Аверченко Аркадий Тимофеевич - Рассказы для выздоравливающих

nbsp;  - Если ты так говоришь, значит, ты дурак.

   - Может быть, - усмехнулся Кранц. - Но я был знаком с одной русалкой.

   - Боже! - всплеснул руками Дерягин. - Сейчас начнется скучища - розовая водица и нудьга! Кранц нам сейчас расскажет историю о том, как он встретился с женщиной, у которой были зеленые русалочьи глаза и русалочий смех, и как она завлекла его в жизненную пучину, и как погубила. Кранц! Сколько вам заплатить, чтобы вы не рассказывали этой истории?

   - Подите вы, - нахмурился Кранц. - Это была настоящая, подлинная, речная русалка. Встретился я с ней случайно и расстался тоже как-то странно.

   Пеликанов жадными руками вцепился в плечи Кранца.

   - Вы правду говорите?! Да? Вы действительно видели настоящую русалку?

   - Что же тут удивительного? Ведь вы же сами утверждаете, что они должны быть...

   - И вы ее ясно видели? Вот так, как меня? Да?

   - Не волнуйтесь, юноша... Если это и кажется немного чудесным, то... мало ли что на свете бывает! Я уже человек немолодой и за свою шумную, бурную, богатую приключениями жизнь видел много такого, о чем вам и не снилось.

   - Кранц! Вы... видели русалку?!

   - Видел. Если это вас так интересует - могу рассказать. Только потребуйте вина побольше.

   - Эй! Вина!

   - Только побольше.

   - Побольше! Кранц! О русалке!

   - Слушайте...

   - Однажды летом я охотился... Собственно, охота какая? Так, бродил с ружьем. Люблю одиночество. И вот, бродя таким образом, набрел я в один теплый летний вечер на заброшенный рыбачий домик на берегу реки. Не знаю, утонули ли эти рыбаки во время одной из своих экспедиций или просто, повыловив в этой реке всю рыбу, перебрались на другое место, - только этот домик был совершенно пуст. Я пришел в восторг от такого прекрасного безмолвия, запустения и одиночества; съездил в город, привез припасов, походную кровать и поселился в домике.

   Днем охотился, ловил рыбу, купался, а вечером валялся в кровати и при свете керосиновой лампочки читал Шиллера, Пушкина и Достоевского.

   Об этом времени я вспоминаю с умилением...

   Ну, вот.

   Как-то в душную, грозовую ночь мне не спалось. Жара, тяжесть какая-то - сил нет дышать. Вышел я на берег - мутная луна светит, ивы склонили печальные головы, осока замерла в духоте. Вода тяжелая, черная, как густые чернила.

   "Искупаюсь, - решил я. - Все-таки прохладнее".

   Но и вода не давала прохлады: свинцовая, теплая - она расступилась передо мной и опять сомкнулась, даже не волнуясь около моего тела. Я стал болтать руками, плескаться и петь песни, потому что кругом были жуть и тишина неимоверная. Нервы у меня вообще как канаты, но тут воздушное электричество, что ли, так их взвинтило, что я готов был расплакаться, точно барышня.

   И вот когда я уже хотел выкарабкаться на берег, у меня, около плеча, что-то такое как всплеснет! Я думал - рыба. Протягиваю инстинктивно руку, наталкиваюсь на что-то длинное, скользкое, хватаю... Сердце так и заныло... На ощупь - человеческая рука. Ну, думаю, утопленник. Вдруг это неизвестное тело затрепетало, забилось и стало вырываться... показалась голова... прекрасная женская голова с печальными молящими глазами... Две белые круглые руки беспомощно взметнулись над водой...

   И, странно, я сразу же успокоился, как только увидел, с кем имею дело. Случай был редкий, исключительный, и я моментально решил не упускать его. Руки мои крепко обвились вокруг ее стройной, гибкой талии, и через минуту она уже билась на песке у моих ног, испуская тихие стоны.

   Я успокоил ее несколькими ласковыми словами, погладил ее мокрые волнистые волосы и, бережно подняв на руки, перенес в домик. Она притихла и молча следила за мной своими печальными глазами, в которых светился ужас.

   При свете лампы я подробнее рассмотрел мою пленницу. Она была точно такого типа, как рисуют художники: белое мраморное тело, гибкие стройные руки и красивые плечи, по которым разметались волосы удивительного, странного, зеленоватого цвета. Вместо ног у нее был длинный чешуйчатый хвост, раздвоенный на конце, как у рыбы.

   Признаться ли? Эта часть тела не произвела на меня приятного впечатления.

   Но, в общем, передо мной лежало преаппетитное создание, и я благословлял провидение, что оно послало такое утешение одинокому бродяге и забулдыге.

   Она лежала на моей постели, блестя влажным телом, закинув руки за голову и молча поглядывая на меня глазами, в которых сквозил тупой животный страх.

   - Не бойся! - ласково сказал я. - Старина Кранц не сделает тебе зла.

   И я прильнул губами к ее полуоткрытым розовым губкам.

   Гм... Признаться ли вам: многих женщин мне приходилось целовать на своем веку, но никогда я не чувствовал такого запаха рыбы, как в данном случае. Я люблю запах рыбы - он отдает морем, солью и здоровьем, но я никогда бы не стал целоваться с окунем или карасем.

   - Я думаю, - спросил я, нерешительно обнимая ее за талию, - вы питаетесь главным образом рыбой?

   - Рыбы... - пролепетала она, щуря свои прекрасные печальные глаза.

   - Дай мне рыбы.

   - Ты проголодалась, бедняжка? Сейчас, моя малютка, я принесу тебе...

   Я достал из ящика, служившего мне буфетом, кусок холодной жареной рыбы и подал ей.

   - Ай, - закричала она плаксиво. - Это не рыба. Рыбы-ы... Дай рыбы.

   - Милая! - ужаснулся. - Неужели ты ешь сырую рыбу?.. Фи, какая гадость...

   Тем не менее пришлось с большими усилиями достать ей живой рыбы... Как сейчас помню: это были карась и два маленьких пескаря. Она кивнула головой, схватила привычной рукой карася и, откусив ему голову, выплюнула, как обыкновенная женщина - косточку персика. Тело же карасиное моментально захрустело на ее зубах. Вы морщитесь, господа, но должен сказать правду: пескарей она съела целиком, с головой и внутренностями... Такой уж, видно, у них обычай.

   - Воды, - прошептала она своими коралловыми губками. - Воды...

   "Беднягу томит жажда", - подумал я. Принес ей большую глиняную кружку, наполненную водой, и приставил заботливо ко рту.

   Но она схватила кружку и, приподнявшись, с видимым удовольствием окатила себя с хвоста до головы водой, после чего рухнула обратно на постель и завизжала от удовольствия.

   - Милая, - сухо сказал я. - Нельзя ли без этого? Ты мне испортила всю постель. Как я лягу?

   - Воды! - капризно крикнула она.

   - Обойдешься и так! Вон вода ручьями течет с постели. Как не стыдно, право.

   Действительно, одеяло и подушка были мокрые, хоть выжми, и вода при каждом движении пленницы хлюпала в постели.

   - Воды!!

   - А чтоб тебя, - прошептал я. - На воду. Мокни! Только уж извини, голубушка... Я рядом с тобой не лягу... Мне вовсе не интересно схватить насморк.

   Второй ковш воды успокоил ее. Она улыбнулась, кивнула мне головой и начала шарить в зеленых волосах своими прекрасными круглыми руками.

   - Что вы ищете? - спросил я.

   Но она уже нашла - гребень. Это был просто обломок рыбьего хребта с костями, в виде зубьев гребня, причем на этих зубьях кое-где рыбье мясо еще не было объедено.

   - Неужели ты будешь причесываться этой дрянью? - поморщился я.

   Она промолчала и стала причесываться, напевая тихую, жалобную песенку.

   Я долго сидел у ее хвоста, слушая странную, тягучую мелодию без слов, потом встал и сказал:

   - Песенка хорошая, но мне пора спать. Спокойной ночи.

   Лежа навзничь, она смотрела своими печальными глазами в потолок, а ее губки продолжали тянуть одну и ту же несложную мелодию.

   Я лег в углу на разостланном пальто и пролежал так с полчаса с открытыми глазами. Она все пела.

   - Замолчи же, милая, - ласково сказал я. - Довольно. Мне спать хочется. Попела - и будет.

   Она тянула, будто не слыша моей просьбы. Это делалось скучным.

   - Замолчишь ли ты, черт возьми?! - вскипел я. - Что это за безобразие?! Покоя от тебя нет!!

   Услышав мой крик, она обернулась, посмотрела на меня внимательно испуганными глазами и вдруг крикнула своими коралловыми губками:

   - Куда тащишь, черт лысый, Михеич?! Держи влево! Ох, дьявол! Опять сеть порвал!

   Я ахнул.

   - Это что такое? Откуда это?!

   Ее коралловые губки продолжали без всякого смысла:

   - Лаврушка, черт! Это ты водку вылопал? Тебе не рыбачить, а сундуки взламывать, пес окаянный...

   Очевидно, это был весь лексикон слов, которые она выучила, подслушав у рыбаков.

   Долго она еще выкрикивала разные упреки неизвестному мне Лаврушке, перемежая это приказаниями и нецензурными рыбацкими ругательствами.

   Забылся я сном лишь перед рассветом.

   Яркое солнце разбудило меня. Я лежал на разостланном пальто, а в кровати спала моя пленница, разметав руки, которые при дневном свете оказались тоже зеленоватыми. Волосы были светло-зеленые, похожие на водоросли, и так как влага на них высохла, пряди их стали ломаться. Кожа, которая была в воде такой гладкой и нежной, теперь стала шероховатой, сморщенной. Грудь тяжело дышала, а хвост колотился о спинку кровати так сильно, что чешуя летела клочьями. Услышав шум моих шагов, пленница открыла зеленые глаза и прохрипела огрубевшим голосом:

   - Воды! Воды, проклятый Лаврушка, чтобы ты подох! Нету на тебя пропасти!

   Поморщившись, я пошел на реку за водой, принес ковш и, только войдя в комнату, почувствовал, как тяжел и удушлив воздух в комнате: едкий рыбный запах, казалось, пропитал все...

   Хрипло бормоча что-то, она стала окачиваться водой, а я сел на пальто и стал размышлять, хорошо ли, что я связался с этим нелепым существом: она ела рыбу, как щука, орала всю ночь нецензурные слова, как матрос, от нее несло рыбой, как от рыночной селедочницы.

   - Знаете что... - нерешительно сказал я, подходя к ней... - Не лучше ли вам на реку обратно... а? Идите себе с Богом. И вам лучше, и мне покойнее.

   - Тащи невод, Лаврушка! - крикнула она. - Если веревка лопнет - ухи оборву!

   - Ну и словечки, - укоризненно сказал я. - Будто пьяный мужик. Ну... довольно-с!

   Преодолевая отвращение от сильного рыбного запаха, я взял ее на руки, потащил к реке и, бросив на песок, столкнул в воду. Она мелькнула в последний раз своими противными зелеными волосами и скрылась. Больше я ее не видел.

   История с русалкой была выслушана в полном молчании. Кранц поднялся и стал искать шапку. Собрался уходить и Дерягин.

   - А вы куда? - спросил он поэта Пеликанова. - На реку?

   - Пожалуй, я пойду домой, - нерешительно сказал поэт. - Нынче что-то сыровато...

  

  

   - Заказное письмо - штука опасная, а с простым я всегда справлюсь.

   - Как же ты справишься?

   - А это смотря по тому: если мне его посылают или если я?

   - Ну если ты?

   - Ага... Видишь ли: я его совсем не посылаю. Ты ведь знаешь - нет ничего труднее, как написать письмо. Ты можешь несколько часов потерять на чтение глупейшей книжонки, можешь ночь проиграть в шахматы; наконец, можешь просто, сидя в кресле и уставившись бессмысленным взором в ковер, размышлять целый час, есть ли рифма к слову "барышня"? Но у тебя никогда не найдется двадцати минут, чтобы ответить на письмо. В манере отвечать на письма есть какая-то особая психология: получив письмо, ты думаешь: "Эге, уж на это-то письмо я отвечу. Обязательно нужно немедля написать!" И вот, если ты не присел сейчас же, сию минуту, сию секунду к письменному столу - ты на это письмо никогда не ответишь. Ни-ког-да! Конечно, тебе и в голову не придет отвечать в ту же минуту... Ты думаешь: "Успеется завтра!" И кладешь письмо в боковой карман, где уже лежат несколько сиротливых "безответных" писем, края которых истерлись и бумага на сгибах разваливается. "Положу, - думаешь ты, - поближе, чтобы завтра вспомнить". Но у "завтра" есть свой рок. У всякого "завтра" есть свое "завтра", такое уютное, спокойное, отодвигающее на один день проклятую каторжную работу писания ответа на письмо. Проходит три-четыре "завтра", и тебя начинают грызть упреки совести. Они могут тебя грызть, как тигры, но письма ты все-таки не напишешь. Почему? Какое проклятие сидит в этом правиле? Постепенно ты начинаешь ненавидеть письмо, которoe причиняет такие муки твоей совести. Перебирая завалявшуюся в кармане пачку, перемешанную со сбившимися в комок шерстинками твоего суконного пиджака, - ты думаешь: "Отвечать на это проклятое письмо уже поздно... Выброшу-ка я его, чтобы оно не смущало моей душеньки..." Письмо вместе с другими, уже отслужившими свою странную службу - мучить адресата укорами совести, - выбрасывается, и пустой карман пиджака жадно раскрывает свою пасть для новой серии безответных писем.

   - Как же ты оправдываешься перед человеком, пославшим письмо?

   - Заказное или простое?

   - Все равно...

   - Э, нет! Тут целая пропасть. Заказное письмо - вещь предательская, пославший его всегда спокоен, если у него в кармане имеется расписка. Правда, расписки эти иногда теряются, но на это рассчитывать рискованно. А тут еще завели моду посылать важные письма с обратными расписками. От такого письма никак не отопрешься.

   - А от простого?

   - Сколько угодно. Встречаешься ты спустя три-четыре месяца со своим корреспондентом. Развязно радуешься: "А, здравствуйте! Как поживаете? Что это о вас ни слуху ни духу?" Он смотрит на тебя с негодованием и сурово говорит: "Свинья вы, свинья! Я вам три письма послал, и хоть бы на одно был ответ! Простая вежливость должна бы..." Ты моментально делаешь лицо человека, не могущего в себя прийти от изумления и ужаса: "Вы?! Мне?! Три письма?!!" "Да-с. Я. Вам. Три письма". Тут требуется, чтобы в голосе твоем дрожала обида: "Слушайте... Вы, конечно, знаете, как я люблю своего покойного отца. Так вот клянусь вам его жизнью, что ни одного вашего письма не получал!" - "Но этого не может быть! - говорит пораженный простак. - Я ведь три письма послал!.." Горькая улыбка старого либерала искажает твои черты. "Ах, русский почтамт... Вы же знаете... Разве на него можно положиться? Вообще, наш режим"... Яд сомнения уже влит в его душу. Он думает: "Черт его знает - может быть, в самом деле на почте крадут. Человек отцом клянется, что не получал, да и физиономия у него честная". Лед сломан... Вы дружески садитесь на диван и принимаетесь взапуски ругать русские почтовые порядки.

   - Ну да. Это понятно. Ну а как же ты поступаешь, если тебе не ответ нужно было кому-нибудь написать, а просто этакое какое-нибудь важное извещение или справки, которые ты клятвенно обещал выслать уезжающему человеку через три дня.

   - Как я поступаю? Я собираюсь их ему выслать, потому что я честный человек и люблю держать слово... Но в первый день я не высылаю, потому что есть второй и третий день, на второй день у меня есть в запасе третий, третий распадается на утро, день и вечер, а вечер распадается, в свою очередь, на две части: когда еще можно послать письмо, но я не успеваю, и когда уже нельзя послать письмо - и я его поэтому не посылаю. Вот почему мой адресат не получает письма.

   - Понимаю; когда он возвращается из поездки, ты начинаешь прятаться, избегать встречи...

   - Наоборот! Я еду прямо к нему и, смело глядя ему в глаза, первым долгом бросаю саркастическое: "Нечего сказать! Хорошо... Очень хорошо!" Конечно, он уже приготовился обрушиться на меня целой тучей упреков и брани, но мой тон сбивает его с толку. "В чем дело, - беспокойно говорит он, - что такое хорошо?" - "Да вы-то... Хоть бы открыточку забросили мне с благодарностью за исполненное поручение..." Негодованию его нет пределов. "Вам? Благодарность? За то, что вы проманежили меня зря несколько дней, справок не выслали, данных не сообщили и вообще подвели меня самым жестоким образом?" Тут уж вскипаю и я: "Как? Вы осмелитесь утверждать, что не получили моего письма с подробными справками? Голубенького конверта в четверть листа с письмом, написанным на бумаге, окаймленной сиреневым бордюром? Еще у меня не было десятикопеечной марки и я наклеил несколько копеечных..." Эти подробности ошеломляют его. "Вы говорите, голубенький конверт и копеечные марки?.." - "Ну да. Желтенькие такие. Зубчики по краям". Бьет себя в грудь: "Ну ей-богу же не получал! Честное слово". Я немного успокаиваюсь: "Вы даете честное слово, что не получали?" - "Даю!" - "В таком случае, ничего не понимаю. Сам написал ответ, не доверяя прислуге, и опустил в почтовый ящик. Еще желтые такие ящики... Правда?" - "Ну да, желтые", - устало говорит он. "Ну вот видите! Ох, эта наша российская почта! Вот оно, всеобщее разгильдяйство и неуважение к чужой собственности. Вы подумайте: из-за того, что какой-нибудь там почтальон, зайдя в трактир, забыл под столом сумку с письмами, - я должен волноваться, подозревать вас в том, что вы скрыли из каких-то целей получение письма... Прямо холодный ужас!.." После этого ему уже не до укоров и нападок на меня - впору хоть самому оправдаться и извиниться передо мной.

   - Гм... да! Я вижу - это целая наука. И ты со всеми письмами так делаешь?

   - Увы!

   - Вот оно что! Теперь я понимаю, куда пропало письмо, которое ты, по твоим словам, писал мне в прошлом году.

   - Ей-богу, писал! Уж тебе-то я, брат, написал. Я честный человек и даром честного слова не дам. Других - это верно, надувал - но тебе как раз написал. И если уж оно пропало, то в этом не в шутку, а самым серьезным образом виновата почта. Правда, это было не год тому назад, а четырнадцать месяцев. Еще помню, бумага не подходила к конверту и пришлось край бумаги срезать. Да вот тебе смешная подробность, которая до сих пор у меня в памяти: срезывая край бумаги, я отрезал и несколько слов письма, так что получилась курьезная фраза: "Прижимаю тебя"... а "к груди" - отрезано. Хи-хи. И еще помню, чтобы подшутить над тобой, я в адресе написал: "Его превосходительству". Нет уж, это письмо, брат, верное, обещал написать и написал.

   Человек, упрекавший своего друга в том, что он обманул его, как и других, с помощью своей системы, - посмотрел - на этого друга, улыбнулся и сказал:

   - Ну успокойся. Ты мне никакого письма не обещал написать год тому назад и о пропаже его мне не говорил. Я это сейчас только придумал...

  

  

   - Вы г. А?

   - Да. Чем могу быть полезен?

   - Я представитель фирмы "Дирк и Голлинс". Конечно, слышали?

   Конечно, я не слышал. Но терпеть не могу признаваться в подобных вещах. Наоборот, в таких случаях моя система - полная осведомленность.

   - А-а... Как же! Как же!! Ну, как поживает старина Дирк? Попрыгивает?

   - О, его уже нет и на свете. Двадцать лет тому назад умер.

   - Ну, что вы! Воображаю, как круто приходится теперь несчастному Голлинсу... Наверное, от былой жизнерадостности не осталось и следа?

   - Никакого следа, совершенно верно. Двадцать четыре года тому назад он скончался, г. Голлинс.

   Я был раздосадован.

   - Э, черт возьми! Что же тогда осталось от этой знаменитой фирмы?! От "Дирка и Голлинса"? Вероятно, один только союз "и"...

   - Осталась фирма, - внушительно сказал посетитель.

   Это был худощавый детина с синими вялыми щеками и такими редкими волосами на голове, что голова эта напоминала подушку для булавок. Глаза его были сухи, руки сухи и обращение сухо-деловое. Нельзя было представить себе этого человека пляшущим, обнимающим женщину или играющим в лапту.

   Сюртук висел на его плечах угрюмо-деловыми складками.

   - Какое же вы ко мне имеете дело?

   Он склонил набок свою розовую подушку для булавок и сказал, пережевывая губами какое-то таинственное съестное:

   - Я хочу предложить вам приобрести у нас ротационную машину.

   - Вот как! - удивился я. - Что же вас натолкнуло на эту мысль?

   - Как что? Вы печатаете несколько журналов, у вас издательство - вам стыдно не иметь ротационной машины!

   Вчера один лошадиный барышник при помощи этих же самых доводов убеждал меня купить пару лошадей:

   - У вас несколько журналов, вы имеете издательство - вам стыдно не иметь лошадей.

   Но вчерашнее предложение было ясно - мне предлагали лошадей, я от лошадей отказался. Отказался от известных мне домашних животных, четвероногих, однокопытных, служащих человеку для перевозки тяжестей и для катанья. Я знал, что делал.

  

   "Ротационная машина" - я был в совершенном недоумении, - что это за машина и для каких целей служит она человечеству?

   - Да... - сказал я. - Я уже давно подумывал об этой машине, но меня берет сомнение: удастся ли мне получить машину хорошего качества?

   - Лучше наших машин не найдете!

   - Ах, господи! - печально возразил я. - Это все так говорят... А доведись до дела - с этой машиной наплачешься.

   - Помилуйте! У нас модель 1902 года!

   Я умилился.

   - Совсем молоденькая. А как размер... большая она?

   - Помилуйте - обыкновенная.

   - Так, так...

   Я встал, подошел к шкафу, в котором лежал энциклопедический словарь, и стал шарить "рот". "Рот" не было. Сам же я на днях и стащил домой "рот" для выяснения спора с женой о происхождении Ротшильдов.

   Вернувшись к столу, я сказал:

   - Не изложите ли вы мне преимущества вашего... вашей этой машины. Какова, например, ее работа?

   - То есть в час?

   - Ну да, в час. Не в год же, в самом деле.

   - Она делает в час около 5000.

   Меня тянуло спросить: "чего?", - но я не спросил из присущего всем нам ложного самолюбия.

   "Не служит ли эта проклятая машина для катанья? - пришло мне в голову. - Вероятно так, если она делает в час столько-то".

   Я солидно сказал:

   - Вы говорите, что ваша машина делает в час около 5000. Цифра порядочная. Но это - во всякую погоду?

   - Помилуйте, - пожал плечами представитель "Дирка и Голлинса". - Вы преувеличенного мнения о нежности наших машин. Погода для нее абсолютно безразлична.

   - Вы говорите, она делает 5000 в час в любую погоду. И это при любой дороге?

   Ужас и изумление отпечатлелись на его деловом лице. Мне даже показалось, что редкие волосы на его голове, похожие на булавки, воткнутые в подушку, зашевелились.

   - Любая дорога? О какой дороге вы толкуете?

   - Может быть, я не совсем по-русски выразился, - развязно возразил я. - Мне бы следовало вместо "дороги" сказать "пути". Она дает эти 5000 при любом пути эксплуатации, избранном ее владельцем.

   Посетитель, казалось мне, стал терять равновесие.

   - При чем тут "любой путь". Я думаю, для ротационной машины путь один! Не будете же вы на ней шить себе платье или рубить котлеты.

   (Слава богу! По крайней мере, теперь я знаю, что таинственная машина не предназначена ни для рубки котлет, ни для портняжных работ.)

   - Ну-с... Что же вы еще желаете узнать о нашей машине?

   Я барахтался в океане растерянности и недоумения. Я тонул и, как всякий утопающий, схватился за первое, что мне пришло в голову.

   - Сколько человек она может выдержать? - в отчаянии крикнул я.

   - Вы странный покупатель. Никто из наших прежних покупателей не интересовался ротационной машиной с этой стороны.

   - Конечно, - язвительно рассмеялся я. - Ваши предыдущие покупатели принадлежали, вероятно, к тому сорту людей, который покупает кота в мешке. Я не таков, милостивый государь. Я спрашиваю: скольких людей ваша машина выдерживает?

   - Но, бог мой! - отчаянно вращая глазами, вскричал представитель машин. - Не будете же вы с вашими друзьями ездить на ротационной машине?

   - И не думал, - обидчиво сказал я. - Если я в своем выражении допустил некоторую неточность, красивую аллегорию...

   - Виноват, может быть, вы хотите спросить - скольких людей требует наша машина?

   - Ну да, конечно! Хотя это не совсем точно, - срезал я его. - Машина не может "требовать".

   - Ну, другими словами, за ней требуется уход трех-четырех человек.

   - Тремя обойдусь! - нахально заявил я. - Только меня одно смущает: нет ли в вашей машине таких дефектов, которые лишали бы возможности быть ею довольным.

   - Вы говорите о ленте? Будьте покойны, главное достоинство наших машин - они почти не рвут ленты.

   Я мог перечислить в тот момент десятки предметов, которые во всю мою жизнь не перервали ни одной ленты - и никто не ставил им этого в особую заслугу. Стоило только креслу, или этажерке, или телефонному аппарату не перервать ни одной ленты - и мой собеседник отзывался бы о поведении этих бездушных предметов восторженно. Не было ничего легче, как заслужить расположение этого человека!..

   - "Почти", - критически сощурил я глаз. - Почти!.. Мне нужно, чтобы лента совсем не рвалась.

   Он развел руками.

   - Этого вы не достигнете! Это недостижимый идеал!

   - К идеалам, молодой человек, нужно стремиться, - нравоучительно сказал я.

   - Наша фирма и стремится. Например, что вы на это скажете: наша машина дает сразу двухцветную форму!

   - Кому дает? - бестолково спросил я.

   - Вам же! А то кому еще.

   Этот ответ окончательно сокрушил меня. Как! Мне предлагают машину, которая должна дать мне какую-то особую форму, да еще двухцветную. Пусть это будет гимнастический аппарат!.. Но почему он дает двухцветную форму? И притом - сразу! Впрочем, аппарат, делающий 5000 в час... От него можно всего ожидать.

   - Вы полагаете, - спросил я, колеблясь, - что я особенно гонюсь за двухцветной формой?

   - Конечно, полагаю. К этому все стремятся.

   - Да? Представьте себе, что я к этому равнодушен. Милосердный Господь создал нас по образу и по подобию своему, и мы должны такими же и оставаться. Я предпочитаю развивать и совершенствовать свои умственные богатства, а не грубую животную силу!

   - Пожалуйста! - раздражительно сказал он, пожевывая губами невидимую пищу. - Но предупреждаю вас - на плоских машинах2 далеко не уедете.

   - Я вас не пойму, - развел я руками, пораженный. - То вы сомневаетесь, чтобы я мог с друзьями ездить на ротационной машине, а то утверждаете, что на плоских машинах далеко не уедешь. На чем же мне тогда ездить?

   - Это дело вашего личного вкуса!.. Но я вижу, что ротационная машина вам не нужна. Прощайте!

   - А разве я утверждал противное, - возразил я с тонкой улыбкой. - Всего хорошего. Так старик Дирк отправился к праотцам? Досадно, досадно!

   В дверях представитель машин остановился... Обернулся ко мне и сказал:

   - Не предложить ли вам хорошенькую "американку"?3

   Я вспыхнул до корней волос и принужденно засмеялся.

   - Кого?

   - "Американку"! Очень хорошая "американка". Вы ее работой будете довольны. Попробуйте, не понравится - заберу обратно.

   - Вы и этим делом занимаетесь? - проворчал я, с омерзением глядя на этого разнузданного человека. - Нечего сказать - нравы!

   - Что? Может быть, у вас уже есть "американка"? Может быть, и не одна?

   - Прощайте, - грубо сказал я. - У меня есть жена, милостивый государь! Нам с вами не о чем больше разговаривать!

  

   Я проклинаю свое ложное самолюбие, которое отравляет мне жизнь. Что стоило бы сразу спросить у моего гостя - какой тип гимнастической машины он называет ротационной машиной?.. Тогда не пропал бы у меня час прекрасного рабочего времени, в течение которого можно было бы написать какую-нибудь действительно хорошую вещь...

  

  

   Когда вошел в столовую маленький Жорж, супруги очень обрадовались.

   - Жоржик! - воскликнул Балтахин. - Душа общества! Очень рад вас видеть...

   - Миленький Жоржик! - захлопала в ладоши Елена Ивановна. - Вот-то прелесть, что вы пришли...

   Неизвестно почему Балтахин назвал Жоржа душой общества... Наоборот, Жоржик был маленький скромный человек, с вечно потупленным взором и застенчивостью в движениях. Весь он был эластичный, мягкий, деликатный, и, если на румяных устах его появлялась изредка улыбка, он сейчас же и гасил ее, пряча в нависших ярко-рыжих усах.

   Его все любили за эту мягкость и деликатность.

   Он уселся за стол, придвинул к себе стакан чаю, благожелательно взглянул из-под опущенных век на супругов Балтахиных.

   - Вот, Жоржик, - сказал Балтахин. - Мы сейчас беседовали с Леной. Она говорит, что я ревнив, а я утверждаю, что не ревнив. Представьте, ее не переспоришь.

   - Ай-я-яй, - покачал головой Жоржик. - Как же это так, Елена Ивановна? Неужели вас не переспорить?

   - Да ведь мне же скорей со стороны видно - ревнив он или не ревнив, - засмеялась Елена Ивановна.

   - Положим, это верно, - мягко сказал Жоржик. - Действительно, со стороны виднее...

   - Со стороны? Да позвольте... Если я в себе чувствую отсутствие ревности, если ее нет - вот, понимаете, - нет! Хоть ты что хочешь делай - нет ее, да и только... Как же меня хотят убедить в таком случае, что она есть?

   - Да, - сказал Жоржик, обращаясь к Елене Ивановне. - Как же так можно убеждать человека?

   - Он просто не отдает себе отчета!

   - Да что вы! Это нехорошо. Разве можно не отдавать себе отчета?

   - Кто, я? Я не отдаю себе отчета?

   - Можно, - сказала Елена Ивановна.

   Жоржик подтвердил:

   - Можно.

   Балтахин пожал плечами.

   - Какая чепуха! Это все равно, если бы у меня не болел зуб, а ты бы стала уверять, что у меня зуб болит... Это ведь одно и то же...

   - Конечно, одно и то же, - кивнул головой Жоржик.

   - Ну, так вот... Значит, вы, Жоржик, согласны со мной, что ревность, как чувство субъективное, скорее всего может чувствоваться мною - ревнующим или неревнующим, - чем другими...

   - Понятно, - задумчиво сказал Жоржик. - Это ясно как день.

   - Да ведь он, - обратилась Балтахина к Жоржику, - может думать, что ничего не чувствует, а на самом деле в глубине души будет раздираем муками ревности.

   - Да что вы? - покачал головой Жоржик. - Неужели он такой?

   - Уверяю вас - такой.

   - Это нехорошо, - огорчился Жоржик.

   - Ну вот поговорите с этой женщиной, - воскликнул Балтахин. - Она больше меня знает: раздирает меня внутри что-нибудь или нет?..

   - В самом деле, - сказал Жоржик. - Откуда вы можете это знать?

   - Ах! - нетерпеливо махнул рукой Балтахин. - Женщина всегда останется женщиной!

   - Да уж... это так. Эти женщины - действительно... женская логика.

   - Ну вот! Ты видишь - почему же Жоржик меня понимает, а ты не можешь понять?..

   - Почему? - воскликнула обиженная немного жена. - Да потому, что я тебя уже давно раскусила.

   - Ага! - сказал Жоржик. - Значит, вас раскусили? Ишь ты... Его раскусили, а он сидит как ни в чем не бывало.

   - Ты? Ты?! Меня раскусила? - воскликнул разгоряченный Балтахин. - Ну, знаешь ли...

   - Да уж, знаете ли, - возмущенно вздернул плечами Жоржик. - Это действительно...

   - Ты?! Меня?!

   - Пожалуйста, без патетических восклицаний... Да! Я тебя раскусила. Ха-ха... Подумаешь, какая загадочная натура... Почему же в таком случае ты не отпустил меня на лето в имение к Кандауровым?

   - А-а, батенька, - воскликнул Жоржик. - Так вот оно что? Значит, вы ее не отпустили к Кандауровым?

   - Да... представьте себе, Жоржик... Я уверена - он не отпустил меня потому, что туда съезжается на лето много молодежи, студентов. Как вам это нравится?

   - Возмутительно, - вздернул плечами Жоржик.

   - Ну, скажите вы, человек беспристрастный! Если бы вы были женаты, как он, неужели вы бы не отпустили меня на лето куда-нибудь?

   - Что вы! - сказал Жоржик. - За кого вы меня считаете. Конечно бы отпустил.

   - Вот вы и поговорите с ней! - стукнул кулаком по столу Балтахин. - Она уверена, что я не отпустил ее, потому что ревную к каким-то молокососам?! Как вам это понравится?

   - Кому же это может понравиться? - сочувственно сказал Жоржик. - Нравиться тут нечему.

   - Ага! Вот видишь... Это в твоей голове, может быть, студенты занимают какое-нибудь место, а я, матушка моя, человек серьезный!

   - Глупо! - раздраженно сказала жена. - Не забывай, что ты говоришь при постороннем человеке.

   - Да, действительно... - сказал Жоржик. - Такие вещи при постороннем немножко не того.

   - Ну, Жоржик, знаете, если я вижу человека, который говорит идиотские абсурды, - я и при постороннем замечу ему это...

   - Спасибо за комплимент, - злобно вскричала Елена Ивановна. - Заслужила... Стоило выходить за такого человека замуж, отдавать ему жизнь...

   - А в самом деле? - спросил Жоржик, оживляясь. - Зачем вы это сделали? Охота была...

   - Да уж спросите... Клялся меня на руках носить, под золотым колпаком держать...

   - Вот тебе... - меланхолически прошептал Жоржик. - То клялся и то и другое сделать, а потом обманул... Ох эти мужья...

   - Выслушайте меня, Жоржик, - крикнул муж, цепляясь за его руки. - Ради бога... Вы должны меня понять. Она, эта вот женщина, говорит, что я клялся на руках ее носить... Да! Может быть, это и было... Но если человек мечтал носить на руках всю жизнь любимое существо, а у него потом на руках оказался мешок с отрубями, как он должен поступить?

   - Ясное дело - как, - мужественно, не колеблясь, сказал Жоржик.

   - Если я мешок с отрубями, - захлебываясь от слез вскричала жена, - то что же ты такое?! Что он такое, Жоржик?

   - Он? - презрительно взглянув на мужа, переспросил Жоржик.

   - Да, он... Мужчина... Рыцарь! Способны были бы вы, Жоржик, даже не любя женщину, назвать ее мешком с отрубями?..

   - Что вы, что вы!

   - А способны были бы вы, Жоржик, - воскликнул Балтахин, - жить бок о бок с нелепой женщиной и выслушивать ежедневно ее благоглупости?..

   - Трудновато... - ответил Жоржик. - Это уж, знаете, нужно ангельское терпение...

   - Ты вот как говоришь? - сверкая глазами и дрожа от возмущения, воскликнула жена. - Почему же ты в таком случае не разведешься со мной?

   - А в самом деле, Владимир Васильич?.. Почему бы...

   - Ты спрашиваешь, почему я с тобой не разведусь? Ты меня спрашиваешь - почему? Как вам, Жоржик, понравится этот вопрос?

   - Да уж... вопросец...

   Жена ударила кулаком по сухарнице.

   - А я тебе скажу, почему ты со мной не разведешься... Потому, что через полчаса по уходе Жоржика будешь валяться у меня в ногах и просить прощения!..

   - Неужели вы это сделаете? - изумился Жоржик.

   - Конечно, сделает! Будет уверять в своей любви, плакать, говорить, что жить без меня не может...

   - Однако... поступочки, - пожал плечами Жоржик.

   - Што-сс? И вы серьезно думаете, Жоржик, что я это сделаю? Так я тебе скажу, кто ты такая: ты психопатка, больная манией величия!! Неужели вы этого не замечаете?

   - Подлец! - крикнула жена и, закрыв лицо носовым платком, выбежала в другую комнату.

   - Да... - сказал Жоржик. - Действительно, ваше положение тяжелое. Ну, я пойду домой. До свиданья.

   - Всего хорошего, Жоржик. Заходите... Я так рад видеть вас.

   - Жо-о-оржик! - донесся из другой комнаты голос Елены Ивановны. - Идите-ка сюда.

   - Что прикажете? - спросил Жо