Аверченко Аркадий Тимофеевич - Рассказы для выздоравливающих

  

   "Собрание сочинений в шести томах": Терра, Республика; Москва; 2000

   Том 3. Чёрным по белому

  

  

   Предисловие

   Сердечные дела Филимона Бузыкина

   Преступление актрисы Марыськиной

   Человек, у которого были идеи

   Три визита

   Зеркальная душа. (Святочный рассказ)

   Сердце под скальпелем

   Сильные и слабые

   Русалка

   Руководство для лентяев

   Ложное самолюбие

   Душа общества

   Слепцы

   Я в свете

   Одураченный хиромант

   Волчья шуба

   Последний

   Разумная экономия

   Медицина

   Мотыльки на свечке. Опыт руководства для начинающих миллионеров

   Дьявольские козни

   По влечению сердца. (Образцы иностранной литературы)

   Конец графа Звенигородцева. (Рассказ из жизни большого света)

   Опора порядка

   Купальщик

  

  

   Очень, очень трудно писать предисловия. Всегда почти содержание предисловия сбивается на извинение: "простите, мол, меня, что я выпускаю книжку. Выпускаю я ее потому-то и потому-то, и больше не буду". Я в своем предисловии к этой книжке постараюсь быть оригинальным - извиняться и оправдываться не буду. "Да, выпустил книжку. Что ж из этого? Чуткий человек всегда поймет меня и оправдает".

   Почему я выпустил эту книгу?

   Обратили ли вы внимание, читатель, что у нас вся современная литература резко разделяется на две категории:

   а) Книги для здоровых

   и

   б) Книги для больных.

   Для первой категории писали раньше, для второй пишут теперь. Но нет ни одной книги, которая обслуживала бы третью категорию: выздоравливающих. А это самая прекрасная, самая симпатичная категория.

   Когда человек после долгой, тяжелой болезни раскроет впервые глаза и почувствует, что из открытого окна вместе с запахом сирени и гамом бодрого города в него чудесной вольной струей врывается новая жизнь и силы, - такому больному хочется всего помногу. Он хочет много есть, много пить, слушать много музыки и много смеяться. Рожденный снова на свет со свежими, обостренными чувствами, он жадно и весело впитывает в себя, как губка, все, что окружает его. Все должно сверкать, шуметь, искриться, всего должно быть помногу - много яичницы, много бифштексов, много укрепляющего красного вина.

   И если он захочет читать - книга должна быть такая же, в ней он ищет много шуму, веселья, беззаботности, бодрости и молодой дерзновенной силы.

   И вот я хочу своей книгой по мере сил послужить чудесному, прекрасному народу - выздоравливающим.

   Да не подумает наивный читатель, что только для человека в больничном халате, с исхудалым лицом и сверкающими глазами написана эта книга. Недоставало бы в таком случае к книге приклеить этикетку с сакраментальной надписью: "Перед употреблением взбалтывать!"

   Нет! Автор размахивается шире: вся Россия была больна и вся Россия выздоравливает - что бы там ни говорили бескровные нытики и рахитичные слизняки, с испуганными лицами поверженные в прах обыкновенным городовым с ближайшего перекрестка...

   Свежая кровь со свежей энергией переливается в освеженных жилах - да здравствуют выздоравливающие!

   Вот почему, для чего и для кого я написал эту книгу. Больше я этого никогда не еде... Впрочем, однако, я собирался быть оригинальным...

   Как трудно писать предисловия!

  

  

   Вышеназванный молодой человек восхищал меня тем, что его внутренние свойства строго гармонировали с его наружностью. Ввиду этого, я полагаю, будет достаточно одного наружного осмотра этого увлекательного малого, чтобы составить себе мнение о его духовной стороне.

   Маленькое толстое туловище с трудом поддерживалось тонкими ногами, которые, изнемогая от наваленного на них груза, покривились и образовали нечто вроде овальной рамки для зеркала; носки сапог не отворачивались друг от друга с пренебрежением, как у других людей, а, наоборот, стремились дружески сблизиться, подавая тем благой пример враждующим пяткам... Руки хотя и казались короткими, но зато кисти их были так красны, что это могло утешить самого взыскательного человека. Круглая жирная голова, украшенная парой повисших ушей - двух печальных флагов в дождливую погоду, - плотно и несокрушимо сидела на массивных плечах. Лицо заплыло целым морем жира, и несчастные маленькие глазки захлебывались и тонули в этом море, несмотря на то, что сердобольная рука окулиста бросала им пару спасательных кругов - громадные черные очки.

   Таков Филимон Бузыкин - оптовый торговец кишками и бычачьими шкурами. Наше странное знакомство началось с деловых встреч в конторе транспортного общества, через которое он отправлял за границу бочки с кишками, а я в качестве конторщика этого общества писал ему коносаменты и накладные.

   Я привык видеть его озабоченным, деловым, вечно клянчащим каких-нибудь уступок и послаблений и поэтому был однажды чрезвычайно удивлен его легкомысленным неделовым видом. Он явился ко мне домой в воскресенье в отвратительном сюртуке и сером галстуке, который больше походил на петлю удавленника.

   - Что это вы?! - спросил я.

   - Да вот к вам. Вы, вероятно, сведущи в этих делах - так я и пришел... Хи-хи.

   - В каких делах?

   - В этих...

   Он встал, подошел ко мне и неуклюже пощекотал пальцем у меня под мышкой.

   - Что вам нужно? - с легкой тревогой спросил я.

   - Видите ли что, мой друг...

   Губы его раздвинулись в широкую улыбку, жир выступил из берегов и совершенно затопил глазные участки; глазки захлебнулись и пошли ко дну, хотя два черных спасательных круга и плавали на поверхности лица.

   - Видите ли что... Я знаю, вы сведущи в этих делах...

   - В каких же?!

   - В любовных. Нужно вам сказать, что я до сих пор занимался только делом. Дело, и только дело! - таков мой девиз. Но, знаете, сердце, в конце концов, просит другого, и я вздумал немного пошалить с бабеночками.

   - Дело хорошее! - серьезно сказал я.

   - Не так ли?! Я хотя делишек с женщинами не имел, но повадку их знаю. Ведь стоит только подмигнуть хорошенько бабе - она и побежит за вами.

   - Да уж... женщин на это взять.

   - Говорят, некоторые женщины добродетельны, но я в это не верю. А?

   - Сказки! - горячо сказал я. - Все они хороши до первой интрижки.

   - О, неужели все? И даже самые интеллигентные?

   - Да при чем тут интеллигентность?

   - Это, положим, верно.

   Бузыкин повеселел.

   - Хе-хе... Выходит, значит, что всякую женщину можно при желании соблазнить.

   - Всякую, - твердо сказал я.

   - И я так думаю. Вот только насчет способов, как говорится, я слаб. Практики не было. Вот - хи-хи - и зашел к вам...

   - Какие там способы, - пожал я плечами. - С ними ведь очень простое обхождение: понравилась - сейчас хватай за руку, потом за талию, пара горячих поцелуев - и она ваша.

   - Вот это по-моему. Ну, а если она обидится?

   - На одного обидится, а на другого и не обидится.

   Он задумчиво вытянул губы и потом, с трудом прищурясь, спросил:

   - А на меня... как вы полагаете? Хе-хе! Не обидится?

   - На вас? Конечно, нет. Да чего ей и нужно: молодой, красивый.

   - Тридцать два года! - отрывисто сказал Бузыкин. - Все зубы, хороший цвет лица. Когда прохожу по улице - все оборачиваются.

   - Да и неудивительно, - согласился я. - На примете есть кто-нибудь?

   - Из бабенок?

   - Да!

   - Есть тут одна - жена адвоката Медляева, может знаете?

   - Ого! Вы, однако, молодец! Она, говорят, красавица. Так и надо: уж если заниматься этим делом, так брать самое лучшее!

   - А вы как же думаете? Хи-хи. Филимон Бузыкин еще себя покажет. Я, миленький мой, тоже не дурак.

   - Вот женщины таких и любят - смелых, решительных... Вы составили себе какой-нибудь план?

   - За этим-то я и пришел. Дело в том, что она каждое утро до обеда прогуливается в городском саду. Вот через полчаса она уже придет. Но как к ней подъехать - вот вопрос. Главное - начать, потом-то я пойду как по маслу.

   - И вы еще раздумываете! - всплеснул я руками. - Молодой, интересный, кровь с молоком, знающий женщин как свои пять пальцев! Да просто подходите, берите за руку - и готово.

   - И она не удивится, не испугается?

   - Ни капельки. Оне к этому привыкли.

   - О? Ну и проклятое бабье. Вот-то мужьям, я думаю, обидно?

   - А вам-то что? Не думаете же вы жениться?

   Он захохотал.

   - Ни-ни. На мой век бабья и так хватит.

   - Лихой вы парень, - любезно сказал я. - Когда думаете "подъехать" к вашей избраннице? Сегодня?

   - Я думаю, не стоит откладывать этого дела в долгий ящик. Вы свободны? Поедем в городской сад.

   - С вами - хоть к дьяволу на рога. II

   Мы уселись на скамью у киоска минеральных вод и стали рассеянно глядеть на возившихся в песке детишек.

   - А что, если у нее от меня дети будут? - озабоченно спросил Бузыкин.

   - Да вам-то что? Не вы же их кормить будете.

   - Хи-хи... Я думаю! Вот она! Вот.

   По дорожке в задумчивости шагала красивая высокая дама. Мысли ее, очевидно, витали где-то далеко.

   - О любовниках думает, - шепнул мне продавец бычачьих кож.

   - Да уж у них других мыслей и нет. Ну, не робейте! Действуйте! Куйте железо, пока горячо!

   - А вы не находите, - спросил Бузыкин, - что у нее лицо какое-то такое... угрюмое?

   - Э, милый мой... Маска! Светский прием. Эх! Я бы и сам не прочь подойти.

   - Э, нет! Это нечестно - отбивать у приятелей. Я ее нашел, а не вы. Глядите! Она пошла в левую аллею.

   - Вот вам счастливый случай! Не зевайте!

   Бузыкин встал, затянул потуже галстук и бросился в погоню за задумчивой красавицей...

   Не прошло и двух минут, как он вынырнул из липовой аллеи и поспешно вернулся ко мне, переваливаясь на кривых ногах и наступая сам себе на носки.

   - Ну что?

   - Слушайте... она... дерется!

   - Как дерется?! Что вы!

   - Да так. Я взял ее за руки, а она меня как хватит!

   - Неужели?!

   - Уверяю вас.

   - Гм... Тут что-нибудь не так... Какой рукой ударила?

   - Э, черт... Не все ли равно? По лицу.

   - Да вы как сделали?

   - Как вы и говорили... Я ж не знаю. Подошел сзади, схватил ее за руку, говорю: "Едем, милочка!" Она даже не спросила куда, не поинтересовалась... дерется!

   - А вы знаете что... Я думаю, вы на нее все-таки некоторое впечатление произвели.

   - Вы думаете?

   - Я в этом уверен. Молодой, интересный... Просто ей было неловко с вами по саду идти на глазах у публики - все-таки замужняя, - она и отказалась.

   - Так зачем же драться?

   - Да у них это все вместе: и колотушки, и поцелуи. Да, может быть, она вас просто потрепала по щеке?

   - Нет... ударила. Хотя... гм!.. Может быть... Что ж теперь делать? Вы ведь в этом мастак.

   - Она сюда пешком приходит?

   - Нет, в автомобиле. Ее автомобиль у входа ждет.

   - Так очень просто. Засядьте сейчас потихоньку от шофера в автомобиль, а когда она войдет - бросайтесь смело на приступ. Вы не можете себе представить, как темнота и тайна делают женщину доступной.

   - Ну? Хи-хи... А вы, я вижу, тоже дока.

   Так он и сделал. Шофер о чем-то дружески беседовал с извозчиками и не заметил шаловливой проделки моего друга, который влез потихоньку в автомобиль и сейчас же послал мне из окошечка дождь поцелуев и кивков головой.

   Через пять минут госпожа Медляева вышла из сада, через пять с половиной, открыв дверку, влезла в автомобиль, а через шесть минут влюбленный Филимон в ужасе и смущении вылетел на тротуар.

   Дама высунула голову и сказала шоферу, который держал Бузыкина за шиворот:

   - Не надо драки - отпустите этого идиота. Как я жалею, что муж в отъезде - он расправился бы с ним как следует. Садитесь, Павел. Домой!

   Когда автомобиль умчался, я приблизился к изумленному Филимону Бузыкину и сказал радостно:

   - Поздравляю! Ваше дело наполовину выиграно!

   - Что вы! Вы видели, как она меня шваркнула?

   - "Шваркнула" она вас по заслугам! Она, кроме того, назвала вас идиотом - и тоже по заслугам! Как можно было не догадаться спустить шторы на окнах. Ведь со всех сторон было видно и вас, и ее. Не могла же она себя компрометировать!

   - Но зачем же ей драться?! Опять ударила, вытолкнула из автомобиля.

   - Милый мой! Ведь она рисковала репутацией! Развратные-то оне все развратные, но репутацию свою берегут. Впрочем, ваше дело идет на лад.

   Мой друг молча, вопросительно взглянул на меня.

   - Конечно! - горячо сказал я. - Вы заметили - фраза "как я жалею, что мой муж в отъезде" сказана для вас. Вас она хотела предупредить, что путь сейчас свободен. И вы не теряйте времени, потому что для вас же сказана и вторая фраза: "Павел, домой!" Этим вам показано, что ваша очаровательница отправляется прямо домой, где, конечно, вас будут ждать.

   - Ну? Вы думаете? Как бы чего не вышло... А?

   - Чепуха! Раз первое знакомство сделано - остальное пустяки. Сейчас же и поезжайте! Если и теперь ничего не добьетесь - значит, вы не мужчина...

   - Вы думаете? Хи-хи... А ведь это верно... гм... Зачем бы ей иначе о муже было сообщать?..

  

   Притаившись за углом, я терпеливо ждал появления моего предприимчивого друга из подъезда дома Медляева.

   Ждать пришлось недолго: дверь распахнулась, вылетел сначала котелок, потом палка, потом Бузыкин. Споткнувшись, он упал... Сидя на земле, надел котелок, почистился, опираясь на палку, встал и тихо побрел...

  

   Я высунулся из-за угла и уверенно сказал:

   - Добились? По лицу вижу, что экспедиция удачна. Молодцом! Я иначе и не предполагал.

   - Да... - нерешительно промямлил он. - Она... этого... согласилась... Только сейчас, говорит, занята... Чем-то, уж не знаю... В другое время.

   - Ага! Так, так... Целовались?

   - Да-а... Гм... Четыре раза.

   Когда мы ехали домой, я оживленно говорил:

   - С этим бабьем, как вы верно изволили выразиться, так и надо поступать! Стоит только подмигнуть - и готово. Так вот, на людях они все тихони и неприступные, а дома всякая неприступность к черту. А если разобрать, замужняя, незамужняя, интеллигентная, неинтеллигентная - это вздор! Все одним миром мазаны!

  

  

   Раздавая роли, режиссер прежде всего протянул толстую, увесистую тетрадь премьерше Любарской.

   - Ого! - сказала премьерша.

   Потом режиссер дал другую такую же тетрадь любовнику Закатову.

   - Боже! - с ужасом в глазах вздохнул любовник. - Здесь фунта два! Не успею. Фунта полтора я бы еще выучил, а два фунта - не выучу.

   "Дурак ты, дурак!", - подумала выходная актриса Марыськина.

   - Это не роль, а Библия! - вскричала Любарская и сделала вид, что сгибается под тяжестью полученной тетрадки.

   "Дура ты, дура, - подумала Марыськина. - Оторвала бы для меня листков десять - я бы вам показала!"

   Потом получили роли: старуха Ковригина, комик Лучинин-Кавказский, второй актер Талиев и вторая актриса Макдональдова.

   Марыськина с аппетитом проглотила слюну и спросила, сдерживая рыдания:

   - А мне?

   - Есть и тебе, милочка, - улыбнулся режиссер. - Вот тебе ролька - пальчики проглотишь.

   Между двумя его пальцами виднелась какая-то крохотная, измятая бумажка.

   - Это такая роль?

   - Такая.

   - Да где она?

   - Вот.

   - Я ее и не вижу, - обиженно сказала Марыськина.

   - Ничего, - вздохнул режиссер, - она маловата, но зато дает громадный материал для игры. Подумай, ты богатая купчиха, гостья - во втором акте.

   - А что я говорю?

   - Вот что: "...в числе других гостей входит купчиха Полуянова. Целуется с хозяйкой... ("с ней" - указал режиссер на Любарскую)... говорит: "Наконец-то собралась к вам, милые мои..." Солнцева. "Очень рада, садитесь". - "Сяду и даже чашечку чаю выпью". "Сделайте одолжение!" Полуянова садится, пьет чай".

   - И это все? - с отвращением спросила Марыськина. - Хоть бы две странички дали...

   - Миленькая! Да ведь тут игры масса! Погляди, быту сколько: "Наконец-то собралась к вам, милые мои..." Ведь это живое лицо! Купчиха во весь рост! А потом: "...Сяду и даже чашечку чаю выпью!" Заметь, ей еще и не предлагали чай, а она уже сама заявляет - "выпью"! Вот оно где, темное купеческое царство гениального Островского: сяду, говорит, и даже чаю выпью. Ведь это тип! Это сама жизнь, перенесенная на подмостки! Я понимаю, если бы хозяйка там предложила ей: "Выпейте чаю, госпожа Полуянова". А то ведь нет! Этакая бесцеремонность: "Сяду и даже чаю выпью". Хе-хе! Ты бесцеремонность-то подчеркни!

   Марыськина с болезненной гримасой прочла еще раз роль и сказала:

   - А мне тип Полуяновой рисуется иначе: эта женщина хотя и выросла в купеческой среде, но она рвется к свету, рвется в другой мир... У нее есть идеалы, она даже влюблена в одного писателя, но муж ее угнетает и давит своей злостью и ревностью. И она, нежная, тонкочувствующая, рвется куда-то.

   - Ладно, - равнодушно кивнул головой режиссер. - Пусть рвется. Это не важно. Тебе виднее...

   - Я ее буду толковать немного экзальтированной, истеричкой...

   - Толкуй! Дальше.... "Роль слуги Дамиана"! Это вам, Аполлонов. "Горничная Катерина" - Рабынина-Вольская! Марыськина отошла в угол в задумчивости...

   ...Начался второй акт. Сцена изображала гостиную в доме Солнцевой (Любарская). Собираются гости, приходит комик Матадоров (Лучинин-Кавказский), с которым хозяйка ведет напряженный разговор, так как она ожидает появления своего любовника Тиходумова (Закатов), изменившего ей с баронессой. Должна произойти сцена, полная глубокого драматизма. Объяснение на первом плане; в глубине сцены - тихий разговор ничего не подозревающих гостей...

   Когда поднялся занавес, на сцене была одна Солнцева. Она ходила по сцене, ломала руки и, читая какую-то записку, шептала:

   - Неужели? О, негодяй!

   В это время в гостиную вошла группа гостей, и Солнцева, согнав с лица страдальческое выражение, приветливо встретила пришедших.

   Она поклонилась молчаливым гостям, поцеловалась с купчихой Полуяновой (Марыськиной), и когда суфлер сказал: "Ах, это вы... вот приятный сюрприз!" - хозяйка тоже обрадовалась и покорно повторила:

   - Ах, неужели же это вы! Вот так приятный сюрприз! Марыськина посмотрела вдаль и печально прошептала:

   - Наконец-то собралась к вам, милые мои!

   - Очень рада, - приветливо сказал суфлер. - Садитесь. Хозяйка дома вполне согласилась с ним:

   - Очень рада! Чрезвычайно. Отчего же вы не садитесь? Садитесь!

   Марыськина истерически засмеялась и, теребя платок, сказала:

   - Сяду, и даже чашечку чаю выпью! Она опустилась на диван, и сердце ее больно сжалось.

   "Все... - подумала она. - Все! Вот она и роль!.." И неожиданно сказала вслух:

   - Да... что-то жажда меня томит, с самого утра. Ну, думаю, приеду к Солнцевым - там и напьюсь. Солнцева недоумевающе взглянула на купчиху.

   - Сделайте одолжение, - согласился гостеприимный суфлер.

   - Пожалуйста! Сделайте одолжение... Я очень рада, - преувеличила Солнцева.

   - Да... - сказала Марыськина. - Ничто так не удовлетворяет жажду, как чай. А за границей, говорят, он не в ходу.

   - Замолчите! - прошептал суфлер, меняя обращение с купчихой Полуяновой. - "Солнцева отходит к другим гостям".

   - Что это вы, милая моя, такая бледная? - спросила вдруг Марыськина. - Неприятности?

   - Да... - пролепетала Солнцева.

   От приветливости суфлера не осталось и следа.

   - Молчите! Почему вы, черт вас дери, говорите слова, которых нет? "Солнцева отходит к другим гостям"! Солнцева! Отходите!

   Солнцева, смотревшая на Марыськину с немым ужасом, напрягла свои творческие способности и сочинила:

   - Извините, мне надо поздороваться с другими. Вам сейчас подадут чай.

   - Успеете поздороваться, - печально прошептала Марыськина. - Ах, если бы вы знали, душечка... Я так несчастна! Мой муж - это грубое животное без сердца и нервов!

   Марыськина приложила платок к глазам и истерически крикнула:

   - Лучше смерть, чем жизнь с этим человеком.

   - Замолчишь ли ты, черт тебя возьми! - прошептал энергично суфлер. - Оштрафует тебя Николай Алексеич - будешь знать!

   - Передо мной рисуется другая жизнь, - сказала Марыськина, ломая руки. - Я рвусь к свету! Я хочу пойти на курсы. О, доля, доля женская! Кто тебя выдумал?!

   - Успокойтесь! - сказала Солнцева и повернула к публике свое бледное, искаженное ужасом лицо. - Извините... Я пойду к другим гостям.

   Марыськина схватилась за голову.

   - К другим гостям? А кто они такие, эти гости? Жалкие паразиты и лгуны. Агриппина Николаевна! Здесь перед вами страдает живой человек, и вы хотите променять его на каких-то пошляков... О, бож-же, как тяжело... Все знают только - ха-ха! - богатую купчиху Полуянову, а душу ее, ее разбитое сердце никто не хочет знать... Господи! Какое мучение!

   - Она с ума сошла! - сказал вслух суфлер и, сложив книгу, в отчаянии провалился вниз.

   - Пусть я не святая! - вскричала Марыськина, подходя к рампе. - Я женщина, и я люблю... Пусть! И знаете кого?

   Она схватила Солнцеву за руку, нагнула к ней искаженное лицо и прошипела с громадным драматическим подъемом:

   - Я люблю вашего любовника, которого вы ждете! Он мой, и я никому его не отдам. Вам написали насчет баронессы - ложь! Я его люблю! Что, мадам, кусаете губы? Ха-ха! Купчиха Полуянова никого не стесняется - да! Я имею любовника, и фамилия его - Тиходумов.

   - Вон со сцены! - проревел из-за кулис режиссер.

   "Истерику бы, - подумала Марыськина. - Если уж чем выдвинуться, то истерикой".

   Она закрыла лицо руками, опустилась на диван, и плечи ее задрожали... Плач перемешался с хохотом, и из уст вырывались отрывочные слова:

   - Пусть! Пусть... Я его вам... не отдам. Ты у меня его не возьмешь... змея!

   Никогда зрителям не приходилось видеть более жалких, растерянных лиц, чем у актеров на сцене в этот момент. Все так привыкли говорить только по тетрадкам весом в два фунта, в фунт и четверть фунта, что самые простые слова, вырывающиеся у присутствующих при истерике, никому не приходили в голову.

   И в то время, когда купчиха Полуянова билась в истерике, два гостя рассматривали картину, и один говорил другому вызубренные наизусть слова.

   - А эта Солнцева богато живет... У нее шикарно!

   - Говорят, у нее что-то есть с Тиходумовым.

   - Кто говорит? Я об этом ничего не слышал...

   Никому не пришло в голову даже предложить воды плачущей купчихе. Нахохотавшись и наплакавшись вдоволь, она встала и, пошатываясь, сделала прощальный жест по направлению к Солнцевой:

   - Прощай, низкая интриганка! Теперь я понимаю, почему ты предлагала мне чаю! Я видела через дверь, как твой сообщник сыпал мне в чашку белый порошок. Ха-ха! Купчиха Полуянова только сама, собственной рукой, перережет нить свой жизни! Не вам, червям, бороться с ней! Прощайте и вы, пошлые манекены, и ты прощай, жалкий, хихикающий Матадоров! Туда! Туда иду я, к светлой, лучезарной жизни!

   Марыськина вышла...и гром аплодисментов, низринувшись с галерки, разбился внизу, прокатился по партеру и замер в снисходительно похлопавших первых рядах...

  

  

   Усталая, опустошенная, прошла Марыськина за кулисы, повернула в уборную и наткнулась на режиссера, который бежал прямо к ней.

   - Вот твои вещи - их уже уложили. Тебе следовало двадцать восемь рублей, минус двадцать пять штрафу - три! На.

   - Ладно, - сказала устало Марыськина. - Пусть... вещи на извозчика.

   - Никифор! Выброси на извозчика ее вещи.

   - Прощайте.

   - Вон!

   Сверх платья купчихи Полуяновой Марыськина натянула дряхлое, истасканное пальто, размазала рукой по лицу грим и с непроницаемым видом вышла, споткнувшись о порог.

  

  

   Посвящается Н.А. Тэффи

  

  

  

   Его звали Калакуций - он сам сказал мне это. Называю его фамилию для того, чтобы всякий знал, кто такой Калакуций, если Калакуций появится на горизонте. Если появится на горизонте человек с озабоченным выражением лица, маленький, крепкий, худой, черноволосый, с энергичными жестами и бодрым взглядом на будущее, человек в потертом костюме, но имеющий в одном из его карманов ключ к богатству, - если он появится, то это и будет Калакуций.

   Он и ко мне пришел, этот Калакуций - человек с усталым, но энергичным и озабоченным выражением лица, носивший, вероятно, еще недавно глубокий траур по одному из своих родственников и снявший на днях этот траур со всего себя, кроме одного места - ногтей, вид которых доказывал, что обладатель их никак не мог утешиться, потеряв родственника.

   - Давно собираюсь к вам. - сказал он, - да все был занят. Я - Калакуций. Много слышал о вас как о способном человеке и поэтому пришел к вам, ибо такой человек должен оценить меня.

   Он сделал передышку.

   - Я могу быть вам очень полезен.

   - Да? Чем?

   - А, видите ли, я с ног до головы набит различными идеями; я, так сказать, ящик Пандоры, с тою лишь разницей, что содержимое ящика Пандоры было - змеи, а я - вместилище идей.

   - Чего же вы хотите?

   - Поделиться с вами. Вдвоем мы сможем завоевать весь мир.

   - Это идея, - усмехнулся я.

   Он энергично потер ладони одну о другую.

   - Видите - первая идея уже дана. Но серьезно, когда вы увидите, что я за человек, вы должны меня прямо с руками оторвать.

   - От чего?

   - Как это так - от чего?

   - От чего оторвать? Вы к чему-нибудь прикреплены?

   - Увы, теперь нет. Служил в контроле сборов, но ушел, потому что служить где-нибудь мне равносильно, как если бы алмазом резать кисель. И вот теперь я свободен - пользуйтесь.

   - Гм... Ну давайте-ка на пробу какую-нибудь идею...

   - Идею? Пополам, конечно?.. Слушайте! Прежде всего журнал! Мы должны издавать журнал совершенно нового типа и новых задач. Такого журнала, ручаюсь вам, еще не было и, держу пари, - не будет. Были журналы для актеров, для художников, даже для каких-то резчиков по металлу и текстильных рабочих... А такого не было.

   - Для кого же будет ваш журнал?

   Калакуций сложил руки на груди и, глядя на меня в упор, отчеканил:

   - Журнал специально для потерпевших кораблекрушение!

   Я вскочил с места.

   - Ага! Вы поражены... Не удивительно ли, что до этого никто до сих пор не додумался. В самом деле, посмотрите-ка - кто больше всего нуждается в своем органе, как не эти заброшенные люди, для которых мой журнал будет другом, советником и помощником. Я думаю завести такие отделы: легкое чтение. В долгие томительные вечера, когда ветер шумит и свистит между прибрежных скал, а океан поет свою вечную песню, - это чтение даст бедняге отдых и успокоение... Затем отдел второй - практические советы. Как построить себе хижину, как находить съедобные сорта растений, а также способы охоты за животными. Третий отдел - почтовый ящик. Ответы на читательские вопросы по поводу...

   - Один вопрос, - перебил я. - Где предполагается местопребывание ваших будущих подписчиков? Я полагаю, на необитаемом острове?

   Он осторожно спросил:

   - Почему именно на необитаемом?

   - Да потому, что на обитаемых ему ваш журнал не нужен. Он найдет там все - от жилища до журналов - и без вас. Значить, остров необитаемый? Хорошо. Теперь предположим, человек путешествует на корабле; пока он не потерпел кораблекрушение - он и думать не будет о вашем журнале; пока этот журнал абсолютно не для него. Теперь: если он потерпел кораблекрушение - как он подпишется на этот журнал? Поймает птицу, привяжет к ней подписной билет и деньги и пустит ее лететь в вашу редакцию? А вдруг она не долетит? Вдруг ее убьют или ограбят любители чужого? Ну, скажем, она долетела по адресу. Как же вы будете рассылать ваш журнал по назначению?

   - Я уже думал об этом, - сказал с легким беспокойством Калакуций. - Можно соорудить такие маленькие пакетботы, которые развозили бы...

   - Да поймите вы, что если такой пакетбот пристанет к острову, то самое простое не вручать подписчику вашего журнала, а просто забрать беднягу на борт и привезти в Европу...

  

  

   Калакуций, огорченный, долго молчал.

   - Пожалуй, вы и правы. Ну да ведь я вам сказал идею этого журнала к примеру. Математически она все-таки хороша и проста. Вот только практически... Гм!..

   Он согнал со своего лица задумчивость, встрепенулся и бодро сказал:

   - Хотите, я вам скажу настоящую идею? Я долго ее вынашивал и обдумал так, что, как говорится, комар носу не подточит. Конечно, я надеюсь на вашу порядочность, и если мы, скажем, в условиях не сойдемся, то вы даете мне слово, что не воспользуетесь моей идеей без меня?

   - Даю. Конечно, даю.

   - Вы задавали себе вопрос: почему наши извозчики бедствуют? Очень просто - их разоряет лошадь. Ее нужно сначала приобрести, потом кормить, иметь для нее конюшню, подковывать и тратиться на ремонт сбруи. О кнуте я уже не говорю. Что же делаю я? Лошадь к черту! Оглобли к черту! Просто я приделаю впереди большое колесо, педали для ног извозчика, как на велосипеде, и мой извозчик начинает, ничтоже сумняшеся, ездить без лошади, овса и сбруи. О кнуте я уже и не говорю.

   - Позвольте, - подумав, возразил я. - О кнуте вы уже и не говорите... При наличности двух седоков, общий вес будет пудов шестнадцать-семнадцать. Одному человеку не сдвинуть этого, хоть вы приделайте десять колес.

   - Я уже думал об этом. Если даже это и так - оно не важно. Важен принцип. Математически он прост и осуществим. А движение?.. Если извозчиковы ноги не годятся, ведь можно сделать и механический двигатель. Паром там, или электричеством.

   - Да, да, - подхватил я. - Поставить бензиновый двигатель, и конец.

   - Ну конечно! - радостно согласился Калакуций. - Вот вы меня и поняли.

   - А для управления приделать руль!

   - Ну да! Верно!!

   - А двигатель сделать посильнее, да и устроить экипаж на четырех пассажиров. Да! Ей-богу! И тогда... (я злорадно помедлил) и тогда вы будете иметь обыкновенный автомобиль, изобретенный несколько лет тому назад, и который вы можете видеть на улицах в числе нескольких тысяч экземпляров.

  

  

   Если бы кто-нибудь хотел видеть человека, раздавленного в лепешку - ему нужно было бы посмотреть на Калакуция.

   Свесив голову, он тяжело дышал. Лицо его было изборождено страдальческими морщинами, как у человека, который неожиданно увидел свою заветную мечту разрушенной и втоптанной в грязь. Он вздыхал и вертел головой... Он чуть не плакал.

   - А ведь как было математически просто... - скорбно сказал он.

   Я спросил его:

   - Больше у вас ничего нет?

   - Ах, конечно же, есть. Я сверху донизу, как колбаса, набит разными идеями. У вас есть издатель?

   - Есть.

   - Не купите ли вы в компании с ним у меня одну книжку? Можно хорошо нажиться.

   - Какую книжку?

   - Мою. Стихи. Я издал месяц тому назад книжку, ухлопал на нее все денежки, а так как у меня нет охоты возиться с ней, то я бы уступил ее за полцены. Около десяти тысяч книжек.

   - Что вы! Когда же стихи печатались в таком количестве?!

   - Почему же? Тут уж наверное мой способ математически прост и осуществим... Я рассчитывал так: чем больше я напечатаю книжек, тем больше можно заработать.

   - А если книжка не пойдет?

   - Почему же ей не пойти? Слава богу, стихи, кажется, xoрошие. Повторяю - мой расчет математически прост: за один месяц я продал двести книг. Значит, в год я продам (или вы продадите) две тысячи четыреста, а в четыре года и два месяца - все, до последней книжечки.

   Я встал с кресла:

   - Довольно! Еще два слова, и мы закончим наш разговор. Я вам приведу другой расчет - он так же "математически прост и осуществим". Если человек в две минуты съедает одну котлету, то в час он, значит, съест тридцать котлет? А в рабочий восьмичасовой день 240 котлет? Отвечайте, черт возьми!

   - Почему вы это говорите? - растерялся Калакуций.

   - Потому что можно съесть две котлеты, можно купить двести книжек, но не больше! Слышите вы - не больше!

   - Однако же, раз двести покупателей нашлось, почему же не найтись еще нескольким тысячам?

   - Почему? Да потому, что нет такой самой скверной, самой ледащей книжонки, которая бы не продалась в этом фатальном количестве - "двести экземпляров". Это издательское правило. Кто эти двести покупателей, двести чудаков? Неизвестно. Их никто не видал. Брюнеты они, бл