Аверченко Аркадий Тимофеевич - Веселые устрицы

сь на зубном порошке, после чего его якобы отпустили.

   А на самом деле было не так: студент, морщась, проглотил пустой пакетик, после чего его стали снова обыскивать: нашли записную книжку, зубочистку и флакон с гуммиарабиком.

   - Ешь! - приказал распорядитель неприхотливого студенческого обеда, Неуважай-Корыто.

   Студент хотел поблагодарить, указавши на то, что он сыт, но когда увидел наклонившиеся к нему решительные бородатые лица, то безмолвно принялся за записную книжку. Покончив с ней, раздробил крепкими молодыми зубами зубочистку, запил гуммиарабиком и торжествующе сказал:

   - Видите, господа? Не прав ли я был, утверждая, что это совершенно безопасные вещи?..

   - Видимое дело, - сказал добродушный мужик по прозванию Коровий-Кирпич. - Занапрасну скубента изобидели.

   - Темный вы народ, - сказал студент, вздыхая.

   Ему бы нужно было, ругнувши мужиков, раскланяться с ними и удалиться, но студента погубило то, что он был интеллигент до мозга костей.

   - Темный вы народ! - повторил он. - Знаете ли вы, например, что эпидемия холеры распространяется не от порошков, а от маленьких таких штучек, которые бывают в воде, на плодах и овощах, - так называемых вибрионов, столь маленьких, что на капле воды их гораздо больше, чем несколько тысяч.

   - Толкуй! - недоверчиво возразил Петр Савельев, но кое-кто сделал вид, что поверил.

   В общем, настроение было настолько благожелательное, что студенту простили даже его утверждение, будто бы молния происходит от электричества и что тучи есть следствие водяных испарений, переносимых ветром с одного места на другое.

   Глухой ропот поднялся лишь после совершенно неслыханного факта, что луна сама не светит, а отражает только солнечный свет.

   Когда же студент осмелился нахально заявить, что Земля круглая и что она ходит вокруг Солнца, то толпа мужиков навалилась на студента и стала бить...

   Били долго, а потом утопили в реке.

   Почему газеты об этом умолчали - неизвестно.

  

  

   Выгнанный за пьянство телеграфист Васька Свищ долго слонялся по полустанку, ища какого-нибудь выхода из своего тяжелого положения.

   И совершенно неожиданно выход был найден, в виде измятой кокарды, оброненной между рельсами каким-то загулявшим офицером.

   - Дело! - сказал Васька Свищ.

   Приладил к своей телеграфистской фуражке офицерову кокарду, надел тужурку, нанял ямщика и, развалившись в кибитке, скомандовал:

   - Пшел в деревню Нижняя Гоголевка! Жив-ва!!! Там заплатят.

   Лихо звеня бубенцами, подлетела тройка к Старостиной избе.

   Васька Свищ молодцевато выскочил из кибитки и, ударив в ухо изумленного его парадным видом прохожего мужика, крикнул:

   - Меррзавцы!! Запорю!! Начальство не уважаете?? Беспутничаете! Старосту сюда!!

   Испуганный, перетревоженный выскочил староста.

   - Чего изволишь, батюшка?

   - "Батюшка"? Я тебе, рракалия, покажу, - батюшка! Генерала не видишь? Это кто там в телеге едет?.. Ты кто? Шапку нужно снять или не надо? Как тебя?

   - Ко... коровий-Кирпич.

   Телеграфист нахмурился и ткнул кулаком в зубы растерявшегося Коровьего-Кирпича...

   - Староста! Взять его! Впредь до разбора дела. Я покажу вам!!! Распустились тут? Староста, сбей мне мужиков сейчас: бумагу прочитать.

   Через десять минут все мужики Нижней Гоголевки собрались серой испуганной, встревоженной тучей.

   - Тихо! - крикнул Васька Свищ, выступая вперед. - Шапки долой! Бумага: вследствие отношения государственной интендантской комиссии санитарных образцов с приложением сургучной печати, по соглашению с эмеритурным отделом публичной библиотеки - собрать со всех крестьян по два рубля десять копеек тротуарного сбора, со внесением оного в Санкт-Петербургский мировой съезд!.. Поняли, ребята! Виновные в уклонении подвергаются заключению в крепость сроком до двух лет, с заменой штрафом до пятисот руб. Поняли?!

   - Поняли, ваше благородие! - зашелестели мужицкие губы.

   - Благо-о-родие?! - завопил телеграфист. - Мер-рзавцы!!! Кокарды не знаете? Установлений казенной палаты на предмет геральдики не читали?! Староста! Взять этого! И этого! Пусть посидят! Тебя как? Неуважай-Корыто? Взять!

   Через час староста с поклоном вошел в избу, положил перед телеграфистом деньги и сказал робко:

   - Может, оно... насчет бумаги... поглядеть бы... Касательно печати...

   - Осел!!! - рявкнул телеграфист, сунул в карман деньги, брезгливо отшвырнул растерянного старосту с дороги и, выйдя на улицу, вскочил в кибитку.

   - Я покажу вам, негодяи, - погрозил старосте телеграфист и скрылся в облаке пыли.

   Мудрейший из мужиков Петр Савельев Неуважай-Корыто, белый, как лунь, и глупый, как колода, подошел к старосте и, почесавшись, сказал:

   - С самого Петербурху. Чичас видно! Дешево отделались, робята!

  

  

   Иван Васильевич Сицилистов приподнялся на одном локте и прислушался...

   - Это к нам, - сказал он задремавшей уже жене. - Наконец-то!

   - Пойди, открой им. Намокши на дожде, тоже не очень приятно стоять на лестнице.

   Сицилистов вскочил и, полуодетый, быстро зашагал в переднюю.

   Открыв дверь, он выглянул на лестницу. Лицо его расплылось в широкую, радостную улыбку.

   - Ба, ба!! А я-то - позавчера ждал, вчера... Рад. Очень рад! Милости прошу к нашему шалашу.

   Вошедший впереди всех жандармский офицер зажмурился от света. Лицо его выражало самое искреннее недоумение.

   - Пардон!.. Но вы, вероятно... не поняли. Мы к вам с обыском!

   Хозяин залился смехом так, что закашлялся.

   - Оригинал... открыл Америку! Ведь не буду же я думать, то вы пришли со мной в преферанс перекинуться.

   Он весело захлопотал около пришедших.

   - Позвольте пальтецо... Вам трудно снять. Ишь, как оно намокло! Теперь я вам посвечу... Осторожнее: тут порог.

   Жандармский офицер и пристав недоумевающе переглянулись, и первый, потоптавшись, сказал нерешительно:

   - Разрешите приступить. Вот предписание.

   - Ни-ни-ни! И думать не могите! Из-под дождя, с измокшими ногами прямо за дело - этак не трудно и насморк схватить... А вот мы сейчас застрахуемся! А предписание ваше можете бабушке подарить: неужели порядочный человек не может верить порядочному человеку без предписания? Присядьте, господа! Виноват, ваше имя, отчество?

   Офицер пожал плечами, отнеся этот жест к улыбавшемуся уже в усы приставу, и сказал, стараясь придать своим словам леденящий тон:

   - Будучи официально уполномочен для производства обыска...

   Хозяин замахал на него руками...

   - Знаю, знаю!! Ах ты, Господи... Ну неужели обыск от вас уйдет? Разве же я не понимаю! Сам помогу! Но почему нам чуждаться хороших человеческих отношений?.. не правда ли, Никодим Иванович, кажется?! да? хе-хе! Узнал-с, узнал-с!! И никогда не догадаетесь - откуда?! На донышке фуражки вашей в передней прочел!! Ха-ха-ха!! Так вот... Лизочка! (Это моя жена... Превосходнейшая женщина!.. Я вас познакомлю.) Лизочка, дай нам чего-нибудь, - господам офицерам с дождя погреться!.. Ни-ни! Откажетесь - безумно меня обидите!!

   Из соседней комнаты вышла прехорошенькая молодая женщина. Приводя мимоходом в порядок пышные волосы, она улыбнулась и сказала, щуря заспанные еще глазки:

   - Отказать мужчине вы еще могли, но даме - фи! Это будет не по-джентльменски!

   Муж представил:

   - Моя жена Елизавета Григорьевна - Никодим Иваныч! Господин пристав... виноват, не имею чести...

   Пристав так растерялся при виде вошедшей красавицы, что вскочил и, щелкнув каблуками, преувеличенно громко отрекомендовался:

   - Крутилов, Валериан Петрович!

   - Да что вы?! Очень рада. У меня сына одного Валей зовут. Лукерья!

   Явившейся кухарке она приказала:

   - Проведи понятых и городовых пока на кухню! Разогрей пирог, достань колбасы, огурцов... Водки там, кажется, есть с полчетверти... Одним словом, займись ими... А я похлопочу насчет их благородий!

   Улыбнувшись смотревшему на нее во все глаза приставу, она выпорхнула.

   Жандармский офицер, ошеломленный, открыл рот и начал:

   - Извините, но...

   За дверью послышался шум, возня, детские голоса, и в комнату ворвались два ликующих сорванца лет пяти-шести.

   - Обыск, обыск! У нас обыск! - подпевали они в такт прыжкам таким тоном, будто радовались принесенному пирожному.

   Один, топая босыми ножонками, подбежал к офицеру и ухватил его за палец.

   - Здравствуй! Покатай меня на ноге, так: гоп, гоп!

   Отец сокрушенно покачал головой.

   - Ах вы, экспроприаторы этакие! Вы уж извините их... Это их в Одессе у меня разбаловали. Обыски у меня бывали чуть не два раза в неделю... ну, для них и не было лучшего удовольствия. Подружились со всеми... Верите - шоколад стали им носить, игрушки...

   Видя, что мальчик тянется губками к его рыжим длинным усам, жандармский офицер нагнулся и поцеловал его.

   Другой сидел верхом на колене пристава и, рассматривая погоны, деловым тоном спрашивал:

   - Сколько у тебя звездочек? А сабля - вынимается? Я в Одессе сам вынимал - ей-Богу!

   Вошедшая с подносом, на котором стояли разноцветные бутылки и закуски, мать искусственно-строго заметила:

   - Сколько раз я тебе говорила, что божиться - дурная привычка! Он надоедает вам - спустите его на пол.

   - Ничего-с... Помилуйте! Тебя как зовут, крыса, а?

   - Митей. А тебя?

   Пристав рассмеялся.

   - Валей. Будем знакомы.

   Мать, улыбаясь гостям, наливала в рюмки коньяк и, подвигая офицеру икру, говорила:

   - Милости прошу. Согрейтесь! Нам так совестно, что из-за нас вы обеспокоили себя в эту дурную погоду.

   - Валя! Дай мне икры, - потребовал Митя, царапая пальцем пуговицу на сюртуке пристава.

  

  

   Через час жандармский офицер, подперев кулаком щеку, курил предложенную ему хозяином сигару и слушал.

   - Разногласие с меньшевиками, - объяснял хозяин, - происходит у нас главным образом из-за тактических вопросов... Затем, наше отношение к террору...

   Покачивая на руках уснувшего ребенка и стараясь не шуметь, пристав пытался сесть так, чтоб спящего не раздражал свет лампы.

  

  

   Городовой Харлампов муслил толстый палец и потом, хлопая картой по столу, говорил:

   - А вот мы вашего короля прихлопнем! Теперича - дворник - принц, а вы, Лукерья Абрамовна, - королевой будете. Вроде как бы английская Виктория. Хе-хе!

   Лукерья застенчиво улыбалась, наливая пиво в пустые стаканы.

   - Тоже ведь придумает эдакое... Уж сказано про вас - бюрократический режим.

  

  

   Меньшиков проснулся рано утром.

   Спустил с кровати сухие с синими жилами ноги, сунул их в туфли, вышитые и поднесенные ему в свое время Марией Горячковской, и сейчас же подошел к окну.

   - Погодка, кажется, благоприятствует, - пробормотал он, с довольным видом кивнув головой, - я рад, что погода не помешает народным массам веселиться в радостный для них день юбилея.

   Одевшись, он зачерпнул из лампадки горстью масло и обильно смазал редкие, топорщившиеся волосы.

   - Для ради юбилея, - прошептал он, ежась от струйки теплого масла, поползшей по сухой согнутой спине.

   Через полчаса швейцар суворинского дома открыл на звонок дверь и увидел сидящего, в ожидании, на ступеньках лестницы Меньшикова.

   - Ты чего, старичок, по парадным звонишься? - приветствовал его швейцар. - Шел бы со двора.

   - День-то какой ноне, Никитушка!

   - Какой день? Обыкновенный.

   - Никитушка! Да ведь можешь ты понять, тысячный фельетон сегодня идет!

   - Так.

   - Ну, Никитушка?

   - Да ты что, ровно глухарь на току топчешься? Хочешь чего, что ли?

   - Поздравь меня, Никитушка.

   - Экий ты несообразный старичок... С чем же мне тебя поздравлять?

   - Никитушка!.. Тысячный фельетон. Сколько я за них брани и поношения принял...

   - Ну, так что же?

   - Поздравь меня, Никитушка.

   - Эк ведь тебя растревожило. Ну, что уж с тобой делать: поздравляю.

   - Спасибо, Никитушка! Я всегда прислушивался к непосредственному голосу народа. Вот обожди, я тебе на водку дам... Куда же это я капиталы засунул? Вот! Десять копеечек... Ты уж мне, Никитушка, три копеечки сдачи сдай. Семь копеечек тебе, а три копеечки мне... Хе-хе, Никитушка...

   - На! Эх ты, жила.

   - Не благодари, Никитушка... Ты заслужил. Это ведь говорится так - на водку, а ты бы лучше на книжку их в сберегательную кассу снес... Ей-Богу, право. Сам-то - встал?

   - Встал. Иди уж. Ноги только вытри.

  

  

   - К вам я, Алексей Сергеич...

   - Что еще? Говорил я, кажется, что не люблю, когда ты на дом приходишь. Нехорошо, - увидать могут. Если нужно что, можешь в редакции поманить пальцем в темный уголок - попросишь, что нужно.

   - День-то какой нынче, Алексей Сергеич!

   - А что - дождь?

   - Изволили читать сегодня? Тысячный фельетон у меня идет.

   - Ну?

   - Можно сказать - праздник духа.

   - Да ты говори яснее: гривенником больше хочешь за строчку по этому случаю?

   - За это я вашим вечным молитвенником буду... А только - день-то какой!

   - Да тебе-то что нужно?

   - Поздравьте, Алексей Сергеич!

   - Удивляюсь... Ну скажи - зачем тебе это понадобилось?

   Меньшиков переступил с ноги на ногу.

   - Хочу, чтобы как у других... Тоже, если юбилей, то поздравляют.

   - Глупости все выдумываешь! Иди себе с Богом!

  

  

   Придя в редакцию, Меньшиков подошел к столу Розанова и протянул ему руку.

   - Здравствуйте, Василь Васильич!

   Близорукий Розанов приветливо улыбнулся, осмотрел протянутую руку и повел по ней взглядом до плеча Меньшикова. С плеча перешел на шею, но когда дошел до лица, то снова опустил взгляд на бумагу и стал прилежно писать.

   - Я говорю: здравствуйте, Василь Васильич!

   - ...Брак не есть наслаждение... - бормотал Розанов, скрипя пером. - Брак есть долг перед вечным...

   От напряженного положения протянутая рука Меньшикова стала затекать. Опустить ее сразу было неловко, и он сделал вид, что ощупывает карандаш, лежавший на подставке.

   - Странный карандашик... Таким карандашиком неудобно, я думаю, писать...

   Меньшиков опустился на стул, рядом со столом Розанова, и беззаботно заговорил:

   - А я сегодня тысячный фельетон написал. Ей-Богу. Можете поздравить, Василь Васильич... Много написал. Были большие фельетоны и маленькие были. Да-с... Сегодня меня, впрочем, уже многие поздравляли: швейцар Никита - этакий славный народный чернозем! Алексей Сергеич поздравляли...

   - ...Всякое половое чувство должно быть радостным и извечным... - бормотал, начиная новую страницу, Розанов.

   - Я уж так и решил, Василь Васильич: напишу тысячный фельетон о печати! Хе-хе! Изволили читать? Вы где на даче в этом году живете? Впрочем, я думаю, что разговор со мной отвлекает вас? Ухожу, ухожу. Люблю, знаете, с приятелем в беседе старое вспомнить... До свиданья, Василь Васильич...

   Меньшиков протянул опять руку, подержал ее минуты три, потом потрогал пресс-папье и сказал одобрительно:

   - Славное пресс-папье!

  

  

   Старческими шагами побрел к кабинету А. Столыпина.

   - Здравствуйте, Александр Аркадьич!

   Меньшикову очень хотелось, чтобы Столыпин, хотя бы по случаю юбилея, пожал ему руку. Но старый, усталый мозг не знал - как это сделать?

   Постояв минут десять у стола Столыпина, Меньшиков пустился на хитрость:

   - А вы знаете - через три минуты будет дождь...

   - Вечно ты, брат, чепуху выдумываешь, - проворчал Столыпин.

   - Ей-Богу. Хотите пари держать?

   Простодушный Столыпин попался на эту удочку.

   - Да ведь проиграешь, старая крыса?

   Однако руку протянул. Меньшиков с наслаждением долго мял столыпинскую руку. Когда Столыпин вырвал ее, Меньшиков хихикнул и, довольный, сказал:

   - Спасибо за то, что поздравили!

   Потом Меньшиков ушел из редакции и долго бродил по улицам, подслушивая, что говорит народ о его юбилее.

   Никто ничего не говорил. Только в трамвае Меньшиков увидел одного человека, читавшего "Новое время". Подсел к нему и, хлопнув по своей статье, радостно засмеялся.

   - Что вы думаете об этой штуке?

   Читавший сказал, что он думает.

   Меньшиков вышел из трамвая и долго шел без цели, бормоча про себя:

   - Сам ты старый болван! Туда же - в критику пускается.

  

  

   Вечером сидел у кухарки на кухне и рассказывал:

   - Устал я за день от всего этого шума, поздравлений, почестей... Начиная от швейцаров - до Столыпина - все как один человек. А Столыпин... чудак, право. Схватил руку, трясет ее, трясет, пожимает, - смех, да и только! Старик тоже - увидел меня, говорит: что нужно - проси! Отведи в уголок и проси. Ей-Богу, не вру! Хочешь, говорит, набавить - набавлю. Публика тоже... В трамваях тоже... обсуждают статью.

  

  

   Ночью он долго плакал.

  

  

   Когда корабль тонул, спаслись только двое:

   Павел Нарымский - интеллигент.

   Пров Иванович Акациев - бывший шпик...

   Раздевшись догола, оба спрыгнули с тонувшего корабля и быстро заработали руками, по направлению к далекому берегу.

   Пров доплыл первым. Он вылез на скалистый берег, подождал Нарымского и, когда тот, задыхаясь, стал вскарабкиваться по мокрым камням, строго спросил его:

   - Ваш паспорт!

   Голый Нарымский развел мокрыми руками:

   - Нету паспорта. Потонул.

   Акациев нахмурился.

   - В таком случае я буду принужден...

   Нарымский ехидно улыбнулся.

   - Ага... Некуда!

   Пров зачесал затылок, застонал от тоски и бессилия и потом молча, голый и грустный, побрел в глубь острова.

  

  

   Понемногу Нарымский стал устраиваться. Собрал на берегу выброшенные бурей обломки и некоторые вещи с корабля и стал устраивать из обломков - дом.

   Пров сумрачно следил за ним, прячась за соседним утесом и потирая голые худые руки. Увидев, что Нарымский уже возводит деревянные стены, Акациев, крадучись, приблизился к нему и громко закричал:

   - Ага! Попался! Вы это что делаете?

   Нарымский улыбнулся.

   - Предварилку строю.

   - Нет, нет... Это вы дом строите! Хорошо-с!.. А вы строительный устав знаете?

   - Ничего я не знаю.

   - А разрешение строительной комиссии в рассуждении пожара у вас имеется?

   - Отстанете вы от меня?..

   - Нет-с, не отстану. Я вам запрещаю возводить эту постройку без разрешения.

   Нарымский, уже не обращая на Прова внимания, усмехнулся и стал прилаживать дверь.

   Акациев тяжко вздохнул, постоял и потом тихо поплелся в глубь острова.

   Выстроив дом, Нарымский стал устраиваться в нем как можно удобнее. На берегу он нашел ящик с книгами, ружье и бочонок солонины.

   Однажды, когда Нарымскому надоела вечная солонина, он взял ружье и углубился в девственный лес, с целью настрелять дичи.

   Все время сзади себя он чувствовал молчаливую, бесшумно перебегавшую от дерева к дереву фигуру, прячущуюся за толстыми стволами, но не обращал на это никакого внимания. Увидев пробегавшую козу, приложился и выстрелил.

   Из-за дерева выскочил Пров, схватил Нарымского за руку и закричал:

   - Ага! Попался... Вы имеете разрешение на право ношения оружия?

   Обдирая убитую козу, Нарымский досадливо пожал плечами.

   - Чего вы пристаете?

   Занимались бы лучше своими делами.

   - Да я и занимаюсь своими делами, - обиженно возразил Акациев. - Потрудитесь сдать мне оружие под расписку на хранение, впредь до разбора дела.

   - Так я вам отдал! Ружье-то я нашел, а не вы!

   - За находку вы имеете право лишь на одну треть... - начал было Пров, но почувствовал всю нелепость этих слов, оборвал и сердито закончил:

   - Вы еще не имеете права охотиться!

   - Почему это?

   - Еще Петрова дня не было! Закону не знаете, что ли?

   - А у вас календарь есть? - ехидно спросил Нарымский.

   Пров подумал, переступил с ноги на ногу и сурово сказал:

   - В таком случае, я арестую вас за нарушение выстрелами тишины и спокойствия.

   - Арестуйте! Вам придется дать мне помещение, кормить, ухаживать за мной и водить на прогулки!

   Акациев заморгал глазами, передернул плечами и скрылся между деревьями.

  

  

   Возвращался Нарымский другой дорогой.

   Переходя по сваленному бурей стволу дерева маленькую речку, он увидел на другом берегу столбик с какой-то надписью.

   Приблизившись, прочел:

   - Езда по мосту шагом.

   Пожав плечами, наклонился, чтоб утолить чистой, прозрачной водой жажду, и на прибрежном камне прочел надпись:

   - Не пейте сырой воды! За нарушение сего постановления виновные подвергаются...

   Заснув после сытного ужина на своей теплой постели из сухих листьев, Нарымский среди ночи услышал вдруг какой-то стук и, отворив дверь, увидел перед собою мрачного и решительного Прова Акациева.

   - Что вам угодно?

   - Потрудитесь впустить меня для производства обыска. На основании агентурных сведений...

   - А предписание вы имеете? - лукаво спросил Нарымский.

   Акациев тяжело застонал, схватился за голову и с криком тоски и печали бросился вон из комнаты.

   Часа через два, перед рассветом, стучался в окно и кричал:

   - Имейте в виду, что я видел у вас книги. Если они предосудительного содержания, и вы не заявили о хранении их начальству - виновные подвергаются...

   Нарымский сладко спал.

  

  

   Однажды, купаясь в теплом, дремавшем от зноя море, Нарымский отплыл так далеко, что ослабел и стал тонуть.

   Чувствуя в ногах предательские судороги, он собрал последние силы и инстинктивно закричал. В ту же минуту он увидел, как вечно торчавшая за утесом и следившая за Нарымским фигура поспешно выскочила и, бросившись в море, быстро поплыла к утопающему.

   Нарымский очнулся на песчаном берегу. Голова его лежала на коленях Прова Акациева, который заботливой рукой растирал грудь и руки утопленника.

   - Вы... живы? - с тревогой спросил Пров, наклоняясь к нему.

   - Жив. - Теплое чувство благодарности и жалости шевельнулось в душе Нарымского. - Скажите... Вот вы рисковали из-за меня жизнью... Спасли меня... Вероятно, я все-таки дорог вам, а?

   Пров Акациев вздохнул, обвел ввалившимися глазами беспредельный морской горизонт, охваченный пламенем красного заката, и просто, без рисовки, ответил:

   - Конечно, дороги. По возвращении в Россию вам придется заплатить около ста десяти тысяч штрафов или сидеть около полутораста лет.

   И, помолчав, добавил искренним тоном:

   - Дай вам Бог здоровья, долголетия и богатства.

  

  

   Октябрист приблизился к швейцару и, кланяясь, вежливо сказал:

   - Здравствуйте, ваше благородие! Христос Воскресе!

   Польщенный швейцар улыбнулся.

   - Ну, какое там благородие: далеко мне.

   - Не скажите. Жена, детки - здоровы?

   - Сынишка кашляет.

   - Что вы говорите! Это ужасно.

   - Да... А жена уехала в Вытегру.

   - Что вы говорите?! Прекрасный город Вытегра. Я слышал, что ваша супруга предостойнейшая женщина... Сами ли вы в добром здоровьи?

   - Что это ты, брат, чудной какой? Уж не октябрист ли?

   Октябрист стыдливо потупился и прошептал:

   - Октябрист.

   - Ага! Так, так... Ты начальство почитай. А уж мы тебя не забудем... Хе-хе!

   Швейцар дружески потрепал улыбающегося Октябриста по животу и спросил:

   - Доложить?

   - Да-с, господин управляющий.

   Через минуту Октябрист входил в приемную его превосходительства...

   Маленькая злая собачонка, лежавшая на диване, заворчала, бросилась на вошедшего и укусила его за ногу...

   Октябрист улыбнулся и, прищелкивая пальцами, стал звать собачонку:

   - Цып-цып-цып!..

   - Ах, извините, пожалуйста! Она вам порвала брюки...

   - Христос Воскресе, ваше пр-во-с. Ничего-с... Они только пошутили, собачки ваши. Насчет же брюк, то в рассуждении вентиляции это даже полезно...

   - Но у вас из ноги каплет кровь!

   - По совести говоря, ваше пр-во, я бы их, собачоночку эту, еще благодарить должен-с. Сложения, я, знаете, апоплексического, а они мне бесплатное кровопускание сделали. Хе-с, хе-с!..

   Сели. Октябрист посмотрел в окно и сказал:

   - Какая прекрасная погода!

   - Что вы! Погода скверная...

   - Вы знаете, ваше пр-во, я еще с утра, когда встал, то говорю жене: "Знаешь, Липочка, погода будет неважная". И действительно, погода оказалась скверная!

   Октябрист подумал немного и решил сказать хозяину что-нибудь самое приятное.

   - Прекрасная у вас собачка! Рублей сто стоит?

   - Что вы! Жена ее за пять рублей щенком купила. Ах, да! Не хотите ли вы закусить? Пожалуйте к столу.

   Проходя к столу, Октябрист задержался около висевшей на стене картины и похвалил ее.

   - Прекрасный морской вид. Вообще Рембрандт в этом отношении не имеет соперников.

   - Какой же это Рембрандт? Это Судковский.

   - Но, ваше пр-во, Рембрандт тоже был хорошим художником. Хотя Судковский, конечно...

   Октябрист потрогал рукой раму, погладил полотно и значительно сказал:

   - Тысяч пятнадцать!

   - Триста рублей! Пожалуйте... Вам прикажете налить чего-нибудь?

   - Ах, что вы! В рот не беру!.. Я так рассуждаю: разве может человек, любящий родину, отравлять себя алкоголем?!

   Но сейчас же, вспомнив о казенной продаже водки, гость сконфузился и покраснел...

   - Конечно, те, кто занимается физическим трудом, должны ее пить, потому что, как это говорится: mens sana in Квисисана... Но напряженный умственный труд, ваше пр-во, требует трезвости.

   - А вот я, грешный человек, люблю выпить рюмку-другую.

   - Совершенно правильно, ваше пр-во. Я еще читал где-то, что алкоголь в небольших дозах возбуждает энергию и деятельность. А я, в сущности, не пью из-за, извините, печени.

   Вошел слуга и доложил, что хозяина вызывают к телефону.

   - Извините. Одну минуту.

   Оставшись один, Октябрист поправил галстук и строго посмотрел на лежавшую у его ног собачку.

   - У-у, дрянь этакая! Чтоб ты лопнула!

   Собачонка посмотрела на него равнодушным взглядом.

   - Только жаль, что визжать будешь... А то бы я тебе такого пинка дал, что ты к стене отлетишь. Пошла вон!! Черти тебя задери...

   Он наклонился и сильно дернул собачонку за ухо.

   - Гррр... - громко зарычала она.

   - Ну, ну... Собаценочка! Цто ты, цто ты? Ну, кто нас обидел, кто... Мы нервненькие, правда?

   Октябрист прислушался, дрожащей рукой налил себе рюмку рябиновой и, боязливо поглядев на собаку, выпил. Потом взял рукой кусок семги и поспешно засунул ее в рот, торопсь прожевать.

   - А вот и я. Позвольте предложить вам чего-нибудь скушать.

   Гость сделал вид, что закашлялся, вынул носовой платок и выплюнул в него семгу.

   - В сущности, я, ваше пр-во, сыт. Уже завтракал-с.

   - В таком случае, кофе? Ликеру? Ну, ликеру-то вы со мной выпьете... Легонького. Абрикотину.

   - Не смею отказаться.

   Гость потянулся за налитой рюмкой. Собачонка от его движения вздрогнула и звонко залаяла. Вздрогнул и гость.

   - Ах, Боже ты мой, что я наделал!!

   Тоненькая струйка абрикотина поползла по белоснежной скатерти.

   - Ваше пр-во! Честное слово, это ваша собачка... Они залаяли...

   - Ну, пустяки. Сейчас вытрут.

   - Ваше пр-во! Я сам присыплю солью. Тогда пятна не будет.

   Гость дрожащей рукой схватил баночку с горчицей и стал трясти ее на пятно.

   - Виноват, но ведь это горчица.

   - Ваше пр-во!.. Ей-Богу, нечаянно. Позвольте, я ножичком соскоблю горчицу.

   - Да не беспокойтесь. Вон вы ножом и разрезали скатерть. Видите, какой вы!..

   - Ваше!.. Видит Бог, не хотел я этого... Вы и в Думе знаете меня, я никогда - чтобы кто-нибудь... Можете даже Остен-Сакена спросить...

   В смущении и растерянности Октябрист замолол такую дрянь, что даже его пр-во сконфузился.

   - Вы, может быть, нездоровы? Тогда не смею удерживать...

   - Прощ... щайте, ваше пре...пре... Воистину Воскресе... Прощайте, собачка... Вввв...

   Октябрист не помнил, как добрался домой. Его трясла лихорадка, и жена уложила его спать.

   Он метался в кровати, бредил, и в бреду ему чудилась страшная картина: ехидная собачонка, после его ухода, поманила лапой хозяина и, когда тот нагнулся к ней, потихоньку сообщила:

   - А этот-то... что был у тебя... Когда ты вышел к телефону - он выпил рюмку водки и спрятал в карман кусок семги. Своими глазами видела.

   - Хорошо... - сурово сказал хозяин. - Если так, то завтра же разгоним Думу...

  

  

  

  

   Перед директором департамента стоял чиновник и смущенно докладывал:

   - Мы получили самые верные сведения... Сомнений больше нет никаких! Так и лезут из земли.

   - Что ж это они так... Недоглядели, что ли?

   - Да что ж тут доглядывать, ваше пр-во. Дело Божье!

   - Конечно, Божье... Но ведь и пословица говорит: на Бога надейся, а сам не плошай. А вы говорите - лезут?! Что же лезет больше?

   - Многое лезет, ваше пр-во... Рожь, пшеница...

   - Но не понимаю... Теперь, когда агрономическая культура сделала такие шаги, неужели нельзя принять какие-нибудь меры?

   - Какие меры, ваше пр-во?

   - Чтоб они не лезли, эти самые пшеницы, ржи и прочее.

   - Тут уж ничего не поделаешь. Раз полезло из земли - с ним не справишься. Зерно маленькое-маленькое, а силища в нем громадная! Нет, уж, видно, судьба такая, чтобы быть урожаю!

   - Ну, а мужики что?

   - Да что ж мужики - плачут. Сколько лет уже, говорят, не было этих самых урожаев, а тут - разгневался Господь - послал.

   Директор осмотрел уныло свои ногти и вздохнул.

   - Мужиков жаль!

   - Да-с. Сюрпризец! Вот уж правду говорят: многострадальный русский народ.

   - Э?

   - Многострадальный, говорю. И они многострадальные, и мы... Нам-то еще хуже, ваше пр-во! Как начнут это вагоны требовать, пробки разные устраивать, в газетах нас ругать - чистейшей воды драма.

   - А, может... еще и недород будет?

   - Нет ни малейшей надежды. Я наводил справки. В один голос все - урожай!

   - Опять эта кутерьма пойдет: бесплатные столовые, общеземские организации на местах, пострадавших от урожая, крестьянское разорение. Эх ты, русский народ!

   В голосе директора послышались лирические нотки.

   - Эх ты, русский народ! Кто тебя выдумал, как говорит незабвенный Гоголь... До того ты темен и дик, что от простого урожая отвертеться не можешь.

   - Трудно отвертеться, ваше пр-во. Лезет.

   - Кто лезет?

   - Все, что в земле есть. Поверите - в некоторых местах опасаются, что и фрукты могут дать урожай!!

   - Что вы говорите! Эх, хорошо говорил покойный Гоголь: урожай, кто тебя выдумал?

  

  

   Мужик Савельев стоял у межи своего поля и ругался:

   - Ишь ты! Ишь ты, подлая! Так и прет! У людей как у людей - или градом побьет, и скот вытопчет, а у нас - хучь