Аверченко Аркадий Тимофеевич - Веселые устрицы

n="justify">   - Я уже пишу! В "Весах"!!

  

  

  

   Писатель Кукушкин вошел, веселый, радостный, к издателю Залежалову и, усмехнувшись, ткнул его игриво кулаком в бок.

   - В чем дело?

   - Вещь!

   - Которая?

   - Ага! Разгорелись глазки? Вот тут у меня лежит в кармане. Если будете паинькой в рассуждении аванса - так и быть, отдам!

   Издатель нахмурил брови.

   - Повесть?

   - Она. Ха-ха! То есть такую машину закрутил, такую, что небо содрогнется! Вот вам наудачу, две-три выдержки.

   Писатель развернул рукопись.

   "...Темная мрачная шахта поглотила их. При свете лампочки была видна полная, волнующаяся грудь Лидии и ее упругие бедра, на которые Гремин смотрел жадным взглядом. Не помня себя, он судорожно прижал ее к груди, и все заверте..."

   - Еще что? - сухо спросил издатель.

   - Еще я такую штучку вывернул: "Дирижабль плавно взмахнул крыльями и взлетел... На руле сидел Маевич и жадным взором смотрел на Лидию, полная грудь которой волновалась и упругие выпуклые бедра дразнили своей близостью. Не помня себя, Маевич бросил руль, остановил пружину, прижал ее к груди, и все заверте..."

   - Еще что? - спросил издатель так сухо, что писатель Кукушкин в ужасе и смятении посмотрел на него и опустил глаза.

   - А... еще... вот... Зззаб... бавно! "Линевич и Лидия, стесненные тяжестью водолазных костюмов, жадно смотрели друг на друга сквозь круглые стеклянные окошечки в головных шлемах... Над их головами шмыгали пароходы и броненосцы, но они не чувствовали этого. Сквозь неуклюжую, мешковатую одежду водолаза Линевич угадывал полную волнующуюся грудь Лидии и ее упругие выпуклые бедра. Не помня себя, Линевич взмахнул в воде руками, бросился к Лидии, и все заверте..."

   - Не надо, - сказал издатель.

   - Что не надо? - вздрогнул писатель Кукушкин.

   - Не надо. Идите, идите с богом.

   - В-вам... не нравится? У... у меня другие места есть... Внучек увидел бабушку в купальне... А она еще была молодая...

   - Ладно, ладно. Знаем! Не помня себя он бросился к ней, схватил ее в объятия, и все заверте...

   - Откуда вы узнали? - ахнул, удивившись, писатель Кукушкин. - Действительно, так и есть у меня.

   - Штука нехитрая. Младенец догадается! Теперь это, брат Кукушкин, уже не читается. Ау! Ищи, брат Кукушкин, новых путей.

   Писатель Кукушкин с отчаянием в глазах почесал затылок и огляделся:

   - А где тут у вас корзина?

   - Вот она, - указал издатель.

   Писатель Кукушкин бросил свою рукопись в корзину, вытер носовым платком мокрое лицо и лаконично спросил:

   - О чем нужно?

   - Первее всего теперь читается естествознание и исторические книги. Пиши, брат Кукушкин, что-нибудь там о боярах, о жизни мух разных...

   - А аванс дадите?

   - Под боярина дам. Под муху дам. А под упругие бедра не дам! И под "все завертелось" не дам!!!

   - Давайте под муху, - вздохнул писатель Кукушкин.

  

   Через неделю издатель Залежалов получил две рукописи. Были они такие:

  

  

   Боярышня Лидия, сидя в своем тереме старинной архитектуры, решила ложиться спать. Сняв с высокой волнующейся груди кокошник, она стала стягивать с красивой полной ноги сарафан, но в это время распахнулась старинная дверь и вошел молодой князь Курбский.

   Затуманенным взором, молча, смотрел он на высокую волнующуюся грудь девушки и ее упругие выпуклые бедра.

   - Ой, ты, гой, еси,- воскликнул он на старинном языке того времени.

   - Ой, ты, гой, еси, исполать тебе, добрый молодец! - воскликнула боярышня, падая князю на грудь, и - все заверте...

  

  

   Небольшая стройная муха с высокой грудью и упругими бедрами ползла по откосу запыленного окна.

   Звали ее по-мушиному - Лидия.

   Из-за угла вылетела большая черная муха, села против первой и с еле сдерживаемым порывом страсти стала потирать над головой стройными мускулистыми лапками. Высокая волнующаяся грудь Лидии ударила в голову черной мухи чем-то пьянящим... Простерши лапки, она крепко прижала Лидию к своей груди, и все заверте...

  

  

  

   По приезде в Петербург я явился к старому другу, репортеру Стремглавову, и сказал ему так:

   - Стремглавов! Я хочу быть знаменитым.

   Стремглавов кивнул одобрительно головой, побарабанил пальцами по столу, закурил папиросу, закрутил на столе пепельницу, поболтал ногой - он всегда делал несколько дел сразу - и отвечал:

   - Нынче многие хотят сделаться знаменитыми.

   - Я не "многий", - скромно возразил я. - Василиев, чтоб они были Максимычами и в то же время Кандыбинами - встретишь, брат, не каждый день. Это очень редкая комбинация!

   - Ты давно пишешь? - спросил Стремглавов.

   - Что... пишу?

   - Ну, вообще, - сочиняешь!

   - Да я ничего и не сочиняю.

   - Ага! Значит - другая специальность. Рубенсом думаешь сделаться?

   - У меня нет слуха, - откровенно сознался я.

   - На что слуха?

   - Чтобы быть этим вот... как ты его там назвал?.. Музыкантом...

   - Ну, брат, это ты слишком. Рубенс не музыкант, а художник.

   Так как я не интересовался живописью, то не мог упомнить всех русских художников, о чем Стремглавову и заявил, добавив:

   - Я умею рисовать метки для белья.

   - Не надо. На сцене играл?

   - Играл. Но когда я начинал объясняться героине в любви, у меня получался такой тон, будто бы я требую за переноску рояля на водку. Антрепренер и сказал, что лучше уж пусть я на самом деле таскаю на спине рояли. И выгнал меня.

   - И ты все-таки хочешь стать знаменитостью?

   - Хочу. Не забывай, что я умею рисовать метки!

   Стремглавов почесал затылок и сразу же сделал несколько дел: взял спичку, откусил половину, завернул ее в бумажку, бросил в корзину, вынул часы и, засвистав, сказал:

   - Хорошо. Придется сделать тебя знаменитостью. Отчасти, знаешь, даже хорошо, что ты мешаешь Рубенса с Робинзоном Крузо и таскаешь на спине рояли - это придает тебе оттенок непосредственности.

   Он дружески похлопал меня по плечу и обещал сделать все, что от него зависит.

  

  

   На другой день я увидел в двух газетах в отделе "Новости искусства" такую странную строку: "Здоровье Кандыбина поправляется".

   - Послушай, Стремглавов, - спросил я, приехав к нему, - почему мое здоровье поправляется? Я и не был болен.

   - Это так надо, - сказал Стремглавов. - Первое известие, которое сообщается о тебе, должно быть благоприятным... Публика любит, когда кто-нибудь поправляется.

   - А она знает - кто такой Кандыбин?

   - Нет. Но она теперь уже заинтересовалась твоим здоровьем, и все будут при встречах сообщать друг другу: "А здоровье Кандыбина поправляется".

   - А если тот спросит: "Какого Кандыбина?"

   - Не спросит. Тот скажет только: "Да? А я думал, что ему хуже".

   - Стремглавов! Ведь они сейчас же и забудут обо мне!

   - Забудут. А я завтра пущу еще такую заметку: "В здоровье нашего маститого..." Ты чем хочешь быть: писателем? художником?..

   - Можно писателем.

   - "В здоровье нашего маститого писателя Кандыбина наступило временное ухудшение. Вчера он съел только одну котлетку и два яйца всмятку. Температура 39,7".

   - А портрета еще не нужно?

   - Рано. Ты меня извини, я должен сейчас ехать давать заметку о котлете.

   И он, озабоченный, убежал.

  

  

   Я с лихорадочным любопытством следил за своей новой жизнью.

   Поправлялся я медленно, но верно. Температура падала, количество котлет, нашедших приют в моем желудке, все увеличивалось, а яйца я рисковал уже съесть не только всмятку, но и вкрутую.

   Наконец, я не только выздоровел, но даже пустился в авантюры.

   "Вчера, - писала одна газета, - на вокзале произошло печальное столкновение, которое может окончиться дуэлью. Известный Кандыбин, возмущенный резким отзывом капитана в отставке о русской литературе, дал последнему пощечину. Противники обменялись карточками".

   Этот инцидент вызвал в газетах шум.

   Некоторые писали, что я должен отказаться от всякой дуэли, так как в пощечине не было состава оскорбления, и что общество должно беречь русские таланты, находящиеся в расцвете сил.

   Одна газета говорила:

   "Вечная история Пушкина и Дантеса повторяется в нашей полной несообразностей стране. Скоро, вероятно, Кандыбин подставит свой лоб под пулю какого-то капитана Ч*. И мы спрашиваем - справедливо ли это?

   С одной стороны - Кандыбин, с другой - какой-то никому не ведомый капитан Ч*".

   "Мы уверены, - писала другая газета, - что друзья Кандыбина не допустят его до дуэли".

   Большое впечатление произвело известие, что Стремглавов (ближайший друг писателя) дал клятву, в случае несчастного исхода дуэли, драться самому с капитаном Ч*.

   Ко мне заезжали репортеры.

   - Скажите, - спросили они, - что побудило вас дать капитану пощечину?

   - Да ведь вы читали, - сказал я. - Он резко отзывался о русской литературе. Наглец сказал, что Айвазовский был бездарным писакой.

   - Но ведь Айвазовский - художник! - изумленно воскликнул репортер.

   - Все равно. Великие имена должны быть святыней, - строго отвечал я.

  

  

   Сегодня я узнал, что капитан Ч* позорно отказался от дуэли, а я уезжаю в Ялту.

   При встрече со Стремглавовым я спросил его:

   - Что, я тебе надоел, что ты меня сплавляешь?

   - Это надо. Пусть публика немного отдохнет от тебя. И потом это шикарно: "Кандыбин едет в Ялту, надеясь окончить среди чудной природы юга большую, начатую им вещь".

   - А какую вещь я начал?

   - Драму "Грани смерти".

   - Антрепренеры не будут просить ее для постановки?

   - Конечно, будут. Ты скажешь, что, закончив, остался ею недоволен и сжег три акта. Для публики это канальски эффектно!

   Через неделю я узнал, что в Ялте со мной случилось несчастье: взбираясь по горной круче, я упал в долину и вывихнул себе ногу. Опять началась длинная и утомительная история с сиденьем на куриных котлетках и яйцах.

   Потом я выздоровел и для чего-то поехал в Рим... Дальнейшие мои поступки страдали полным отсутствием всякой последовательности и логики.

   В Ницце я купил виллу, но не остался в ней жить, а отправился в Бретань кончать комедию "На заре жизни". Пожар моего дома уничтожил рукопись, и поэтому (совершенно идиотский поступок) я приобрел клочок земли под Нюренбергом.

   Мне так надоели бессмысленные мытарства по белу свету и непроизводительная трата денег, что я отправился к Стремглавову и категорически заявил:

   - Надоело! Хочу, чтобы юбилей.

   - Какой юбилей?

   - Двадцатипятилетний.

   - Много. Ты всего-то три месяца в Петербурге. Хочешь десятилетний?

   - Ладно, - сказал я. - Хорошо проработанные 10 лет дороже бессмысленно прожитых 25.

   - Ты рассуждаешь, как Толстой, - восхищенно вскричал Стремглавов.

   - Даже лучше. Потому что я о Толстом ничего не знаю, а он обо мне узнает.

  

  

   Сегодня справлял десятилетний юбилей своей литературной и научно-просветительной деятельности...

   На торжественном обеде один маститый литератор (не знаю его фамилии) сказал речь:

   - Вас приветствовали как носителя идеалов молодежи, как певца родной скорби и нищеты, - я же скажу только два слова, но которые рвутся из самой глубины наших душ: здравствуй, Кандыбин!!

   - А, здравствуйте, - приветливо отвечал я, польщенный. - Как вы поживаете?

   Все целовали меня.

  

  

  

   Многие находят, что катанье на колесных коньках - очень трудная вещь... Конечно, в наш слабый развинченный век, когда многие не умеют даже как следует кататься на простом извозчике - этот спорт представляет некоторые трудности, но, конечно, не такого сорта, чтобы, отправляясь впервые на скетинг-ринг, попрощаться с родственниками, написать завещание и затвердить наизусть последние предсмертные слова.

  

  

   Я стоял у буфетного столика, опираясь на мягкие перила вокруг асфальтовой площадки, по которой носились с треском и веселым гамом оживленные парочки, - стоял и думал:

   - Только-то и всего? Да ведь сущий пустяк - покатиться на этих колесиках! Мне кажется, я открыл главный секрет этого спорта: стоит только стараться не упасть - и дело наполовину сделано. А если вы не рухнули на пол сразу, то последующие шаги не представляют никаких затруднений... Чтобы сдвинуться с места, необходимо попросить кого-либо из находящихся вблизи толкнуть вас легонько в спину. А коньки уж - такая подвижная штука, что мигом домчат вас до противоположной стороны площадки. Попробуем.

   Я подошел к служителю, сел на диван, протянул ноги и сказал тоном лихого, безрассудно смелого спортсмена:

   - Парочку коньков! Да получше!! Чтобы они обязательно были на колесиках!

   - Да они и так все на колесиках, - возразил служитель, завинчивая какие-то винты на моей ноге.

   - Да? - смутился я. - Это прекрасный обычай.

   - Готово, господин!

   Я опустил на пол оседланные ноги и потихоньку подвигал ими... Увы, твердой земли я не ощутил: мои ноги как будто болтались в воздухе.

   - Это... всегда так? - робко спросил я.

   - Что всегда?

   - Так... скользко.

   - А как же: колесики! Пожалуйте на площадку.

   Я поднялся с дивана, но нога моя стремительно юркнула куда-то в сторону, и я снова опустился на свое место. Мне часто до того приходилось сиживать на диванах, но никогда я не получал такого искреннего удовлетворения от этого, как теперь.

   Никогда бы раньше я не мог поверить, что можно так привязаться и полюбить простую дешевую, набитую шерстью подушку. Ни за какие деньги не хотел бы я расстаться с ней...

   - Что же вы? Пожалуйте.

   - Хи-хи, - засмеялся я. - Хи-хи... Я, голубчик, еще немножко посижу здесь. Устанешь, знаешь ли, за день... Тут у вас очень мило: тепло, уютно.

   Он отошел от меня, а я остался сидеть, томительно вздыхая и изредка осторожно постукивая скользкой ногой по полу.

   Рядом со мной надевали коньки господину, который был в таком же положении, как я. Но в этом человеке был дух героя! При Иоанне Грозном он, вместо Ермака, мог бы завоевать Сибирь; при встрече с тигром он ударил бы его кулаком в темя и, ошеломив этим изумленного зверя, притащил бы его на веревке домой... В этом человеке помещался дух героя! Он не сидел полчаса на диване, не мямлил, как я, а сразу встал, выпрямился смело во весь рост и - грохнулся на буфетный стол всей своей тяжестью.

   Если заразительны дурные примеры, то заразительны и хорошие: я встал и, прижимаясь к служителю со всей порывистостью и лаской, на которую способна моя привязчивая натура, направился к барьеру.

   И вот - я остался один, судорожно уцепившись за барьер и делая вид, что меня страшно заинтересовало устройство потолка.

   - Отчего же вы не катаетесь? - дружески спросил меня кто-то из сидевших за столиками.

   - Да я... катаюсь.

   - Вы бросьте барьер! не держитесь за него - тогда легче.

   Я послушался совета. Но мои ноги (никогда я не подозревал в своих собственных конечностях столько хитрости и ехидства) заметили этот маневр и сразу разбежались в обе стороны так далеко, что мне стоило большого труда снова собрать их воедино. При этом я сделал движение, напоминающее самую популярную фигуру в кэк-воке, и снова с судорожною поспешностью уцепился за барьер.

   - Смелее, смелее! - кричал мне доброжелатель.- Не льните так к барьеру, как к любимой женщине. Свободнее руки, отъезжайте от барьера.

   - Очевидно, он знает, что нужно делать, - подумал я и отъехал от барьера.

   И тут я оказался будто висящим в воздухе. Коньки сами ерзали по асфальту, как живые, я откидывался назад, изгибался, как угорь, и, наконец, видя, что позорное падение неизбежно - с молниеносной поспешностью схватил за обе руки какого-то подвернувшегося конькобежца.

   - Что такое? - изумился он. - В чем дело?

   Стискивая его руки, я тряс их, изгибался и, чтобы загладить свой бестактный поступок, сказал трясущимися губами:

   - А, здравствуйте!.. Как поживаете? Вы... меня не узнаете?

   - Первый раз вижу. Пустите мои руки!

   Он вырвался. Ноги мои не упустили удобного случая сделать гадость их хозяину, разъехались в стороны, и я тяжело опустился боком на асфальт.

   - Упали? - участливо спросил мой доброжелатель.

   Я сделал вид, что поправляю коньки.

   - Нет, это я так сел. Затянул ремни. Они, знаете, от катанья ослабевают.

   Повозившись с каким-то ремнем, я тихонько подполз к барьеру и - снова нашел в нем старого, верного, испытанного друга.

   - Если вы замечаете, что падаете, - сказал человек, сидевший за столом (теперь я подозреваю, что он был - случайный зритель, впервые зашедший полюбоваться на новый спорт), - если вы замечаете, что падаете, - то немедленно поднимайте одну ногу... Равновесие установится, таким образом, сразу.

   Снова я с тяжелым сердцем расстался с барьером... Исполнить совет моего доброжелателя было тем легче, что я поскользнулся сразу. И совет был исполнен даже в двойной дозе. Он советовал при падении поднять одну ногу, а я поднял обе. Правда, это было после падения, и для этого пришлось коснуться спиной асфальта, но я увидел, что в падении, в сущности, нет ничего страшного.

   Мимо меня пролетел изящный господин, грациозно наклонившись вперед и легко, без усилия скользя по асфальтовой глади.

   - Попробую и я так, - подумал я. - Ну, упаду! Эка важность!

   Положив руки назад, я неожиданным ураганом ринулся в толпу катающихся. Я упал всего два раза, но сбил с ног человек десять, опрокинул неизвестного толстяка на барьер и, сопровождаемый разными пожеланиями и комплиментами, усталый, довольный собой отправился снимать коньки.

  

  

   На второй день я опрокинул всего двух человек и к барьеру прикасался лишь изредка, большей частью покровительственно похлопывая его по упругой спине... На третий день я не опрокинул уже ни одного человека (опрокинули меня - какой-то неуклюжий медведь,- чтоб его черт побрал, - и неизвестная девица, бездарная до обморока), на барьер смотрел с презрением, как на нечто смешное, ненужное, и демонстративно держался подальше от этого пережитка старинной неуклюжести и страха... Пролетая мимо напуганных, искаженных ужасом лиц, кричал им покровительственно: "смелее!", и теперь - если бы мне предложили приз за катанье, - я взял бы его без всякого колебания, отнекиваний и ненужной скромности.

  

  

  

  

   В восемь часов вечера Ляписов заехал к Андромахскому и спросил его:

   - Едете к Пылинкиным?

   - А что? - спросил, покривившись, Андромахский. - Разве сегодня четверг?

   - Конечно, четверг. Сколько четвергов вы у них бывали, и все еще не можете запомнить.

   Андромахский саркастически улыбнулся.

   - Зато я твердо знаю, что мы будем там делать. Когда мы войдем, m-me Пылинкина сделает радостно-изумленное лицо: "Господи! Андрей Павлович! Павел Иванович! Как это мило с вашей стороны!" Что мило? Что мило, черт ее возьми, эту тощую бабу, меняющую любовников, - не скажу даже, как перчатки, потому что перчатки она меняет гораздо реже! Что мило? То ли мило, что мы являемся всего один раз в неделю, или то, что мы, войдя, не разгоняем сразу пинками всех ее глупых гостей? "Садитесь, пожалуйста. Чашечку чаю?" Ох, эта мне чашечка чаю! И потом начинается: "Были на лекции о Ведекинде?" А эти проклятые лекции, нужно вам сказать, читаются чуть ли не каждый день! "Нет, скажешь, не был". - "Не были? Как же это вы так?" Ну, что, если после этого взять, стать перед ней на колени, заплакать и сказать: "Простите меня, что я не был на лекции о Ведекинде. Я всю жизнь посвящу на то, чтобы замолить этот грех. Детям своим завещаю бывать от двух до трех раз на Ведекинде, кухарку вместо бани буду посылать на Ведекинда и на смертном одре завещаю все свое состояние лекторам, читающим о Ведекинде. Простите меня, умная барыня, и кланяйтесь от меня всем вашим любовникам!"

   Ляписов засмеялся:

   - Не скажете!

   - Конечно, не скажу. В том-то и ужас, что не скажу. И еще в том ужас, что и она и все ее гости моментально и бесследно забывают о Ведекинде, о лекциях и с лихорадочным любопытством набрасываются на какую-то босоножку. "Видели танцы новой босоножки? Мне нравится". А другой осел скажет: "А мне не нравится". А третий отвечает: "Не скажите! Это танцы будущего, и они мне нравятся. Когда я был в Берлине, в кафешантане..." - "Ах, - скажет игриво m-me Пылинкина, - вам, мужчинам, только бы все кафешантаны!" Конечно, нужно было бы сказать ей - кафешантаны. А тебе бы все любовники да любовники? "Семен Семеныч! Чашечку чаю с печеньицем, а? Пожалуйста! Читали статью о Вейнингере?" А чаишко-то у нее, признаться, скверный, да и печеньице тленом попахивает... И вы замечаете? Замечаете? Уже о босоножке забыто, танцы будущего провалились бесследно до будущего четверга, разговор о кафешантане держится две минуты, увядает, осыпается и на его месте пышно расцветает беседа о новой пьесе, причем одному она нравится, другому не нравится, а третий выражает мнение, что она так себе. Да ведь он ее не видел?! Не видел, уверяю вас, шут этакий, мошенник, мелкий хам!! А ты должен сидеть, пить чашечку чаю и говорить, что босоножка тебе нравится, новая пьеса производит впечатление слабой, а кафешантаны скучны, потому что все номера однообразны.

   Ляписов вынул часы:

   - Однако уже скоро девять!

   - Сейчас. Я в минутку оденусь. Да ведь там только к девяти и собираются... Одну минуточку.

  

  

   В девять часов вечера Андромахский и Ляписов приехали к Пылинкиным.

   M-me Пылинкина увидела их еще в дверях и с радостным изумлением воскликнула:

   - Боже ты мой, Павел Иваныч! Андрей Павлыч! Садитесь. Очень мило с вашей стороны, что заехали. Чашечку чаю?

   - Благодарю вас! - ласково наклонил голову Андромахский. - Не откажусь.

   - А мы с мужем думали, что встретим вас вчера...

   - Где? - спросил Андромахский.

   - Как же! В Соляном Городке. Грудастов читал о Пшебышевском.

   На лице Андромахского изобразилось неподдельное отчаяние.

   - Так это было вчера?! Экая жалость! Я мельком видел в газетах и, представьте, думал, что она будет еще не скоро. Я теперь газеты вообще мельком просматриваю.

   - В газетах теперь нет ничего интересного, - сказал из-за угла чей-то голос.

   - Репрессии, - вздохнула хозяйка. - Обо всем запрещают писать. Чашечку чаю?

   - Не откажусь, - поклонился Ляписов.

   - Мы выписали две газеты и жалеем. Можно бы одну выписать.

   - Ну, иногда в газетах можно натолкнуться на что-нибудь интересное... Читали на днях, как одна дама гипнотизмом выманила у домовладельца тридцать тысяч?

   - Хорошенькая? - игриво спросил Андромахский.

   Хозяйка кокетливо махнула на него салфеточкой.

   - Ох, эти мужчины! Им бы все только - хорошенькая! Ужасно вы испорченный народ.

   - Ну, нет, - сказал Ляписов. - Вейнингер держится обратного мнения... У него ужасное мнение о женщинах...

   - Есть разные женщины и разные мужчины, - послышался из полутемного угла тот же голос, который говорил, что в газетах нет ничего интересного. - Есть хорошие женщины и хорошие мужчины. И плохие есть там и там.

   - У меня был один знакомый, - сказала полная дама. - Он был кассиром. Служил себе, служил и - представьте - ничего. Потом познакомился с какой-то кокоткой, растратил казенные деньги и бежал в Англию. Вот вам и мужчины ваши!

   - А я против женского равноправия! - сказал господин с густыми бровями. - Что это такое? Женщина должна быть матерью! Ее сфера - кухня!

   - Извините-с! - возразила хозяйка. - Женщина такой же человек, как и мужчина! А ей ничего не позволяют делать!

   - Как не позволяют? Все позволяют! Вот одна на днях в театре танцевала с голыми ногами. Очень было мило. Сфера женщины - все изящное, женственное.

   - А, по-моему, она вовсе не изящна. Что это такое - ноги толстые, и сама скачет, как козел!

   - А мне нравится! - сказал маленький лысый человек. - Это танцы будущего, и они открывают новую эру в искусстве.

   - Чашечку чаю! - предложила хозяйка Андромахскому. - Может быть, желаете рюмочку коньяку туда?

   - Мерси. Я вообще не пью. Спиртные напитки вредны.

   Голос из угла сказал:

   - Если спиртные напитки употреблять в большом количестве, то они, конечно, вредны. А если иногда выпить рюмочку - это не может быть вредным.

   - Ничем не надо злоупотреблять, - сказала толстая дама.

   - Безусловно. Все должно быть в меру, - уверенно ответил Ляписов.

   Андромахский встал, вздохнул и сказал извиняющимся тоном:

   - Однако я должен спешить. Позвольте, Марья Игнатьевна, откланяться.

   На лице хозяйки выразился ужас.

   - Уже?!! Посидели бы еще...

   - Право, не могу.

   - Ну, одну минутку!

   - С наслаждением бы, но...

   - Какой вы, право, нехороший... До свиданья. Не забывайте! Очень будем рады с мужем видеть вас.

   Ласковая, немного извиняющаяся улыбка бродила на лице Андромахского до тех пор, пока он не вышел в переднюю. Когда нога его перешагнула порог - лицо приняло выражение холодной злости, скуки и бешенства.

   Он оделся и вышел.

  

  

   Захлопнув за собой дверь, Андромахский остановился на полутемной площадке лестницы и прислушался. До него явственно донеслись голоса: его приятеля Ляписова, толстой дамы и m-me Пылинкиной.

   - Что за черт?

   Он огляделся. Над его головой тускло светило узенькое верхнее окно, выходившее, очевидно, из пылинкинской гостиной. Слышно было всякое слово - так отчетливо, что Андромахский, уловив свою фамилию, прислонился к перилам и застыл...

   - Куда это он так вскочил? - спросил голос толстой дамы.

   - К жене, - отвечал голос Ляписова.

   M-me Пылинкина засмеялась.

   - К жене! С какой стороны?!

   - Что вы! - удивилась толстая дама. - Разве он такой?..

   - Он?! - сказал господин с густыми бровями. - Я его считал бы добродетельнейшим человеком, если бы он изменял только жене с любовницей. Но он изменяет любовнице с горничной, горничной - с белошвейкой, шьющей у жены, и так далее. Разве вы не знаете?

   - В его защиту я должен сказать, что у него есть одна неизменная привязанность, - сказал лысый старичок.

   - К кому?

   - Не к кому - а к чему... К пиву! Он выпивает в день около двадцати бутылок!

   Все рассмеялись.

   - Куда же вы? - послышался голос хозяйки.

   - Я и так уже засиделся, - отвечал голос Ляписова. - Нужно спешить.

   - Посидите еще! Ну, одну минуточку! Недобрый, недобрый! До свиданья. Не забывайте нашего шалаша.

  

  

   Когда Ляписов вышел, захлопнув дверь, на площадку, он увидел прислонившегося к перилам Андромахского и еле сдержал восклицание удивления.

   - Тесс!.. - прошептал Андромахский, указывая на окно. - Слушайте! Это очень любопытно...

   - Какой симпатичный этот Ляписов, - сказала хозяйка. - Не правда ли?

   - Очень милый, - отвечал господин с густыми бровями. - Только вид у него сегодня был очень расстроенный.

   - Неприятности! - послышался сочувственный голос толстой дамы.

   - Семейные?

   - Нет, по службе. Все игра проклятая!

   - А что, разве?..

   - Да, про него стали ходить тревожные слухи. Получает в месяц двести рублей, а проигрывает в клубе в вечер по тысяче. Вы заметили, как он изменился в лице, когда я ввернула о кассире, растратившем деньги и бежавшем в Англию?

   - Проклятая баба, - прошептал изумленный Ляписов. - Что она такое говорит!

   - Хорошее оконце! - улыбнулся Андромахский.

   - ...Куда же вы?! Посидели бы еще!

   - Не могу-с! Время уже позднее, - послышался голос лысого господина. - А ложусь-то я, знаете, рано.

   - Какая жалость, право!

  

  

   На площадку лестницы вышел лысый господин, закутанный в шубу, и испуганно отшатнулся при виде Ляписова и Андромахского.

   Андромахский сделал ему знак, указал на окно и в двух словах объяснил преимущество занятой ими позиции.

   - Сейчас о вас будет. Слушайте!

   - Я никогда не встречала у вас этого господина, - донесся голос толстой дамы. - Кто это такой?

   - Это удивительная история, - отвечала хозяйка.

   - Я удивляюсь, вообще... Представили его мне в театре, а я и не знаю: кто и что он такое. Познакомил нас Дерябин. Я говорю Дерябину, между разговором: "Отчего вы не были у нас в прошлый четверг?" А этот лысый и говорит мне: "А у вас четверги? Спасибо, буду". Никто его и не звал, я даже и не намекала. Поразительно некоторые люди толстокожи и назойливы! Пришлось с приятной улыбкой сказать: пожалуйста! Буду рада.

   - Ах ты дрянь этакая, - прошептал огорченно лысый старичок. - Если бы знал - никогда бы к тебе не пришел. Вы ведь знаете, молодой человек, - обратился он к Андромахскому, - эта худая выдра в интимных отношениях с тем самым Дерябиным, который нас познакомил. Ей-Богу! Мне Дерябин сам и признался. Чистая уморушка!

   - А вы зачем соврали там, в гостиной, что я выпиваю 20 бутылок пива в день? - сурово спросил старичка Андромахский.

   - А вы мне очень понравились, молодой человек, - виновато улыбнулся старичок. - Когда зашел о вас разговор - я и думаю: дай вверну словечко!

   - Пожалуйста, никогда не ввертывайте обо мне словечка. О чем они там сейчас говорят?

   - Опять обо мне, - сказал Ляписов. - Толстая дама выражает опасение, что я не сегодня завтра сбегу с казенными деньгами.

   - Проклятая лягушка! - проворчал Андромахский.

   - Если бы вы ее самое знали! Устраивает благотворительные вечера и ворует все деньги. Одну дочку свою буквально продала сибирскому золотопромышленнику!

   - Ха-ха! - злобно засмеялся старичок. - А вы заметили этого кретиновидного супруга хозяйки, сидевшего в углу?..

   - Как же! - усмехнулся Андромахский. - Он сказал ряд очень циничных афоризмов: что в газетах нет ничего интересного, что женщины и мужчины бывают плохие и хорошие и что если пить напитков много, то это скверно, а мало - ничего...

   Старичок, Ляписов и Андромахский уселись для удобства на верхней ступеньке площадки, и Андромахский продолжал:

   - И он так глуп, что не замечал, как старуха Пылинкина подмигивала несколько раз этому густобровому молодцу. Очевидно, дело с новеньким лямиделямезончиком на мази!

   - Хе-хе! - тихонько засмеялся Ляписов. - А вы знаете, старче, как Андромахский сегодня скаламбурил насчет этой Мессалины: она не меняет любовников как перчатки только потому, что не меняет перчаток.

   Лысый старичок усмехнулся:

   - Заметили, чай у них мышами пахнет! Хоть бы людей постыдились...

  

  

   Когда госпожа Пылинкина, провожая толстую даму, услышала на площадке голоса и выглянула из передней, она с изумлением увидела рассевшуюся на ступеньках лестницы компанию...

   - Я уверен, - говорил увлеченный разговором Ляписов, - что эта дура Пылинкина не только не читала Ведекинда, но, вероятно, путает его с редерером, который она распивает по отдельным кабинетам с любовниками.

   - Ну да! - возражал Андромахский. - Станут любовники поить ее редерером. Бутылка клюквенного квасу, бутерброд с чайной колбасой - и madame Пылинкина, соблазненная этой царской роскошью, готова на все!..

   Госпожа Пылинкина кашлянула, сделала вид, что вышла только сейчас, и с деланным удивлением сказала:

   - А вы, господа, еще здесь! Заговорились? Не забудьте же - в будущий четверг!..

  

  

  

  

   - Я несчастный человек - вот что!

   - Что за вздор?! Никогда я этому не поверю.

   - Уверяю тебя.

   - Ты можешь уверять меня целую неделю, и все-таки я скажу, что ты городишь самый отчаянный вздор. Чего тебе недостает? Ты имеешь ровный, мягкий характер, деньги, кучу друзей и, главное, - пользуешься вниманием и успехом у женщин.

   Вглядываясь печальными глазами в неосвещенный угол комнаты, Кораблев тихо сказал:

   - Я пользуюсь успехом у женщин...

   Посмотрел на меня исподлобья и смущенно сказал:

   - Знаешь ли ты, что у меня шесть возлюбленных?!

   - Ты хочешь сказать - было шесть возлюбленных? В разное время? Я, признаться, думал, что больше.

   - Нет, не в разное время, - вскричал с неожиданным одушевлением в голосе Кораблев, - не в разное время!! Они сейчас у меня есть! Все!

   Я в изумлении всплеснул руками.

   - Кораблев! Зачем же тебе столько? Он опустил голову.

   - Оказывается,- меньше никак нельзя. Да... Ах, если бы ты знал, что это за беспокойная, хлопотливая штука... Нужно держать в памяти целый ряд фактов, уйму имен, запоминать всякие пустяки, случайно оброненные слова, изворачиваться и каждый день, с самого утра, лежа в постели, придумывать целый воз тонкой, хитроумной лжи на текущий день.

   - Кораблев! Для чего же... шесть?

   Он положил руку на грудь.

   - Должен тебе сказать, что я вовсе не испорченный человек. Если бы я на