Аверченко Аркадий Тимофеевич - Рассказы для выздоравливающих

ржик, входя к ней.

   - Ну, Жоржик? Как вы назовете эту жизнь?

   - Да как же: ад!

   - Можно ужиться с этим слабоумным ипохондриком?

   - Ну, уж знаете - это трудно. Не очень-то уживешься тут.

   - Могли бы вы поступить так с женой?

   - Что вы, что вы, - возразил Жоржик. - Разве можно? Ну, я пойду. Посидел, попил чайку - и баста.

   - Заходите, Жоржик! Ради бога. Я так рада вас видеть!!! Вы такой... хороший! Такой сердечный... Вы так откликаетесь.

  

   Посвящается А. Я. Садовской

  

  

  

   Королевский сад в эту пору дня был открыт, и молодой писатель Ave беспрепятственно вошел туда. Побродив немного по песчаным дорожкам, он лениво опустился на скамью, на которой уже сидел пожилой господин с приветливым лицом.

   Пожилой приветливый господин обернулся к Ave и после некоторого колебания спросил:

   - Кто вы такой?

   - Я? Ave. Писатель.

   - Хорошая профессия, - одобрительно улыбнулся незнакомец. - Интересная и почетная.

   - А вы кто? - спросил простодушный Ave.

   - Я-то? Да король.

   - Этой страны?

   - Конечно. А то какой же...

   В свою очередь Ave сказал не менее благожелательно:

   - Тоже хорошая профессия. Интересная и почетная.

   - Ох, и не говорите, - вздохнул король. - Почетная-то она почетная, но интересного в ней ничего нет. Нужно вам сказать, молодой человек, королевствование не такой мед, как многие думают.

   Ave всплеснул руками и изумленно вскричал:

   - Это даже удивительно! Я не встречал ни одного человека, который был бы доволен своей судьбой.

   - А вы довольны? - иронически прищурился король.

   - Не совсем. Иногда какой-нибудь критик так выругает, что плакать хочется.

   - Вот видите! Для вас существует не более десятка-другого критиков, а у меня критиков миллионы.

   - Я бы на вашем месте не боялся никакой критики, - возразил задумчиво Ave и, качнув головой, добавил с осанкой видавшего виды опытного короля, - вся штука в том, чтобы сочинять хорошие законы.

   Король махнул рукой.

   - Ничего нe выйдет! Все равно никакого толку.

   - Пробовали?

   - Пробовал.

   - Я бы на вашем месте...

   - Э, на моем месте! - нервно вскричал старый король. - Я знал многих королей, которые были сносными писателями, но я не знаю ни одного писателя, который был хотя бы третьесортным, последнего разряда, королем. На моем месте... Посадил бы я вас на недельку, посмотрел бы, что из вас выйдет...

   - Куда... посадили бы? - осторожно спросил обстоятельный Ave.

   - На свое место!

   - А! На свое место... Разве это возможно?

   - Отчего же! Хотя бы для того это нужно сделать, чтобы нам, королям, поменьше завидовали... чтобы поменьше и потолковее критиковали нас, королей!

   Ave скромно сказал:

   - Ну, что ж... Я, пожалуй, попробую. Только должен предупредить: мне это случается делать впервые, и если я с непривычки покажусь вам немного... гм... смешным - не осуждайте меня.

   - Ничего, - добродушно улыбнулся король. - Не думаю, чтобы за неделю вы наделали особенно много глупостей... Итак - хотите?

   - Попробую. Кстати, у меня есть в голове один небольшой, но очень симпатичный закон. Сегодня бы его можно и обнародовать.

   - С Богом! - кивнул головой король. - Пойдемте во дворец. А для меня, кстати, это будет неделькой отдыха. Какой же это закон? Не секрет?

   - Сегодня, проходя по улице, я видел слепого старика... Он шел, ощупывая руками и палкой дома, и ежеминутно рисковал попасть под колеса экипажей. И никому не было до него дела... Я хотел бы издать закон, по которому в слепых прохожих должна принимать участие городская полиция. Полисмен, заметив идущего слепца, обязан взять его за руки и заботливо проводить до дому, охраняя от экипажей, ям и рытвин. Нравится вам мой закон?

   - Вы добрый парень, - устало улыбнулся король. - Да поможет вам Бог. А я пойду спать. - И, уходя, загадочно добавил: - Бедные слепцы...

  

  

   Уже три дня королевствовал скромный писатель Ave. Нужно отдать ему справедливость - он не пользовался своей властью и преимуществом своего положения. Всякий другой человек на его месте засадил бы критиков и других писателей в тюрьму, а народонаселение обязал бы читать только свои книги - и не менее одной книги в день, на каждую душу, вместо утренних булок.

   Ave поборол соблазн издать такой закон. Дебютировал он, как и обещал королю, "законом о провожании полисменами слепцов и об охранении сих последних от разрушительного действия внешних сил, как-то: экипажи, лошади, ямы и проч.".

   Однажды (это было на четвертый день утром) Ave стоял в своем королевском кабинете у окна и рассеянно смотрел на улицу. Неожиданно внимание его было привлечено страшным зрелищем: два полисмена тащили за шиворот прохожего, а третий пинками ноги подгонял его сзади.

   С юношеским проворством выбежал Ave из кабинета, слетел с лестницы и через минуту очутился на улице.

   - Куда вы его тащите? За что бьете? Что сделал этот человек? Скольких человек он убил?

   - Ничего он не сделал, - отвечал полисмен.

   - За что же вы его и куда гоните?

   - Да ведь он, ваша милость, слепой. Мы его по закону в участок и волокем.

   - По за-ко-ну? Неужели есть такой закон?

   - А как же! Три дня тому назад обнародован и вступил в силу. Ave, потрясенный, схватился за голову и взвизгнул:

   - Мой закон?!

   Сзади какой-то солидный прохожий пробормотал проклятие и сказал:

   - Ну и законы нынче издаются! О чем они только думают? Чего хотят?

   - Да уж, - поддержал другой голос, - умный закончик: "Всякого замеченного на улице слепца хватать за шиворот и тащить в участок, награждая по дороге пинками и колотушками". Очень умно! Чрезвычайно добросердечно!! Изумительная заботливость!!

   Как вихрь, влетел Ave в свой королевский кабинет и крикнул:

   - Министра сюда! Разыщите его и сейчас же пригласите в кабинет!! Я должен сам расследовать дело!

  

  

   По расследовании, загадочный случай с законом "Об охране слепцов от внешних сил" разъяснился.

   Дело обстояло так.

   В первый день своего королевствования Ave призвал министра и сказал ему:

   - Нужно издать закон "о заботливом отношении полисменов к прохожим слепцам, о провожании их домой и об охране сих последних от разрушительного действия внешних сил, как-то: экипажи, лошади, ямы и проч.".

   Министр поклонился и вышел. Сейчас же вызвал к себе начальника города и сказал ему:

   - Объявите закон: не допускать слепцов ходить по улицам без провожатых, а если таковых нет, то заменять их полисменами, на обязанности которых должна лежать доставка по месту назначения. Выйдя от министра, начальник города пригласил к себе начальника полиции и распорядился:

   - Там слепцы по городу, говорят, ходят без провожатых. Этого не допускать! Пусть ваши полисмены берут одиноких слепцов за руку и ведут куда надо.

   - Слушаю-с.

   Начальник полиции созвал в тот же день начальников частей и сказал им:

   - Вот что, господа. Нам сообщили о новом законе, по которому всякий слепец, замеченный в шатании по улице без провожатого, задерживался полицией и доставляется куда следует. Поняли?

   - Так точно, господин начальник!

   Начальники частей разъехались по своим местам и, созвав полицейских сержантов, сказали:

   - Господа! Разъясните полисменам новый закон: "Всякого слепца, который шатается без толку по улице, мешая экипажному и пешему движению, - хватать и тащить куда следует".

   - Что значит "куда следует"? - спрашивали потом сержанты друг у друга.

   - Вероятно, в участок. На высидку... Куда ж еще...

   - Наверно, так.

   - Ребята! - говорили сержанты, обходя полисменов. - Если вами будут замечены слепцы, бродящие по улицам, хватайте этих каналий за шиворот и волоките в участок!

   - А если они не захотят идти в участок?

   - Как не захотят? Пара хороших подзатыльников, затрещина, крепкий пинок сзади - небось побегут!..

   Выяснив дело "Об охране слепцов от внешних влияний", Ave сел за свой роскошный королевский стол и заплакал.

   Чья-то рука ласково легла ему на голову.

   - Ну, что? Не сказал ли я, узнав впервые о законе "охранения слепцов" - "бедные слепцы!". Видите! Во всей этой истории бедные слепцы проиграли, а я выиграл.

   - Что вы выиграли? - спросил Ave, отыскивая свою шапку.

   - Да как же? Одним моим критиком меньше. Прощайте, милый. Если еще вздумаете провести какую-нибудь реформу - заходите.

   "Дожидайся!" - подумал Ave и, перепрыгивая через десять ступенек роскошной королевской лестницы, убежал.

  

  

  

   Я спросил:

   - Куда ты собрался?

   - К одним знакомым. У них званая вечеринка.

   - Гм... Досадно. Я пришел провести вечер с тобой.

   - Да, жаль. Но ничего не поделаешь. Я уже обещал.

   - Что же я теперь буду делать эти несколько часов? - печально спросил я. - Хотел поболтать с тобой... Кто эти твои знакомые?

   - Полосухины.

   - Полосухины? - обрадовался я. - Скажи, пожалуйста, это не тот ли Полосухин, у которого в прошлом году дача сгорела?

   - Да, тот.

   - Ну, так как же! Я его знаю! Еще я тогда пожар смотрел и видел этого Полосухина - вот, как сейчас тебя вижу... А знаешь что? Не пойти ли нам к Полосухиным вместе?

   - Да ведь ты не получал приглашения?

   - Ну так что ж такое? Не выгонят же они меня?

   - Неудобно.

   - Да почему?

   - Ну, знаешь... В обществе ведь не принято являться в первый раз в незнакомый дом без приглашения.

   - Но ведь я же не один, а с тобой.

   - Да и со мной неловко.

   - Ну почему?

   - В обществе так не принято. Светские люди так не делают.

   - Не беспокойся, голубчик, - угрюмо возразил я. - Я не хуже твоего знаю эти все светские штучки, что вот, мол, рыбу нельзя есть ножом и прочее. Но в данном случае все это пустяки - если я не вор, не пьяница, то почему же меня не принять? Что, я не такой же человек, как и ты, что ли?

   Плешаков неохотно сказал:

   - Как хочешь... Если ты настаиваешь - едем. Только ведь ты в пиджаке. Нужно тебе заехать переодеться.

   - Да зачем же? Пиджак почти новенький... А что толку в смокинге?.. У другого, может быть, и смокинг есть, да зато портной его день и ночь плачет. Пусть меня судят не по платью, а по моему уму и воспитанию.

   - Во всяком случае, - усмехнулся Плешаков, - ты получил довольно оригинальное воспитание...

   - Смейся, смейся! Мне хотя не приходилось до сих пор вращаться в обществе, но во всяком случае я рыбу ножом есть не стану!

   Мы сели на извозчика и поехали к Полосухиным. Я предвкушал хороший, веселый вечер и поэтому радовался как ребенок.

   Насчет моего первого появления и первых приветствий у меня уже сложилось несколько планов.

   Можно, во-первых, сыграть роль чудаковатого парня-рубахи и души нараспашку, игнорирующего светские условности, что придает всем его поступкам странную прелесть. Здесь допустима небольшая фамильярность, подшучивание над девицами и любезничание с дамами, что должно вызывать общий смех и восклицания: "Ох уж этот Николай Николаич... Для него нет ничего святого! Только попадись ему на язычок!"

   Можно также быть печальным, томным, чтобы было видно, что мысли мои витают где-то далеко, и весь светский шум не долетает до моих ушей... Или еще можно держать себя очень сдержанно, холодно, но в высшей степени вежливо, как и подобает человеку, явившемуся впервые в дом.

   Конечно, в том, другом и третьем случае необходимо соблюдение светских приличий, и одинаковым образом как светскость, так и чудаковатость и меланхоличность должны удерживать меня от употребления ножа при операциях с рыбой и от прочих поступков.

   - Ну вот мы и приехали к Полосухиным, - сказал Плешаков, соскакивая с извозчика. - Может, ты раздумал?

   - Чего там мне раздумывать, - весело возразил я. - Не звери же они, в самом деле. Не съедят меня. Ты меня только не забудь представить.

   Плешаков промолчал, и мы, поднявшись по лестнице, позвонили...

  

  

   После полутемной передней гостиная показалась ослепительной. Я на секунду приостановился, но сейчас же, ободрившись, двинулся вперед.

   - Вот это хозяйка, - шепнул мне Плешаков.

   - Позвольте представиться! - сказал я, улыбаясь. - Прошу любить да жаловать. Я страшно извиняюсь за немного бестактное, так сказать... Это вторжение очень напоминает человека, который рыбу ест ножом. Впрочем, к чему эти светские условности, не так ли? Ах, сударыня... Все на свете проходит, и через сто лет, вероятно, никого уже из нас не будет на свете...

   Тут же я пожалел, что не остановился на какой-нибудь определенной манере держать себя. Начал я "рубахой-парнем", продолжил "светским сдержанным аристократом", а кончил "меланхоликом".

   - Ничего, милости просим, - сказала хозяйка. - Неужели вы, однако, такой пессимист, что думаете о смерти?

   - Да, - вздохнул я. - Что такое, в сущности, жизнь? Какой-то постоялый двор. Все приходят, уходят. Стоит ли после этого мучиться, страдать...

   Лицо хозяйки омрачилось. "Однако, - подумал я. Пригодна ли меланхоличность для светского вечера, где все должны веселиться?.."

   Я надел на себя личину чудака, всеобщего любимца, "рубахи-парня". Прищелкнул пальцами и спросил:

   - А где же хозяин сего богоспасаемого домишки?

   - Он в карточной комнате.

   - А-а, - подмигнул я. - Променял красивую женушку на картишки. Хе-хе. Ох, приударю я за вами - будет он тогда с выигрышем!

   - С каким? - бледно улыбнулась хозяйка.

   - Кому не везет в любви - везет в картах! А вы будто бы не понимаете? Ох эти женщины!

   Я лукаво засмеялся. Лицо хозяйки дома казалось равнодушным. Она отвернулась и посмотрела на какого-то старика, топтавшегося в углу.

   "Рубаха-парень" брал свое. Я кивнул головой на старика и сказал:

   - Мы как будто во фруктовом саду.

   - Почему?

   - Да на одном из деревьев уже выросла синяя слива.

   Я думал, что она расхохочется, так как нос старика действительно напоминал синюю сливу, но оказалось, что старик приходился ей отцом, и она обиделась.

   Пришлось пустить в ход всю свою светскость, чтобы выпутаться из неловкого положения. Я пригласил на помощь "сдержанного аристократа" и сказал:

   - Я извиняюсь за эту шутку. Старик мне, откровенно говоря, очень нравится. Кроме того, ведь не написано же у него на лбу, кто он такой.

   - Ничего, - сказала хозяйка. - Бывает. Это легко случается, если человек приходит в дом, где он никого не знает.

   - Разве он никого не знает? - удивился я.

   - Кто?

   - Ваш папаша.

   - Я говорю не о папаше. Извините, я пойду распорядиться по хозяйству.

   "Сдержанный аристократ" поклонился и... сейчас же уступил место "душе нараспашку".

   - Господи! Такие прелестные ручки, созданные для ласк, должны хлопотать по хозяйству... Знаете что? Скажу вам откровенно: я познакомился с вами всего несколько минут, но чувствую себя, как будто знаком десять лет. Ей-богу! Так что вы со мной не стесняйтесь. Хотите, я пойду, помогу вам по хозяйству.

   - Что вы! Мне ведь придется заглянуть на кухню...

   - Заглянем вместе! Эхма! Ей-богу, нужно быть проще. Вы мною располагайте... Я могу все: ветчину нарезать, бутылки откупорить...

   - Да нет, зачем же. Тем более что на кухню нужно проходить мимо детской, а дети спят...

   - Как! У вас есть дети, и вы, плутовка этакая, молчите? Да ведь я обожаю детей. Они сразу подружатся с большим дядей. Я им сделаю разные кораблики, бумажные треуголки... Хе-хе! Я сейчас пойду к ним повозиться.

   - Извините, но это неудобно. Они уже заснули. Вообще, я думаю, что управлюсь сама...

   Она быстро повернулась и ушла. "Рубаха-парень" сжался и, превратившись в "меланхолика", обратился к группе дам, сидевших в углу около пальмы.

   Я подошел к ним, опустился на стул и, свеся голову, вздохнул.

   - Я вам не помешаю?

   Дамы умолкли и взглянули на меня.

   Я подпер подбородок рукой и задумался.

   Все молчали.

   Я провел рукой по волосам, будто отгоняя мучительные мысли, и прошептал:

   - Как тяжело!

   - Что... тяжело? - спросила участливо одна из дам.

   - Это все... Этот блеск и шум... К чему он? В жизни человека на каждом шагу самообман!

   Две дамы встали и сказали третьей:

   - Пойдем, mesdаmes. Вы не видели новую картину в кабинете? Пойдем посмотрим.

   Я остался с четвертой дамой. Чутье мое подсказывало, что я наделал ряд ложных шагов и поэтому являлась настоятельная необходимость загладить все это...

   Выручить должен был "рубаха-парень", но с примесью старческих покровительственных ноток, свойственных пожилому бонвивану, общему любимцу.

   - Прыгаете все? - спросил я равнодушно.

   - Как... прыгаю?

   - Еще не замужем?

   - Нет, я девушка.

   - А-а... Сердечко-то, наверно, ток-ток делает...

   Я засмеялся добрым старческим смешком.

   - Женишка вам найти надо. Хе-хе. Буду приходить детишек нянчить. Да вы не краснейте - мне ведь можно извинить...

   - Я замуж не хочу.

   - Ах вы, моя козочка! Она не хочет замуж!.. Видели вы такое? Небось, когда этакий, какой-нибудь черноусый паренек прижмет к себе покрепче да поцелует...

   - Послушайте! Я не привыкла, чтобы мне так говорили...

   - Хе-хе! Глазеночки, как мышонки, бегают. Ну да молчу, молчу. Я ведь, мои ангелок, приличия знаю и ничего такого не скажу и не сделаю. Пошутить могу, но уж, например, рыбу с ножа есть не буду!

   Читатель, вероятно, заметил, что я уже несколько раз упоминал об этом неумолимом условии, предъявляемом хорошим тоном человеку из общества. Дело в том, что из всего сложного кодекса светских условностей я знал только одну эту условность и, признаться, берег ее до ужина про запас, - чтобы за ужином одним этим приемом исправить все предыдущие ложные и неправильные шаги.

   Увидев меня, распоряжающимся рыбой только при помощи вилки, всякий сразу бы понял, что все предыдущие слова и действия были только чудачеством пресыщенного аристократа.

   Поэтому я очень обрадовался, когда хозяин вышел из карточной комнаты и пригласил всех к столу.

  

  

   Я сел очень удачно: напротив хозяйки и наискосок от девицы, которая знала меня за добродушного чудаковатого старика.

   Я ловил на себе их презрительные, сердитые взгляды и думал: "Ничего, миленькие. Светское воспитание не в том, что я заговорил насчет женихов или там хотел помочь хозяйке по хозяйству! А вот нож для рыбы, хе-хе... Посмотрим, многие ли из вас будут обходиться "без помощи ножа...""

   Скажу прямо и откровенно: это был мой единственный ресурс, единственная надежда исправить первое неудачное впечатление, которое я иногда произвожу на людей.

   От закуски я отказался и, напустив на себя манеру N 3 (сдержанный аристократизм), стал ожидать рыбы.

   После закуски подали какую-то зелень и жареных птиц.

   Мой сосед, отставной полковник, спросил меня:

   - А вы почему же не кушаете?

   - Спасибо, не хочется. Вообще, знаете, эта бурная светская жизнь утомляет...

   - Да-а, - сказал полковник.

   - И потом, мы, светские люди, прямо-таки окружены условностями. Того нельзя, этого нельзя. Вы знаете, до чего дошла светская изощренность?..

   - До чего?

   - Немногие это знают, но это верно: вы можете представить, что рыбу теперь едят только одной вилкой...

   - Да это уже всем известно! - возразил полковник.

   Я тонко улыбнулся.

   - Не всем-с. Вот посмотрим-с, когда подадут рыбу.

   - Да ее сегодня, вероятно, не будет, - возразил полковник. - Смотрите, уже подают пломбир.

   Я побледнел.

   - Как? Значит, рыбы не будет?

   - Не знаю, - пожал плечами полковник. - Разве что вам ее подадут после пломбира.

   Сердце мое упало.

   "Господи, - подумал я, - стоит ли знать все тонкости и ухищрения светской жизни, если их нельзя применить. К чему моя воспитанность, мой лоск? Все пошло прахом!"

   Расстроенный, я отказался от пломбира, извинился перед хозяевами ("аристократ" и отчасти "меланхолик") и, не досидев до конца ужина, ушел.

  

  

   - Тебе нужно непременно пойти к хироманту, - сказал мне дядя. - Он удивительно верно предсказывает настоящее, прошедшее и будущее... Мне, например, он предсказал, что я умру через 15 лет.

   - Не могу сказать, чтобы это было "удивительно верно", - возразил я. - Подождем!

   - Чего подождать?

   - Да 15 лет. Если он окажется прав - так и быть, пойду к нему.

   - А если он сам умрет до этого? - сказал дядя.

   Я призадумался. Действительно, смерть этого удивительного человека поставила бы меня в безвыходное положение... Стоило ему только протянуть ноги, как я оказался бы совершенно слепым человеком, не могущим заглянуть в свое будущее и вспомнить далекое и близкое прошлое.

   "Кроме того, - пришла мне в голову мысль, - мне есть полный расчет узнать время своей смерти. Вдруг да я умру недели через три? А у меня как раз в банке лежит тысчонка рублей, с помощью которой я мог бы должным образом скрасить свои последние предсмертные дни".

   - Ладно, пойду, - согласился я.

   Хиромант оказался чудесным человеком: без всякой гордости и заносчивости - как, в сущности, и подобает человеку, отмеченному Богом.

   Он скромно поклонился и сказал:

   - Хотя будущее и скрыто от пытливого взора людей, но есть на человеческом теле такой документ, по которому опытный, знающий глаз прочтет все, как по книге...

   - Неужели?

   - Такой документ - ладонь руки! Нет на земном шаре двух одинаковых ладоней у разных людей, и линии руки отражают все: характер, привычки, поступки и наклонности человека!

   Сердце мое задрожало.

   "Черт возьми! - подумал я. - А я только вчера потихоньку утащил у приятеля сигару, которую тот собирался закурить. Правда, этот поступок заключал в себе элементы чистейшей шутки, но если проклятая рука покажет самый факт, не осветив его с настоящей точки зрения, - в каком позорном положении окажусь я, похититель сигар... Сумею ли прямо посмотреть в глаза хироманту?"

   Я визгливо засмеялся.

   - Презабавную я вчера шутку выкинул... Мы чуть не померли со смеху! Вынул мой приятель сигару, полез за спичками, а я - фью! Взял да и утащил ее. Вы, надеюсь, не сомневаетесь, что это была шутка?

   Хиромант с некоторым изумлением взглянул на меня и сказал:

   - Итак, позвольте вашу руку.

   - Вот вам моя рука, - взволнованно протянул я руку. - Говорите все, как есть! Если мне угрожает что-нибудь ужасное - пожалуйста, не стесняйтесь! Я приготовился к самому худшему!

   Он взял остро отточенный карандаш и стал водить им по целому хаосу линий и черточек на моей ладони.

   - Не волнуйтесь! Я скажу все с самого начала. Скажу, например, сколько вам лет... Гм... Вам уже исполнилось двадцать четыре года!

   - Совершенно верно! - подтвердил я.

   Проницательность этого человека стояла вне сомнений: мне действительно исполнилось двадцать четыре года пять лет тому назад; он был бесспорно прав.

   Я сгорал желанием слышать дальнейшее.

   - Вы родились на севере, в богатой аристократической семье.

   - Пожалуй, это и верно, - задумчиво сказал я. - Ежели Севастополь считать в отношении Центральной Африки севером, то оно так и выйдет. Что же касается отца, то вы, называя его аристократом, ни капельки не польстили покойнику: он щедро раздавал всем окружающим деньги, полученные от торговли в бакалейной лавке, презирал мелочность и был, помоему, настоящим аристократом духа. Спасибо вам за добрую память!

   - Теперь перейдем к характеру... Характер вы имеете угрюмый, мрачный, мизантропический и склонны видеть все в темном свете. Очень интересуетесь медицинскими науками.

   Второе было изумительно верно: еще вчера расспрашивал я у знакомых - не знает ли кто средства от насморка, мучившего меня вторую неделю... Что же касается характера - я был немного огорчен... "Никто из читателей, - подумал я, - не мог получать определенного удовольствия от юмористических рассказов, написанных угрюмым, мрачным мизантропом". А я-то думал о себе как о беззаботном гуляке, юмористе и мастере на всякие штуки.

   - Какая линия говорит о характере? - отрывисто спросил я.

   - Вот эта.

   - Жаль, что не эта, - вздохнул я. - Не та, которая левее. Эта как будто имеет более веселое, извилистое направление.

   - Это линия жизни. Вы имеете две счастливые планеты...

   - Две? Маловато. Прямо, знаете, не обойдешься с ними. А как насчет семейной жизни?

   - У вас есть двое детей, которых вы очень любите, и жена, которая доставляет вам очень много хлопот и неприятностей.

   Я был поражен до глубины души.

   - Ну? Где та линия, которая говорит об этом?

   Он указал.

   Я промолчал, но мне сделалось крайне неловко за свою руку. Она в настоящем случае лгала бессовестно, определенно и бесспорно: ни детей, ни жены у меня не было! Линия ясно красовалась на моей ладони и как будто нагло лезла в глаза. Никогда я не видел более лукавого создания.

   Я чувствовал себя обманщиком в отношении того честного человека, который в настоящий момент простодушно доверял моей фальшивой руке, и я сказал:

   - Ничего... Пойдем дальше.

   - Пойдем дальше, - согласился хиромант. - У вас в жизни было большое тяжелое горе, которое вы еле перенесли... Было оно, позвольте... на котором году? Да! На двенадцатом. Я ясно вижу, на двенадцатом.

   Действительно, я после некоторого напряжения памяти вспомнил, что на двенадцатом году со мной кое-что случилось: однажды, валяясь в сене, я потерял прекрасный костяной перочинный ножик и тридцать копеек наличных денег, выпавших из кармана. Но плохо же знал мою натуру хиромант, если думал, что я еле-еле перенес это горе! Ого! Признаться, я перенес потерю, не моргнув глазом. И в тот же день утащил у старшего брата такой громадный ножик, что он совершенно утешил меня.

   В этом месте моя ладонь бессовестно преувеличивала и раздула факт; и чем дальше, тем она больше кривлялась, выдумывала небылицы и возводила на меня разные поклепы.

   Кто, например, просил ее утверждать, что я сидел два года в тюрьме? Когда это было?

   И мне долго пришлось разглагольствовать перед доверчивым хиромантом об освободительном движении, о жертвах революции, чтобы хотя чем-нибудь скрасить свою неприглядную моральную физиономию.

   А рука осмелела и разошлась вовсю.

   - Вы жили три года в Америке и потеряли там все свое состояние!

   "Да, - усмехнулся я про себя. - Ты бы еще что-нибудь выдумала, голубушка... Ты бы еще отметила на себе, что я покушался на самоубийство".

   Рука явно издевалась надо мной.

   - Двадцати одного года вы покушались на самоубийство, но неудачно.

   "Я думаю, что неудачно, - подумал я, - иначе бы я не сидел здесь. Да и не покушался я вовсе. И в мыслях не было!"

   - Какая это линия свидетельствует о самоубийстве? - угрюмо спросил я.

   - Вот видите - эта. Отсюда - досюда.

   Мне было смертельно стыдно за свою собственную руку. Если бы мне подвернулся тот самый ножик, который был мною в свое время утерян в сене и потерю которого моя ладонь раздула до размеров чего-то тяжелого, смертельно холодящего сердце, - я, не колеблясь, начертил бы этим ножиком на ладони новые линии, которые имели бы большую совесть и скромность и не подводили бы своего хозяина.

   А рука в это время выдумывала все новое и новое, а хиромант добросовестно передавал все это мне, а я злился и нервничал...

   Смотря с ненавистью на свою ладонь, я думал:

   "Где я тонул? Когда я тонул? Зачем тебе нужно было сообщать об этом? Лжешь ты, что у меня жестокий, придирчивый характер!"

   Потом рука ударилась в другую крайность: она стала бессовестно передо мной заискивать и грубо, примитивно льстить мне.

   - Ум ваш склонен к великим изобретениям... Все окружающие любят вас и считают человеком с зачатками гения! На тридцатом году вы сотворите произведение искусства, которое прогремит! Женщины бегают за вами толпой!

   "Нет, - горько усмехнулся я про себя. - Теперь уж, голубушка, не поправишь дела... Навыдумывала, наплела всяких гадостей, да и на попятный".

   Гадко! Позорно! Стыдно!

   У нее не было никакой логики. Одна линия указывала, что я человек слабый, склонный к заболеваниям и простудам. А рядом тянулась такая же другая линия, которая с пеной у рта опровергала первую и вопила, что никогда она не видела человека здоровее меня.

   - Ты корыстолюбив, скуп и имеешь большие деньги, - сообщила ехидно ладонь и в подтверждение этого выпячивала отвратительную изогнутую черту.

   - Нет, - говорила другая, прямая, как стрела, черта, сжалившись надо мной. - Он щедр, бросает деньги, не считая их, и умрет в крайней бедности.

   Я сидел, не смея взглянуть на хироманта. Я был красен как рак.

   "Что он обо мне подумает?"

   Когда я уходил, хиромант взял плату, еще раз взглянул на мою руку и дружелюбно посоветовал, отметив карандашом какое-то место:

   - Остерегайтесь в своей жизни огня, пожаров и лошадей.

   Я их и так остерегался, но после этого предупреждения решил держать ухо востро и при первой же возможности удирать от огня во все лопатки. Лошади тоже не внушали мне доверия. Я решил в будущем, прибегая к услугам этих животных, помещаться так, чтобы между мной и лошадью всегда сидел извозчик. Пусть уж лучше лошадь его растерзает, чем меня.

   Уходя, я чувствовал перед хиромантом такую неловкость за все выходки моей ладони, что, желая загладить все это, сказал:

   - Со своей стороны советую и вам остерегаться некоторых вещей... Я хотя и не хиромант, но кое-что в этих делах маракую... Остерегайтесь взбесившихся слонов, кораблекрушений, наводнений и брошенных в вас бомб. Тогда проживете настолько долго, насколько вас хватит! Прощайте.

  

   Теперь я с совершенно новым чувством смотрю на свою ладонь. Я ее и ненавижу, и презираю, и... боюсь.

   Я ведь бываю везде, посещаю все места, которые считаю необходимыми, и она будет тоже неотвязно таскаться за мной, шпионить, выслеживать, записывать на своей лживой поверхности все, что со мной случится, и при этом приврет, раздует, исказит так, что мне стыдно будет потом человеку в глаза глядеть... Ужасно неприятно!

  

  

  

   В жестокий декабрьский мороз пианист Зоофилов сидел в комнате своего знакомого чиновника Трупакина и говорил ему так:

   - Не можете ли вы, миленький, одолжить мне на неделю вашу волчью шубу... Мне нужно ехать на концерт в Чебурахинск, а пальтишко моё жидкое. До Чебурахинска на лошадях ещё вёрст тридцать. Сделайте доброе дело - одолжите шубу на недельку.

   - А вдруг она пропадёт? Вдруг вы её потеряете?

   - Ну, что вы... Как можно!

   - А вдруг мне самому понадобится?

   - Да ведь у вас другая есть, новая.

   Чиновник Трупакин прикусил сухими губами сизый ус, посмотрел в окно и сказал:

   - Так-то оно так. Это верно. Добрые знакомые всегда должны помогать друг другу. Слава богу - не звери же мы, в самом деле. Хорошо, Стефан Семёныч. Я вам дам шубу. Человек не собака, и замерзать ему невозможно...

   Глаза пианиста заблистали радостью.

   - Даёте? Ну, вот - спасибо!

   - У ж раз сказал, что дам - то дам. Отчего же... Ведь шубы от этого не убудет. Не правда ли?

   - Конечно, конечно.

   - Я и сам так думаю, Марья Семёновна!

   Чиновник Трупакин обратился к вошедшей жене:

   - Вот, Мари, пианист наш замёрзнуть в своей турне боится. Дай ему шубу волчью.

   - И прекрасно, - сказала жена. - Всё равно так лежит.

   - Я и сам так думаю. А то что ж человека морозить - звери мы, что ли?

   - Я вам очень, очень благодарен, Исай Петрович!

   - Ну, какие там благодарности... Все мы должны помогать друг другу! Не дикари ж, в самом деле, не звери. Хе-хе! Слава богу, крест на шее есть.

   В кабинете зазвонил телефон.

   - Алло! - сказал Трупакин, беря трубку. - Вы, Анна Спиридоновна? Как поживаете... Что? Спасибо. Что! Зоофилов у меня сейчас сидит... Да... Какой случай: морозы адские, а ему в концерт ехать нужно. Так уж он у меня волчью шубу берёт. Да и пусть. Лучше уж пусть она живую душу греет, чем даром лежит. Не дикари, слава богу... Что? Прощайте.

   Трупакин повесил трубку и доброжелательно взглянул на Зоофилова:

   - Сегодня хотите забрать? Сейчас я вам это и устрою. Палашка! Послушай, Палашка, достань из сундука шубу и, завернув в простыню, отдай барину. Он, видишь ли ты, Палашка, попросил её одолжить на время, потому что ехать барину нужно, а деду