Аверченко Аркадий Тимофеевич - Рассказы для выздоравливающих

ивился Корзухин.

   - Мотор!

   - Неужели есть такая болезнь? Вероятно, психо-мотор?

   - Нет, просто мотор. Вам нельзя пользоваться извозчиком - никаких сотрясений! Слышите? Грудо-брюшная преграда не в порядке. Нужен мотор!

   - Послушайте! - сказал Корзухин. - Вы доктор? Так. Вы осматриваете пациента?.. Так, прекрасно. Он, предположим, болен. Хорошо. Вы садитесь и пишите ему рецепт. Существует правило, по которому с рецептом ходят в аптеку. Но я никогда не слышал, чтобы с рецептом бежали в автомобильный гараж!!

   - Вы забываете о физическом методе лечения, - сухо сказал доктор.

   - Это что за музыка?

   - Механотерапия.

   - Странно... - обиженно улыбнулся Корзухин. - У меня, может быть, и всей-то грудо-брюшной преграды на дешевенький велосипед наберется, а вы - целый автомобиль прописываете.

   Доктор нахмурился.

   - Я не гомеопат. Не нравится - можете обратиться к гомеопату. Он вам может даже швейную машину прописать. Пожалуйста!

   И ушел, гулко хлопнув дверью в передней.

   - Можно подержанный, - робко сказала жена.

  

  

   Это было однажды осенью...

   Корзухин лег после обеда спать, но ему не спалось: грезились разные болезни, эпидемии и несчастья. Он встал, оделся и, печальный, расстроенный, побрел к жене.

   В дверях ее комнаты, перед портьерой, приостановился, услышав голоса. Прищурился... Потом опустился на стул у окна и стал слушать. Разговаривали двое:

   - Вы должны, доктор, это сделать!

   - Ни за что! Вы сами не знаете, чего просите... Нужно же знать меру.

   - Я и знаю меру. Но мне необходимо иметь зеленую гостиную! Слышите? Вы должны это устроить. Наша старая красная опротивела мне до тошноты.

   - Вы говорите вздор. Как я это сделаю?!

   - Ваше дело. На то вы доктор.

   - Это скорей дело обойщика.

   - Придумайте что-нибудь! Скажите, что красный цвет ему вреден, а что зеленый там что-нибудь такое... увеличивает кровообращение, что ли. Или расширяет сосуды.

   - Вздор! Зачем ему расширение сосудов?

   - Скажите просто, что ему вредна красная гостиная.

   - Да он ведь там никогда и не бывает.

   - А вы найдите такую болезнь, чтобы ему нужно было сидеть в гостиной, намекните на кубический объем воздуха, а потом скажите, что такой красный цвет в гостиной ему вреден.

   - Наталья Павловна... Это черт знает что! Он уже на автомобиле чуть не поймал меня. Если он догадается - подумайте, что будет... Я понимаю мои первые опыты - они хоть что-нибудь имели под собою... Хоть какую-нибудь почву... Конечно, куренье вредно, напитки вредны, картежная игра вредна... Но Вагнер-это безобразие, автомобиль - это наглость. У вас нет ни такта, ни логики.

   - Ну, хорошо. Устройте мне последнее - красную гостиную - и ладно. Больше ни о чем не попрошу.

   - Даете слово?

   - Даю! Честное слово!!

   - Ну, в последний раз. Господи благослови.

  

  

   Доктор и Ната отправились в спальню на поиски Корзухина, но Корзухина там не нашли.

   Отыскали его в красной гостиной. Он сидел на красном диване, тянул из горлышка бутылки коньяк и курил чудовищную сигару.

   - А, доктор! - сказал он, подмигнув. - Здравствуйте! Не находите ли вы, что красный цвет гостиной мебели дурно влияет на меня? Кубический объем, как говорится, не тот. Хе-хе... Продается хороший автомобиль, дети мои! Срочно нужны деньги за выездом в клуб, и если я, черт побери, не заложу сегодня хорошего банчишки - потащите меня опять на Вагнера. Ха-ха! Дорогой врач! Ломаются нынче все преграды, в том числе и ваша грудо-брюшная, если вы не покинете немедленно одр тяжело больного Корзухина. Неужели мы никогда с вами, доктор, не увидимся? Ну, что ж делать... Я с этим совершенно примирился. Пошел вон!

  

  

   ...Когда разговор перешел на театральные дела, Новакович, который всюду и везде хотел быть первым, хотел быть самым неожиданным, самым ошеломляющим, - этот Новакович заявил:

   - Что там ваши театральные дела!.. Что там ваши крахи!.. Вот я был свидетелем одного театрального дела и одного театрального краха... Дело продолжалось всего месяц и стоило три миллиона рублей!!! Вы все знаете, что я не люблю лгать, не люблю преувеличивать...

   - Я не знаю... - заявил какой-то добросовестный слушатель.

   - Пора бы знать, - сухо осадил его Новакович. - Знание облагораживает, а незнание приближает к животному...

   - Где это было? - спросил другой слушатель.

   - Это? Это было в городе Тиктакполе - если хотите, можете найти его на карте. Он там, наверное, есть.

   - Ну не тяните, рассказывайте.

   - То-то вот... "Рассказывайте"! Вам бы только все рассказывать да рассказывать.

   Очень развязный человек был Новакович.

  

  

   В уже известном вам городе Тиктакполе была молодая барышня по имени Зеленая.

   Ничем она особенным не отличалась, и Тиктакполь не обращал на нее никакого внимания.

   Однажды она получила из Сан-Франциско телеграмму: "Ваш родственник скончался, оставил вам по завещанию свыше трех миллионов рублей".

   С этого началось.

   Когда я ее впервые поздравил с богатством и спросил, что же она теперь будет делать, эта Зеленая мне ответила:

   - Буду актрисой!

   - Как актрисой? Почему актрисой? Откуда актрисой?!

   - Так. Хочу быть актрисой. Всю жизнь мечтала об этом.

   - Почему же вы раньше этого не сделали? Ведь для актерства деньги не нужны.

   - Вы думаете? Я пробовала несколько раз поступить на сцену, но меня не брали.

   - Почему?

   - Интриги.

   - Какие интриги? С чьей стороны? Ведь вас же еще никто не знал, чтобы интриговать против вас!! Кто интриговал?!

   - Не знаю кто, но интриговали. Иначе почему бы меня не приняли на сцену? Не правда ли?

   У нее было такое простодушное выражение лица, что я ничего не возразил. Промолчал...

   - Слушайте, - сказала она мне. - Вы - один из самых порядочных и опытных людей... Устройте мне театр. Денег, сколько понадобится, я дам.

   Я никогда ни в чем не могу отказать женщине. Такова моя жизнь.

   - Хорошо, - согласился я.

   - Театр мы построим новый, потому что существующие меня не удовлетворяют. Для моего таланта нужна оправа.

   По-моему, для ее таланта нужна была единственная оправа - вымазать ее дегтем, обвалять в перьях и выгнать из города.

   У нас в России не все свободы отняты у народа. Осталась еще одна свобода - произношения.

   Поэтому Зеленая, не отвечая ни перед Богом, ни перед людьми, свободно произносила:

   - Корокора.

   - Какая корокора? - спрашивали мы у нее.

   - Корокора. Которые звонят на корокорне.

   Человеку, который, пронюхав о ее богатстве, хотел предложить ей руку и сердце, она ответила:

   - Я не могу вас порюбить.

   - И не надо, - обрадовался он. - За что меня рубить? Со мной ласково нужно...

   - Не то. Я хочу быть актрисой!

   Так как в последней фразе не было ни одного "л", жених сразу понял ее и отплыл в другую гавань.

   Когда мы выстроили театр, я пригласил режиссера и стал набирать труппу.

   Режиссер сказал, что он хочет получить такое жалованье:

   - 4000 в месяц.

   - Опомнитесь! - завопил я. - Почему?

   - За позор, милый. Ведь я эту Зеленую знаю - она несколько раз приходила к нам в театр. Если уж мне теперь позориться, так знать за что!..

   То же самое заявили и первые персонажи.

   - Ну что ж, - говорили они, - по семи тысяч в месяц дадите - пойдем. Годик помучаемся, пострадаем, зато потом вздохнем свободно: уедем отсюда, купим на эти проклятые деньги где-нибудь в глуши домик и будем себе доживать век под чужой фамилией. Чтобы не так стыдно было...

   А простак десять тысяч взял.

   - Не забывайте, - говорит, - что я с самим Росси играл, с Поссартом! Каково мне теперь?!

   Дали.

   За пьесой обратились к известному, модному автору, произведения которого вызывали всеобщий заслуженный восторг.

   - Не дам, - сказал он, узнав, в чем дело.

   - Мы хорошо заплатим... Десять тысяч за право постановки...

   - Не могу... мое имя, мое авторское самолюбие...

   - Пятнадцать тысяч!!

   - Право, не могу, мое имя, мое авторское самолю...

   - Двадцать!!

   - Но мое имя, мое само...

   - Сорок тысяч!..

   - Но... само...

   - Пятьдесят!..

   - Само... собой разумеется, что я пьесу дам. Я уверен, что оригинальная трактовка госпожой Зеленой моей пьесы придаст ей своеобразный колорит.

   - Верно, - сказал я. - Колорит. Придаст. Зеленый колорит. Получайте чек.

   Знаменитый художник-декоратор принял меня на площадке лестницы.

   - А меня дома нет, - с сожалением сообщил он.

   - Десять тысяч, - сказал я.

   - Десять? Зайдите в переднюю.

   - Собственно даже не десять, а двадцать, - поправился я.

   - Что ж мы тут стоим... Пожалуйте в гостиную. Вы, кажется, сказали - тридцать тысяч? Простите, но я лишен возможности.

   - Я сказал - сорок тысяч!

   - Тогда я не лишен возможности. Пойдемте в мою святая святых - в мастерскую. Посмотрите кое-что новенькое...

   Задолго до спектакля во всех тиктакпольских газетах были заняты первые страницы объявлениями о нашем театре. На первый спектакль билеты были проданы все, на второй спектакль двадцать два билета, а на третий - один.

   Спектакль состоялся.

   Только теперь я понял, как умно поступила Зеленая, выстроив новый театр. Потому что в старом театре стены и потолок не выдержали бы той бури, того свирепого урагана негодования, свиста и рева разъяренной публики.

   Три дня после премьеры газеты трепали нас, как компания меделянских щенков треплет дохлую крысу...

   На второй день было 22 человека, на третий - один.

   Отчасти это было хорошо, потому что и шуму было меньше.

   А на третий день единственный зритель, который сидел во втором ряду, вышел среди действия в проход между стульями, стал на колени и заплакал:

   - Позвольте мне уйти домой, - сказал он, простирая к капельдинерам руки. - Ей-богу, я приду завтра, досмотрю.

   Его отпустили на честное слово. Очевидно, это был отъявленный негодяй, потому что слова своего он не сдержал.

   Спектакль приостановили.

   Зеленая пригласила меня в свою блистающую роскошью уборную и, сверкая глазами, спросила:

   - Ну, что? Теперь вы убедились?

   - Что такое?

   - Интриги.

   - Гм!.. Да.

   - Во-первых, интриги, а во-вторых, вы не умеете привлечь публику. Реклама плохая.

   - Реклама хорошая, - угрюмо возразил я.

   - Реклама плохая. Почему же тогда публика не ходит? Почему? Если бы была реклама хорошая, публика бы ходила... Послушайте! Ведь я же денег не жалею. Делайте что хотите, но чтобы публика была...

   - Слушаю-с.

   На другой день я сдал во все тиктакпольские газеты объявление:

   "Ищут приличных молодых людей и дам для вечерних занятий. Работа требует известного напряжения, терпения, но условия оплаты блестящие. За время от 8 часов вечера до 12 часов ночи каждое поступившее к нам на службу лицо получит пять рублей".

   На другой день сбор был почти полный.

   Но публика была неопытная. По своей добросовестности все хлопали без разбора и в смешных местах пьесы утирали глаза платками.

   Я пригласил тогда режиссера для всей этой неорганизованной банды и нанял студию для обучения "зрительскому" искусству.

   Некоторые сделали блестящие успехи и выдвинулись на первые места. Им жалованья прибавили.

   Но костюмерная часть страдала - пришлось устроить мастерскую дамского и мужского платья. Теперь театр выглядел нарядно, красиво, всегда был переполнен и жизнь наша потекла спокойно и приятно, если не считать двух больших забастовок зрителей с предъявлением ими требований: вежливого обращения со стороны капельдинеров, отмены биноклей и перемены пьесы на другую, новую. Тяжелые условия труда были до известной степени смягчены, и зрители успокоились.

   Но однажды Зеленая пригласила меня к себе в уборную и спросила с неудовольствием:

   - Кажется, и сборы теперь хорошие, и успех налицо, почему же газеты о нас молчат?

   - Я не знаю почему, - осторожно заметил я.

   - Вы не знаете?! Да! Недаром говорят, что театральный и газетный мир - это зловонное гнездо интриг. Послушайте, Новакович... Нам нужна газета!

   - Но...

   - Нам нужна газета и, кроме того, еще журнал. Будем выпускать в красках, помещать все постановки, костюмы. Ступайте, устраивайте.

   Пошел я. Устроил.

   Первые номера, когда "вышли в свет", то тут же и легли камнем, как полусырой блин в желудке катарального.

   Зеленая позвала меня в свою роскошную уборную и спросила:

   - Что же это я нигде и ни у кого не вижу нашей газеты? Почему ее не читают? Ведь ко мне в театральном отделе отнеслись очень мило. Единственная добросовестная газета, и она никому не известна.

   - Слушаю-с, - сказал я и, поцеловав у нее ручку, ушел.

   Но когда я пришел домой и высчитал, что организация газетных читателей будет стоить около двухсот тысяч рублей (наши зрители категорически отказались взять на себя еще одну тяжелую работу), тогда я понял, что кампания проиграна... На текущем счету у нас оставалось около 50 тысяч рублей, а зрителям за последние полмесяца еще не было заплачено. Да давильщики, обязанность которых была устраивать давку около кассы, только вчера потребовали улучшения своего положения, устройства эмеритурной кассы и пенсионного фонда.

   А сзади стояла еще целая голодная, жаждущая армия: гастролеры-истерички для истеричных мест в пьесе, встречальщики у актерского подъезда, "рикши", выпрягавшие лошадей и доставлявшие Зеленую домой после спектакля...

   Я пришел к Зеленой, сложил на груди руки и сказал:

  

   - Кончено.

   - Что?!

   - Денег больше нет.

   Через минуту я уже бежал по городу, изрыгая проклятия и хватая сам себя за голову...

  

   - Почему? - спросил Новаковича один из слушателей.

   - Почему? - прищурился он. - Потому что она мне ответила: "- Пусть нет денег, но зато есть успех! Мои полные сборы меня поддержат!!"

   - Бедная Зеленая! - вздохнул кто-то.

   - Да, - подтвердил другой задумчиво. - Бедная... А ведь была богатая...

  

  

  

  

   Саксаулова удивило: с молодым человеком Чипулиным он был очень мало знаком, и тем не менее Чипулин, встретив мужа и жену Саксауловых на вокзале, закричал от радости, завертелся и, поцеловав дважды ручку госпожи Саксауловой, признался, что никогда ему не выпадала на долю более приятная встреча.

   - Здравствуйте, здравствуйте, - сказал Саксаулов.

   - Вот-то смешно! Приехал на вокзал и вдруг встречаю - кого же? Вас. Прямо кому-нибудь расскажи - не поверит... Изволите куда-нибудь ехать?

   - Да, я еду... а она провожает.

   - Едете, вероятно, для приятного удовольствия?

   - Какое! Тетка сильно заболела... в Рязани. Так вот, надо проведать.

   Чипулин побледнел и хватился рукой за сердце.

   - Что вы го-во-ри-те! Заболела?! Да чем же, господи! Вотто несчастье!

   - Да она старуха. Чего ж ей и не поболеть?..

   - Ах, уж эти болезни... Ну, ничего. Мужайтесь! Может быть, все обойдется.

   Тем не менее сам Чипулин долго не мог успокоиться. Он качал головой, соболезнующе почмокивал губами и весь вид его являл собою тревогу и скорбь о рязанской тетке Саксаулова.

   - Вы взяли билет? Позвольте, я возьму. Чего вам самим-то хлопотать.

   - Да билет есть. Пойдем на перрон. Семь минут до отхода.

   Хорошенькая, черноглазая Саксаулова, опустив голову, в задумчивости пошла за мужем. Чипулин, идя рядом с ней, спросил:

   - Вот-то, я думаю, вам тоже тяжело расставаться с Петром Сергеичем... Такая, право, неприятность.

   - Ну он ведь через два-три дня вернется.

   - Оно-то, конечно, три дня, а все-таки признайтесь: ведь даже на три дня тяжело расставаться, а? Да, тяжело... Я понимаю вас. Ей-богу. Но как смешно: приехал и вдруг встречаю вас. Вы разрешите мне потом проводить вас домой?

   - Нет, помилуйте. Зачем же вас затруднять. Я сама...

   - О, что вы! Теперь время вечернее... Я никогда не допущу! Не правда ли, Петр Сергеич?

   - Отчего же... Я вам буду очень благодарен, если вы ее довезете.

   - Милый! Но мне прямо-таки неудобно пользоваться временем мосье Чипулина...

   Чипулин страдальчески прижал руки к груди и простонал:

   - О, ради бога! Ну, ради бога, не думайте обо мне. Это - обязанность каждого порядочного знакомого проводить домой знакомую.

   Прозвонил второй звонок.

   Саксаулов поцеловал жену, пожал руку Чипулину, но Чипулин обнял его и поцеловал.

   - От всего сердца, - торжественно сказал он, - от всего сердца желаю, чтобы ваша добрая тетушка очутилась в приличном здоровье и благополучии. Ура!

   - Спасибо, спасибо! Прощайте.

   Чипулин побежал за тронувшимся поездом. Он махал платком, советовал не открывать окон в вагоне, настаивал на благополучном возвращении, а когда поезд удрал от него - вернулся к Саксауловой.

   Лицо его носило признаки тихой меланхолической грусти, которая, как заходящее солнце на верхушках деревьев, гаснет не сразу, а постепенно, передвигаясь от горькой складки у рта к затуманенным глазам, и умирает наконец на поморщенном челе.

   - Как всегда ужасно расставанье и как радостна встреча. Не правда ли? Мой совет таков: думайте о том, что три дня не вечность, - и вам будет легче.

   - Да, да, - сказала, кивая головой, Саксаулова. - Ну, прощайте.

   - Ни-ни! Ни-ни-ни! Я должен проводить вас.

   - Да зачем же? Я возьму извозчика и поеду одна.

   - Ольга Захаровна! Но ведь нам по дороге... И подумайте, что скажут, когда узнают, что я, как какая-нибудь свинья, бросил даму на вокзале, а сам удрал. Ведь это простой долг вежливости. Я знаю, вы из деликатности отказываетесь.

   - Вовсе нет! Я поеду одна. Мне еще нужно дать телеграмму.

   - О боже! Да ведь здесь же есть телеграф! Пойдемте! Я провожу вас. Вы напишете телеграмму, а я подам ее. Честное слово, я не буду в нее заглядывать.

   Сжав губы, Саксаулова последовала за Чипулиным, подошла к конторке и, потоптавшись немного, написала:

  

   "Москва. Пречистенка. Гарданову для Лидочки. Ну, как поживаешь? У нас все время дожди. Оля".

  

   Чипулин взял телеграмму и понес ее на отлете, подчеркивая этим, что он не позволит себе даже случайно заглянуть в нее.

   - Сдал! Теперь вы баиньки? Я довезу вас до самого дома.

   Саксаулова посмотрела на него с невыразимым страданием и мукой.

   - Чипулин! Я должна одна поехать домой.

   - Ольга Захаровна! К чему эти деликатности? Ради бога, не стесняйтесь.

   Саксаулова беспомощно посмотрела на потолок, постучала концом зонтика об пол и вдруг сказала:

   - Знайте же, надоедливый человек, что меня здесь ожидает Волк-Демьянский и мы поедем не домой, а в ресторан. Довольно с вас?

   - Иван Эрастыч? - обрадовался Чипулин. - О боже ж мой! Да чего вы раньше не сказали? Я вам сейчас найду его. Где он?

   - Он ожидает около багажного отделения.

   - Вот-то смешно! Да почему же он не провожал вместе с нами уважаемого Петра Сергеича?

   - Потому что было неудобно.

   - О боже! Иван Эрастыч такой прекрасный человек.

   - Еще бы, - злобно сказала Саксаулова. - Он мой любовник, знаете ли вы это, - и муж кое-что подозревает. Вот почему Эраст не провожал его! Понимаете вы, москит вы надоедливый?!

   - Вот что-о, - протянул Чипулин, и лицо его озарилось предоброй лукавой улыбкой. - Вот это здорово!

   - Только если вы скажете хоть одно слово мужу или комунибудь - Эраст выстрелит в вас.

   - Я?!! Скажу?!! Лучше же мне сейчас откусить свой язык. Нет-с! Чипулины не говорят. Не беспокойтесь! Я все это вам устрою.

   - Что все? - обеспокоилась Саксаулова.

   - Все, все.

   Кое-что Чипулин действительно устроил: он побежал в багажное отделение, отыскал там изумленного его появлением Эраста, привел его к Саксауловой, а потом проводил их до извозчика, усадил и, придерживаясь за крыло экипажа, сказал, элегически любуясь на небо:

   - Не правда ли, как хорошо любить? Приятнейшее занятие в сердечном смысле. А? Мужайтесь!

   - Пошел! - закричал Эраст извозчику.

   Извозчик дернул, и умиленный Чипулин чуть не упал, так как крыло экипажа выскользнуло из-под его руки.

   Забыв согнать с лица испуганное выражение, долго следил за экипажем Чипулин, и уста его шептали: "О ты, могущественнейшее чувство!"

   Потом спохватился Чипулин и, поспешно заменив испуганное выражение лица другим, задумчивым, пошел домой.

  

  

   На другое утро Саксаулова получила городскую телеграмму:

  

   "Будьте покойны. Все устрою. Телеграфируйте мне час и день приезда мужа. Феодосий Чипулин".

  

   На это Саксаулова ответила:

  

   "Что там такое вы устраиваете? Ничего не надо. Молчите и больше ничего".

  

   Вечером пришла вторая телеграмма от Чипулина:

  

   "Нужно устранить подозрения. Надеюсь успеть к приезду. Мужайтесь!"

  

   Саксаулова написала телеграмму:

  

   "Вы просто дурак".

  

   Но телеграф отказался передать эту телеграмму, на том-де основании, что ругательные слова запрещено передавать по телеграфу.

   На третий день явился Саксаулов.

   Жена приехала встречать его за пять минут до прихода поезда, а запыхавшийся Чипулин показался тогда, когда поезд уже подошел.

   Поздоровавшись с Саксауловым, Чипулин зашел за его спину и сделал ряд знаков, которые должны были вполне успокоить Саксаулову, что все, дескать, обстоит как следует.

   - Ну, что у вас тут новенького? - спросил Саксаулов.

   - Ради бога! - вскричал, прижимая руки к сердцу Чипулин. - Прежде всего - как тетушка?

   - Здорова. Спасибо. Выздоровела.

   - О боже! Воображаю, в каком вы восторге!

   Саксаулов посмотрел внимательно на Чипулина и пожал плечами.

   - Что ты поделывала без меня? - спросил он жену.

   Чипулин сделал озабоченное лицо, полез в жилетный карман и вынул оттуда какие-то билеты.

   - Вот-с. Это мы с Ольгой Захаровной были в театре. Видите? Даже контрольные купоны оторваны. Пресмешная пьеса. Хи-хи-хи. Это мы были позавчера. А в день вашего отъезда я, значит, отвез Ольгу Захаровну домой и, посидев немного, уехал, так как у нее заболела голова, и она легла спать.

   - Ну, едем домой, - нетерпеливо сказала Саксаулова. - Прощайте, Чипулин.

   Муж стал расплачиваться с носильщиком, а Чипулин наклонился к Саксауловой и таинственно подмигнул.

   - И дома у вас все устроено. Дворнику дал десять, двум горничным и швейцару по пяти. Все дали слово молчать.

   - Что б вы пропали! - сказала Саксаулова.

   - Что? - переспросил вернувшийся муж.

   - Я говорю - куда ты запропал? Поедем. У меня голова болит.

   - Да? И вчера болела?

   - Да, да! - сказал Чипулин. - Вчера Ольга Захаровна совсем из дому не выходила. Была больна... Как же-с. Вот докторское свидетельство.

   Действительно, он порылся в боковом кармане и вынул какое-то свидетельство.

   Саксаулов широко открыл глаза.

   - Да к чему же свидетельство? Ничего не понимаю.

   - Больна Ольга Захаровна - очень просто. Значит, никуда и не выходила, сидела дома. Вот и свидетельство - видите ее имя и число месяца. Я вам сейчас позову извозчика. Кстати, знаете, удивительно пресмешная вещь... Вы знаете Эраста ВолкДемьянского?

   - Я думаю, - сказал муж, усмехнувшись углом рта.

   - Так такое совпадение, можете представить: захожу вчера к нему - три дня как болен. Лежит - жар у него, из дому не выходит. Такая странность.

   Саксаулов опустил голову. Потом спросил:

   - Может, вы и на его болезнь имеете докторское свидетельство? Ха-ха-ха!

   Смех его был странный.

   - Умоляю тебя, едем! - вскричала Саксаулова. - Мне очень нехорошо!!

   - Верю, - покачал головой Саксаулов. - Тебе очень нехорошо... Прощайте, Чипулин.

   - До свиданья. Но не смешно ли: три дня лежит ВолкДемьянский в жару, в бреду и все время твердит имя какой-то Альфонсины.

   Чипулин уперся руками в бока и раскатился самодовольным смехом ловкого хитреца.

  

  

  

   Войдя в вагон, Поль Дюпон увидел прехорошенькую блондинку, сидевшую в одиночестве у окна и смотревшую на него странным взглядом.

   - Ого! - подумал Дюпон, а вслух спросил:

   - Вам из окна не дует?

   - Окно, ведь, закрыто! - засмеялась блондинка и лукаво взглянула на него.

   - Разрешите закурить?

   - Пожалуйста. Я люблю сигарный дым.

   - Увы! К сожалению, я не курю, - вздохнул Поль. - Разрешите узнать, как ваше имя?

   - Луиза.

   - Луиза?! Ты должна быть моей! С первой встречи, когда я тебя увидел...

   - Ах, плутишка! - сказала Луиза, открывая свои объятия.

  

  

   Оправляя прическу, Луиза спросила любовника:

   - Ты куда?

   - В Авиньон.

   - И я тоже.

   Поезд подходил к вокзалу. Из вагонов хлынула публика, и они расстались. Поль взял извозчика и поехал в замок своего друга д'Арбиньяка.

   Д'Арбиньяк очень ему обрадовался.

   - Сейчас познакомлю тебя с женой. Лу-иза!

   Поль Дюпон вздрогнул.

   - Ка-ак! Это вы?!

   - Вы... знакомы?!

   Молодая женщина улыбнулась и, глядя на мужа ясным взглядом, сказала:

   - Да! Мы ехали в одном и том же вагоне и премило убили время... Надеюсь, что и тут вам будет так же хорошо...

   - Браво! - вскричал виконт д'Арбиньяк.

  

  

   Томми О'Пеммикан добывал себе скромные средства к жизни тем, что по вечерам показывал в уайт-чапельском кабачке Сиднея Гроша свое поразительное искусство: он всовывал голову в мышеловку, в которой сидела громадная голодная крыса, и после недолгой борьбы ловил ее на свои крепкие, белые зубы... Несмотря на то, что животное яростно защищалось, через минуту слышался треск, писк - и крыса, перегрызанная пополам, безжизненно падала на покрытый кровью пол гигантской мышеловки.

   Мисс Сьюки Джибсон упросила своего отца однажды сделать честь Сиднею Грошу и навестить этого старого мошенника в его берлоге.

   Отец сначала ужаснулся. ("Ты - девушка из общества - в этом вертепе?"), но потом согласился, и таким образом, однажды в туманный лондонский вечер среди пропитанных джином и пороком джентльменов - обычных посетителей дяди Сиднея - очутилась молодая, изящная девушка с пожилым господином.

   Представление началось. Томми вышел, пряча свои жилистые кулаки в карманы и равнодушно поглядывая на метавшегося по клетке обреченного врага.

   Все придвинулись ближе... И вдруг раздался звонкий девичий голос:

   - Держу пари на тысячу долларов, что этому джентльмену не удастся ее раскусить!

   - Годдэм! - крикнул хрипло подвыпивший американский капитан с китобоя "Гай Стоке". - Принимаю! Для Томми это все равно, что раскусить орешек. Ставлю свою тысячу!

   - Томми, не выдай! - заревела толпа.

   Томми 0'Пеммикан, не обращая внимания на рев, смотрел на красивую девушку во все глаза. Потом вздохнул, всунул голову в клетку и... крыса бешено впилась ему в щеку.

   - Что же ты? - взревели поклонники. - Что с ним? Это первый раз. Болен ты, Томми, что ли?

   - Годдэм! - вскричал хриплый китобой, - он ее не раскусил, но я его раскусил! Он в стачке с девушкой!

   Загремели выстрелы... Томми прыгнул, как тигр, и отбросив ударом кулака китобоя, ринулся к выходу!

  

  

   Когда Джибсоны выбрались из адской свалки и побежали по туманной улице, Сьюки наткнулась на что-то и вскрикнула:

   - Это он! Это мистер Пеммикан... Он ранен! Нужно взять его к нам домой.

   - Удобно ли, - нахмурился отец, - постороннего человека.

   - All right! - вскричала Сьюки решительно. - Постороннего неудобно, но будущего моего мужа - против этого никто ничего не скажет!

  

  

   - Лотта! - вскричал Генрих, хватая свою женушку за руку. - Это что такое? Что ты от меня спрятала?

   Лотта закрыла лицо руками и прошептала:

   - О, не спрашивай меня, не спрашивай.

   - Покажи! Это, вероятно, записка! У тебя есть любовник?!

   Лотта молча заплакала:

   - Бог тебя простит!

   - Покажи!!

   - Нет! - сказала Лотта, смело смотря ему в глаза. - Ни за что!

   - В таком случае - вон из моего дома!

   - Я уйду, - прошептала Лотта, глядя на него глазами, полными слез, - но позволь мне вернуться 28 июля.

   - Вздор! К чему эти комедии. Вон!

  

  

   Был день 28 июля.

   У Генриха собрались гости и родственники, так как был день его рождения - одной только Лотты, любимой Лотты, не было.

   Где она бродила, изгнанная мужем?

   - С днем рождения тебя! - вскричал отец, поднимая бокал.

   Вдруг дверь распахнулась и вошла исхудавшая Лотта. - С гордо поднятой головой она подошла к столу, в котором месяц тому назад спрятала что-то тайком от мужа.

   Она открыла ящик стола, сунула туда руку и... вынула пару теплых туфель, вышитых гарусом.

   - Вот, Генрих, почему я не могла показать... это сюрприз.

   - Прости меня, Лотта, - вскричал Генрих, обливаясь слезами. - Я не имел права тебя подозревать...

   Лотта вся вспыхнула и бросилась мужу в объятия.

   - Вот видите, - сказал отец, - как вы были легкомысленны. Пословица говорит, что нужно сначала хорошенько расспросить, что за вещь заключалась в столе, и если эта вещь была невинного характера, то не нужно обращаться так сурово со своей маленькой женкой. Теперь вы достаточно наказаны, и в будущий раз это не повторится!

  

  

   На краю золотоносной ямы сидело двое: беглый каторжник Джим Троттер и негр Бирбом - неразлучные приятели.

   - Проклятая страна! - проворчал Джим, отбрасывая в сторону кусок попавшегося под руку золота. - Ни одной женщины... А мне бы так хотелось жениться.

   - Ты любил когда-нибудь? - спросил черный Бирбом, лениво пожевывая кусок каменного дерева.

   - Давно. Это была индианка, которую я однажды застал в обществе долговязого Нея Мастерса. Это меня так смутило, что я тут же убил их обо