Аверченко Аркадий Тимофеевич - Рассказы для выздоравливающих

них нельзя возражать, боясь прослыть смешной и синим чулком. Тем более что предыдущая заботливость и предупредительность обязывает к снисходительности. К номеру четвертому существует небесполезное примечание: "Полезно при первой встрече принять вид человека, остолбеневшего от удивления и восторга перед красотой обрабатываемого объекта. Можно быть даже неловким от смущения в первый момент - это всегда прощается".

   - Это что же... - спросил я, ошеломленный. - Нечто вроде "Кодекса волокитства"?

   - Ну, конечно. Я же Волокита и есть.

   Он это сказал таким тоном, каким говорят: "Я инженер путей сообщения" или "я служащий кредитного общества".

   - Кто же выработал этот... гм... любопытный кодекс?

   - Кто выработал! Жизнь выработала! Я его только анализировал, систематизировал научным путем и стал применять в обработанном, очищенном от ненужного виде. Согласны вы, что номер первый, как примитив, восхитителен?

   Как всякий ученый, он думал, что весь мир знаком с его трудами и знает их наизусть.

   - Первый номер? Не можете ли вы, во избежание путаницы, освежить эти номера в моей памяти по порядку.

   Он пожал плечами и с готовностью начал тем же деловым, немного однообразным тоном:

   - Номер первый. Это не тонкая столярная работа, а если можно так выразиться - грубая, плотничья. Говорится просто: "Сударыня! Жизнь так прекрасна, надо торопиться. Второй раз молодости уже не будет. Надо ловить момент! Мы оба молоды и прекрасны - пойдемте ко мне на квартиру". Если она скажет, что это "грех", можно возразить самым небрежным тоном: "какой там, к черту, грех, все пустяки и трын-трава, а рая никакого и нет!" После чего других возражений уже не предвидится. Но повторяю - номер первый, это базарный грубый номер для первых встречных дурочек.

   Номер второй. Ошеломляющая грубость. Вы говорите:

   "Послушайте, ну что там ломаться, ведь я знаю, что я вам нравлюсь. Вы сейчас же должны меня поцеловать, слышите?" Тут даже уместен переход на "ты". "Мы, миленькая, я вижу, одного поля ягоды, а если ты будешь кочевряжиться, то мне недолго тебя и придушить. Иди же сюда, пока я не оттрепал тебя хорошенько!" Это так называемая работа "под апаша", и ее может недурно провести самый благомыслящий почтенный человек, который в другое время мухи не обидит. Увы! Женщина чаще, чем думают, любит свирепые страсти.

   Номер третий. Равнодушие, смешанное с пренебрежением. Вы стараетесь говорить женщине все время колкости и, вообще, подчеркиваете, что она самая ординарная натура, которых вы видывали сотнями. Ничто так не разжигает женщину, как это. Она в слепой злобе сейчас же захочет показать, что она не такая, захочет покорить под нози своя такого строптивого мужчину, такая победа кажется ей сладкой - и вот уже она бьется, бедненькая, в расставленных вами сетях.

   Номер четвертый вы уже знаете, а номер пятый, действие на ревность - так уже избит, что его не нужно и комментировать. Приемы старые, как мир. Вы или делаете вид, что разговариваете с кем-нибудь по телефону, или, якобы случайно, роняете на пол какое-нибудь письмо от женщины, схватываете и рвете на мелкие кусочки. Нужно только остерегаться проделывать этот прием со счетами от портных и обойщиков, потому что на одном из подобранных впоследствии клочков может оказаться кусок гербовой марки...

   С шестого номера начинается уже более тонкая деликатная работа. Прием с "чем-то роковым, что предопределено", требует известкой интеллигентности и чутья. Подходить нужно издалека. Вы спрашиваете: "Послушайте, вам не кажется странным, что нас судьба свела вместе?" - "Почему же странно? Мало ли кто с кем знакомится?" - "О, нет, вы знаете, что такое Ананке?" - "Не знаю". - Вы молчите долго, долго, а потом начинаете говорить каким-то глухим, надтреснутым голосом, будто издалека: "Все на свете предопределено роком, и ни один человек не избежит его. Если человеку что и дано в этом случае - так только знать иногда заранее об этом роковом предопределении... дано чувствовать неизбывную силу руки Ананке"... Тут вы наклоняетесь к самому ее лицу и шепчете с горящими таинственным светом глазами: "И вот, я чувствую всеми своими фибрами, что эта встреча для нас не окончится простым знакомством, что мы предназначены друг другу. Может быть, вы будете бороться, будете стараться убежать - но ха! - ха! - ха! - это бесполезно. От Ананке еще никто не убегал. Понимаете - это уже решено там где-то! Сопротивляться? О, неужели вы не слышите таинственно гудящего сверху рокового колокола: Поздно! Поздно! Поздно! К чему же тогда борьба? Ха-ха-ха! С Ананке не борются!!" Ну, конечно, бедняжка, видя, что раз уж так где-то решено, и что борьба бесполезна, сама заражается духом мистического начала и подходит к вожделенному концу. Ловко?

   - Скажите - спросил я потрясенный. - Откуда же вы все это так хорошо знаете?

   Мой спутник скромно вздохнул и покачал головой.

   - Откуда? О, Господи! Посмотрите на какого-нибудь ученого, отыскивающего чудодейственное средство для пользы человечества... Он делает сотни лабораторных и практических опытов, натыкается на неудачи, разочарования, и опять ищет и ищет. Сегодня у этого фанатика ничего не вышло, завтра не вышло, послезавтра у него взорвало колбу и опалило руки, - там, гляди, невежественная толпа, заподозрив в нем колдуна, избила ученого, там от него отказалась семья и сбежала жена - и все-таки, в конце концов, этот фанатик, этот апостол науки добивается света во тьме своих изысканий и выносит ослепленной восторгом толпе чудодейственное перо Жар-Птицы! Забыты разочарования, забыта взорвавшаяся и опалившая руки колба.

   - А скажите, - деликатно спросил я. - До того, как вы обрели настоящее перо Жар-Птицы, у вас часто... гм... взрывались колбы?

   Под гнетом воспоминаний он опустил голову.

   - Бывало! Ой, бывало. Самая ужасная колба разорвалась в моих руках в Ростове: муж нанес мне ножом две раны в шею, облил кипятком и сбросил в пролет лестницы. Сколько ошибок, сколько разочарований! В Москве какой-то дрянью обливали, к счастью, неудачно, в Армавире полтора часа под балконом на зацепившемся пиджаке провисел, пока проходивший водонос не снял... Моя жизнь, это сплошной дневник происшествий: чем-то обливали, чем-то колотили, откуда-то сбрасывали и из чего-то стреляли. Впрочем - я не ожесточился. Дубленая кожа всегда мягче. И, кроме того, я всегда вхожу в положение, обманутого мужа, конечно, ему обидно. Ведь он, чудак, не знает, что за женой все равно не усмотреть. Так-то, молодой человек...

   Меня удивлял и восхищал этот скромный господин, с таким незначительным лицом и вялыми движениями. И, однако, несмотря на скромность, в его словах, когда он говорил о своей жизни, горела неподдельная энергия и неукротимый дух подлинного апостола.

   - Ко всякому незнакомому городу я подъезжаю со странным чувством: "что-то здесь мне предстоит? Что будет?" И если рассчитываю прожить побольше, то, первым долгом, разбиваю мысленно город на участки и начинаю работу планомерно, от участка к участку, не спеша, не суетясь, но и без лишней потери драгоценного времени.

   Помолчав, я осведомился:

   - У вас только шесть номеров и есть?

   - Главных? Нет, семь. Седьмого я вам еще не досказал. - Это самый гениальный, самый поразительный номер! Бывало там, где уже нужно бы прийти в отчаяние, где руки совершенно опускались, я хватался за этот драгоценный номер, за эту жемчужину моей коллекции - и через полчаса неприступная недотрога уже склоняла голову на мое плечо. Неудивительно, что прием номера седьмого действует почти на всех. Схема номера седьмого чрезвычайно проста и портативна, как все гениальное...

   - Надеюсь, вы мне сообщите ее, - перебил я, дернув головой от неожиданной остановки поезда.

   - Конечно! С удовольствием. "Седьмой номер"!.. Вы... Э, черт! Поезд, кажется, остановился? Какая это станция?

   - Разбишаки, поезд стоит 3 минуты.

   - О, дьявол! Да ведь мне здесь сходить нужно. Чуть не прозевал. Прощайте! До приятного свидания, спасибо за компанию.

   Он схватил свой чемодан и, наскоро пожав мне руку, выскочил. Звонок зазвенел. Поезд засвистал и двинулся.

   Я принялся ругать сам себя за то, что, отвлекши внимание Волокиты разными расспросами, так и не узнал номера седьмого - но в этот момент в вагон вошла та самая дама, с которой, по предложению Волокиты, "надо было работать номером четвертым".

   Я вскочил с места и, основываясь на примечании к номеру четвертому, застыл перед ней с бессмысленно изумленным видом, опершись, как будто в полуобморочном состоянии, на спинку дивана.

  

  

   Я полагаю, что в выражении моего лица было больше бессмысленности, чем изумления; не думаю, чтобы даже самая красивая женщина в мире произвела именно такое впечатление. Своим видом я скорее напоминал деревенского мальчишку, увидавшего впервые в Зоологическом саду жирафа.

   Отделавшись кое-как от "примечания к номеру четвертому", я занялся разработкой этого номера: сбросил с полки ручной сак незнакомки и, подхватив его на лету, протянул ей.

   - Что это такое? - удивилась она. - Зачем это?

   Я смущенно отскочил от нее, ударился плечом о косяк двери (насколько помнится, маленькая неловкость и мешковатость даже поощрялась четвертым номером) и, краснея, пролепетал:

   - Может, вам отсюда что-нибудь нужно вынуть... книжку или какую-нибудь там пудру, помаду. Дело, знаете, дорожное.

   И с самым общительным видом я снисходительно махнул рукой.

   - Ничего мне не нужно. Положите сак обратно.

   - Слушаю-с. Может, окошечко открыть?

   - Оно открыто.

   - Тогда не закрыть ли?

   - Не надо.

   - Может, лимонаду хотите?

   - Спасибо, не хочу.

   - Я бы достал. Скушать, может, что-нибудь желаете - рябчик, ветчина, отбивные котлеты - на первой же станции сбегаю.

   - Не надо.

   - А то бы сходил.

   - Говорят вам - не хочу!

   Я счел, что лед в отношениях до некоторой степени пробит. Теперь только оставалось, по теории Волокиты, подчеркнуть свое знакомство с обычаями света, а затем - поцелуй руки и остальное.

   - Знаете, - заметил я. - Есть люди, которые закуривают папиросу, не спросив даже разрешения у дамы. Вот уж никогда бы себе этого не позволил!

   - Вы это ставите себе в заслугу? - спросила она с любопытством.

   - Нет, чего там! А я одного такого субъекта знал; полнейшее отсутствие умения вращаться в обществе; недавно заезжаю к нему и, не застав дома, оставляю карточку с загнутым углом. На другой день встречаю его, а он и говорит: "ты это что же мне поломанные, мятые карточки оставляешь? Не было целой?" Я чуть не помер со смеху.

   Подготовив таким образом почву, я с некоторой фамильярностью, обыкновенно в дороге допускаемой, взял руку своей соседки и поднес ее к губам.

   - Это еще что такое? - вскричала она, вырывая руку.

   - Красивая ручка, - заметил я, принимая тупо-самодовольное выражение, хотя втайне был совершенно обескуражен: "Сейчас видно, подумал я, что она не знает номера четвертого".

   - Красивая? - нахмурилась незнакомка. - А вы знаете, как называется тот человек, который, не познакомившись даже как следует, лезет целовать руки?

   - Душой общества? - высказал я догадку.

   - Нахалом он называется - вот как.

   - Пожалуй, Волокита ошибся, - подумал я. - Четвертым номером с ней ничего не сделаешь. Очевидно, это тонкий, культурный интеллект, который поддастся разве только на номер шестой.

   - Послушайте, - спросил я, глядя вдаль загадочным взором. - Вам не кажется странным, что судьба свела нас вместе?

   Она пожала плечами.

   - О, Господи! Мало ли с кем приходится ехать в пути.

   - Нет, нет! - возразил я глухим голосом. - Вы знаете, что такое Ананке?

   - Станция?

   - Нет-с, не станция. Это - судьба, рок. По-гречески. Ни один человек не избежит Ананке. И вот, знаете ли вы (наклонившись к ней, я пронзительно заглянул ей в лицо), знаете ли вы, что у меня есть способность прозревать будущее: Ананке свела нас, и эта встреча будет для вас очень важной... Да-с. Решающей на всю жизнь. Сопротивляться? Бежать? Ха-ха-ха! Не поможет! Не-ет-с, голубушка, не отвертитесь...

   - Послушайте!..

   - Нет, вы послушайте. Слышите, как наверху гудит таинственный колокол: "Поздно! Поздно!"

   - Что вы такое там болтаете, навязчивый человек? - вскричала она с заметным нетерпением. - Предупреждаю, что, если вы позволите что-нибудь лишнее, я вас так отделаю, что долго не забудете.

   "Какой трудный случай", - подумал я. И досада охватила мое сердце.

   "Если ты способна на драку, то и первый номер для тебя хорош", - решил я, мужественно бросаясь в атаку.

   - Сударыня! - сказал я. - Жизнь прекрасна, пока мы молоды. Нужно торопиться ловить моменты счастья и, вообще... гм!.. Мы оба молоды, прекрасны - почему бы нам и не быть счастливыми? Вы скажете - "это грех!" Какой там грех, ведь, рая-то нет, а жизнь-то, она не ждет!

   - Вы просто глупый, развязный нахал и больше ничего, - неожиданно сказала дама и злобно отвернулась к окну.

   Тут и меня разобрала злость. "Видно, матушка, подумал я, тебе захотелось попробовать номера второго?!"

   Я сбросил с себя маску галантного человека, засунул руки в карманы, откинулся на спинку дивана, положил ногу на ногу и, прищурившись, процедил:

   - Ну, довольно, миленькая моя! Терпеть не могу, когда ломаются. Покуражилась, и довольно! Ведь вы на нашего брата, мужчину, летите - ха-ха! - как мухи на мед. Кажется, я тебя раскусил - мы с тобой одного поля ягоды! Поцелуй-ка меня, пока я тебя не поколотил, как следует! А если что, так ведь я придушить тебя могу. Го-го! Не впервой.

   - Не думаю, чтобы вы были сумасшедший или пьяный, - сказала она, с поразительным хладнокровием осматривая мою цинично изогнувшуюся на диване фигуру. - Просто вы мелкий наглец, пользующийся тем, что женщина одна, и никто из присутствующих не может за нее заступиться. Но все-таки даю слово - я вас ни капельки не боюсь... Вы мне просто жалки.

   Я постепенно согнал со своего лица залихватское апашское выражение, расправил морщины цинично прищуренного глаза и, покраснев, как вишня, потупил голову.

   В это время мне подвернулся под руку "третий номер" своеобразного кодекса, преподанного Волокитой.

   - Извините, - сказал я. - Я просто хотел вас испытать. Вы, однако, оказались самой ординарной натурой, которые мне приходилось встречать сотнями.

   - А что же вы думали: я сейчас же и повисну у вас на шее?

   Я пренебрежительно пожал одним плечом.

   - На шее? О, некоторые женщины думают, что это для мужчины верх удовольствия. Боже мой! Как трудно встретить оригинальную, своеобразную натуру...

   - Если вы ее ищете таким способом, то...

   - Да? Вы так уверены, что я именно искал такую оригинальную натуру в вас? Правда, личико у вас довольно миловидное, свежий цвет лица, - но ведь у тысяч женщин можно найти это. Неужели вы серьезно думаете...

   - Оставьте меня в покое. Ничего я не думаю! Если вы не перестанете болтать, я перейду в другое купе.

   Мы замолчали.

   Пожалуй, подумал я, мне не следовало обрушивать на нее сразу все номера. Я, как неопытный слесарь, которому поручили открыть замок, сразу растерялся и стал хвататься за все инструменты, ни один не попробовав толком. Я ее запугал этим водопадом противоположностей... Может быть, если бы я обратил большее внимание на номер четвертый, все было бы благополучно... Ба! Впрочем, у меня есть еще в запасе номер пятый. Говорят, некоторые женщины ревнивы до сумасшествия.

   - Сейчас, - вслух сказал я, - на станции мне удалось видеть прехорошенькую барышню. Она на меня посмотрела довольно жгуче, а когда я, проходя, нечаянно толкнул ее плечом, она засмеялась.

   Моя спутница промолчала.

   "Молчишь! Подожди же!"

   Я сделал вид, что вынимаю из жилетного кармана часы, и вместе с часами вынул сложенное вчетверо письмо, которое сейчас же упало на пол.

   - Ах, - сконфуженно сказал я. - Письмо! Ради Бога, не дотрагивайтесь до него. Его нельзя читать... Гм! Уверяю вас, что я этой женщины не знаю. Мало ли кто и что захочет мне писать. Если бы это писал я, а за других я не отвечаю. Нет, ни за что я не дам вам его прочесть!

   Я схватил письмо и изорвал, хотя дама не выражала никакого поползновения "ревниво схватить и прочесть оброненное письмо".

   Наоборот, она медленно встала и потянулась за своим саком, приговаривая:

   - О, Господи, какой кретин! Какое невероятное дерево!

   - Позвольте, я вам помогу!

   - Не надо!

   - Еще раз спрашиваю вас: знаете, что такое Ананке? Уходите? Сударыня, жизнь коротка, и нужно ловить... Нет, ты меня поцелуешь, или удар ножом образумит тебя, негод...

   В отчаянии я пустил в ход все номера сразу; но она взяла свой сак и, оттолкнув меня, выскочила из купе.

   - Счастье твое, моя милая, - подумал я, - что я не успел узнать номера седьмого. Повертелась бы ты тогда... Проклятый Волокита! Сообщил мне разную мелкую чепуху, а главного-то и не сказал!..

  

  

   Если судьба столкнула двух людей один раз, то она обязательно столкнет их и второй. То, что называется Ананке.

   Вторая моя встреча с Волокитой была еще молниеноснее первой...

   Именно, мой поезд должен был через пять минут отойти на север, а Волокитин через полминуты - на юг. Оба поезда стояли рядышком, и когда я выглянул в окно, первое, что мне бросилось в глаза - это Волокита, высунувшийся из окна вагона своего поезда.

   - А, здравствуйте, - сказал он.

   - Слушайте - отчаянно крикнул я. - Ради всего святого! Вы мне тогда обещали сообщить самый главный номер, седьмой, - да так и сбежали, не сказав.

   - Сделайте одолжение! Дело в том...

   Но в это время Волокитин поезд свистнул, вздрогнул и двинулся.

   - Ради Бога! Умоляю! - взревел я, высовываясь чуть не по пояс из окна. - В двух словах!

   Однако он не успел сказать мне и одного слова. Наоборот, откинулся в глубь вагона, и только рука его, высунувшись из окна, завертелась во все стороны.

   Я всмотрелся: между большим и указательным пальцем Волокитиной руки была зажата какая-то вещица, очень похожая на золотую монету.

  

  

  

  

   Однажды в саду на даче я возился и бегал с крошечной девочкой лет четырех.

   Ее маленькие ножки не знали устали - она носилась по дорожкам, как вихрь, а я, большой, сильный, здоровый человек, запыхался и, опустившись на зеленую скамейку, решил не двигаться с места, какие бы соблазны мне ни сулили.

   - Слушай! - сказала девочка, раскачивая мою бессильно свисшую руку. - Пойдем...

   - Куда?

   - Туда... К старой калитке. Где много деревов.

   - Зачем?

   - Там веревка висит.

   - Так что ж из этого?

   - Ты поднимешь меня до веревки, а я буду ее дергать.

   Она не любила сложных игр. Примитивная "игра с веревкой", сочиненная ею полчаса тому назад, приводила ее в восторг.

   - Подумаешь, как весело! - скептически проворчал я.

   - Да пойдем!

   - Не хочу.

   - Да пойде-е-ем!

   - Ни за что.

   - Да почему?

   - Боюсь.

   - Чего?

   Я подумал немного и лениво сказал:

   - Разбойников.

   - Ничего. Пойдем.

   - Ишь ты, какая ловкая - "пойдем". А что, если разбойники выскочат из кустов да начнут нас убивать?

   - Не бойся. Может, не убьют.

   Я опустился со скамейки на песок, спрятал голову в руки и захныкал:

   - Бою-юсь! Они меня убьют...

   Глубокая нежность засветилась в ее взгляде. Она долго гладила меня крошечной, неуверенной ручонкой по голове, потом потрепала по плечу и покровительственно сказала:

   - Ничего, пойдем! Я тебя спасу.

   В это время она, вероятно, очень меня любила своим детским сердечком - большого, трусливого, беспомощного... Она думала, что ее рука - единственная для меня опора в этом жестоком свете. И был, вероятно, в ее чувстве ко мне легкий оттенок презрения - презрения культурного, уверенного в безопасности человека к пугливому суеверному дикарю.

   Ниже я скажу, по какому случаю вспомнился мне этот пустяковый разговор с четырехлетней девочкой...

  

   Сидя в обществе четырех человек, я среди разговора сообщил:

   - Я еду в Крым.

   Елена Николаевна сказала:

   - Неужели? Я тоже еду в Крым. Вы когда?

   - В конце этой недели.

   - Боже мой! Но ведь я то же самое! Вы через Одессу или прямо?

   - Мне все равно. Могу через Одессу.

   - Прекрасно. Поедем вместе. Будет веселее. А то путешествовать женщине одной - это такой ужас...

   Я поклонился:

   - С удовольствием. Считайте меня своим спутником!

   Мой друг Переплетов заерзал на месте, с участием взглянул на меня и, встав с места, сделал мне незаметный знак, чтобы я последовал за ним.

   - Что такое? - спросил я, когда мы вышли.

   - Милый мой! Да ты с ума сошел... Зачем ты навязал себе на шею эту бабу?

   - А ведь прехорошенькая, не правда ли?

   - Тем хуже! Путешествие с хорошенькой женщиной?!

   Голос его зазвучал пророчески:

   - Отныне ты не будешь знать ни дня, ни часа! Ты будешь ее лакеем, горничной, носильщиком, кормильцем и поильцем. Ты будешь отвечать за все забытые ею вещи, за опоздание на поезд, за отсутствие свободных мест, за то, что дует из окна, или за то, что жарко. Рано утром ты должен разыскивать для нее мыло и зубной порошок, который она забыла, и бегать на станцию за чаем. Ночью ты должен будешь сторожить, чтобы никто не вошел в купе, а также поправлять ей плед, которым она покрыта и который сползает у нее ежеминутно. В 4 часа утра у нее разболятся зубы и ты побежишь за лекарством... О вещах ты должен заботиться - о ее и о своих, номер в гостинице должен искать для нее и для себя, составлять меню обедов для нее и для себя... Нет, ты форменный глупец.

   Я вздохнул, улыбнулся, и на моем лице разлилось выражение кротости (я видел это в зеркале...).

   - Ничего... Что ж делать!.. Ей-богу, это не так страшно.

   - Да? Ну, посмотрим...

   Голос его звучал сухо, зловеще.

   Сговорились ехать в субботу, в 11 часов вечера.

  

  

   До отхода поезда осталось двадцать минут. Я приехал с чемоданом, сунул его под диван в буфете первого класса, а сам отправился бродить по огромному залу третьего класса.

   - Боже мой! Вот он где, - раздался сзади меня знакомый голос. - А я-то вас ищу-ищу - весь вокзал обегала.

   - А-а, здравствуйте. Как поживаете?

   - Почему вы здесь? Что вы тут делаете?

   - А не знаю... Вижу какое-то помещение - дай, думаю, зайду сюда.

   - Билеты-то вы взяли?

   - Какие билеты? - удивился я.

   - Да позвольте... Что ж мы поедем по метрическому свидетельству, что ли?

   - Положим, верно, - согласился я после небольшого раздумья, - билеты-то взять бы не мешало...

   - Так возьмите!!..

   - Да где же их взять? Я не знаю, где касса.

   - Вот еще дитя беспомощное! Скажите носильщику - он и купит!

   - А если он убежит с деньгами?

   - А номер его для чего же?

   - Но-омер? А кто мне поручится, что я через минуту не забуду номера. Признаться, память у меня возмутительная.

   - Если плохая память - запишите!!

   - Вот-то жалость! У меня нет карандаша.

   - О боже! Честное слово, мы рискуем опоздать.

   - Да, знаете ли... Ничего нет легче этого. Да вот, кажется, и первый звонок...

   Она всплеснула руками и метнулась в сторону.

   - Стойте здесь! Носильщика уже поздно... сама возьму!

   - Ладно. А я пока буду следить за звонками.

   Принятые мною на себя обязанности не утомили меня. Я лениво глазел на бешено несущуюся публику и нетерпеливо ждал свою спутницу.

   - Опять зазевались! Ну, бежим скорее... Сейчас будет второй звонок.

   Она побежала вперед, я за ней.

   - А где ваши вещи?

   - Я засунул их под диван в буфетной. Я думаю, после можно их будет достать.

   - Когда после? Сию секунду бегите... Да не туда, не в ту сторону! Буфет - здесь!

   - А как же я... вас потом найду?

   - Да что вы... трехлетнее дитя, что ли? Однако компаньона я себе нашла... Ну, бегите скорей в буфет - я вас тут подожду...

   - Только вы ж не уходите отсюда... а то я...

   - Ради бога, скорее!

   Я схватил чемодан и мы понеслись на перрон.

   - Где наш поезд? - спросила она, переводя дух.

   - Я думаю, этот. Ай-я-яй, какой маленький...

   - Это отцепленный вагон, глупый вы человек. А нам нужен поезд! Вот и мой носильщик, кстати. Где поезд в Одессу?

   - Пожалуйте!

   Впереди шла Елена Николаевна, отыскивая наш вагон, за ней обремененный коробками и саквояжами носильщик, а сзади - я, беззаботно помахивая своим чемоданчиком.

   Сели вовремя - через минуту поезд двинулся.

   Елена Николаевна обмахнула платком разгоряченное лицо и, улыбнувшись, спросила:

   - Как вы думаете, если бы не я - уехали бы мы сегодня?

   - Ни за что, - уверенно сказал я. - Я удивляюсь, как вы так хорошо разбираетесь в этих железнодорожных штучках.

   - В каких штучках?

   - Вот в этих билетах, носильщиках, поездах... тут сам черт ногу сломит.

  

  

   Полчаса прошло в дружеском разговоре. Я сказал:

   - А мне хочется есть.

   - О чем же вы раньше думали, на вокзале?

   - Забыл.

   - Эх вы! Впрочем, вероятно, скоро будет буфетная станция... Посмотрите путеводитель.

   - Да у меня его нет...

   - У меня есть. Берите.

   Я взял в руки путеводитель и повертел его в руках.

   - Ого, какой толстый... Воображаю, сколько тут буфетных станций!

   Развернул, стал перелистывать, вздохнул.

   - В три часа утра будет станция. Не дождаться...

   - Какая станция?

   - Териоки...

   - Что-о? Вы какую дорогу смотрите?

   - Вот... желтые такие листочки...

   - Ах ты господи! Вам няньку нужно... В путеводителе не можете разобраться!

   - Хотел бы я видеть человека, который в нем разбирается! - недоверчиво сказал я.

   - Подумаешь, трудность. Дайте-ка мне... Вот! Через сорок минут вы можете закусить... Поезд стоит восемь минут.

   - Не успею... Я всегда запутываюсь в этих минутах.

   - Ну, ладно... Выйдем вместе.

   Я подпер рукой подбородок и принял сиротливую позу. Елена Николаевна участливо взглянула на меня.

   - Как же вы вообще живете, большое дитя, если ничего не понимаете, всюду опаздываете и теряетесь в самых пустых случаях?

   - Да и плохо живу, - прошептал я со скрытым страданием в голосе. - Папа у меня умер, мама далеко... А тут всюду какието номера, звонки, все кричат, бегут... Хорошо, что я с вами поехал...

   - Ну, ничего, - успокоительно сказала она. - Ничего, мой большой ребеночек. Как-нибудь доедем. Вы где предпочитаете спать: на верхней койке или на нижней? Надеюсь, уступите мне нижнюю?

   - Уступлю, конечно. Только я уж извиняюсь, что ночью разбужу вас...

   - Чем?

   - Упаду. Я ночью всегда ворочаюсь с боку на бок и, разметавшись, обязательно падаю.

   - Гм... Ну, ладно... Спите внизу. Как-нибудь устроимся... Ах вы, беспомощное существо!

   Она шутливо погладила меня по голове, и в голосе ее прозвучала материнская нежность и снисходительность к слабому.

  

  

   Никогда мне не приходилось путешествовать с таким комфортом и спокойствием, как в этот раз.

   Я чувствовал себя маленьким любимым ребенком, о котором всегда позаботятся, которого не дадут в обиду, накормят, убаюкают и приласкают. Мой большой рост, густой голос и широкие плечи не служили препятствием этому.

   Моя спутница укладывала меня спать, поправляла сползавший плед, гасила свет, когда я засыпал, и будила утром, когда была остановка на большой станции, чтобы я мог напиться кофе, который она разыскивала с помощью проводника вагона.

   Ее тешило, когда я, просыпаясь, тер кулаками глаза, потягивался, как ребенок, и щурился от сильного света.

   - А-а, - покровительственно говорила она. - Бэбэ проснулось? А для бэбэ уже готов кофе.

   Я был рад, что разбудил в ней материнские инстинкты. Мой чемодан потихоньку приютился около ее вещей, и его всегда на пересадках переносили вместе с картонками и саквояжами, а я шел сзади и насвистывал, поглядывая по сторонам.

  

   Озабоченная Елена Николаевна шагала впереди, изредка оглядывалась и с беспокойством говорила:

   - Вы тут? Смотрите не потеряйтесь. Я пойду купить вам апельсинов, а вы постойте тут и никуда не отходите, как вчера, когда я чуть не опоздала из-за вас на поезд.

   - Куда я там отойду, - капризно возражал я.

   - Знаю, знаю. За вами, как за малюткой нужно.

   В Одессе она сама отыскала гостиницу, заказала для меня ванну и составила меню превкусного ужина.

   А на пароходе, когда мы ехали в Севастополь, она, укладывая меня спать и поправляя одеяло, потрепала меня по щеке и незаметно перекрестила...

  

   Когда мы возвращались в Петербург, я телеграфировал Переплетову, чтобы он нас встретил.

   Было так: едва поезд остановился, я выскочил из вагона и бросился в объятия Переплетова.

   - Пальто! - закричала встревоженная Елена Николаевна, выглядывая из окна. - Я вовсе не хочу, чтобы вы простудились... Наденьте пальто! Кстати, какой номер вашего домашнего телефона? Я буду с вокзала звонить к себе, кстати позвоню и к вам, чтобы приготовили вам закусить - вы с утра почти ничего не ели.

   Изумленный взгляд Переплетова очень потешил меня.

   Елена Николаевна вышла вслед за носильщиком, груженная двумя картонками. Спросила, поправляя мне галстук:

   - Ничего не забыли? Вторая шляпа в чемодане?

   - Да...

   - Книги взяли? Палку захватили?

   - Да, да...

   - Ну, значит, все. Пока прощайте.

   - А... вещи? - спросил сбитый с толку Переплетов. - Где твои вещи? Чемодан?

   - Он у меня, - улыбнулась Елена Николаевна. - Да где ему там самому с вещами возиться - сущий ребенок... он их еще потеряет. Я пришлю их к нему на квартиру с прислугой...

   Переплетов сказал:

   - Я сошел с ума.

  

  

   - Вы кашляете? - учтиво спросил поэта Пеликанова художник Кранц.

   - Да, - вздохнул бледный поэт. - И кроме того, у меня насморк.

   - Где же это вы его схватили?

   - На реке. Вчера всю ночь на берегу просидел. И нога, кроме того, ломит.

   - Так, так, - кивнул головой третий из компании - угрюмый Дерягин.

   - Рыбу ловили, с ума сошли или просто так?

   - Просто так. Думал.

   - Просто так? Думал? О чем же вы думали?

   Пеликанов встал и закинул длинные светлые волосы за уши.

   - О чем я думал? Я думал о них... о прекрасных, загадочных, которые всплывают в ночной тиши на поверхность посеребренной луной реки и плещутся там между купами задумчивой осоки, напевая свои странные, чарующие, хватающие за душу песенки и расчесывая гребнями длинные волосы, в которых запутались водоросли...

   Бледные, прекрасные, круглые руки поднимаются из воды и в безмолвной мольбе протягиваются к луне... Большие печальные глаза сияют между ветвей, как звезды... Жутко и сладостно увидеть их в эту пору.

   - Это кто ж такие будут? - спросил Дерягин. - Русалки, что ли?

   - Да... Русалки.

   - И вы их надеетесь увидеть?

   - О, если бы я надеялся! Я только мечтаю об этом...

   - Рассчитываете дождаться?

   - Полжизни я готов просидеть, чтобы...

   Дерягин в бешенстве вскочил с кресла.

   - Будьте вы прокляты, идиоты, с вашими дурацкими бреднями. Встречаюсь я с вами уже несколько лет, разговаривал с вами, как с порядочным, нормальным человеком, и вдруг, - нате, здравствуйте! Этот человек бродит по ночам по берегу реки! Зачем, спрашивается? Русалок ищет, изволите ли видеть! Бесстыдник.

   - Вы не понимаете прекрасного! - сказал, свеся голову на грудь и покашливая, Пеликанов.

   - Да ведь их нет! Понимаете, это чепуха, мечта! Их не существует.

   Поэт улыбнулся:

   - Для вас, может быть, нет. А для меня они существуют.

   - Кранц! Кранц! Скажи ему, что он бредит, что он с ума сошел! Каких таких он русалок ищет?

   Художник Кранц улыбнулся, но промолчал.

   - Нет! С вами тут с ума сойдешь. Пойду я домой. Возьму ванну, поужинаю хорошенько и завалюсь спать. А ты, Кранц?

   - Мне спать рано. Я поеду к одной знакомой даме, которая хорошо поет. Заставлю ее петь, а сам лягу на диван и, слушая, буду тянуть шартрез из маленькой-маленькой рюмочки. Хорошо-о-о!

   - Сибарит! А вы, Пеликанов?

   Пеликанов грустно усмехнулся:

   - Вы, конечно, будете ругаться... Но я... пойду сейчас к реке, побродить... прислушаться к всплескам волн, помечтать где-нибудь меж темными кустами осоки о прекрасных, печальных глазах... о руках, смутно белеющих на черном фоне спящей реки...

   - Кранц! - завопил Дерягин, завертевшись, как ужаленный. - Да скажи ты ему, этому жалкому человечишке, что его проклятых русалок не существует!..

   Кранц подумал немного и потом пожал плечами.

   - Как же я ему скажу это, когда русалки существуют.

  &