Главная » Книги

Чехов Антон Павлович - Рассказы, повести, юморески 1880-1882 гг., Страница 10

Чехов Антон Павлович - Рассказы, повести, юморески 1880-1882 гг.


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23

роскошью были ее чудные волосы.
   Я поцеловал ее в голову, и в моей груди стало так тепло, как будто бы в ней поставили самовар. Варя подняла лицо, и мне ничего не оставалось, как только поцеловать ее в губки.
   И вот, когда Варя была уже окончательно в моих руках, когда решение о выдаче мне тридцати тысяч готово уже было к подписанию, когда, одним словом, хорошенькая жена, хорошие деньги и хорошая карьера были для меня почти обеспечены, чёрту нужно было дернуть меня за язык...
   Мне захотелось перед моей суженой порисоваться, блеснуть своими принципами и похвастать. Впрочем, сам не знаю, чего мне захотелось... Вышло страсть как скверно!
   - Варвара Петровна! - начал я после первого поцелуя. - Прежде чем взять с вас слово быть моею женою, считаю священнейшим долгом, во избежание могущих произойти недоразумений, сказать вам несколько слов. Я буду короток... Знаете ли вы, Варвара Петровна, кто я и что я? Да, я честен! Я труженик! Я... я горд! Мало того... У меня есть будущее... Но я беден... Я ничего не имею.
   - Я это знаю, - сказал Варя. - Не в деньгах счастье.
   - Да... Кто же говорит о деньгах? Я... я горд своею бедностью. Копейки, которые я получаю за свои литературные работы, я не променяю на те тысячи, которые... которыми...
   - Понятно. Ну-с...
   - Я привык к бедности. Мне она ничего. Я в состоянии неделю не обедать... Но вы! Вы! Неужели вы, которая не в состоянии пройти двух шагов, чтобы не нанять извозчика, надевающая каждый день новое платье, бросающая в стороны деньги, не знавшая никогда нужды, вы, для которой не модный цветок есть уже большое несчастье, - неужели вы согласитесь расстаться для меня с земными благами? Гм...
   - У меня есть деньги. У меня приданое!
   - Пустое! Для того чтобы прожить десяток, другой тысяч, достаточно только несколько лет... А потом? Нужда? Слезы? Верьте, дорогая моя, моему опыту! Знаю-с! знаю, что говорю! Для того чтобы бороться с нуждою, нужно иметь сильную волю, нечеловеческий характер!
   "Да и чепуху же я мелю!" - подумал я и продолжал:
   - Подумайте, Варвара Петровна! Подумайте, на какой шаг вы решаетесь! Шаг бесповоротный! Есть у вас силы - идите за мной, нет сил бороться - откажите мне! О! Лучше пусть я буду лишен вас, чем... вы вашего покоя! Те сто рублей, которые дает мне ежемесячно литература, ничто! Их не хватит! Подумайте же, пока не поздно!
   Я вскочил.
   - Подумайте! Где бессилие - там слезы, упреки, ранние седины... Предупреждаю вас, потому что я честный человек. Чувствуете ли вы себя настолько сильной, чтобы разделить со мной жизнь, которая своею внешнею стороною не похожа на вашу, чужда вам? (Пауза.)
   - У меня же есть приданое!
   - Сколько? Двадцать, тридцать тысяч! Ха-ха! Миллион? И потом, кроме этого, позволю ли я себе присваивать то, что... Нет! Никогда! Я горд!
   Я прошелся несколько раз около скамьи. Варя задумалась. Я торжествовал. Меня, значит, уважали, коли задумались.
   - Итак, жизнь со мной и лишения или же жизнь без меня и богатство... Выбирайте... Есть силы? У моей Вари есть силы?
   И говорил в таком роде очень долго. Я незаметно увлекся. Говорил я и в то же время чувствовал в себе раздвоение. Одна половина меня увлекалась тем, что я говорил, а другая мечтала: "А вот подожди, матушка! Заживем на твои 30000 так, что небу жарко станет! Надолго хватит!"
   Варя слушала, слушала... Наконец она поднялась и протянула мне руку.
   - Благодарю вас! - сказала она и сказала таким голосом, который заставил меня вздрогнуть и взглянуть на ее глаза. На ее глазах и щеках сверкали слезы...
   - Благодарю вас! Вы хорошо сделали, что были со мной откровенны... Я неженка... Я не могу... Не пара вам...
   И зарыдала. Я опростоволосился... Всегда теряюсь, когда вижу плачущих женщин, а тут и подавно. Пока я думал, что предпринять, она заглушила рыданья и утерла слезы.
   - Вы правы, - сказала она. - Если я пойду за вами, обману вас. Не мне быть вашей женой. Я богачка, неженка, езжу на извозчиках, кушаю бекасов и дорогие пирожки. Я никогда за обедом не ем супа и щей. Меня и мама стыдит постоянно... А не могу я без этого! Я не могу ходить пешком... Я утомляюсь... И потом платья... Всё это вам придется на свой счет шить... Нет! Прощайте!
   И, сделав трагический жест рукой, она ни к селу ни к городу произнесла:
   - Я недостойна вас! Прощайте!
   Она произнесла, повернулась и пошла восвояси. А я? Я стоял, как дурак, ничего не думал, глядел ей вслед и чувствовал, что земля колеблется подо мной. Когда я пришел в себя и вспомнил, где я и какую грандиозную пакость соорудил мне мой язык, я взвыл. Ее уже и след простыл, когда я захотел крикнуть ей: "Воротитесь!!."
   Посрамленный, не солоно хлебавший, отправился я домой. У заставы конки уже не было. Денег на извозчика у меня тоже не было. Пришлось домой отправляться пешком.
   Дня через три поехал я в Сокольники. На даче мне сказали, что Варя чем-то больна и собирается с отцом в Петербург, к бабушке. Толку никакого не добился...
   Теперь лежу я на кровати, кусаю подушку и бью себя по затылку. За душу скребут кошки... Читатель, как поправить дело? Как воротить свои слова назад? Что ей сказать или написать? Уму непостижимо! Пропало дело - и как глупо пропало!
   "КРИВОЕ ЗЕРКАЛО" Первая страница чернового автографа.
  
  

ЛЕТАЮЩИЕ ОСТРОВА

  

СОЧ. ЖЮЛЯ ВЕРНА
ПЕРЕВОД А. ЧЕХОНТЕ

  

Глава I. РЕЧЬ

  
   - ...Я кончил, джентльмены! - сказал мистер Джон Лунд, молодой член королевского географического общества, и, утомленный, опустился в кресло. Зала заседания огласилась яростнейшими аплодисментами, криками "браво" и дрогнула. Джентльмены начали один за другим подходить к Джону Лунду и пожимать его руку. Семнадцать джентльменов в знак своего изумления сломали семнадцать стульев и свихнули восемь длинных шей, принадлежавших восьми джентльменам, из которых один был капитаном "Катавасии", яхты в 100009 тонн...
   - Джентльмены! - проговорил тронутый мистер Лунд. - Считаю священнейшим долгом благодарить вас за то адское терпение, с которым вы прослушали мою речь, продолжавшуюся 40 часов, 32 минуты и 14 секунд! Том Бекас, - обратился он к своему старому слуге, - разбудите меня через пять минут. Я буду спать в то время, когда джентльмены будут извинять меня за то, что я осмеливаюсь спать в их присутствии!!
   - Слушаю, сэр! - сказал старый Том Бекас.
   Джон Лунд закинул назад голову и тотчас же заснул.
   Джон Лунд был родом шотландец. Он нигде не воспитывался, ничему никогда не учился, но знал всё. Он принадлежал к числу тех счастливых натур, которые до познания всего прекрасного и великого доходят своим умом. Восторг, который произвел он своею речью, был им вполне заслужен. В продолжение 40 часов он предлагал на рассмотрение господам джентльменам великий проект, исполнение которого стяжало впоследствии великую славу для Англии и показало, как далеко может иногда хватать ум человеческий! "Просверление луны колоссальным буравом" - вот что служило предметом речи мистера Лунда!
  

Глава II. ТАИНСТВЕННЫЙ НЕЗНАКОМЕЦ

  
   Сэр Лунд не проспал и трех минут. Чья-то тяжелая рука опустилась на его плечо, и он проснулся. Перед ним стоял джентльмен 48 1/2 вершков роста, тонкий" как пика, и худой, как засушенная змея. Он был совершенно лыс. Одетый во всё черное, он имел на носу четыре пары очков, а на груди и на спине по термометру.
   - Идите за мной! - гробовым голосом произнес лысый джентльмен.
   - Куда?
   - Идите за мной, Джон Лунд!
   - А если я не пойду?
   - Тогда я буду принужден просверлить луну раньше вас!
   - В таком случае, сэр, я к вашим услугам.
   - Ваш слуга последует за нами!
   Мистер Лунд, лысый джентльмен и Том Бекас оставили залу заседания и все трое зашагали по освещенным улицам Лондона. Шли они очень долго.
   - Сэр, - обратился Бекас к мистеру Лунду, - если наш путь так же длинен, как и этот джентльмен, то на основании законов трения мы лишимся своих подошв!
   Джентльмены подумали и, через десять минут нашедши, что слова Бекаса остроумны, громко засмеялись.
   - С кем я имею честь смеяться, сэр? - спросил Лунд лысого джентльмена.
   - Вы имеете честь идти, смеяться и говорить с членом всех географических, археологических и этнографических обществ, магистром всех существовавших и существующих наук, членом Московского артистического кружка, почетным попечителем школы коровьих акушеров в Саутгамптоне, подписчиком "Иллюстрированного беса", профессором желто-зеленой магии и начальной гастрономии в будущем Новозеландском университете, директором Безымянной обсерватории, Вильямом Болваниусом. Я веду вас, сэр, в...
   Джон Лунд и Том Бекас преклонили свои колени перед великим человеком, о котором они так много слышали, и почтительно опустили головы...
   - Я веду вас, сэр, в свою обсерваторию, находящуюся в 20 милях отсюда. Сэр! Мне нужен товарищ в моем предприятии, значение которого вы в состоянии постигнуть только обожми полушариями вашего головного мозга. Мой выбор пал на вас... Вы после сорокачасовой речи навряд ли захотите вступать со мной в какие бы то ни было разговоры, а я, сэр, ничего так не люблю, как свой телескоп и продолжительное молчание. Язык вашего слуги, я надеюсь, свяжется вашим, сэр, приказанием. Да здравствует пауза!!! Я веду вас... Вы ничего не имеете против этого?
   - Ничего, сэр! Мне остается пожалеть только о том, что мы не скороходы и что мы имеем под ступнями подошвы, которые стоят денег и...
   - Я вам куплю новые сапоги.
   - Благодарю вас, сэр.
   Кто из читателей воспылает желанием ближе познакомиться с мистером Вильямом Болваниусом, тот пусть прочтет его замечательное сочинение "Существовала ли луна до потопа? Если существовала, то почему же и она не утонула?" При этом сочинении приложена и запрещенная брошюра, написанная им за год перед смертью: "Способ стереть вселенную в порошок и не погибнуть в то же время". В этих сочинениях как нельзя лучше характеризуется личность этого замечательнейшего из людей.
   Между прочим там описывается, как он прожил два года в австралийских камышах, где питался раками, тиной и яйцами крокодилов и в эти два года не видел ни разу огня. Будучи в камышах, он изобрел микроскоп, совершенно сходный с нашим обыкновенным микроскопом, и нашел спинной хребет у рыб вида "Riba". Воротившись из своего долгого путешествия, он поселился в нескольких милях от Лондона и всецело посвятил себя астрономии. Будучи порядочным женоненавистником (он был три раза женат, а потому и имел три пары прекраснейших, ветвистых рогов) и не желая до поры до времени быть открытым, он жил аскетом. Обладая тонким, дипломатическим умом, он ухитрился сделать так, что обсерватория и труды его по астрономии были известны только одному ему. К сожалению и несчастью всех благомыслящих англичан, этот великий человек не дожил до нашего времени. В прошлом году он тихо скончался: купаясь в Ниле, он был проглочен тремя крокодилами.
  

Глава III. ТАИНСТВЕННЫЕ ПЯТНА

  
   Обсерватория, в которую ввел он Лунда и старого Тома Бекаса (следует длиннейшее и скучнейшее описание обсерватории, которое переводчик в видах экономии места и времени нашел нужным не переводить)... стоял телескоп, усовершенствованный Болваниусом. Мистер Лунд подошел к телескопу и начал смотреть на луну.
   - Что вы там видите, сэр?
   - Луну, сэр.
   - А возле луны что вы видите, мистер Лунд?
   - Я имею честь видеть одну только луну.
   - А не видите ли вы бледных пятен, движущихся возле луны?
   - Чёрт возьми, сэр! Называйте меня ослом, если я не вижу этих пятен! Что это за пятна?
   - Это пятна, которые видны в один только мой телескоп. Довольно! Оставьте телескоп! Мистер Лунд и Том Бекас! Я должен, я хочу узнать, что это за пятна! Я буду скоро там! Я иду к этим пятнам! Вы следуете за мной!
   - Ура! Да здравствуют пятна! - крикнули Джон Лунд и Том Бекас.
  

Глава IV. СКАНДАЛ НА НЕБЕ

  
   Через полчаса мистеры Вильям Болваниус, Джон Лунд и шотландец Том Бекас летели уже к таинственным пятнам на восемнадцати аэростатах. Они сидели в герметически закупоренном кубе, в котором находился сгущенный воздух и препараты для изготовления кислорода {Химиками выдуманный дух. Говорят, что без него жить невозможно. Пустяки. Без денег только жить невозможно. - Примеч. переводчика.}. Начало этого грандиозного, доселе небывалого полета было совершено в ночь под 13-е марта 1870 года. Дул юго-западный ветер. Магнитная стрелка показывала NWW (следует скучнейшее описание куба и 18 аэростатов)... В кубе царило глубокое молчание. Джентльмены кутались в плащи и курили сигары. Том Бекас, растянувшись на полу, спал, как у себя дома. Термометр {Такой инструмент есть. - Примеч. переводчика.} показывал ниже 0. В продолжение первых 20 часов не было сказано ни одного слова и особенного ничего не произошло. Шары проникли в область облаков. Несколько молний погнались за шарами, но их не догнали, потому что они принадлежали англичанину. На третий день Джон Лунд заболел дифтеритом, а Тома Бекаса обуял сплин. Куб, столкнувшись с аэролитом, получил страшный толчок. Термометр показывал - 76.
   - Как ваше здоровье, сэр? - прервал наконец молчание Болваниус, обратясь на пятый день к сэру Лунду.
   - Благодарю вас, сэр! - отвечал тронутый Лунд. - Ваше внимание трогает меня. Я ужасно страдаю! А где мой верный Том?
   - Он сидит теперь в углу, жует табак и старается походить на человека, женившегося сразу на десятерых.
   - Ха, ха, ха, сэр Болваниус!
   - Благодарю вас, сэр!
   Не успел мистер Болваниус пожать руку молодому Лунду, как произошло нечто ужасное. Раздался страшный треск... Что-то треснуло, раздалась тысяча пушечных выстрелов, пронесся гул, неистовый свист. Медный куб, попав в среду разреженную, не вынес внутреннего давления, треснул, и клочья его понеслись в бесконечное пространство.
   Это была ужасная, единственная в истории вселенной минута!!
   Мистер Болваниус ухватился за ноги Тома Бекаса, этот последний ухватился за ноги Джона Лунда, и все трое с быстротою молнии понеслись в неведомую бездну. Шары отделились от них и, освобожденные от тяжести, закружились и с треском полопались.
   - Где мы, сэр?
   - В эфире.
   - Гм... Если в эфире, то чем же мы дышать будем?
   - А где сила вашей воли, сэр Лунд?
   - Мистеры! - крикнул Бекас. - Честь имею объявить вам, что мы почему-то летим не вниз, а вверх!
   - Гм... Сто чертей! Значит, мы уже не находимся в области притяжения земли... Нас тянет к себе наша цель! Ураа! Сэр Лунд, как ваше здоровье?
   - Благодарю вас, сэр! Я вижу наверху землю, сэр!
   - Это не земля, а одно из наших пятен! Мы сейчас разобьемся о него!
   Тррррах!!!!
  

Глава V. ОСТРОВ КНЯЗЯ МЕЩЕРСКОГО

  
   Первый пришел в чувство Том Бекас. Он протер глаза и начал обозревать местность, на которой лежали он, Болваниус и Лунд. Он снял чулок и принялся тереть им джентльменов. Джентльмены не замедлили очнуться.
   - Где мы? - спросил Лунд.
   - Вы на острове, принадлежащем к группе летающих! Ураа!
   - Ураа! Посмотрите, сэр, вверх! Мы затмили Колумба!
   Над островом летало еще несколько островов (следует описание картины, понятной одним только англичанам)... Пошли осматривать остров. Он был шириной... длиной... (цифры и цифры... Бог с ними!) Тому Бекасу удалось найти дерево, соком своим напоминающее русскую водку. Странно, что деревья были ниже травы (?). Остров был необитаем. Ни одно живое существо не касалось доселе его почвы...
   - Сэр, посмотрите, что это такое? - обратился мистер Лунд к сэру Болваниусу, поднимая какой-то сверток.
   - Странно... Удивительно... Поразительно... - забормотал Болваниус.
   Сверток оказался сочинениями какого-то князя Мещерского, писанными на одном из варварских языков, кажется, русском.
   Как попали сюда эти сочинения?
   - Пррроклятие! - закричал мистер Болваниус. - Здесь были раньше нас?!!? Кто мог быть здесь?!... Скажите - кто, кто? Прроклятие! Оооо! Размозжите, громы небесные, мои великие мозги! Дайте мне сюда его! Дайте мне его! Я проглочу его, с его сочинениями!
   И мистер Болваниус, подняв вверх руки, страшно захохотал. В глазах его блеснул подозрительный огонек. Он сошел с ума.
  

Глава VI. ВОЗВРАЩЕНИЕ

  
   - Урааа!! - кричали жители Гавра, наполняя собою все гаврские набережные. Воздух оглашался радостными криками, звоном и музыкой. Черная масса, грозившая всем смертью, опускалась не на город, а в залив... Корабли поспешили убраться в открытое море. Черная масса, столько дней закрывавшая собою солнце, при торжественных кликах народа и при громе музыки важно (pesamment) шлепнулась в залив и обрызгала всю набережную. Упав на залив, она утонула. Через минуту залив был уже открытым. Волны бороздили его по всем направлениям... На средине залива барахтались три человека. То были безумный Болваниус, Джон Лунд и Том Бекас. Их поспешили принять на лодки.
   - Мы пятьдесят семь дней не ели! - пробормотал худой, как голодный художник, мистер Лунд и рассказал, в чем дело.
   Остров князя Мещерского уже более не существует. Он, приняв на себя трех отважных людей, стал тяжелей и, вышедши из нейтральной полосы, был притянут землей и утонул в Гаврском заливе...
  

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

  
   Джон Лунд занят теперь вопросом о просверлении луны. Близко уже то время, когда луна украсится дырой. Дыра будет принадлежать англичанам. Том Бекас живет теперь в Ирландии и занимается сельским хозяйством. Он разводит кур и сечет свою единственную дочь, которую воспитывает по-спартански. Ему не чужды и вопросы науки: он страшно сердится на себя за то, что забыл взять с Летающего острова семян от дерева, соком напоминающего русскую водку.
  
  

СКВЕРНАЯ ИСТОРИЯ

Нечто романообразное

  
   Дело завязалось еще зимой.
   Был бал. Гремела музыка, горели люстры, не унывали кавалеры и наслаждались жизнью барышни. В залах были танцы, в кабинетах картеж, в буфете выпивка, в читальне отчаянные объяснения в любви.
   Леля Асловская, кругленькая розовенькая блондинка, с большими голубыми глазами, с длиннейшими волосами и с цифрой 26 в паспорте, назло всем, всему свету и себе, сидела особняком и злилась. Душу ее скребли кошки. Дело в том, что мужчины вели себя по отношению к ней больше чем по-свински. В последние два года в особенности поведение их было ужасное. Она заметила, что они перестали обращать на нее внимание. Они стали неохотно плясать с ней. Мало того. Идет, каналья, мимо - и не посмотрит даже, как будто бы она перестала уже быть красавицей. А если и взглянет какой-нибудь как-нибудь нечаянно, невзначай, то взглянет не с удивлением, не платонически, а так, как глядят перед обедом на сдобный расстегай или поросенка.
   А между тем в былые годы...
   - И этак каждый вечер, каждый бал!! - злилась Леля, кусая губы. - Я знаю, почему они не замечают меня, знаю! Они мстят! Мстят мне за то, что я их презираю! Но... но когда же, наконец, замуж? Разве так выйдешь замуж? Время не ждет ведь, не ждет! Негодяи вы этакие!
   В описываемый вечер судьбе угодно было сжалиться над Лелей. Когда поручик Набрыдлов, вместо того чтобы плясать с нею обещанную третью кадриль, напился как стелька пьян и, проходя мимо нее, как-то глупо чмокнул губами и тем показал свое полное пренебрежение, она не вынесла... Злоба ее достигла апогея. Голубые глаза обволоклись влагой, губы задрожали. Слезы готовы были брызнуть... Чтобы не показать профанам своих слез, она отвернулась к темным вспотевшим окнам, и - о, чудный миг, это ты! - у одного из окон увидела прекрасного юношу, который не спускал с нее глаз. Юноша изображал из себя картину умилительную, колющую как раз в самое сердце. Поза его была - шик, глаза полны любви, удивления, вопросов, ответов; лицо грустное. Леля моментально ожила. Она приняла надлежащую позу и принялась за надлежащее наблюдение. Последнее показало, что юноша глядел не случайно, не так себе, а не спуская глаз, упиваясь и восхищаясь.
   "Боже! - подумала Леля. - Хоть бы кто-нибудь догадался его представить! Что значит свежий мужчина! Сейчас заметил!"
   Вскоре юноша завертелся, заходил по залам и начал приставать к мужчинам.
   "Хочет познакомиться! Просит, чтоб представили!" - подумала, захлебываясь, Леля.
   И подлинно. Минуток через десять актерик-любитель, с бритой шалопайской физиономией, внял просьбам юноши и, сильно шаркая ногами, представил его Леле. Юноша оказался "нашим", до чёртиков талантливым художником, Ногтевым. Ногтев - юноша лет 24-х, брюнет, с страстными грузинскими глазами, с красивыми усиками и с бледными щеками. Он никогда ничего не пишет, но он художник. У него длинные волосы, эспаньолка, есть золотая палитра на часовой цепочке, золотые палитры вместо запонок, перчатки до локтей и неимоверно высокие каблуки. Малый добрый, но глупый, как гусь. Имеет благородного папашу, таковую же мамашу и богатую бабушку. Холост. Он несмело пожал Лелину руку, несмело сел и, севши, начал пожирать Лелю своими большими глазами. Заговорил он нескоро и несмело. Леля тарахтела, а он говорил только: "Да... нет... я, знаете ли...", говорил чуть дыша, отвечая невпопад и то и дело в смущении почесывая (свой, а не Лелин) левый глаз. Леля духовно аплодировала. Она порешила, что художник втюрился, и торжествовала.
   На другой день, после бала, Леля сидела в своей комнате у окна и, торжествуя, глядела на улицу. По улице, перед ее окнами, взад и вперед блуждал Ногтев. Ногтев блуждал и запускал глазенапа на ее окна. Он глядел, точно помирать собирался: грустно, томно, нежно, огненно. На третий день - то же самое. На четвертый был дождь, и его под окнами на было. (Ногтева убедил кто-то, что к его фигуре не идет зонтик.) На пятый день было сделано так, что он явился в дом Лелиных родителей с визитом. Знакомство затянулось гордиевым узлом: связалось до невозможности развязать.
   Недели через четыре был опять бал. (Зри начало.)
   Ногтев стоял у дверей, опершись плечами о косяк, и пожирал Лелю глазами. Леля, желая возбудить в нем ревность, кокетничала вдали с поручиком Набрыдловым, который был пьян, но не как стелька, а так, чуть-чуть, на первом взводе.
   К Ногтеву боком подошел ее papa.
   - Всё рисуете-с? - спросил papa. - Художеством занимаетесь?
   - Да.
   - Тэк-с... Хорошее дело... Дай бог, дай бог... Гм... Бог талант, значит, такой послал. Тэк... У всякого свой талант...
   Papa помолчал и продолжал:
   - А вот вы, молодой человек, знаете ли, вот что вы сделайте, коли вы того... всё рисуете. Вы весной к нам пожалуйте, в деревню. Презанимательные места там есть! Виды, я вам скажу, страсть! Рахваелю таких не доводилось рисовать. Очень рады будем. Да и дочка с вами так... сдружилась... Э-э-хме... хме... Ммолодые люди, ммолодые люди! Хе-хе-хе...
   Художник поклонился и первого мая сего года, вместе со своими пожитками, покатил в имение Асловских. Его пожитки состояли из ненужного ящика с красками, жилетки-пике, пустого портсигара и двух сорочек. Принят он был с объятиями самыми распростертыми. Дали в его распоряжение две комнаты, двух холуев, лошадь и всё, что пожелает, лишь бы только надежды подавал. Он воспользовался своим новым положением как нельзя лучше: ужасно много ел, много пил, долго спал, восхищался природой и не отрывал глаз от Лели. Леля была больше чем счастлива. Ей он был близок, был молод, хорош, был так робок... так любил! Он был так робок, что не умел подходить к ней, а глядел на нее всё больше издалека, из-за портьеры или из-за кустика.
   "Робкая любовь!" - думала Леля, вздыхая...
   В одно прекрасное утро ее papa и Ногтев сидели в саду на скамье и беседовали. Papa прохаживался насчет прелестей семейного счастья, а Ногтев терпеливо внимал и глазами искал Лелиного торса.
   - Вы у отца один сын? - спросил, между прочим, папа.
   - Нет... У меня есть брат, Иван... Славный малый! Прелесть что за человек! Вы не знакомы с ним?
   - Не имею чести...
   - Жаль, что вы не знакомы. Он остряк такой, знаете ли, весельчак, душа человек! Литературой занимается. Все редакции его приглашают. В "Шуте" сотрудничает. Жаль, что не знакомы. Он рад был бы познакомиться... Вот что! Хотите, я напишу, чтоб он сюда приехал? А? Ей-богу! Веселей будет!
   Сердце papa от этакого предложения точно дверью прищемило, но - нечего делать! - нужно было сказать: "Очень рад!"
   Ногтев подпрыгнул в знак своего хорошего расположения и немедленно написал брату приглашение.
   Брат Иван не замедлил явиться. Явился он не один, а вкупе со своим другом, поручиком Набрыдловым, и огромнейшим беззубым, старым псом Туркой. Прихватил он их с собой для того, чтобы, как он выражался, дорогой разбойники не напали и выпить было бы с кем. Им отведены были три комнаты, два холуя и одна лошадь на двоих.
   - Вы, господа, - сказал Иван хозяевам, - не беспокойтесь о нас! Нам ваших беспокойств не нужно. Нам ни перин, ни соусов, ни фортепианов - ничего не нужно! А вот ежели помилосердствуете насчет пивка и водочки, ну... тогда другое дело!
   Если вы вообразите себе огромнейшего тридцатилетнего мордастого малого, в парусинной блузе, с паршивенькой бородкой, опухшими глазами и с галстухом в сторону, то вы избавите меня от описания Ивана. Это был несноснейший в мире яеловек.
   Когда он был трезв, он был еще сносен: на кровати лежал и молчал. Пьяный же был он невыносим, как репейник на голом теле. Когда он пьян, он говорит не умолкая, причем сквернословит, не стесняясь ни женским, ни детским присутствием. Говорит он о вшах, клопах, штанах и чёрт знает о чем. Других тем, более новых, у него не водится. Papa, maman и Леля недоумевали и краснели, когда Иван, сидя за обедом, начинал острить.
   К несчастью, во всё свое пребывание в имении Асловских ему ни разу не удалось быть трезвым. Набрыдлов же, маленький куценький поручик, во все лопатки старался походить на Ивана.
   - Мы с ним не художники! - говорил он. - Куды нам! Мы мужички!
   Иван и Набрыдлов первым делом из барских хором, где им показалось душно, перебрались во флигель к управляющему, который не прочь был выпить с порядочными людьми. Вторым делом, они поснимали сюртуки и защеголяли по двору и по саду без сюртуков. Леле то и дело приходилось в саду наталкиваться на валявшегося под деревом в дезабилье брата или поручика. Брат и поручик пили, ели, кормили пса печенкой, острили над хозяевами, гонялись по двору за кухарками, громко купались, мертвецки спали и благословляли судьбу, случайно загнавшую их в те места, где можно a la сыр в масле кататься.
   - Послушай, ты! - сказал однажды Иван художнику, подмигивая пьяным глазом в сторону Лели. - Ежели ты за ней... то чёрт с тобой! Мы не тронем. Ты первый начал, тебе и книги в руки. Честь и место! Мы благородно... Желаем успеха!
   - Отбивать не станем, нет! - подтвердил Набрыдлов. - Было бы свинством с нашей стороны.
   Ногтев пожал плечами и устремил свои жадные очи на Лелю.
   Когда надоедает тишина, хочется бури; когда надоедает сидеть чинно и благородно, хочется дебош устроить. Когда Леле надоела робкая любовь, она начала злиться. Робкая любовь - это басня для соловья. К великой досаде, в июне художник был так же робок, как и в мае. В хоромах шили приданое; papa денно и нощно мечтал о займе денег для свадьбы, а между тем их отношения не вылились еще в определенную форму. Леля заставляла художника по целым дням удить с собой рыбу. Но это не помогло. Он стоял возле нее с удочкой, молчал, заикался, пожирал ее глазами - и только. Ни одного сладко-ужасного слова! Ни одного признания!
   - Называй меня... - сказал ему однажды papa. - Называй меня... Ты извини... что я говорю тебе "ты"... Я любя, знаешь... Называй меня папой... Это я люблю.
   Художник стал сдуру величать papa папой, но и это не помогло. Он по-прежнему был нем там, где следовало возроптать на богов за то, что они дали человеку один только язык, а не десять. Иван и Набрыдлов скоро подметили тактику Ногтева.
   - Чёрт тебя знает! - возроптали они. - Сам сена не жрешь и другим не даешь! Этакая скотина! Трескай же, дуб, коли кусок сам тебе в рот лезет! Не хочешь, так мы возьмем! То-то!
   Но всему на этом свете бывает конец. Будет конец и этой повести. Кончилась и неопределенность отношений художника с Лелей.
   Развязка романа произошла в средине июня.
   Был тихий вечер. В воздухе пахло. Соловей пел во всю ивановскую. Деревья шептались. В воздухе, выражаясь длинным языком российских беллетристов, висела нега... Луна, разумеется, тоже была. Для полноты райской поэзии не хватало только г. Фета, который, стоя за кустом, во всеуслышание читал бы свои пленительные стихи.
   Леля сидела на скамье, куталась в шаль и задумчиво глядела сквозь деревья на речку.
   "Неужели я так неприступна?" - думала она, и воображению ее представлялась она сама, величественная, гордая, надменная... Размышления ее прервал подошедший papa.
   - Ну, что? - спросил papa. - Всё то же?
   - То же.
   - Гм... Чёррт... Когда же всё это кончится? Ведь мне, матушка, прокормить этих лодырей дорого стоит! Пятьсот в месяц! Не шутка! На одного пса три гривенника в день на печенку сходит! Коли свататься, так свататься, а нет, так и к чёрту и с братцем и с псом! Что же он говорит, по крайней мере? Говорил он с тобой? Объяснялся?
   - Нет. Он, папа, такой застенчивый!
   - Застенчивый... Знаем мы их застенчивость! Глаза отводит. Подожди, я его сейчас пришлю сюда. Покончи с ним, матушка! Нечего церемониться... Пора. Изволь-ка, матушка, того... Не молоденькая... Фокусы, небось, все уже знаешь!
   Papa исчез. Минут через десять, робко пробираясь кустами сирени, показался художник.
   - Вы меня звали? - спросил он Лелю.
   - Звала. Подойдите сюда! Полно вам меня бегать! Садитесь!
   Художник тихохонько подошел к Леле и тихохонько сел на краешек скамьи.
   "Какой он хорошенький в темноте!" - подумала Леля и, обратясь к нему, сказала:
   - Расскажите-ка что-нибудь! Отчего вы такой скрытный, Федор Пантелеич? Отчего вы всё молчите? Отчего вы никогда не откроете предо мной свою душу? Чем я заслужила у вас такое недоверие? Мне обидно, право... Можно подумать, что мы с вами не друзья... Начинайте же говорить!
   Художник откашлялся, прерывисто вздохнул и сказал:
   - Мне вам многое нужно сказать, очень многое!
   - В чем же дело стало?
   - Боюсь, чтоб вы не обиделись. Елена Тимофеевна, вы не обидитесь?
   Леля захихикала.
   "Настала минута! - подумала она. - Как дрожит! Как он дрожит! Поймался, голубчик?"
   У Лели самой затряслись поджилки. Ее охватил столь любезный каждому романисту трепет.
   "Минут через десять начнутся объятия, поцелуи, клятвы... Ах!" - замечтала она и, чтобы подлить масла в огонь, своим обнаженным горячим локтем коснулась художника.
   - Ну? В чем же дело? - спросила она. - Я не такая недотрога, как вы думаете... (Пауза.) Говорите же!.. (Пауза.) Скорей!!
   - Видите ли... Я, Елена Тимофеевна, ничего в жизни так не люблю, как художество... искусство, так сказать. Товарищи находят, что у меня талант и что из меня выйдет неплохой художник...
   - О, это наверное! Sans doute! {Без сомнения! (франц.).}
   - Ну, да... Так вот... Люблю я свое искусство... Значит... Я предпочитаю жанр, Елена Тимофеевна! Искусство... Искусство, знаете ли... Чудная ночь!
   - Да, редкая ночь! - сказала Леля и, извиваясь змеей, съежилась в шали и полузакрыла глаза. (Молодцы женщины по части амурных деталей, страсть, какие молодцы!)
   - Я, знаете ли, - продолжал Ногтев, ломая свои белые пальцы, - давно уже собирался поговорить с вами, да всё... боялся. Думал, что вы рассердитесь... Но вы, если поймете меня, то... не рассердитесь. Вы тоже любите искусство!
   - О... Ну да... Как же! Искусство ведь!
   - Елена Тимофеевна! Вы знаете, зачем я здесь? Вы не можете догадаться?
   Леля сильно сконфузилась и, якобы нечаянно, положила свою руку на его локоть...
   - Это правда, - продолжал, помолчав, Ногтев. - Есть между художниками свиньи... Это правда... Они ни в грош не ставят женскую стыдливость... Но ведь я... я ведь не такой! У меня есть чувство деликатности. Женская стыдливость есть такая... такая стыдливость, которой неглижировать нельзя!
   "Для чего он говорит мне это?" - подумала Леля и спрятала в шаль свои локти.
   - Я не похож на тех... Для меня женщина - святыня! Так что вам бояться нечего... Я не такой, я такой, что не позволю себе чепуху выделывать... Елена Тимофеевна! Вы позволите? Да выслушайте, я, ей-богу, ведь искренно, потому что я не для себя, а для искусства! У меня на первом плане искусство, а не удовлетворение скотских инстинктов!
   Ногтев схватил ее за руку. Она подалась чуточку в его сторону.
   - Елена Тимофеевна! Ангел мой! Счастье мое!
   - И... ну?
   - Можно вас попросить?
   Леля захихикала. Губы ее уже сложились для первого поцелуя.
   - Можно вас попросить? Умоляю! Ей-богу, для искусства! Вы мне так понравились, так понравились! Вы та, которую именно мне и нужно! К чёрту других! Елена Тимофеевна! Друг мой! Будьте моей...
   Леля вытянулась, готовая пасть в объятия. Сердце ее застучало.
   - Будьте моей...
   Художник схватил ее за другую руку. Она покорно склонила головку на его плечо. Слезы счастья блеснули на ее ресницах...
   - Дорогая моя! Будьте моей... натурщицей!
   Леля подняла голову.
   - Что?!
   - Будьте моей натурщицей!
   Леля поднялась.
   - Как? Кем?
   - Натурщицей... Будьте!
   - Гм... Только-то?
   - Вы меня премного обяжете! Вы дадите мне возможность написать картину и... какую картину!
   Леля побледнела. Слезы любви вдруг обратились в слезы отчаяния, злобы и других нехороших чувств.
   - Так вот... что? - проговорила она, трясясь всем телом.
   Бедный художник! Ярко-красное зарево окрасило одну из его белых щек, когда звуки звонкой пощечины понеслись, мешаясь с собственным эхом, по темному саду. Ногтев почесал щеку и остолбенел. С ним приключился столбняк. Он почувствовал, что он проваливается сквозь всю вселенную... Из глаз посыпались молнии...
   Леля, трепещущая, бледная как смерть, ошалевшая, сделала шаг вперед, покачнулась. По ней точно колесом проехали. Собравшись с силами, она неверной, больной походкой направилась к дому. Ноги ее подгибались, из глаз сыпались искры, руки тянулись к волосам с явным намерением вцепиться в оные...
   До дома оставалось только несколько сажен, когда ей еще раз пришлось побледнеть. На ее пути, около беседки, увитой диким виноградом, стоял, широко растопырив руки, пьяный, мордастый Иван, непричесанный, с расстегнутой жилеткой. Он глядел в Лелино лицо, сардонически ухмылялся и осквернял воздух мефистофелевским "ха-ха". Он схватил Лелю за руку.
   - Подите прочь! - прошипела Леля и отдернула руку...
   Скверная история!
  
  

ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТОЕ ИЮНЯ

(Рассказ охотника, никогда в цель не попадающего)

  
   Было четыре часа утра...
   Степь обливалась золотом первых солнечных лучей и, покрытая росой, сверкала, точно усыпанная бриллиантовою пылью. Туман прогнало утренним ветром, и он остановился за рекой свинцовой стеной. Ржаные колосья, головки репейника и шиповника стояли тихо, смирно, только изредка покланиваясь друг другу и пошептывая. Над травой и над нашими головами, плавно помахивая крыльями, носились коршуны, кобчики и совы. Они охотились...
   Аким Петрович Отлетаев, мировой судья, земский врач, я, зять Отлетаева Предположенский и волостной старшина Козоедов ехали все шестеро на отлетаевской коляске-розвальне на охоту. За коляской, вывалив языки, бежали четыре пса. Я и земский врач народ худенький, остальные же толсты, как стоведерные бочки, а потому, несмотря на то, что дедовская коляска была и широка и глубока, нам было до чёртиков тесно. Я то и дело толкал локтем и ружейным прикладом в живот Козоедова. Все мы толкались, пыхтели, морщились, всей душой ненавидели друг друга и с нетерпением ждали того времени, когда нам можно будет вылезть из коляски. Ехали мы подальше в степь пострелять куропаток, стрепетов, перепелов, болотной дичи и, если фортуна оглянется на нас, дрохв. Предводительствовал нами хозяин коляски и коней Отлетаев, по милости которого мы и ехали на охоту. Тела наши были сдавлены, но зато души были преисполнены радостями самого высшего качества!
   Кто никогда не ездил и не шлялся на охоту, тому не понять этих радостей. Мы держали наши ружья и глядели на них так любовно, как маменьки глядят на своих сыночков, подающих большие надежды.
   - А каков наш будет маршрут? - спросил я, когда мы отъехали от Отлетаевки верст на десять.
   - Сейчас едем на Еланчик, - отвечал Отлетаев, - бекасов стрелять... Отсюда это верст восемь будет. Там же и перепелов на просе постреляем... Пострелявши перепелов, ночевать станем, а уж завтра чуть свет у нас самая-то настоящая стрельба начнется...
   - А что, господа, как думаете, - спросил я, показывая пальцем на коршуна, который купался далеко в небесной синеве, - можно ли попасть отсюда? Попадете?
   - Не попадешь! - сказал Отлетаев. - Далеко очень! Впрочем, из моего ружья попадешь...
   - И из вашего ружья не попадешь, - заметил Предположенский.
   - Попадешь. Дробью не попадешь, не достанет, а пулей наверно...
   - И пулей не попадешь.
   - Уж это позвольте мне знать, попаду я или не попаду! Вы ружья моего не знаете, а я знаю... Вы отродясь не видали хороших ружей, а потому это вам и кажется таким странным... Я и дальше попадал...
   Предположенский откинул назад голову и засмеялся...
   - Чего же смеешься? - продолжал Отлетаев. - Не веришь, небось?
   - Разумеется, не верю.
   - Гм... Ружья моего, значит, не знаешь... Ружье замечательное! Недаром ше

Другие авторы
  • Платонов Сергей Федорович
  • Чехов Антон Павлович
  • Козлов Петр Кузьмич
  • Сухонин Петр Петрович
  • Грум-Гржимайло Григорий Ефимович
  • Вышеславцев Михаил Михайлович
  • Бестужев Александр Феодосьевич
  • Милюков Павел Николаевич
  • Корнилович Александр Осипович
  • Люксембург Роза
  • Другие произведения
  • Белинский Виссарион Григорьевич - Утренняя заря, альманах на 1841 год, изданный В. Владиславлевым. Третий год.
  • Лейкин Николай Александрович - Апраксинцы
  • Осипович-Новодворский Андрей Осипович - Эпизод из жизни ни павы, ни вороны
  • Вовчок Марко - Ледащица
  • Андреев Леонид Николаевич - Д. П. Святополк-Мирский. Леонид Андреев
  • Успенский Глеб Иванович - Невидимки
  • Герасимов Михаил Прокофьевич - Стихотворения
  • Полнер Тихон Иванович - Драматические произведения А. П. Чехова.
  • Андреев Леонид Николаевич - Губернатор
  • Анненский Иннокентий Федорович - Что такое поэзия?
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (21.11.2012)
    Просмотров: 453 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа