Аверченко Аркадий Тимофеевич - Рассказы для выздоравливающих

ондины или рыжие, бородатые или бритые - бог весть. Их никто не знает. Я бы дорого дал, чтобы лично взглянуть хоть на одного из этой таинственной секты "двухсот". Чем они занимаются? Домовладельцы ли, антрепренеры, библиотекари или конокрады? Это не узнано и, вероятно, никогда не узнается. Но они неуклонно продолжают свое нелепое дело, эти двести безумцев, - и своими деяниями сбивают с толку таких простаков, как вы.

  

  

   Калакуций выслушал меня, встал, стер ладонью пот со лба и сказал:

   - В таком случае я у вас попрошу маленького одолжения. Мне нужно немножко денег, так рублей пятьдесят... для одного дела. Через две недели я вам отдам хоть сто.

   Он был бледен и худ от голода.

   Призадумавшись немного, я кивнул головой и предложил этому человеку, набитому с ног до головы идеями, свою идею.

   - Знаете, что? Я вам не дам пятидесяти рублей с условием получения обратно ста, а я предложу вам десять рублей, но зато без всякого возврата.

   Очевидно, он нашел мою идею "математически простой и легко осуществимой", потому что взял золотую монету. И ушел.

   Я думаю, что ушел он от меня довольный мною.

   Человеку, потерпевшему кораблекрушение, так приятно встретить на необитаемом острове другого человека.

  

  

   Как жутко и сладостно-весело находиться у самого края того кратера, где кипит и бурлит расплавленная лава, называемая человеческою жизнью. Перевесишься через край, заглянешь в бушующую стихию, и голова закружится.

   Моя профессия (я писатель и редактор журнала) дает мне возможность частенько проделывать это, потому что в моем кабинете в приемные часы толчется много странных разнообразных диковинных людей.

   Недавно на одну из моих пятниц пришлось три визита - как на подбор странных и удивительных.

  

  

   Это была скромно одетая дама, с величаво-медлительными движениями рук и выражением лица, в достаточной мере скорбным.

   Впрочем, вначале она была очень спокойна и даже оживлена.

   Когда я усадил ее, она неторопливо вынула из ридикюля какую-то сложенную вчетверо бумагу и, помахивая ею, спросила:

   - Вы знаете нашего члена управы Голоротова?

   - Гм!.. Пожалуй, что и не знаю. То есть я даже наверное могу сказать, что он мне не знаком.

   Дама значительно сжала губы и веско сказала:

   - Он мерзавец!

   - Да?

   - Мерзавец, каких мало. И он думает, что на него в Ряжске не найдется управы. Нет-с, миленький... На всякого человека в конце концов есть палка. И эта палка - ваш журнал!

   - Палка? Журнал?

   - Да. Вы его должны распечь хорошенько, этого мерзавца. Вот, я привезла вам стихотворение - тут все штучки Голоротова выведены на чистую воду, - и если вы это напечатаете, он издохнет от злости.

   Я сделал шаблонное лицо и сказал шаблонным тоном:

   - Хорошо. Оставьте. Ответ через две недели.

   - Две недели? - воскликнула чрезвычайно удивленная дама. - Но я не могу ждать две недели. Я приехала всего дня на два, на три.

   - О господи! - нервно засмеялся я. - Ведь не ради же этого стихотворения о Голоротове приехали вы в Петербург.

   Посетительница из Ряжска спокойно взглянула на меня и сказала:

   - Именно из-за этого стихотворения я и приехала в Петербург.

   - Боже ты мой! Неужели вы не могли послать его по почте?

   - Что вы! Это слишком опасно посылать такие... вещи по почте. Если бы там оно попало кое-кому в руки... Да, кстати! Я вас умоляю, ни под каким видом не открывать фамилии автора. Просто как там подписано: "Ряжский Мефистофель" - так и печатайте. Если откроется, что это писал мой сын, - мы погибли! Вы не можете себе представить, на что способен Голоротов. Я должна сказать откровенно: он и вам может сделать большие неприятности. Это ужасный человек.

   - Знаете что, - задумчиво сказал я, желая сплавить даму и отделаться поскорее от ее стихотворения. - Вы уезжайте-ка обратно в Ряжск, а я вам денька через два напишу... Гм... Сообщу, как говорится, результаты. А?

   - В таком случае, - сказала дама, - я лучше подожду здесь... Два-три денька мне многого не будут стоить. Если уж поднялась с места, двинулась, то хоть доведу свое дело до конца.

   - Позвольте стихотворение, - со вздохом попросил я. - Гм... Что это такое?

  

  

   Пусть всяк из вас догадается,

   Как этот фрукт прозывается.

   Я ж про все его проступки,

   Расскажу вам без охулки.

   Вот утром на службу Малюта идет,

   Где взятки он часто берет.

   На того же, кто взяток ему не дает,

   Он председателю управы Мразичу донесет.

   А прежде всего расскажу я вам всем,

   Как вдову X. сжил он со свету совсем.

  

   - Позвольте, - спохватился я, прочтя начало. - Да ведь ваше стихотворение очень большое!

   - Да, не маленькое, - с горделивой усмешкой и тайным восхищением перед талантом сынка подтвердила приезжая из Ряжска.

   - В нем строк 200?

   - Да уж... не меньше! Хе-хе. Если не больше.

   - Ну, вот видите. А наш журнал таких длинных стихов не печатает.

   Дама побледнела.

   - Ну что вы такое говорите. Почему ж его не напечатать?

   - Именно потому, что оно очень длинное. Не касаясь его литературных достоинств, мы не можем просто его напечатать вследствие размера.

   Какая-то внутренняя борьба отразилась на лице посетительницы. Она встала и решительно сказала:

   - Ну, хорошо! В таком случае печатайте без гонорара.

   - Сударыня! Дело не в гонораре. За все то, что напечатано, мы платим... Но ваша... эта вещь... просто не подходит.

   Лицо ее исказилось ужасом, и на глазах выдавилась пара слезинок.

   - Господин редактор! Ради бога... умоляю вас - напечатайте. Вы увидите, какой это будет иметь успех. В Ряжске этот номер журнала прямо-таки расхватают...

   - Но уверяю вас, что нам это безразлично... Для журнала, обслуживающего Россию, эфемерный успех в Ряжске...

   - Вот что... Я подписываюсь на ваш журнал на целый год! Могу даже сейчас внести деньги... А?

   - Я не знаю, как мне уверить вас, что это нам безразлично, что это не имеет для нас никакого значения...

   - Не имеет значения? Ну, а если я, скажем, покупаю у вас сразу сто номеров журнала с этими стихами...

   - Да черт возьми! - злобно сказал я. - При чем тут сто номеров, когда у нас десятки тысяч идут каждую неделю! Можете вы понять или не можете, что просто ваши стихи не нужны. Хоть вы тысячу номеров купите, хоть все издание! И ответьте вы мне: почему вы так хотите всучить их нам? Кому, в конце концов, интересен ваш Голоротов, который чем-то вас там обидел и которому вы хотите насолить?

   Дама утерла слезы, с достоинством взглянула на меня и сказала:

   - Я не насолить хочу, а стремлюсь к тому, чтобы негодяй хоть каким-нибудь образом понес заслуженное наказание... Суд с ним, конечно, ничего поделать не может. Пусть хоть печать. Приехала, стратилась...

   - А знаете что? Напечатайте это в ряжской газете... - посоветовал я.

   - О, там-то уж наверно не напечатают. Побоятся... Нет, я уж прямо ехала к вам. Была уверена, и вдруг!.. А? Приехала, стратилась...

   Она призадумалась, притихла. Потом положила свою руку на мою и попросила:

   - Разве вот что: вы их немного сократите, а? Там можно будет выбросить то место, где сказано о его проделке с дровами для городской столовой. И еще насчет его поступка с бонной. Вот это место:

  

   Все тихо спит.  Не спит жена.

   Лишь тихо крадется она.

   И, видя мужа своего

   У бонны в комнате, стыдит его...

  

   - Нет, - решительно сказал я. - Тут уж сокращать не стоит. Все стихотворение не подходит.

   Она поднялась, убитая горем; на ее лице была написана такая тоска, такая безысходная мука, что мое суровое, ожесточившееся в стычках с начинающими авторами сердце дрогнуло. И я не мог найти в себе мужества сказать то, что следовало: что стихи никуда не годятся, что их нигде не возьмут и что самое лучшее - сейчас же выбросить их на улицу, купить билет и уехать обратно в Ряжск.

   - Неужели я даром проехалась? - скорбно прошептала посетительница. - Думала как, мечтала. Собралась, приехала, стратилась... На тебе! Скажите - ну, если не в ваш журнал, то куда их можно пристроить?

   По скверной петербургской манере я обрадовался возможности сплавить ее с рук на руки и поэтому, не задумываясь, сказал:

   - Я думаю, в газете вам будет легче пристроить эти стихи. Это, так сказать, газетная тема. Голос из провинции... Зайдите в "Вестник жизни" или "Ежедневное обозрение". Они нуждаются в материале и гм... того...

   Она неторопливо свернула рукопись, с благодарностью пожала мне руку и направилась к дверям...

   Вдруг вернулась и снова приблизилась ко мне, причем на губах ее сияла улыбка, а в глазах сверкали искорки:

   - Вы можете себе представить, что сделается с этим вором, с этим негодяем, когда он увидит воздаяние себе по заслугам!.. О, тогда мы с сыном можем спокойно заснуть, потому что послужили не только себе, но и ряжскому обществу!..

  

  

   Усевшись поудобнее в кресло, он осмотрел меня и, удовлетворенный, сказал:

   - Вот вы какой!

   - Да, - скромно улыбнулся я.

   - Давно пишете?

   - Четыре года.

   - Ого! А я тоже думаю: дай-ка что-нибудь напишу!

   - Написали? - полюбопытствовал я.

   - Написал. Принес. Хочу у вас напечатать.

   - Раньше писали?

   - Нет. Другим была голова занята. А нынче с делами управился, жену в имение отослал, ну, знаете ли, скучно. Эх, думаю, попробую-ка что-нибудь написать. Вот написал и притащил - хе-хе! Печатайте новоявленного Байрона.

   - Хорошо-с. Одну минутку... кончу корректуру и тогда к вашим услугам.

   Это был длинноносый немолодой человек, в черном сюртуке и с бриллиантом на худом узловатом пальце.

   Он осмотрел свои ногти и, улыбнувшись, сказал:

   - А приятно, когда везет.

   - Кому?

   - Да вот, например, вам. Пишете, зарабатываете деньги, вас читают.

   - Трудно писать, - рассеянно сказал я.

   - Ну, как вам сказать. Я, например, сел, и у меня это как-то сразу вышло.

   Я отодвинул неоконченную корректуру и сказал:

   - Где ваша рукопись?

   - Вот она. Условия: пятнадцать копеек строка. А следующие вещицы - по соглашению. За дебют можно и подешевле...

   - Ладно. Ответ через две недели.

   Я бросил косой взгляд на начало лежавшей передо мной рукописи и сказал:

   - Кстати, нельзя писать: "Солнце сияло на закате небосклона".

   - Ну, ничего, - добродушно усмехнулся он. - Исправите. Это первые шаги. Ну - я пойду. Не буду отнимать у себя и у вас драгоценное время.

   Он вынул часы, взглянул на них и сказал с досадой:

   - Вот анафемские! Опять стали.

   - Испортились? - спросил я.

   - Да. Давал чинить - ничего не выходит.

   - Да, уж эти часовые мастера! Позвольте, я посмотрю их. Может быть, что-нибудь можно с ними сделать.

   Он удивленно посмотрел на меня.

   - А вы и часы можете починить?

   - Отчего же... Пустяки!

   Я взял протянутые им часы, открыл заднюю крышку и стал внимательно разглядывать сложную комбинацию колесиков и пружин.

   - Ну-с... попробуем.

   Я взял перочинный ножик и ковырнул механизм. Два колесика отскочили и упали на письменный стол.

   - Ага! - удовлетворенно сказал я. - Ишь ты подлые.

   Нащупав пальцем тонкую, как паутина, спираль, я подцепил ее ногтем и, размотав, вытащил. Заодно выпали и два каких-то молоточка, соединенных дужкой.

   - Ну что? - спросил писатель, с недоумением следя за моей работой.

   - Да что ж, - пожал я плечами, выковыривая из футляра последние остатки механизма. - Часы как часы. Тут столько всякого напутано, что сам черт не поймет.

   Он вскочил, бросил растерянный взгляд на выпотрошенные часы и вскричал:

   - Да вы-то сами... понимаете что-нибудь в часах?

   - Как вам сказать... Скорей не понимаю, чем понимаю.

   - И вы никогда не занимались часовым делом?

   - Откровенно-то говоря - нет. Вот сейчас только... немножко.

   Он заревел, собирая в опустевшие часы все свои колесики, пружины и молоточки:

   - Так какого же дьявола, ни черта не смысля, вы беретесь не за свое дело?!

   Заревел и я:

   - А вы-то тоже! Какого вы дьявола взялись за литературу, ни черта в ней не смысля?! Что ж, по-вашему, починять часы труднее, чем написать хорошее литературное произведение?

   Потом мы оба сразу остыли. Он засмеялся и сказал:

   - Ну, черт с вами. Если эта моя вещица не подойдет - принесу другую.

   - Ладно, - согласился я. - Если еще будут у вас часики, притащите и их. Может быть, мы оба в конце концов научимся...

  

  

   Я не люблю и осуждаю тех авторов, у которых в несложном арсенале их творчества только и существует для создания гнетущего настроения два средства: "дождь плакал за окном холодными слезами" и "где-то вдали уныло завывала шарманка".

   Некоторые писатели так и пробродили весь свой век по жизненному полю с этой шарманкой за плечами, упорно вертя ее ручку под обильными струями "плачущего за окном" дождя.

   Если отобрать у такого писателя шарманку - он расплачется не хуже дождя, потому что без шарманки, уныло завывающей вдали, настроение рассказа исчезает, фонтан творчества иссякает и писателю приходит конец.

   Эти строки написались сейчас потому, что третий визит ко мне совпал с очень скверной петербургской погодой, когда дождь плакал за окном холодными слезами и где-то вдали уныло завывала шарманка. Однако надо признаться, что если бы даже за окном сияло лучезарное солнце и откуда-то издали доносились мелодичные звуки штраусовского вальса (вторая форма настроения - "бодрое"), то и тогда бы третий визит произвел на меня крайне отталкивающее впечатление.

   На внешности вошедшего ко мне человека не мешает остановиться подробнее: громадный лысый лоб его украшался по бокам двумя густыми кустарниками рыжих волос, которые в своей стремительности выбегали даже на щеки, расстилаясь у углов губ мелкой травкой. Губы были бледные, бескровные, безмолвно шевелившиеся даже в то время, когда посетитель слушал кого-нибудь. Глаза были быстрые, беспокойные, сомневающиеся в чем-то и чего-то боящиеся. Полузакрытые веками, они глубоко запали, уйдя в темные впадины, будто в овраг, одна сторона которого густо поросла желтым растрепанным кустарником - бровями.

   Да и вообще вся физиономия пришельца чрезвычайно напоминала странный пейзаж. Лоб, например, показался мне чрезвычайно похожим на проезжую дорогу, изборожденную глубочайшими продольными колеями - морщинами. Долго, вероятно, нужно было тяжелой колеснице времени ездить по этой дороге, чтобы оставить такие глубокие, нестирающиеся следы.

   Ноги незнакомца были очень тонки и в коленях не сгибались; опирался он на очень толстую палку, и так как она тоже не сгибалась, то можно было подумать, что человек пришел на трех ногах.

   Голос у него был противный, мерно скрипучий, с легким, не вынужденным необходимостью покашливанием, интонация раздражающая, тон рассудительный.

   - По редакционному делу? - отрывисто спросил я, рассмотрев его.

   - Если хотите - да, если хотите - нет.

   Он сел, расставив острые углы колен и опершись руками и подбородком на палку.

   - Скорее нет, чем да. Скажите, вы не отказываетесь от того, что вами был устроен десятого числа текущего месяца благотворительный вечер?

   - Чего ж тут отказываться? Кажется, всему Петербургу было известно... Афиши были...

   - Ага! Так, так. Не отказываетесь? Хорошо. В таком случае, мы быстро столкуемся. Итак, значит, пока что мы можем установить бесспорный факт: благотворительный вечер 10-го числа был действительно вами устроен? Да? Признаетесь?

   - Ну, конечно, господи...

   - Ага! - вскричал посетитель таким торжествующим тоном, будто бы он поймал меня в расставленную им хитроумную ловушку. - Ага! Вот это-то мне и надо. В таком случае - уплатите же мне восемьсот рублей!

   - Какие восемьсот?

   - Те самые, - сказал посетитель хладнокровно, с сознанием своего права. - Те, которые мною утрачены на вашем вечере.

   - Как... утрачены?

   - Очень просто. Кто-то вынул их у меня из кармана.

   Я удивился.

   - При чем же тут мы? Вы должны были бы заявить полиции.

   - И не подумаю, - пожал он плечами. - Вы ведь устраивали вечер 10-го?

   - Устраивал.

   - Деньги у меня похитили на этом вечере?

   - Ну, предположим.

   - Значит - кто должен вернуть их мне?

   - Я думаю, вор не вернет, - улыбнулся я.

   - Конечно. Поэтому должны вернуть вы.

   - Да почему же? При чем тут я?

   - Вы при том, что устраивали вечер. Вы печатаете, что вы ответственный распорядитель. Понимаете - ответственный распорядитель.

   - Да что ж я - ворами там распоряжался, что ли?

   - Там - ворами или не ворами - это не мое дело. А то что мне следует, позвольте получить.

   - Да что вам следует? Вам ничего не следует!

   Посетитель прищурился, будто взрослый, который терпеливо беседует с бестолковым ребенком:

   - Ни-че-го? А восемьсот-то рублей? Мне мои денежки подайте. Я не какой-нибудь там Ротшильд, чтобы швыряться сотнями. Слава богу - денежки не маленькие.

   - Ну, так вот что, - нетерпеливо сказал я. - Никаких денег я вам не дам, так как ничего не должен!

   - Почему?

   Я вспылил.

   - Да кто вы такой: человек или дерево? Русским вам языком говорят - я ни при чем. Какое мне дело, что где-то, у когото, у какого-то разини вытащили из кармана деньги.

   Посетитель язвительно засмеялся.

   - Это называется "где-то". На его же вечере, который он устраивал, у посетителя пропадают деньги, а он говорит "где-то"...

   - Ну, хорошо: а если бы, скажем, вы шли по городской улице и у вас вытащили деньги. С кого бы вы требовали? С городского управления?

   - То улица, а то - концертный зал, - сказал он с глупейшей рассудительностью. - Громадная разница.

   - Знаете что? Подайте-ка в суд: посмотрим, что вам там запоют. Вас засмеяли бы там с вашим нелепым иском.

   - Да? Вы так думаете? А по-моему, дело мое настолько верное, что его даже смешно доводить до суда. Я думал, мы покончим миром.

   Я потер горячую голову.

   - Ну, хотите - спросим сейчас какого-нибудь свежего человека, что он об этом думает?

   - О, пожалуйста. Я уверен, всякий скажет одно и то же.

   Я открыл дверь в соседнюю комнату и крикнул:

   - Георгий Александрович! Пожалуйте-ка сюда. Вот - это наш секретарь. Спросите у него.

   Секретарь внимательно выслушал, вздернул плечами и заявил:

   - Никогда мне не случалось сталкиваться с более глупым шантажом. Я на вашем месте не разговаривал бы, а просто посоветовал обратиться в суд. Стоит ли понапрасну время терять...

   - Вам же будет хуже, если я обращусь в суд, - сказал посетитель, положив подбородок на руки, покоившиеся на палке. - Придется платить судебные издержки.

   - За что-о?! - заревел рассерженный секретарь. - Полно вам дурака валять... У него кто-то вытащил деньги, а мы за это отвечай. Я еще понимаю, если бы вы сдали их нам на хранение. А разве мы можем ручаться за всех посетителей вечера? Ведь могла явиться добрая половина жуликов всего города - и мы ничего не могли бы поделать.

   Посетитель с гадкой, хитрой улыбочкой погрозил нам пальцем.

   - Вы, конечно, тут человек служащий и поэтому должны держать руку хозяина. А в глубине души вы ведь чувствуете, что мое дело верное? А?

   - А, будьте вы прокляты, - вскричал секретарь, не владея собой. - Эй, кто там есть в конторе? Бухгалтер! Кассир! кто-нибудь из посторонних есть? Подписчик? Зовите, пригласите его сюда.

   Пять человек вошли в мой кабинет, заинтересованные шумом.

   - Вот! - сказал секретарь, потрясая кулаками.

   - Вот... сей муж говорит, что устроитель благотворительного вечера должен ему вернуть восемьсот рублей, вытащенные у него каким-то жуликом.

   - Вытащенные на этом вечере, добавьте, - солидно вставил посетитель, раскачиваясь в кресле.

   - На этом ли, на том вечере - один дьявол! Вечер был публичный! Никто не может отвечать за контингент посетителей!!!

   - Никто? Да-с? Вы так думаете? А ответственный распорядитель должен отвечать?

   - Ну, вот что... - сказал я. - Эти люди все наши служащие, и вы можете упрекнуть их в пристрастности. Но вот человек посторонний. Случайный подписчик - спросите его! Что он скажет?!

   - Чепуха! - сказал подписчик. - Ничего вы получить не можете. Заявите просто полиции о краже.

   - Да ведь не полиция у меня украла, чего же я ей буду заявлять, - возразил посетитель с наружной рассудительностью.

   - Подавайте в суд! - резко сказал я. - А пока, извините, прошу не отнимать у меня времени - я занят.

   - А восемьсот-то рублей!

   - Ни копейки!

   Посетитель поднялся с кресла.

   - Хорошо-с. В таком случае вы мне заплатите втрое.

   - Да? Это на каком же основании? - подхватил подписчик.

   - По закону. За находку полагается третья часть, а за пропажу - втрое. Я хотел с вами миром уладить, но если вы упрямитесь...

   Секретарь схватил его за костлявые плечи, заглянул ему в глаза и, тряся, злобно сказал:

   - В своем ли вы уме, что та...

   Он вдруг закричал пронзительным голосом, оттолкнул упрямого незнакомца и выбежал в другую комнату.

   Я, встревоженный, последовал за ним, нашел его лежащим в углу на диване и нервно дрожащим, чуть не в истерике.

   - Что такое? Почему?

   - О господи! Глаза, глаза!.. Как же вы не догадались раньше заглянуть ему в глаза: ох, какие это страшные, душу холодящие глаза! Ведь он сумасшедший!

   Я вернулся в кабинет. Посетитель холодно прощался со всеми, затянув свои безумные глаза холодными непроницаемыми пленками век. Со мной холодно раскланялся и сказал:

   - А так как я на эти деньги собирался открыть фабрику нарезных гаек, то вам и за это придется заплатить. Считая в год по три тысячи, за десять лет - тридцать тысяч!

  

  

  

   Сначала кто-то долго пытался нашарить ключом замочную скважину.

   Человек, пытавшийся сделать это, применял такой способ: откачнувшись, он падал на дверь, с приставленным к животу ключом, в надежде, что ключ случайно проскользнет в замочную скважину.

   Но это было похоже на лотерею-аллегри, где на сто пустых билетов - только один выигрышный: общая площадь двери была громадная, а замочная скважина маленькая.

   Но случай - великое дело; на сорок седьмой попытке ключ попал в замочную скважину, при тихом торжествующем смехе хозяина квартиры.

   Он повернул ключ в замке, но сейчас же забыл об этом и, когда после его толчка дверь распахнулась, удивился: как это он с утра оставил дверь открытой.

   - Может быть, пришел ко мне кто-нибудь? - нерешительно подумал он.

   Предположение его оказалось справедливым: когда он зажег электричество - в большом зеркале, вделанном в стену и украшенном драпировкой, отразилась чья-то фигура в шубе и шапке, нерешительно на него поглядывавшая.

   Он тоже бросил на неизвестного человека робкий взгляд, шаркнул ногой, притопнул и поклонился.

   Неизвестный ответил вежливым поклоном.

   - Здрасс...те! - сказал хозяин квартиры. - Какими судьбами? А я, представьте, так и догадался: смотрю - дверь открыта, ну, значит, кто-нибудь... на огонек. Раздевайтесь!

   Хозяин снял шубу, бросил ее на диван; потом повернулся к гостю, чтобы помочь ему разоблачиться, но гость был уже без пальто.

   - Садитесь! - сказал хозяин. - Очень рад, что вссс... помнили! Хе-хе. Сядьте.

   Гость, однако, стоял, ухмыляясь.

   - Ну, право, сядьте. Наверное, устали, взбираясь по лестнице. Садитесь! Не хотите?.. Вот чудак! Хе-хе... Вырасти хотите? Да? Ну, я сам покажу пример, хотя это, мила-ай мой, со стороны хозяина и невежливо. Верррно?

   Хозяин опустился на стул; тогда и гость последовал его примеру.

   - Веселое нынче Рождество, не так ли? - спросил хозяин, помолчав.

   Гость ответил легким помахиванием руки.

   Хозяин, в сущности, не знал, о чем и как беседовать с неразговорчивым гостем, но правила гостеприимства, которые он твердо помнил, несмотря на отуманенную, отягченную вином голову, заставляли его поддерживать пустой бессодержательный разговор.

   - Моррозы! Да?

   Гость ответил неопределенным жестом руки.

   - Уж-жа-сные! Представьте, вышел я на улицу, а калоши - трах! Моментально примерзли к тротуару. Хочу поднять одну ногу - не могу! Хочу другую - не могу! Хочу треть... Гм! Да... Очень сильные морозы.

   Помолчали.

   - Это очень хорошо, что вы пришли. Нужно, знаете ли... духовное общение... Подъем!..

   Хозяин сочувственно взглянул на гостя; вглядевшись попристальнее, он заметил в одежде гостя беспорядок: галстук был развязан и воротничок, петля которого оборвалась, торчал одним концом у самого уха.

   - Что это, голубчик, с вами? Воротничок-то подгулял, а? Хе-хе.

   Оба долго смеялись, плутовски подмигивая друг другу.

   Потом тема разговора иссякла.

   - Сильные морозы, а? Пре-же-сто-кие. Во!

   Гость сжал руку в кулак с таким видом, будто хотел иллюстрировать крепость мороза, но ничего не сказал.

   - Да... Очень, очень большие морозы. Вот вы заметьте - летом не бывает морозов - почему? Потому что - смешно! В июне снег! В июле - мороз! Как так? Засмеют!! Ей-богу. Дико!

   Снова собеседники замолчали, неприязненно поглядывая друг на друга.

   - Пришел и молчит, - подумал хозяин. - И еще - одну калошу снял, а другую не снял. Как не стыдно, право... Свиньи, а не люди! Черт с ним! Закурю лучше...

   Он полез в карман, вынул портсигар, взял одну папиросу и протянул портсигар гостю, но тот тоже достал портсигар и уже протягивал его хозяину.

   - Благодарю вас! Свои курю, - сухо сказал хозяин. - Позвольте прикурить только.

   Он вытянул голову, прикоснулся папиросой к папиросе гостя и затянулся.

   - Кой черт! Ведь у вас не горит. Чего же вы даете мне закуривать?.. Эх вы! Сейчас!

   Хозяин встал, нашел спички, зажег папиросу, дал закурить от своей папиросы гостю, и оба они, окружив себя облаками табачного дыма, погрузились в молчание.

   - Да, - сказал хозяин. - Очень большие морозы...

   Гость иронически промолчал, очевидно, недовольный однообразием темы разговора и будто выжидая, не скажет ли хозяин что-нибудь более интересное...

   - Свирепые. Я на одном доме нынче видел - градусник к стене примерз. Чесссн... слово.

   Гость дипломатично промолчал.

   - Может, коньяку выпьете, - неожиданно предложил хозяин. - Чрезвычайный коньяк есть! Совсем забыл за этими разговорами. Хе-хе.

   Хозяин оживился и заметил, что при упоминании о коньяке оживился и гость.

   - Любит, наверно, дрызнуть, - с легким укором подумал хозяин. - Ишь, как глазки сразу заблестели...

   Он вышел в столовую, натыкаясь на стулья и тихонько посмеиваясь. Достал бутылку коньяку, рюмку и, вернувшись, сказал:

   - Вот коньячок и две рюмочки. Ни-ни - и не отказывайтесь! Дело праздничное...

   Гость облизнулся и потер руки.

   - Любишь, каналья, - с ласковой укоризной подумал про себя хозяин.

   Он наполнил единственную рюмку, отодвинул горлышко бутылки на вершок влево, налил немного вина на скатерть и подмигнул гостю:

   - Ну... ваше здоровье! Выпьете, может, развеселитесь...

   В руках гостя уже была рюмка. Оба звонко чокнулись и, опрокинув головы, выпили.

   - Ну, как дома у вас... все благополучно? - спросил хозяин, снова садясь на стул.

   Гость ни слова не ответил на этот простой вопрос.

   - Слушайте! Вы! Я вас спрашиваю, - с легким раздражением возвысил голос хозяин. - Вы все время молчите - нельзя же так! Я могу это счесть за нас...мешку! За презрение к хозяину дома! Или - хе-хе - вы уже так набрались, что и говорить не можете?

   Гость усмехнулся, но по-прежнему остался безмолвен, как дерево.

   Хозяин горько засмеялся.

   - Конечно! Мы люди маленькие... Разве нас удостоят разговором эти большие господа... Они нас, видите ли, презирают... Нисходят до нас! А в наш дом, - крикнул он, - они приходят! Наш коньяк пьют! Зачем тогда было приходить - шли бы к себе домой...

   Голос хозяина принял оттенок язвительности.

   - А знаете что? Наплевать мне и на вас и на ваши разговоры! Идите домой и - надеюсь - никогда не встречусь с вами. Тоже... гость!.. Пришел, когда хозяина дома нет - это разве можно! А может, я тебя не желаю принять? "Илья Чепцов нынче болен и никого не желает принимать!" Слышишь! А ты лезешь. Потрудитесь уйти, я спать хочу - вот что-с!

   Но гость и не думал об уходе; наоборот, он развалился в кресле и бросал на хозяина вызывающие взгляды.

   - Слушш... Уходите отсюда! Довольно-с. Пора спать, милоссс... государь! А то я поговорю с вами иначе!

   Ярости и возмущению хозяина не было границ, когда гость вдруг ни с того ни с сего погрозил хозяину кулаком и уперся руками в бока.

   Хозяин, дрожа от злости, встал со стула... Встал и гость.

   Чувствовалось, что сейчас произойдет что-то ужасное.

   - Вон! - крикнул хозяин, размахнулся и - получил сильнейший удар по своему сжатому кулаку.

   - А-а, - слабо улыбаясь, сказал бледный хозяин. - Драться? Да? Пришел в гости и дерется?

   Рука его горела от удара, а обида на сердце скопилась в целое бушующее море...

   - Его коньяком угощаешь, разговар... как с порядочным человеком, а он - драться!..

   Было жалко себя, своей загубленной молодости, сердце щемила обида и унижение.

   - Хоррошо! - неожиданно сказал хозяин. - Черт с тобой... Ты не уйдешь - уйду я. Ха-ха-ха! Видали, люди добрые? Хозяина выгоняют из его же собственного дома... Прекрасно! Я уйду, милый... Уйду... Пусть! Человечество меня гонит, у меня нет крова - пойду и усну, как собака бездомная под забором. Замерзну... (он заплакал). И кто будет виноват? Ты! Что ж... Мало ли нас, бездомных странников... умирает... под забором. Эх! Доехали... Доехали Илью Чепцова!

   Он поднял с полу свою шубу, надел ее, нахлобучил на уши шапку и, не глядя на грубого человека, оскорбившего его, ушел с великой тоской в растоптанной душе...

  

  

  

   Стройная красивая дама вошла на остановке в наше купе, положила на диван небольшой ручной сак и сейчас же вышла, - вероятно, с целью проститься с провожавшими ее друзьями.

   Мой сосед кивнул в мою сторону с плутовской улыбкой и сказал:

   - Занятная штучка. Я думаю, на номер четвертый ее можно было бы поймать.

   Я не знал этого человека - мы с ним только что познакомились. Наружность его была самая ординарная и незначительная. Никто не мог бы предположить в нем удивительной, оригинальной натуры: среднего роста, худощавый, с черными, опущенными книзу усиками и лицом, темным, будто от загара; глаза быстрые, искательные.

   Я, признаться, не понял сразу, - что это за номер четвертый, на который, по словам моего соседа, "можно поймать" даму.

   Такой термин мог быть у коммивояжера - торговца дамскими вещами, у сыщика охранного отделения или, еще проще, - у вора, милого добродушного экземпляра, почему-либо принявшего меня за одного из своих.

   - Вы говорите, четвертый номер? - неопределенно спросил я.

   - Да. А вы не согласны? Не думаете же вы, что с ней можно обойтись первым или вторым номером - это слишком для нее примитивно!

   Надеясь что-нибудь выведать у него, я спросил заинтересованный:

   - Второй номер - работа без инструментов?

   - О, Господи! Все номера - работа без инструментов. Какие там, к черту, инструменты!

   - Так вы больше склоняетесь к четвертому номеру?

   - К четвертому. Э, чертова работа! Да вы, вероятно, не знаете четвертого номера?

   Я не знал ни одного номера - от первого до последнего, и мог признаться в этом с чистой совестью.

   Но, не желая показать себя неопытным простаком, заявил:

   - Четвертого, действительно, я как будто не знаю.

   Незнакомец заговорил монотонным деловым тоном:

   - Исключительная заботливость и предупредительность. Подчеркивается, что вы знаете обычаи света, и если берете ее за руку после десяти фраз и целуете, то это якобы простая фамильярность, в дороге допустимая. Номер четвертый основан на том, что все ваши подходы и любезности как будто кем-то где-то уже установлены, и против