Чехов Антон Павлович - Рассказы, повести, юморески 1880-1882 гг.

а платье, чхнул на всю гостиницу, а она... даже и не пошевельнулась.

   "Вот спит-то! - подумал Зинзага. - Что за чёрт? Не приняла ли она яду? Моя неудача с последним романом могла сильно повлиять на нее..."

   И Зинзага, сделав большие глаза, потряс кушетку. С Амаранты медленно сползла какая-то книга и, шелестя, шлепнулась об пол. Романист поднял книгу, раскрыл ее, взглянул и побледнел. Это была не какая-то и отнюдь не какая-нибудь книга, а его последний роман, напечатанный на средства графа дон Барабанта-Алимонда, - роман "Колесование в Санкт-Московске сорока четырех двадцатиженцев", роман, как видите, из русской, значит самой интересной жизни - и вдруг...

   - Она уснула, читая мой роман!?! - прошептал Зинзага. - Какое неуважение к изданию графа Барабанта-Алимонда и к трудам Альфонсо Зинзаги, давшего ей славное имя Зинзаги!

   - Женщина! - гаркнул Зинзага во всё свое португальское горло и стукнул кулаком о край кушетки.

   Амаранта глубоко вздохнула, открыла свои черные глаза и улыбнулась.

   - Это ты, Альфонсо? - сказала она, протягивая руки.

   - Да, это я!.. Ты спишь? Ты... спишь?.. - забормотал Альфонсо, садясь на дрябло-хилый стул. - Что ты делала перед тем, как уснула?

   - Ходила к матери просить денег.

   - А потом?

   - Читала твой роман.

   - И уснула? Говори! И уснула?

   - И уснула... Ну, чего сердишься, Альфонсо?

   - Я не сержусь, но мне кажется оскорбительным, что ты так легкомысленно относишься к тому, что если еще и не дало, то даст мне славу! Ты уснула, потому что читала мой роман! Я так понимаю этот сон!

   - Полно, Альфонсо! Твой роман я читала с большим наслаждением... Я приковалась к твоему роману. Я... я... Меня особенно поразила сцена, где молодой писатель, Альфонсо Зензега, застреливается из пистолета...

   - Эта сцена не из этого романа, а из "Тысячи огней"!

   - Да? Так какая же сцена поразила меня в этом романе? Ах, да... Я плакала на том месте, где русский маркиз Иван Ивановитш бросается из ее окна в реку... реку... Волгу.

   - Ааааа... Гм!

   - И утопает, благословляя виконтессу Ксению Петровну... Я была поражена...

   - Почему же ты уснула, если была поражена?

   - Мне так хотелось спать! Я ведь всю ночь прошлую не спала. Всю ночь напролет ты был так мил, что читал мне свой, новый, хороший роман, а удовольствие слушать тебя я не могла променять на сон...

   - Аааа... Гм... Понимаю! Дай мне есть!

   - А разве ты еще не обедал?

   - Нет.

   - Ты же, уходя утром, сказал мне, что будешь сегодня обедать у редактора "Лиссабонских губернских ведомостей"?

   - Да, я полагал, что мое стихотворение будет помещено в этих "Ведомостях", чтобы чёрт их взял!

   - Неужели же не помещено?

   - Нет...

   - Это несчастие! С тех пор, как я стала твоей, я всей душой ненавижу редакторов! И ты голоден?

   - Голоден.

   - Бедняжка Альфонсо! И денег у тебя нет?

   - Гм... Что за вопрос?! Ничего нет поесть?

   - Нет, мой друг! Мать меня только покормила, а денег мне не дала.

   - Гм...

   Стул затрещал. Зинзага поднялся и зашагал... Пошагав немного и подумав, он почувствовал сильнейшее желание во что бы то ни стало убедить себя в том, что голод есть малодушие, что человек создан для борьбы с природой, что не единым хлебом сыт будет человек, что тот не артист, кто не голоден, и т. д., и, наверное, убедил бы себя, если бы, размышляя, не вспомнил, что рядом с ним, в 148 номере "Ядовитого лебедя", обитает художник-жанрист, итальянец, Франческо Бутронца, человек талантливый, кое-кому известный и, что так немаловажно под луной, обладающий уменьем, которого никогда не знал за собой Зинзага, - ежедневно обедать.

   - Пойду к нему! - решил Зинзага и отправился к соседу.

   Вошедши в 148 номер, Зинзага увидел сцену, которая привела его в восторг, как романиста, и ущемила за сердце, как голодного. Надежда пообедать в обществе Франческо Бутронца канула в воду, когда романист среди рамок, подрамников, безруких манекенов, мольбертов и стульев, увешанных полинялыми костюмами всех родов и веков, усмотрел своего друга, Франческо Бутронца... Франческо Бутронца, в шляпе a la Vandic и в костюме Петра Амьенского, стоял на табурете, неистово махал муштабелем и гремел. Он был более чем ужасен. Одна нога его стояла на табурете, другая на столе. Лицо его горело, глаза блестели, эспаньолка дрожала, волосы его стояли дыбом и каждую минуту, казалось, готовы были поднять его шляпу на воздух. В углу, прижавшись к статуе, изображающей безрукого, безносого, с большим угловатым отверстием на груди Аполлона, стояла жена горячего Франческо Бутронца, немочка Каролина, и с ужасом смотрела на лампу. Она была бледна и дрожала всем телом.

   - Варвары! - гремел Бутронца. - Вы не любите, а душите искусство, чтобы чёрт вас взял! И я мог жениться на тебе, немецкая холодная кровь?! И я мог, глупец, свободного, как ветер, человека, орла, серну, одним словом, артиста, привязать к этому куску льда, сотканному из предрассудков и мелочей... Diablo!!! {Дьявол! (исп.).} Ты - лед! Ты - деревянная, каменная говядина! Ты... ты дура! Плачь, несчастная, переваренная немецкая колбаса! Муж твой - артист, а не торгаш! Плачь, пивная бутылка! Это вы, Зинзага? Не уходите! Подождите! Я рад, что вы пришли... Посмотрите на эту женщину!

   И Бутронца левой ногой указал на Каролину. Каролина заплакала.

   - Полноте! - начал Зинзага. - Что вы ссоритесь, дон Бутронца? Что сделала вам донна Бутронца? Зачем вы доводите ее до слез? Вспомните вашу великую родину, дон Бутронца, вашу родину, страну, в которой поклонение красоте тесно связано с поклонением женщине! Вспомните!

   - Я возмущен! - закричал Бутронца. - Вы войдите в мое положение! Я, как вам известно, принялся по предложению графа Барабанта-Алимонда за грандиозную картину... Граф просил меня изобразить ветхозаветную Сусанну... Я прошу ее, вот эту толстую немку, раздеться и стать мне на натуру, прошу с самого утра, ползаю на коленях, выхожу из себя, а она не хочет! Вы войдите в мое положение! Могу ли я писать без натуры?

   - Я не могу! - зарыдала Каролина. - Ведь это неприлично!

   - Видите? Видите? Это - оправдание, чёрт возьми?

   - Я не могу! Честное слово, не могу! Велит мне раздеться да еще стать у окошка...

   - Мне так нужно! Я хочу изобразить Сусанну при лунном свете! Лунный свет падает ей на грудь... Свет от факелов сбежавшихся фарисеев бьет ей в спину... Игра цветов! Я не могу иначе!

   - Ради искусства, донна, - сказал Зинзага, - вы должны забыть не только стыдливость, но и все... чувства!..

   - Не могу же я пересилить себя, дон Зинзага! Не могу же я стать у окна напоказ!

   - Напоказ... Право, можно подумать, донна Бутронца, что вы боитесь глаз толпы, которая, так сказать, если смотреть на нее... Точка зрения искусства и разума, донна... такова, что...

   И Зинзага сказал что-то такое, чего умному человеку нельзя ни в сказке сказать, ни пером написать, - что-то весьма приличное, но крайне непонятное.

   Каролина замахала руками и забегала по комнате, как бы боясь, чтобы ее насильно не раздели.

   - Я мою его кисти, палитры и тряпки, я пачкаю свои платья о его картины, я хожу на уроки, чтобы прокормить его, я шью для него костюмы, я выношу запах конопляного масла, стою по целым дням на натуре, всё делаю, но... голой? голой? - не могу!!!

   - Я разведусь с тобой, рыжеволосая гарпигия! - крикнул Бутронца.

   - Куда же мне деваться? - ахнула Каролина. - Дай мне денег, чтобы я могла доехать до Берлина, откуда ты увез меня, тогда и разводись!

   - Хорошо! Кончу Сусанну и отправлю тебя в твою Пруссию, страну тараканов, испорченных колбас и трихины! - крикнул Бутронца, незаметно для самого себя толкая локтем в грудь Зинзагу. - Ты не можешь быть моей женой, если не можешь жертвовать собою для искусства! Ввввв... Ррр... Диабло!

   Каролина зарыдала, ухватилась за голову и опустилась на стул.

   - Что ты делаешь? - заорал Бутронца. - Ты села на мою палитру!!

   Каролина поднялась. Под ней действительно была палитра со свежеразведенными красками... О, боги! Зачем я не художник? Будь я художником, я дал бы Португалии великую картину! Зинзага махнул рукой и выскочил из 148 номера, радуясь, что он не художник, и скорбя всем сердцем, что он романист, которому не удалось пообедать у художника.

   У дверей 147 номера его встретила бледная, встревоженная, дрожащая жилица 113 номера, жена будущего артиста королевских театров, Петра Петрученца-Петрурио.

   - Что с вами? - спросил ее Зинзага.

   - Ах, дон Зинзага! У нас несчастье! Что мне делать? Мой Петр ушибся!

   - Как ушибся?

   - Учился падать и ударился виском о сундук.

   - Несчастный!

   - Он умирает! Что мне делать?

   - К доктору, донна!

   - Но он не хочет доктора! Он не верит в медицину и к тому же... он всем докторам должен.

   - В таком случае сходите в аптеку и купите свинцовой примочки. Эта примочка очень помогает при ушибах.

   - А сколько стоит эта примочка?

   - Дешево, очень дешево, донна.

   - Благодарю вас. Вы всегда были хорошим другом моего Петра! У нас осталось еще немного денег, которые выручил он на любительском спектакле у графа Барабанта-Алимонда... Не знаю, хватит ли?.. Вы... вы не можете дать немного взаймы на эту оловянную примочку?

   - Свинцовую, донна.

   - Мы вам скоро отдадим.

   - Не могу, донна. Я истратил свои последние деньги на покупку трех стоп бумаги.

   - Прощайте!

   - Будьте здоровы! - сказал Зинзага и поклонился.

   Не успела отойти от него жена будущего артиста королевских театров, как он увидел пред собою жилицу 101 номера, супругу опереточного певца, будущего португальского Оффенбаха, виолончелиста и флейтиста Фердинанда Лай.

   - Что вам угодно? - спросил он ее.

   - Дон Зинзага, - сказала супруга певца и музыканта, ломая руки, - будьте так любезны, уймите моего буяна! Вы друг его... Может быть, вам удастся остановить его. С самого утра бессовестный человек дерет горло и своим пением жить мне не дает! Ребенку спать нельзя, а меня он просто на клочки рвет своим баритоном! Ради бога, дон Зинзага! Мне соседей даже стыдно за него... Верите ли? И соседские дети не спят по его милости. Пойдемте, пожалуйста! Может быть, вам удастся унять его как-нибудь.

   - К вашим услугам, донна!

   Зинзага подал жене певца и музыканта руку и отправился в 101 номер. В 101 номере между кроватью, занимающею половину, и колыбелью, занимающею четверть номера, стоял пюпитр. На пюпитре лежали пожелтевшие ноты, а в ноты глядел будущий португальский Оффенбах и пел. Трудно было сразу понять, что и как он пел. Только по вспотевшему, красному лицу его и по впечатлению, которое производил он на свои и чужие уши, можно было догадаться, что он пел и ужасно, и мучительно, и с остервенением. Видно было, что он пел и в то же время страдал. Он отбивал правой ногой и кулаком такт, причем поднимал высоко руку и ногу, постоянно сбивал с пюпитра ноты, вытягивал шею, щурил глаза, кривил рот, бил кулаком себя по животу... В колыбели лежал маленький человечек, который криком, визгом и писком аккомпанировал своему расходившемуся папаше.

   - Дон Лай, не пора ли вам отдохнуть? - спросил Лая вошедший Зинзага.

   Лай не слышал.

   - Дон Лай, не пора ли вам отдохнуть? - повторил Зинзага.

   - Уберите его отсюда! - пропел Лай и указал подбородком на колыбель.

   - Что это вы разучиваете? - спросил Зинзага, стараясь перекричать Лая. - Что вы разу-чи-ва-ете?

   Лай поперхнулся, замолк и уставил глаза на Зинзагу.

   - Вам что угодно? - спросил он.

   - Мне? Гм... Я... то есть... не пора ли вам отдохнуть?

   - А вам какое дело?

   - Но вы утомились, дон Лай! Что это вы разучиваете?

   - Кантату, посвященную ее сиятельству графине Барабанта-Алимонда. Впрочем, вам какое дело?

   - Но уже ночь... Пора, некоторым образом, спать...

   - Я должен петь до десяти часов завтрашнего утра. Сон нам ничего не даст. Пусть спят те, кому угодно, а я для блага Португалии, а может быть и всего света, не должен спать.

   - Но, мой друг, - вмешалась жена, - мне и ребенку нашему хочется спать! Ты так громко кричишь, что нет возможности не только спать, но даже сидеть в комнате!

   - Коли захочешь, так заснешь!

   Сказавши это, Лай ударил ногой такт и запел.

   Зинзага заткнул уши и как сумасшедший выскочил из 101 номера. Пришедши в свой номер, он увидел умилительную картину. Его Амаранта сидела за столом и переписывала начисто одну из его повестей. Из ее больших глаз капали на черновую тетрадку крупные слезы.

   - Амаранта! - крикнул он, хватая жену за руку. - Неужели жалкий герой моей жалкой повести мог тронуть тебя до слез? Неужели, Амаранта?

   - Нет, я плачу не над твоим героем...

   - Чего же? - спросил разочарованный Зинзага.

   - Моя подруга, жена твоего друга-скульптора, Софья Фердрабантеро-Неракруц-Розга, разбила статую, которую готовил ее муж для поднесения графу Барабанта-Алимонда, и... не перенесла горя мужа... Отравилась спичками!

   - Несчастная... статуя! О, жены, чтобы чёрт вас взял, вместе с вашими всезацепляющими шлейфами! Она отравилась? Чёрт возьми, тема для романа!!! Впрочем, мелка!.. Всё смертно на этом свете, мой друг... Не сегодня, так завтра, не завтра, так послезавтра, твоя подруга, всё одно, должна была умереть... Утри свои слезы и лучше, чем плакать, выслушай меня...

   - Тема для нового романа? - спросила тихо Амаранта.

   - Да...

   - Не лучше ли будет, мой друг, если я выслушаю тебя завтра утром? Утром мозги свежей как-то...

   - Нет, сегодня выслушай. Завтра мне будет некогда. Приехал в Лиссабон русский писатель Державин, и мне нужно будет завтра утром сделать ему визит. Он приехал вместе с твоим любимым... к сожалению, любимым, Виктором Гюго.

   - Да?

   - Да... Выслушай же меня!

   Зинзага сел против Амаранты, откинул назад голову и начал:

   - Место действия весь свет... Португалия, Испания, Франция, Россия, Бразилия и т. д. Герой в Лиссабоне узнаёт из газет о несчастии с героиней в Нью-Йорке. Едет. Его хватают пираты, подкупленные агентами Бисмарка. Героиня - агент Франции. В газетах намеки... Англичане. Секта поляков в Австрии и цыган в Индии. Интриги. Герой в тюрьме. Его хотят подкупить. Понимаешь? Далее...

   Зинзага говорил увлекательно, горячо, махая руками, сверкая глазами... говорил долго, долго... ужасно долго!

   Амаранта два раза засыпала и два раза просыпалась, на улицах потушили фонари и взошло солнце, а он всё говорил. Пробило шесть часов, желудок Амаранты ущемила тоска по утреннем чае, а он всё говорил.

   - Бисмарк подает в отставку, и герой, не желая долее скрывать своего имени, называет себя Альфонсо Зунзуга и умирает в страшных муках. Тихий ангел уносит в голубое небо его тихую душу...

   Так кончил Зинзага, когда пробило семь часов.

   - Ну? - спросил он Амаранту. - Что скажешь? Не находишь ли ты, что сцену между Альфонсо и Марией не пропустит цензура? А?

   - Нет, сценка мила!

   - Вообще хорошо? Ты говори откровенно. Ты женщина, а большинство моих читателей - женщины, потому мне необходимо знать твое мнение.

   - Как тебе сказать? Мне кажется, что я твоего героя где-то уже встречала, не помню только, где именно...

   - Не может быть!

   - Право. С твоим героем я встречалась в одном романе, и, надо тебе сказать, в глупейшем романе! Когда читала этот роман, я удивлялась, как это могут печатать подобную чушь, а когда прочла его, то решила, что автор должен быть, по меньшей мере, глуп как пробка... Чушь печатают, а тебя мало печатают. Удивительно!

   - Не припомнишь ли хотя название этого романа?

   - Названия не помню, но имя героя помню. Это имя врезалось мне в память, потому что имеет в себе четыре "р" подряд... Глупое имя... Карррро!

   - Не в романе ли "Сомнамбула среди океана"?

   - Да, да, да, в этом самом. Как хорошо ты помнишь нашу литературу! В этом самом... Твой герой очень похож на Карррро, но твой, разумеется, умней. Что с тобой, Альфонсо?

   Альфонсо вскочил.

   - "Сомнамбула среди океана" - мой роман!!! - крикнул он.

   Амаранта покраснела.

   - Значит, это мой роман глупейший, мой? - крикнул он так громко, что даже у Амаранты заболело горло. - Ах, ты, безмозглая утка! Так-то вы, сударыня, смотрите на мои произведения? Так-то, ослица? Проговорились? Больше меня уж вы не увидите! Прощайте! Гм... бррр... идиотка! Мой роман глупейший?! Граф Барабанта-Алимонда знал, что издавал!

   Бросив презрительный взгляд на жену, Зинзага нахлобучил на глаза шляпу, хлопнул дверью и вышел из 147 номера.

   Амаранта вздохнула, но не заплакала и в обморок не упала. Она знала, что Альфонсо Зинзага воротится в 147 номер, как бы сильно ни был сердит. Оставить навсегда 147 номер для романиста значит то же самое, что начать жить, а следовательно, и писать и иметь даровую переписчицу на лиссабонских бульварах, под голубым португальским небом. Это знала Амаранта и не сильно волновалась по уходе супруга. Она только вздохнула и принялась утешать себя. Обыкновенно после частых ссор с мужем она утешала себя чтением старого газетного листка, который хранился у нее в жестяной коробочке из-под монпансье, рядом с крошечной бутылочкой из-под духов. Старый газетный листок между объявлениями, телеграммами, политикой, хроникой и другими рук человеческих делами заключал в себе перл, известный в газетах под именем смеси. В этой смеси, под рассказом о том, как американец перехитрил американца и как известная певица мисс Дубадолла Свист съела бочку устриц и прошла, не замочив ботинок, Анды, помещался рассказец, весьма годный для утешения Амаранты и других жен артистов. Привожу дословно этот рассказ:

   "Вниманию португальцев и их дочерей. В одном из городов Америки, открытой Христофором Колумбом, человеком крайне энергичным и отважным, жил-был себе доктор Таннер. Этот Таннер был более артистом в своем роде, чем ученым, а потому известен земному шару и Португалии не как ученый, а как артист в своем роде. Будучи американцем, он в то же самое время был и человеком, а если он был человеком, то рано или поздно он должен был влюбиться, что и сделал он однажды. Влюбился он в одну прекрасную американку, влюбился до безумия, как артист, влюбился до того, что однажды вместо aquae distillatae {дистиллированной воды. (лат.).} прописал argentum nitricum {ляпис (лат.).}, - влюбился, предложил руку и женился. Жил он с прекрасной американкой на первых порах весьма счастливо, так счастливо, что медовый месяц {Медовый месяц меньше лунного. Содержит он в себе 20 дней, 5 часов, 15 минут, 16 секунд. - Примеч. переводчика.} тянулся, вопреки естеству этого месяца, не месяц, а шесть месяцев {Невероятно! - Примеч. переводчика.}. Нет сомнения, что Таннер, будучи человеком ученым, а следовательно, и самым уживчивым, прожил бы с женой счастливо до самой могилы, если бы не усмотрел за нею одного страшного порока. Порок madame Таннер заключался в том, что она ела по-человечески. Этот порок жены кольнул Таннера в самое сердце. "Я перевоспитаю ее!" - задал он себе задачу и начал развивать m-me Таннер. Сперва отучил он ее завтракать и ужинать, потом чай пить. Через год после свадьбы m-me Таннер приготовляла к обеду уже не четыре, а только одно блюдо, через два же года после подписания свадебного контракта она умела уже довольствоваться баснословным количеством пищи. А именно, в одни сутки поедала и выпивала она следующее количество питательных веществ:

  

   1 gr. солей

   5 gr. белковых веществ

   2 gr. жира

   7 gr. воды (дистиллированной)

   1/23 gr. венгерского вина

   ----------------

   Итого 15 1/23 гран.

  

   Газов мы не считаем, потому что наука еще не в состоянии точно определять количеств потребляемых нами газов. Таннер торжествовал, но недолго. На четвертый год его брачной жизни его начала терзать мысль, что m-me Таннер поедает много белковых веществ. Он еще с большей энергией принялся за дрессировку и, пожалуй, достиг бы сокращения 5 гран до одного или нуля, если бы не почувствовал, что он разлюбил свою жену. Будучи эстетиком, он не мог не разлюбить своей жены. M-me Таннер, вместо того, чтобы до глубокой старости быть американской красавицей, вздумала ни с того ни с сего обратиться в подобие американской щепки, лишиться своих прекрасных форм и умственных способностей, чем и показала, что она хотя и годится еще для дальнейших дрессировок, но стала уже совершенно негодной для супружеской жизни. D-r Таннер потребовал развода. Явились в его дом ученые эксперты, осмотрели со всех сторон m-me Таннер, посоветовали ей ехать на воды, делать гимнастику, прописали ей диету и нашли требование своего уважаемого коллеги вполне законным. D-r Таннер дал своим коллегам-экспертам по доллару, угостил их хорошим завтраком и... с этих пор Таннер живет в одном месте, а жена его в другом. Печальная история! Женщины, как часто вы бываете причиною несчастий великих людей! Женщины, не вы ли виновницы того, что великие люди очень часто не оставляют после себя потомства? Португальцы, на вашей совести лежит воспитание ваших дочерей! Не делайте из ваших дочерей разорительниц домашних очагов и гнезд!! Мы кончили. Завтрашний номер, по случаю дня рождения редактора, не выйдет. Португальцы! Кто из вас не взнес подписных денег сполна, тот пусть поспешит доплатить!"

   - Бедная m-me Таннер! - прошептала Амаранта, пробежав этот рассказец. - Бедная! Как она несчастлива! О, как я счастлива сравнительно с нею! Как я счастлива!

   Амаранта, обрадованная тем, что есть на этом свете люди несчастнее ее, старательно сложила газетный лист, положила его в коробочку и, радуясь, что она не m-me Таннер, разделась и легла спать.

   Спала она до тех пор, пока не разбудил ее ужаснейший голод в лице Альфонсо Зинзаги.

   - Я хочу есть! - сказал Зинзага. - Оденься, моя дорогая, и ступай к своей madre за деньгами. А propos {Кстати (франц.).}: я извиняюсь перед тобой. Я был неправ. Я сейчас только узнал от русского писателя Державина, который приехал вместе с Лермантофф, другим русским писателем, что есть два романа, совершенно не похожие друг на друга и носящие одно и то же имя: "Сомнамбула среди океана". Иди, мой друг!

   И Зинзага рассказал Амаранте, пока она одевалась, один случай, который он намерен описать, сказав между прочим, мимоходом, что описание этого, трогающего за душу и тело, случая потребует у нее некоторой жертвы.

   - Жертва, мой друг, будет невелика! - сказал он. - Ты должна будешь писать это описание под мою диктовку, что отнимет у тебя не более семи-восьми часов, и переписать его начисто и между прочим, этак мимоходом, изложить на бумаге и свое мнение относительно всех моих произведений... Ты женщина, а большинство моих читателей составляют женщины...

   Зинзага немножко солгал. Не большинство, а всех его читателей составляла одна только женщина, потому что Амаранта была не "женщины", а только всего "женщина".

   - Согласна?

   - Да, - сказала тихо Амаранта, побледнела и упала без чувств на растрепанный, вечно валяющийся, пыльный энциклопедический словарь...

   - Удивительный народ эти женщины! - воскликнул Зинзага. - Прав был я, когда назвал женщину в "Тысяче огней" существом, которое вечно будет загадкой и удивлением для рода человеческого! Малейшая радость способна повалить ее на пол! О, женские нервы!

   И счастливый Зинзага опустился на колено перед несчастной Амарантой и поцеловал ее в лоб...

   Такие-то дела, читательницы!

   Знаете что, девицы и вдовы? Не выходите вы замуж за этих артистов! "Цур им и пек, этим артистам!", как говорят хохлы. Лучше, девицы и вдовы, жить где-нибудь в табачной лавочке или продавать гусей на базаре, чем жить в самом лучшем номере "Ядовитого лебедя", с самым лучшим протеже графа Барабанта-Алимонда.

   Право, лучше!

  

  

  

   Наступило утро желанного, давно снившегося дня, наступило - урааа, господа охотники!! - 29-е июня... Наступил день, в который забываются долги, жучки, дорогие харчи, тещи и даже молодые жены, - день, в который г. уряднику, запрещающему стрелять, можно показать двадцать кукишей...

   Побледнели и затуманились звезды... Кое-где послышались голоса... Из деревенских труб повалил сизый, едкий дым. На серой колокольне показался не совсем еще проснувшийся пономарь и ударил к обедне... Послышалось храпенье растянувшегося под деревом ночного сторожа. Проснулись щуры, закопошились, залетали с одного конца сада на другой и подняли свое невыносимое, надоедливое чириканье... В терновнике запела иволга... Над людской кухней засуетились скворцы и удоды... Начался даровой утренний концерт...

   К развалившемуся, живописно обросшему колючей крапивой крыльцу дома отставного гвардии корнета Егора Егорыча Обтемперанского подъехали две тройки. В доме и во дворе поднялась страшная кутерьма. Всё живущее вокруг Егора Егорыча заходило, забегало и застучало по всем лестницам, сараям и конюшням... Переменили одного коренного. У кучеров слетели с голов картузы, у лакея, Катькина прихвостня, засиял под носом красный фонарь, кухарок назвали "стервозами", послышалось имя сатаны и аггелов его... В пять минут тарантасы наполнились коврами, полостями, кульками с провизией, ружейными чехлами.

   - Готово-с! - пробасил Аввакум.

   - Пожалуйте! Готово! - крикнул сладеньким голоском Егор Егорыч, и на крыльце показалась многочисленная публика. Первый вскочил в тарантас молодой доктор. За ним вполз архангельский мещанин Кузьма Больва, старичок в сапогах без каблуков, в рыжем цилиндре, с двадцатипятифунтовой двустволкой и с желто-зелеными пятнами на шее. Больва - плебей, но гг. помещики, из уважения к его преклонным летам (он родился в конце прошлого столетия) и уменью попадать в подброшенный двугривенный, не брезгуют его плебейством и берут с собой на охоту.

   - Пожалуйте, ваше превосходительство! - обратился Егор Егорыч к маленькому седому толстячку в белом со светлыми пуговицами кителе и с аннинским крестом на шее. - Подвиньтесь, доктор!

   Отставной генерал крякнул, стал одной ногой на подножку и, поддерживаемый Егором Егорычем, толкнул животом доктора и грузно уселся возле Больвы. За генералом вскочили генеральский щенок Тщетный и легавый Егора Егорыча, Музыкант.

   - М-м-м... того, братец... Ваня! - обратился генерал к своему племяннику, юноше-гимназисту с длинной одностволкой через спину. - Ты можешь сесть здесь, возле меня. Иди сюда! Н-да... Вот здесь. Не шали, мой друг! Лошадь может испугаться!

   Пустив еще раз в нос коренному табачного дыма, Ваня вскочил в тарантас, отодвинул Больву от генерала и, повертевшись, сел. Егор Егорыч перекрестился и сел рядом с доктором. На козлах, рядом с Аввакумом, примостился длинный и сухой преподаватель математики и физики в Ваниной гимназии, г. Манже.

   Первый тарантас наполнился. Началась нагрузка второго тарантаса.

   - Готово! - крикнул Егор Егорыч, когда во второй тарантас, после долгих споров и беганья вокруг и около, поместились остальные восемь человек и три собаки.

   - Готово! - крикнули гости.

   - Ну? Итак, значит, трогать, ваше превосходительство? Господи благослови, - трогай, Аввакумка!

   Первый тарантас покачнулся и тронулся с места. Второй, вмещавший в себе самых ярых охотников, покачнулся, отчаянно скрипнул, взял немного в сторону и, очутившись впереди первого, покатил к воротам. Охотники улыбнулись все разом и захлопали от восторга в ладоши. Все почувствовали себя на седьмом небе, но... злая судьба!.. не успели они выехать со двора, как случился скандал...

   - Стой! Подожди! Стой!!! - раздался сзади троек пронзительный тенор.

   Охотники оглянулись и побледнели. За тройками гнался невыносимейший в мире человек, известный всей губернии скандалист, брат Егора Егорыча, отставной капитан 2-го ранга Михей Егорыч... Он отчаянно махал руками. Тройки остановились.

   - Что тебе? - спросил Егор Егорыч.

   Михей Егорыч подбежал к тарантасу, стал на подножку и замахнулся на Егора Егорыча. Охотники зашумели.

   - Что такое? - спросил покрасневший Егор Егорыч.

   - То такое, - закричал Михей Егорыч, - что ты Иуда, скотина, свинья!.. Свинья, ваше превосходительство! Ты отчего не разбудил меня? Отчего ты не разбудил меня, осел, я тебя спрашиваю, подлеца этакого? Позвольте, господа... Я ничего... Я его только поучить хочу! Ты почему не разбудил меня? Не хочешь брать с собой? Я помешаю тебе? Напоил меня вчера вечером нарочно и думал, что я просплю до двенадцати часов! Каков молодец! Позвольте, ваше превосходительство... Я его только раз... смажу... Позвольте!

   - Чего вы лезете? - крикнул генерал, растопыривая руки. - Разве не видите, что нет места? Вы уж слишком... позволяете...

   - Напрасно ты бранишься, Михей, - сказал Егор Егорыч. - Я не разбудил тебя потому, что тебе незачем ехать с нами... Ты не умеешь стрелять. Зачем тебе ехать? Мешать? Ведь ты не умеешь стрелять!

   - Не умею? Не умею я стрелять? - закричал Михей Егорыч так громко, что даже Больва заткнул уши. - Но, в таком случае, за каким чёртом доктор едет! Он тоже не умеет стрелять! Он лучше меня стреляет?

   - Он прав, господа, - сказал доктор. - Я не умею стрелять, не умею ружья даже держать... Я терпеть не могу стрельбы... Я не знаю, зачем вы берете меня с собой... За каким дьяволом? Пусть он садится на мое место! Я остаюсь!.. Есть место, Михей Егорыч!

   - Слышишь, слышишь? Зачем же ты его берешь?

   Доктор поднялся с явным намерением вылезти из тарантаса. Егор Егорыч схватил доктора за фалду и потянул его вниз.

   - Но... не рвите сюртука! Он тридцать рублей стоит... Пустите! И вообще, господа, я просил бы вас не беседовать со мной сегодня... Я не в духе и могу неприятностей наделать, сам того не желая. Пустите, Егор Егорыч! Садитесь на мое место, Михей Егорыч! Я спать пойду!

   - Вы должны ехать, доктор! - сказал Егор Егорыч, не выпуская фалды. - Вы дали честное слово, что поедете!

   - Это было вынужденное честное слово. Ну, для чего мне ехать, для чего?

   - А для того, - запищал Михей Егорыч, - чтобы вы не остались с его женой! Вот для чего! Он ревнует к вам, доктор. Не езжайте, голубчик! Назло не езжайте! Ревнует, ей-богу ревнует!

   Егор Егорыч густо покраснел и сжал кулаки.

   - Эй, вы! - крикнули с другого тарантаса. - Михей Егорыч, будет вам ерундить! Идите сюда, нашлось место!

   Михей Егорыч ехидно улыбнулся.

   - А что, акула? - сказал он. - Чья взяла? Слышал? Нашлось место! Назло поеду! Поеду и буду мешать! Честное слово, буду мешать! Ни черта не убьешь! А вы, доктор, не езжайте. Пусть лопнет от ревности.

   Егор Егорыч поднялся и потряс кулаками. Глаза его налились кровью.

   - Негодяй! - сказал он, обращаясь к брату. - Ты не брат мне! Недаром прокляла тебя матушка покойница! Батюшка скончался во цвете лет чрез твое безнравственное поведение!

   - Господа... - вмешался генерал. - Я полагаю... достаточно. Братья, рродные братья!

   - Он родной осел, ваше превосходительство, а не брат! Не езжайте, доктор! Не езжайте!

   - Трогай, чтобы чёрт побрал вас... А-а-а... Чёрт знает, что такое! Трогай! - крикнул генерал и ударил кулаком в спину Аввакума. - Тррогай!

   Аввакум ударил по лошадям, и тройка тронулась с места. Во втором тарантасе писатель, капитан Кардамонов, взял себе на колени двух собак, а на их место усадил ретивого Михея Егорыча.

   - Счастье его, что нашлось место! - сказал Михей Егорыч, усаживаясь в тарантасе, - а то бы я его... Опишите-ка этого разбойника, Кардамонов!

   Кардамонов послал в прошлом году в "Ниву" статью под заглавием: "Интересный случай многоплодия среди крестьянского народонаселения", прочел в почтовом ящике неприятный для авторского самолюбия ответ, пожаловался соседям и прослыл писателем.

   Согласно предначертанному плану действий, решено было ехать прежде всего на крестьянский сенокос, находящийся в семи верстах от имения Егора Егорыча, - ехать на перепелов. Приехавши на сенокос, охотники вылезли из тарантасов и разделились на две группы. Одна группа, имея во главе генерала и Егора Егорыча, направилась направо; другая, с Кардамоновым во главе, пошла налево. Больва отстал и пошел сам по себе. На охоте он любил тишину и молчание. Музыкант с лаем побежал вперед и через минуту согнал перепела. Ваня выстрелил и не попал.

   - Высоко взял, чёрт возьми! - проворчал он.

   Щенок Тщетный, взятый "приучаться", услышав первый раз в жизни выстрел, залаял и, поджав хвост, побежал к тарантасам. Манже выстрелил в жаворонка и попал.

   - Нравится мне эта птичка! - сказал он, показывая доктору жаворонка.

   - Проваливайте... - сказал тот. - Вообще я просил бы вас не беседовать со мною... Я сегодня не в духе. Отойдите от меня!

   - Вы скептик, доктор!

   - Я-то? Гм... А что значит скептик?

   Манже задумался.

   - Скептик значит человеко... человеко... нелюбец, - сказал он.

   - Врете. Не употребляйте тех слов, которых вы не понимаете. Отойдите от меня! Я могу наделать неприятностей, сам того не желая... Я не в духе...

   Музыкант сделал стойку. Генерал и Егор Егорыч побледнели и притаили дыхание.

   - Я выстрелю! - прошептал генерал. - Я... я... позвольте! Вы во второй раз уж того...

   Но не удалась стойка. Доктор от нечего делать пустил камешком в Музыканта и попал между ушей... Музыкант взвизгнул и подскочил. Генерал и Егор Егорыч оглянулись. В траве послышался шорох и взлетел крупный стрепет. Во второй группе зашумели и указали на стрепета. Генерал, Манже и Ваня прицелились. Ваня выстрелил, у Манже осеклось... Поздно было! Стрепет полетел за курган и опустился в рожь.

   - Полагаю, доктор, что... не время теперь шутить! - обратился генерал к доктору. - Не время-с!

   - А?

   - Не время теперь шутить.

   - Я не шучу.

   - Неловко, доктор! - заметил Егор Егорыч.

   - Не брали бы... Кто вас просил брать меня? Впрочем... не желаю объясняться... Я не в духе сегодня...

   Манже убил другого жаворонка. Ваня согнал молодого грача, выстрелил и не попал.

   - Высоко взял, чёрт возьми! - проворчал он.

   Послышались два подряд выстрела: Больва уложил за курганом своей тяжелой двустволкой двух перепелов и положил их в карман. Егор Егорыч согнал перепела и выстрелил. Подстреленная перепелка упала в траву. Торжествующий Егор Егорыч поднял ее и поднес генералу:

   - В крылышко, ваше превосходительство! Жива еще-с!

   - Н-да... Жива... Надо предать скорой смерти.

   Сказавши это, генерал поднес перепелку ко рту и клыками перегрыз ей горло. Манже убил третьего жаворонка. Музыкант сделал другую стойку. Генерал сбросил с головы фуражку, навел ружье... "Пиль!" Взлетел крупный перепел, но... мерзавец доктор торчал как раз в области выстрела, почти перед дулом!

   - Прочь! - крикнул генерал.

   Доктор отскочил, генерал выстрелил, и, разумеется, дробь опоздала.

   - Это низко, молодой человек! - крикнул генерал.

   - Что такое? - спросил доктор.

   - Вы мешаете! Чёрт вас просит мешать! По вашей милости я промахнулся! Чёрт знает что такое - из рук вон!

   - Да вы-то чего кричите? Пфф... не боюсь! Я генералов не боюсь, ваше превосходительство, а в особенности отставных. Потише, пожалуйста!

   - Удивительный человек! Ходит и мешает, ходит и мешает, - ангел выйдет из терпения!

   - Не кричите, пожалуйста, генерал! Кричите вот на Манже! Он, кстати, боится генералов. Хорошему охотнику никто не помешает. Скажите лучше, что стрелять не умеете!

   - Довольно-с! Вам слово - вы десять... Ваничка, дай-ка сюда пороховницу! - обратился генерал к Ване.

   - Для чего ты пригласил на охоту этого бурбона? - спросил доктор Егора Егорыча.

   - Нельзя, брат! - ответил Егор Егорыч. - Нельзя было не взять. Ведь я ему того... восемь тысяч... Э-хе-хе, братец! Не будь этих проклятых долгов...

   Егор Егорыч не договорил и махнул рукою.

   - Правда, что ты ревнуешь?

   Егор Егорыч отвернулся и прицелился в высоко летевшего коршуна.

   - Ты его потерял, молокосос! - раздался громовый голос генерала. - Ты потерял его! Он сто рублей стоит, поросенок!

   Егор Егорыч подошел к генералу и осведомился, в чем дело. Оказалось, что Ваня потерял генеральский патронташ. Начались поиски за патронташем, и охота была прервана. Поиски продолжались час с четвертью и увенчались успехом. Нашедши патронташ, охотники сели отдохнуть.

   Во второй группе перепелиная охота была тоже не совсем удачна. В этой группе Михей Егорыч был тем же, чем доктор в первой, даже хуже. Он выбивал из рук ружья, бранился, бил собак, рассыпал порох, словом - выделывал чёрт знает что... После неудачных выстрелов по перепелам, Кардамонов со своими собаками погнался за молодым коршуном. Коршуна подстрелили и не нашли. Капитан 2-го ранга убил камнем суслика.

   - Господа, давайте анатомировать суслика! - предложил письмоводитель предводителя дворянства, Некричихвостов.

   Охотники сели на траву, вынули перочинные ножи и занялись анатомией.

   - Я в этом суслике ничего не нахожу, - сказал Некричихвостов, когда суслик был изрезан на мелкие кусочки. - Даже сердца нет. Вот кишки так есть. Знаете что, господа? Поедемте-ка на болота! Что мы тут можем убить? Перепела - не дичь; то ли дело кулички, бекасы... А? Едем!

   Охотники поднялись и лениво направились к тарантасам. Приближаясь к тарантасам, они сделали залп по свойским голубям и убили одного.

   - Ваше превосх... Егорыгорч! Ваше... Егорч... - закричала вторая группа, увидев отдыхающую первую. - Ау, ау!

   Генерал и Егор Егорыч оглянулись. Вторая группа замахала фуражками.

   - Зачем? - крикнул Егор Егорыч.

   - Дело есть! Дрохву убили! Скорей сюда!

   Первая группа дрохве не поверила, но к тарантасам пошла. Усевшись в