную бумагу. Должен вам сказать, что Америка со времени открытия ее Колумбом сделала большие завоевания в технике... Громадные мосты титанической работы, тресты, захватившие в свою власть всю промышленность...

   - Нет, нет, - перебил меня король. - Ты расскажи, как делается бумага из дерева?

   - Как? - да очень просто: электричеством!

   На лицах дикарей было написано истерическое любопытство.

   - Что же это такое электричество? - спросил король. - Можешь ты его сделать?

   - Каждый мальчишка в европейской школе проходит физику, - презрительно возразил я. - В жизни культурного человека электричество играет первенствующую роль: по освещенным электричеством улицам то и дело мчатся битком набитые трамваи, на верхние этажи высочайших домов человек попадает в одну минуту с помощью электрического лифта, гигантские синематографы запечатлевают все события, и человечество двадцатого века триумфально катит к далекому будущему среди электрических молний, освещенное голубым свет...

   - Нет, ты не говори нам так, - нетерпеливо перебил меня король. - Ты расскажи лучше, ну... как устроить синематограф?!

   - Простите, - с достоинством возразил я. - Но я журналист, и всякую свою мысль привык облекать в законченную, округленную форму. А синематограф устраивается с помощью электричества.

   - Да как же он устраивается?!!

   - Он? Прежде всего, я должен... гм... объяснить вам, что такое электричество... Это таинственная, не исследованная еще как следует сила природы, той природы, которая в своем вечном многообразии...

   - Как мы можем получить электричество? - нервно вскричал король. - С чего начать? Ты нам это расскажи!

   - Электричество? Существует, видите ли, два рода электричества... Положительное и отрицательное... Так называемые катушки Румкорфа, состоящие из...

   За несколько лет моей писательской работы мне ни разу не приходилось касаться электричества, и все мое отношение к данному предмету ограничивалось тем, что я однажды заплатил монтеру за починку звонков 4 рубля.

   - Так называемый магнитный полюс, - пролепетал я, - который является следствием... Гм... В простейшем своем роде электричество в природе можно вызвать с помощью элементарнейших опытов... Например: вы берете гребенку и проводите ею по волосам... Характеристический треск, который вы слышите, и есть электричество, разряжающееся...

   - Он все врет, - послышался сбоку голос. - Он решительно ничего не знает. Давайте его съедим!

   - Я ничего не знаю?! - с негодованием воскликнул я. - Сами вы врете! я все знаю! я могу посвятить вас в создавшуюся политическую конъюнктуру Европы, могу осветить с самой оригинальной точки зрения творчество Ибсена, расскажу вам о возвращении к культу Греции, о танцах будущего, о крушении индивидуализма, о кознях Австрии...

   Меня связали и потащили куда-то... А я говорил:

   - Аэропланы - суть аппараты тяжелее воздуха. Различаются - монопланы, бипланы и так называемые геликоптеры.

   - А как они делаются? - с любопытством спросил тащивший меня дикарь.

   Подробно я этого не знал и потому, помолчав, сказал:

   - Скоро человек завоюет воздух, и эти большие белые птицы будут реять в безоблачном небе, которое притихнет, будто изумленное дерзостью во все проникающего человеческого гения...

   - Он будет очень вкусен, - похвалил меня один дикарь, ощупывая голову.

   - Он понравился мне с первого взгляда, - сказал другой.

   Я слишком культурный человек, чтобы меня могла тронуть эта грубая лесть...

   Я промолчал и, брошенный на траву, стал терпеливо ожидать, когда меня зарежут.

   - Заявить им разве, - подумал я, - что я знаю, как делаются ружья? Я несколько раз возмущался в печати бесчеловечием пули дум-дум, негодовал по поводу отсталости России в деле вооружения артиллерии дальнобойными орудиями, но как все это делается - пусть меня повесят - не знаю...

  

  

  

  

  

   Однажды мы с Антоном Павловичем сидели в его саду и тихо беседовали.

   - Вас спрашивают... Можно вас видеть? - доложил старый слуга.

   Непосредственно за этими словами из-за спины слуги раздался веселый голос:

   - Чего там спрашивают?! Хо-хо! Смерть не люблю этих китайских церемоний! Доложи, да прими, да еще, пожалуй, визитные карточки потребуешь - терпеть не могу цирлих-манирлих. Здравствуй, Антоша!

   Антон Павлович привстал и недоумевающе посмотрел на веселого господина в лихо надетом набекрень котелке, с жизнерадостными, но немного мутными глазами, и с манерами, красиво развязными и размашистыми.

   - Простите... - недоумевая сказал Антон Павлович.

   - Не узнаешь, шельмец?! Славой... как это говорится... обуян? Загордился? Хо-хо! Смерть не люблю, когда эдакое вот... двуногое - нос задирает!!!

   - Не будете ли добры, - мягко сказал Чехов, юмористически взглянув на меня, - назвать себя, чтобы я мог вспомнить. С годами, знаете... память слабеет.

   - Хо-хо! Как это говорится: Изабелла - ослабела! А ты, брат, изменился, похудел. Ну, что твоя чахотка? Небось, кровью харкаешь уже?

   - Будьте добры, - вмешался я, выступая вперед, - сказать, кто вы такой, потому что Антон Павлович вас не может узнать.

   - А! И вы здесь... господин хороший! Как поживаете? Небось, тоже пишете? Много развелось теперь пишущей братии... и всякий о себе мнит, что гений. Правильно, Антоша? Помнишь, как я тебя в былое время называл: Антошка-картошка? Да, брат, было времячко...

   Веселый господин сел на мое место и, задумчиво сбивая суковатой палкой головки цветов на куртинах, продолжал:

   - Вот видишь, Антоша... ты меня забыл, а я тебя помню. Забыл Колю, шельмец?! А ведь в одной газете работали. Я о кораблекрушениях разных, о бешеных собаках писал, а ты рассказы мастачил. Хо-хо! Ловкач ты, брат! Нос у тебя есть. Потому и выдвинулся, что нос есть. Умеешь по ветру... А я тоже, брат... стал уже разные фельетонные фигли-мигли разводить. Читал, небось, как я на днях отцов города за городские скверы продернул? Ванька Арепьев часто говорил: бойкое у тебя, Коля, перо... Ох, бойкое! Помнишь Ваньку Арепьева?

   Чехов наморщил лоб.

   - Что-то не помню... Фельетончика вашего о скверах, к сожалению, тоже не читал.

   Веселый господин протяжно свистнул.

   - Да ты что, Антоша... в самом деле в знаменитости продираешься? За литературой не следишь, бывших друзей не признаешь... Оттого и вид у тебя такой... туберкулезный! А я, брат, тебе одну штукенцию притащил. Замечательная повесть. Сам и писал, милый Антуан, собственными руками. Прочти и скажи свое вещее слово. Может, в "Русское Богатство" пристроишь.

   Антон Павлович со вздохом взял пожелтевшую, растрепанную, видавшую виды рукопись и развернул ее.

   - Она у вас... гм... не обработана.

   - Как не обработана? Врешь, брат, до последней запятой обработана!

   - Да вот тут... первая же фраза: "к высокому гроту подъехал мужчина, который зиял темным загадочным отверстием..." Кто зиял?

   - Конечно, грот. Всякий по смыслу догадается. А я уже вижу, брат, что ты подкапываешься. Нехорошо, Антоша... Неискренно! Конечно, с таким отношением к товарищу - никакое "Русское Богатство" не напечатает. Ну, Бог с тобой! У меня есть к тебе другая дружеская просьба... дай мне пятьсот рублей!

   - Как - пятьсот рублей?

   - Взаймы. После сосчитаемся.

   - Да у меня такой суммы, право, нет...

   - Полно врать-то! Небось, в год зарабатываешь в пять раз больше. Ну, нет пятисот, дай триста. Я тебе оставлю мою рукопись... За нее всякий издатель даст в десять раз больше!

   - Уверяю вас... У меня при себе рублей тридцать-сорок есть. И на те я должен жить всю неделю. Впрочем, половину - могу.

   - Эх, Антоша! Засушила тебя слава! Мелок ты стал: товарищам завидуешь, в денежных отношениях потерял широту русской души... Жмешься, брат! А ведь все равно - кашляешь, кашляешь, да и помрешь скоро... Кому свои миллионы оставишь?

   Веселый господин похлопал меня по плечу, как бы призывая в свидетели своего утверждения, покачал головой и, обиженный, исчез так же неожиданно, как явился.

   Больше мы с ним не встречались...

  

  

   Когда в печати появились воспоминания Куприна, Бунина и Горькою - о Чехове, веселый господин решил, что настала его очередь.

   - Что ж... - подумал он. - Недаром Ванька Арепьев частенько говорил, что у меня бойкое перо. Попробуем!

   Веселый господин отодвинул начатый фельетон о непозволительном отношении отцов города к водопроводному вопросу и начал:

  

  

   Должен сказать, что Чехова я знал очень близко... Начинали мы с ним в одной газете, и я, по-приятельски, даже называл его Антошей.

   - Эх, ты, - говорю, - Антошка-картошка!

   Зная его близко, должен сказать, что дружественная критика окружила его совершенно незаслуженным ореолом и каким-то идолопоклонническим отношением...

   Мало кому известно, что слухи о доброте и деликатности Антона Петровича были сильно преувеличены. Наоборот, покойный писатель к своим бывшим товарищам по работе относился с невыносимым пренебрежением, еле узнавал их при встрече.

   Кроме того, угасший писатель был скупенек и часто, позванивая в кармане сторублевками, отказывал в займе даже своим близким нуждающимся друзьям.

   Отличительной чертой незабвенного покойника была грубость, доходящая порой до наглости... Так, например, пишущий эти строки был свидетелем того, как Антон Павлович раскритиковал прекрасную повесть маститого писателя, который находился тут же. Нужно ли говорить, что эта грубая критика была совершенно несправедлива, являясь результатом болезненной зависти к более талантливым коллегам чахоточного писателя...

   Покойный, конечно, понимал, что его нудные, тягучие измышления, лишенные элементарного знания жизни, сразу тускнели и терялись рядом с прекрасными, полными жизненной правды произведениями маститого автора. "Чего же спят наши отцы города, не обращая внимания на позорное состояние городской канализации".

   К числу отрицательных свойств дорогого всем покойника нужно отнести также его известную близким - приверженность к алкоголю и полнейшее неуменье отличать свое от чужого. (Пишущий эти строки хорошо помнит, как незабвенный писатель обменял свои старые калоши на его новые и спрятал однажды, якобы по рассеянности, вместо носового платка - совсем новенькую салфетку.)

  

  

   В будущем автор настоящих воспоминаний о Чехове постарается глубже и полнее очертить физическую и моральную физиономию писателя, так безвременно угасшего (настолько безвременно, что он забыл возвратить автору этих воспоминаний серебряный портсигар и три рубля денег, похищенных тайком знаменитым певцом русских сумерок)...

  

  

  

  

  

   - И вам не стыдно? - укоризненно спрашивал судья, смотря на стоявшего перед ним Декадента, - ну, скажите: пара ли она вам?

   - Она из хорошей семьи, - ответил, моргая глазами, Декадент. - Отец ее был предводителем стада, и потом жил несколько лет на городской конюшне, а мать получила на выставке медаль.

   - Да, но ведь она же - коза!

   - Коза, господин судья.

   - Так как же вы так?! А?..

   - Я не из расчета, господин судья. Я по любви.

   - Что же вы нашли в ней хорошего? Коза - козой и останется. Вот вы говорите, что хотите узаконить вашу любовь браком. Намерение в своем первоисточнике - почтенное. Не спорю. Но подумали ли вы о тех тяжелых осложнениях и инцидентах, которые должны возникнуть потом? Вы из хорошей семьи, у вас есть престарелые родные... Того ли ожидали ваши папа и мама, когда растили вас и качали на коленах, маленького, с кудрявой головкой, о такой ли партии для своего первенца думала ваша уважаемая матушка? Уж не говоря о том, что ваш брак, как противный каноническим правилам, будет только гражданским, подумали ли вы о том, что будет, если ваши родственники, ваши друзья захотят познакомиться с вашей... супругой? Сможете ли вы ввести ее в порядочное общество равноправным членом и не заставит ли она своим бестактным поведением краснеть вас, с первых же шагов ее светской жизни? Я понимаю, конечно, вы скажете: я молод, я ее перевоспитаю, с милым рай в шалаше, ну... и прочее там... Хорошо-с! А о старости... О старости своей подумали ли вы, молодой человек?! Кто вам - хворенькому, седенькому, слабенькому подаст напиться?! Кто поправит вам подушку и даст в чайной ложечке лекарство? Коза? Коза пригреет вас, приголубит, утешит и облегчит в жизненных неудачах и передрягах?

   На глазах престарелого судьи стояли слезы.

   Декадент плакал навзрыд.

   - Что же мне делать, господин судья? Теперь я и сам вижу, что она мне не пара.

   - Гоните ее от себя!

   - Она будет очень страдать, - прошептал Декадент, сморкаясь в носовой платок. - Мы так любили друг друга...

   - Вы должны ее возненавидеть!

   - Спасибо, господин судья. Возненавижу. А тут еще у моего приятеля была собака... Очень красивая. Ее звали - Леди. Если бы...

   - Нельзя, - твердо сказал судья. - Тоже нельзя. Гнать и ненавидеть!

   - Тут еще кошку на днях я одну видел, - признался Декадент. - Препикантное создание!..

   - Ни-ни! Гоните от себя всякие соблазны... Поселите в своем сердце вместо любви - ненависть.

   - Поселю, господин судья, - обещал растроганный Декадент.

  

  

   - И вам не стыдно? - укоризненно спрашивал судья, смотря на стоявшего перед ним Декадента. - Ну, скажите, разве для воспитанного молодого человека подходящее занятие - давить кошек веревками и травить собаками?

   - А мы потом этих собак кипятком обливали, - попытался оправдаться Декадент.

   - Тоже нехорошо. Нет в вас меры. То вы хотите козу осчастливить предложением руки и сердца, то собаку кипятком шпарите. Ведь собака вам ничего дурного не сделала?

   Декадент подумал.

   - Ничего.

   - Так зачем же вы ее кипятком обливаете?

   - Да, теперь я и сам вижу, господин судья, что это было лишнее.

   - Вот видите. А зачем кошек давить? Существо она чистенькое, никому вреда не приносит, а, наоборот, в хозяйстве полезное - мышей ловит - за что же ее убивать?

   - На днях у тети моей, - оживился Декадент, - во какую мышь поймала!

   - То-то и оно. И тетенька ваша, наверное, ее любит, молочком за это, печенкой кормит. А вы взяли ее, да веревкой удавили! Покличет ваша тетушка свою Машку: Машенька, Машенька, где ты? Ан нет Машеньки... На веревке удавлена... Померла! Не нужно ей уже ни молочка, ни печеночки...

   Старый судья прослезился. Декадент тоже плакал.

   - Не буду больше, господин судья.

   - То-то и оно. Вы бы лучше книжки читали, чем животных мучить...

   - Буду книжки читать, господин судья, - пообещал Декадент.

  

  

   - И вам не стыдно? - укоризненно спрашивал старый судья, смотря на стоявшего перед ним Декадента. - Что дурного сделали вам книжки в Публичной библиотеке, что вы из них выдирали страницы?

   - Я полюбил чтение, господин судья.

   - Так зачем же страницы выдирать?!

   - Я не все. Несколько страничек... И то в толстых книжках. Если тоненькая - я понимаю, что нельзя. Она оттого еще тоньше будет. А толстая - что ей сделается?

   - Ну, поставьте вы себя на место другого читателя... Приходите вы, берете книгу, разворачиваете, ан от 16-й до 86 страницы - и нет!

   - Как нет? Есть! - возразил Декадент, полез в карман и вынул несколько измятых листков. - Вот они!

   - Так это у вас! Поймите, у в_а_с, потому что вы их тайком вырвали... А возьмите вы другого читателя... Ну, ученого какого-нибудь, профессора, скажем, медицины. Нужно ему пополнить какой-нибудь пробел в теории, которая приведет его к открытию лекарства, скажем, от чахотки, поедет он в Публичную библиотеку, возьмет нужную книгу и - что же! Необходимые страницы вырваны. Что тогда получится: средство от чахотки не открыто, больные будут умирать по-прежнему, - и все это сделали вы!

   Декадент заплакал.

   - Когда вы так хорошо все объяснили, то я, действительно, вижу, что был не прав. Я больше не буду, господин судья! Но что же мне делать, посоветуйте?!

   - Боюсь вам и советовать, - сказал судья. - Советовал вам гнать от себя козу, вы стали давить кошек, посоветовал читать - вы стали драть страницы... Разве вот что... начните писать что-нибудь!

   - Это невозможно! - рыдая, воскликнул Декадент.

   - Почему?