Чехов Антон Павлович - Рассказы, повести, юморески 1880-1882 гг.

них давно уж никого не судит. Он лежит, разбитый параличом, десять лет. Другой не занимается теперь делом, а живет помещиком. Он женился на богатой, взял в приданое землю, - до суда ли ему теперь? Но и он уже старик... Женился лет пятнадцать тому назад, когда у меня помер мой старший сын, помяни, господи, его душу...

   - А третий? Где живет третий?

   - Третий? Третий еще судит... Но тоже уже никуда не годится... Старичок! Ему бы спать теперь в могиле, а не драки разбирать... Живет он... Видите зеленое крыльцо? Видите? Ну, там он и живет...

   Цвибуш и Илька поблагодарили старуху и направились к зеленому крыльцу. Судью они застали дома. Он стоял у себя на дворе, под старой развесистой шелковицей и палкой сбивал черные, переспелые ягоды. Губы его и подбородок были выкрашены в лиловый, синий и бакановый цвета. Рот был полон. Судья жевал ленивее быков, которым надоело жевать свою жвачку.

   Цвибуш снял шляпу и поклонился судье.

   - Осмеливаюсь обеспокоить вашу честь одним-единственным вопросом, - сказал он. - Вы изволите быть судьей?

   Судья обвел глазами своих непрошеных гостей и, проглотив жвачку, сказал:

   - Я судья, но только до обеда.

   - А вы изволили уже покушать?

   - Ну да... Я обедаю в половине третьего... Это вам должно быть известно. По праздникам я обедаю в половине второго.

   - Plenus venter non studet libenter {Сытое брюхо к учению глухо (лат.).}, ваша честь! Хе-хе-хе... Вы изволите говорить истину. Но, ваша честь, нет правил без исключений!

   - У меня есть... Я не признаю в данном случае исключений... Я сужу людей только натощак, старина, когда я менее всего расположен сентиментальничать. Десять лет тому назад я пробовал судить после обеда... И что же выходило? Знаешь, что выходило, старина? Я приговаривал к наказанию одной степенью ниже... А это не всегда справедливо! Однако ты толст, как стоведерная бочка! Ты, вероятно, ешь много? И тебе не жарко носить на себе столько лишнего мяса? А это что за девочка?

   - Это, ваша честь, моя дочь... Она-то и является к вам просительницей.

   - Гм... Так... Подойди поближе, красавица! Что тебе нужно?

   Илька подошла к судье и дрожащим голосом рассказала ему всё то, что произошло во дворе графов Гольдаугенов. Судья выслушал ее, посмотрел на губы Цвибуша, улыбнулся и спросил:

   - Так что же тебе, красавица, нужно?

   - Я хочу, чтобы вы наказали эту женщину!..

   - Так... Хорошо... С большим удовольствием! Сейчас же мы засадим ее в тюрьму... Послушай, старина, - обратился судья в Цвибушу. - Ты где породил эту красотку, на луне или на земле?

   - На земле, ваша честь! На луне нет женщин, ваша честь, а потому там едва ли возможно выпить стакан вина за здоровье роженицы!

   - Если на земле, то почему же она не знает, что... Какие же вы дураки, господа! Ах, какие дураки! Вы и дураки и чудаки!

   - Почему же? - спросила Илька.

   - Вероятно, потому, что мозгов нет... Гольдаугены меня кормят и поят, а я их судить стану!? Ха-ха-ха! Гольдаугены графы, а она дочь цыгана, плохого скрипача, которого следует высечь за то, что он плохо играет на скрипке! Чудаки! Нет, не на земле вы родились! Да захочет ли она с тобой судиться? Она нарисует на повестке, которую я ей пошлю, рожу с большим носом и бросит ее под стол! А где твои свидетели? Рабочие? Держи карман! Они не такие миллионеры, чтобы отказываться от куска хлеба! Ха-ха-ха! Нашла с кем судиться! Чудачка! Нет, не ерунди, красавица! Обидно, это правда... но что же поделаешь? Света белого не переделаешь!

   - Но что же мне делать?

   - Дать тряпку своему отцу, чтобы он завязал себе губу. От мух ранка может прикинуться... Свинцовой примочки купи... Только это я и могу посоветовать... Дать тебе еще совет, красавица? Изволь! Возьми своего толстого папашу под ручку и уходи... Не могу видеть дураков! Избавьте себя от присутствия судьи неправедного, а мне дайте возможность не беседовать с вами.

   - Но что же мне делать? - опять спросила Илька, ломая пальцы.

   - Гм... Третьего совета хочешь? Изволь! Сделайся такой же графиней, как она. Тогда ты будешь иметь полное право судиться с ней! Полное право! Ха-ха-ха! Сделайся графиней! Честное слово! Ты тогда будешь судиться с ней сколько твоей душе угодно! Никто и ничто не помешает! Впрочем... прощайте! Мне некогда! Оставьте меня. Пока ты не графиня, я имею еще право гнать тебя так неделикатно подальше от моего полного желудка и ленивого языка! Марш, старина! Свинцовой примочки не забудь купить!

   Судья отвернулся и принялся за ягоды. Цвибуш и Илька вышли со двора и пошли к мосту. Цвибушу хотелось остаться отдохнуть в деревне, но не хотелось действовать наперекор Ильке... Он поплелся за ней, проклиная голод, щемивший его желудок. Голод мешал ему соображать...

   - Мы, дочка, в город? - спросил он.

   Илька не отвечала. Когда они вошли в рощу, принадлежавшую гольдаугенским крестьянам, Цвибуш спросил:

   - Ты, Илька, сердишься? Отчего ты не отвечаешь на мой вопрос?

   Вместо ответа Илька зашаталась и схватила себя за голову.

   - Что с тобой, дочка?

   Дочка остановилась и повернула к отцу свое лицо. Лицо было искажено скверной, злой улыбкой. Зубы были оскалены по-собачьи...

   - Ради бога, что с тобой?

   Илька подняла вверх руки, откинула назад голову и широко раскрыла рот... Резкий грудной крик понесся по роще. Крупные слезы ручьем полились из голубых глаз дочери оскорбленного отца... Илька зарыдала и захохотала.

   - Что с тобой? Можно ли так сердиться?

   Цвибуш заплакал и принялся целовать свою дочь.

   - Можно ли так? Сядь, Илька! Ради бога, сядь! Ну, да садись же!

   Цвибуш положил свои большие потные руки на ее прыгающие плечи и подавил вниз.

   - Сядь! Мы посидим в тени, и ты успокоишься! Идем под эту вербу! А вот и ручей! Хочешь водицы? Вербы всегда растут у воды. Где есть вербы, там следует искать воду! Сядем!

   Цвибуш понес Ильку к вербе, согнул ее колена и посадил на траву. Рыдания становились всё сильней и сильней...

   - Полно, дочь моя! Имеем ли мы право так оскорбляться? Разве мы никого не оскорбляем? Можешь ли ты поручиться, что твой отец никого никогда не оскорблял безнаказанно? Оскорблял я! Мне сегодня только заплатили.

   Раздался выстрел. Цепляясь за ветви, шелестя и хлопая крыльями, слетела с вербы птица и упала на фартук Ильки. То была молодая орлица. Одна дробина попала ей в глаз, а другая раздробила клюв...

   - Посмотри, моя милая! В лице этой птицы сильно оскорблена природа... Это оскорбление много выше нашего... Терпит природа... Не наказывает же, не мстит...

   Затрещали кусты, и Цвибуш увидал перед собой высокого, статного, в высшей степени красивого человека, с большой окладистой бородой и смуглым лицом. Он держал в одной руке ружье, а в другой соломенную шляпу с широкими полями. Увидев свою дичь на коленях хорошенькой рыдающей девушки, он остановился как вкопанный.

   - Впрочем, этот человек уже наказан! - сказал Цвибуш. - Сильно наказан! Его грехи бледнеют перед той карой, какую он несет! Рекомендую тебе, Илька, графа Вунича, барона Зайниц. Здравствуйте, граф и барон! Чего в вас больше, графства или баронства? В вашей чертовски красивой фигуре много того и другого... Вот она, ваша дичь! Моя дочь отпевает ее.

   Барон Артур фон Зайниц, мужчина лет двадцати восьми - не более, но на вид ему за тридцать. Лицо его еще красиво, свежо, но на этом лице, у глаз и в углах рта, вы найдете морщинки, которые встречаются у людей уже поживших и многое перенесших. По прекрасному смуглому лицу бороздой проехала молодость с ее неудачами, радостями, горем, попойками, развратом. В глазах сытость, скука... Губы сложены в покорную и в то же время насмешливую улыбку, которая сделалась привычной... Черные волосы барона фон Зайниц длинны и вьются кудрями. Они напоминают собой волосы молоденькой институтки, еще не завивавшей своих волос в косы. Артур редко купается, а поэтому и волосы его и шея грязны и лоснятся на солнце. Одет он небогато и просто... Костюм его незатейлив и крайне неопределенен... Воротнички грязной сорочки выдают, что барон не следует моде. Такие воротнички носили четыре года тому назад. Галстух черный, потертый и ленточкой; его узел, связанный некрасиво и наскоро, сполз на сторону и грозит развязаться... Куртка и жилет роскошны; они покрыты пятнами, но они новы. Сшиты они из дорогой серой материи, приготовленной из лучшего козьего пуха. Потертые, давно уже отживающие свой век, шёлковые панталоны плотно облекают его мускулистые бедра и очень красиво теряются выше колен в складках высоких блестящих голенищ. Каблуки на сапогах искривлены и наполовину стерты. На жилетке из козьего пуха покоится цепочка из нового металла. К цепочке прицеплено шесть золотых медальонов, золотой аист с брильянтовыми глазами и маленькое, очень искусно сделанное, ружье с золотым дулом и платиновым прикладом. На прикладе этого ружьеца можно прочесть следующее: "Барону Артуру фон Зайниц. Общество вайстафских и соленогорских охотников". Не спрашивайте у барона, который час: к карманному концу цепочки прицеплены не часы, а ключ и оловянный свисток.

   Род баронов Зайниц не может похвалиться своею древностью. Он ведет свое начало с первого десятилетия настоящего столетия, только. У Артура хранится "История баронов фон Зайниц", маленькая брошюрка, заказанная во время оно отцом Артура, Карлом, одному заезжему ученому шведскому пастору. Услужливый пастор взял большие деньги и, сочиняя родословное дерево милостивых баронов, не щадил ни бумаги, ни правды. Родословную повел он с одиннадцатого столетия. Брошюрке этой, разумеется, многие поверили; поверили в особенности те, которым не было надобности контролировать пастора. Но Зайницам пришлось покраснеть за свою брошюру, когда одна очень услужливая иллюстрированная газета, желая прислужиться, напечатала их герб и родословную, более похожую на правду, чем та, за которую было заплочено пастору. Первый барон Зайниц был простой дворянин, женатый на дочери банкира, выкрестившегося еврея. Это была личность ничтожная во всех отношениях, пресмыкающаяся, вечно голодная и любящая деньги больше всего на свете. Она невидимо прожила бы свой век и навсегда стушевалась бы в памяти людской, если бы не фортуна, которая улыбалась ей и милостиво и постоянно... У первого Зайница было два брата. Один из них был иезуитом, читал в каком-то университете физику и собственными руками пробил себе путь к кардинальству. Другой брат был придворным поэтом и зятем лейб-медика. Благодаря сильной протекции этих двух братьев и деньгам тестя-банкира, имевшего крупные денежные связи, грамота на баронство фон Зайниц досталась не так трудно, как тому первому Зайницу, о котором врал шведский пастор. Второй Зайниц, дед Артура, дрался под Аустерлицем и умер профессором военной академии. Этот Зайниц был портретом своего дяди-кардинала и, подобно ему, был более кабинетным человеком, чем солдатом или помещиком. Отец Артура напоминал собой первого Зайница. Это тоже ничтожная, невзрачная, ничего не стоящая личность. Малообразованный, ограниченный, слабый физически и нравственно, он задался целью расточить в пух и прах всё то, что улыбающаяся фортуна дала его деду и отцу. Задача, однако, оказалась не легкой. Баронство Зайниц занимает не малое пространство. Железная дорога пересекает его в двух местах. Оно считается, благодаря своим садам, виноградникам и почве, одним из богатейших и роскошнейших поместий. Находящиеся на нем конский завод и суконная фабрика, вместе взятые, давали баронам две тысячи четыреста франков в день, а об остальном и говорить нечего. Расточить такое богатство - не легкая задача, но у Карла фон Зайниц были отличные помощники. Помогали ему его сластолюбие, неуменье рассуждать, доброта и его... сын. Он до конца дней своих не переставал любить женщин. Любил он отчаянно, бешено, не рассуждая и не останавливаясь ни перед какими препятствиями. Женщины были его главной расходной статьей, без которой ему едва ли бы удалось расточить всё. В Вене у него была некоторое время любовница. К этой любовнице ездил он на экстренном поезде с многочисленной толпой сластолюбивых прихлебателей, пивших одно только шампанское. С каждым поездом любовнице привозились подарки, которые поражали своею роскошью и слишком красноречиво говорили о безумстве барона. Подарки состояли из фамильных драгоценностей, дорогих лошадей, векселей... Горничная его венской любви получала тысячу франков в месяц и имела на всякий случай своих лошадей. По приходе и пред уходом экстренных поездов давались лукулловские обеды. В Праге была другая любовница, в Будапеште третья и т. д. Женщины обожали его и, разумеется, за щедрость больше, чем за что-либо другое. Та масса анекдотов, которые рассказываются еще до сих пор о Карле фон Зайниц, как нельзя лучше характеризует это обожание. Из массы анекдотов приведем один.

   В одном из лучших немецких театров дебютировала молоденькая, только что выпущенная из театрального училища, актриса. (Ныне она очень известная актриса на роли драматических и трагических матерей-старух.) Она была молода, хороша собой и играла великолепно. Театр дрожал от рукоплесканий. После первого же действия ей был поднесен букет, украшенный драгоценнейшим ожерельем покойной баронессы фон Зайниц, матери Карла. Барон отдал это ожерелье, потому что оно лежало в его боковом кармане и острым концом медальона кололо его в бок. После второго действия несколько высокопоставленных лиц, которые находились на этот раз в театре, отправились за кулисы выразить дебютантке свое удивление. Между высокопоставленными находился и фон Зайниц. За кулисами он чувствовал себя как дома. Выпив в уборной первого любовника стакан шампанского, он направился к уборной восходящего светила. Дверь уборной была заперта. Он постучал.

   - Что вы делаете!? - изумились высокопоставленные... - Вы забываетесь! Вы забываете, что здесь не цирк, не оперетка... Не salon madame Deleaux! Вы чертовски дерзки, барон!

   - Вы думаете? Я только нетерпелив... - отвечал барон.

   - Но она сейчас выйдет! Неужели у вас не хватит терпения на две, на три минуты?

   - Не хватит.

   - Но ведь это неприлично! Она, может быть, теперь одевается!

   - Может быть, - отвечал нетерпеливый барон и постучал в дверь еще раз.

   - Кто там? - послышался из уборной молодой женский голос.

   - Я! - отвечал барон.

   - Кто вы?

   - Один из почитателей вашего таланта. Я, собственно говоря, в вашем таланте ни бельмеса не смыслю, но мне говорят, что вы прекрасно играете, а я привык верить на слово. Отоприте!

   - Странно... Я в уборной! В уборную нельзя входить. Да вы кто такой?

   - Я барон фон Зайниц. Имею к вам дело.

   Голос из уборной заговорил потише и не так смело:

   - Очень приятно, барон... Но я не одета... Подождите пять минут.

   - Мне ждать некогда. Через две минуты я уезжаю. Сейчас или никогда!

   - Нельзя!

   - Ваше дело... Прощайте! Кто это, чёрт возьми, меня за рукав дергает?

   Возле барона собралась толпа почитателей дебютантки. Толпа была крайне возмущена дерзким поведением барона. Она потребовала от барона, чтобы он отошел от двери. Жених дебютантки, находившийся тут же в толпе, дернул его за рукав.

   - Извольте отойти от двери! - крикнули почитатели.

   - А если я не отойду, то что будет? - спросил барон и уже не пальцем, а кулаком постучал в дверь.

   - Вы, mademoiselle, вероятно, хотите, чтобы эти господа сделали со мной скандал! - сказал он сквозь дверь дебютантке. - Отворите! Через полторы минуты я уезжаю... Сейчас или никогда! Я, барон фон Зайниц, люблю всё делать сейчас или никогда! Угодно вам поговорить с бароном Зайниц, который имеет к вам дело?

   Дебютантка, видимо, колебалась.

   - Что вам угодно? - спросила она.

   - Ах, чёрт возьми! Что может быть мне угодно!? Некогда мне разговаривать! Ну, я буду считать до трех раз. Если вы не отопрете, когда я скажу "три", то я уйду, и вы меня никогда не увидите... Как много, однако, у вас поклонников! Это я замечаю по тем щипкам, которые они задают мне сзади и с боков... Ну, я начинаю... раз... два... Ну... ну...

   В уборной около двери послышались легкие шаги.

   - Три! - сказал барон.

   Щелкнул замок. Дверь тихо отворилась. Перед носом барона прошмыгнула из уборной хорошенькая, улыбающаяся горничная. Барон сделал шаг вперед, и его обоняние утонуло в тонких запахах уборной. Она стояла у темного окна, закутавшись в шаль. Около нее лежало платье, которое ей предстояло надеть... Щеки ее были красны. Она сгорала со стыда...

   "Боже мой, как она еще невинна!" - подумал барон и, поклонившись, сказал:

   - Прошу прощения! Я через минуту уезжаю, а потому...

   Дебютантка подняла глаза на барона. Глаза ее были полны любопытства. Она видела его в первый раз, но она так много слышала о нем, находясь еще в театральном училище! Она его давно уже обожала понаслышке.

   - Что вам угодно, барон? - спросила она после тяжелого, минутного молчания.

   - Вы извините, mademoiselle, что я так настойчив, но... честное слово, вы мне нравитесь!

   Дебютантка потупилась. Щеки ее еще больше покраснели.

   - Я не люблю комплиментов, - сказала она.

   "Боже, как она невинна!" - подумал барон и сказал:

   - Сколько жалованья назначило вам ваше начальство?

   - Еще не назначало, а назначит... Сколько - не знаю... На первых порах, вероятно, не более двух тысяч талеров...

   - Гм... Цена хорошая... На первых порах достаточно.

   Барон умолк и впился глазами в дебютантку. Дебютантка готова была провалиться сквозь землю от стыда и ожидания.

   - Если вы ко мне приедете, - сказал, помолчав, фон Зайниц, - то вы получите в сто пятьдесят раз больше.

   Розовые щеки дебютантки стали белы, как полотно сорочки барона... Дебютантка вскрикнула, всплеснула руками и, как оглушенная выстрелом из сотни пушек, сразу упала на обитое бархатом кресло. С ней сделался истерический припадок. Фон Зайниц поклонился и вышел. Когда в уборную вошла горничная, дебютантка рыдала. Рыдания были отрывистые, смешанные со смехом... Горничная испугалась, выбежала из уборной, и чрез минуту вся сцена разделилась на кучки. Кучки шептались, искоса поглядывали на дверь уборной и не знали, что им делать: возмущаться дерзким поступком барона или же... завидовать счастью рыдающей дебютантки? Жених, как сумасшедший, вломился в уборную, пал к ее ногам и завопил:

   - Не плачьте, моя милая! Это оскорбление не пройдет ему даром! Но... зачем, чёрт возьми, вы отперли дверь этому демону?

   Дебютантка положила свое заплаканное лицо на белую манишку жениха, положила свои руки на его плечи и прошептала:

   - О, Жорж! Как я счастлива! Как мы с тобой счастливы! Он пообещал в сто пятьдесят раз больше, а мы учили в театральном училище, что барон фон Зайниц умеет держать свое слово! Жаль только, что он некрасив! Но... В сто пятьдесят раз больше!! Пойди, мой друг, попроси, чтобы объявили публике, что я по болезни продолжать игру не могу!

   На следующий день дебютантка получила от "обожаемого" фон Зайниц жалованье вперед за три месяца...

   Этот анекдот правдоподобен, но насколько он правдив, я не знаю.

   Второй расходной статьей барона были карты. Зайниц играл очень редко. Он скучал за картами. Но раз севши, от скуки проигрывал он громаднейшие куши. От скуки же он изобрел и свою собственную карточную игру. Его игра слишком проста. Она называлась "Черные и Красные".

   - Красная или черная? - спрашивал Зайниц своего партнера, показывая ему сорочку карты. - Если угадаете, то вы выиграли, а если не угадаете, то я выиграл.

   Умней этой игры едва ли мог изобрести что-нибудь Зайниц. Однако он сумел проиграть на ней в два вечера графство Вунич, купленное когда-то дедом Артура в Галиции. Графство Вунич было его первой чувствительной потерей.

   Второй потерей была его жена, баронесса фон Зайниц, которую он убил своим поведением. Третьей потерей была дочь, ханжа и идиотка, которую, чтобы поправить расстроившиеся дела, пришлось выдать замуж за лезшего в дворяне банкира-жида. Баронство же Зайниц постигла самая плачевная участь. Оно было заложено за бесценок зятю-банкиру, который на торгах и оставил его за собой. Карл кончил тем, что неудачно застрелился (пуля засела в плече), и умер на руках дочери и патеров, оставив банкиру "на всякий случай" несколько векселей на солидную сумму.

   Сын его Артур после смерти матери, когда ему было двенадцать лет, был отправлен в Вену, где и отдан в пансион. Вышедши из пансиона, где он выучился говорить на трех языках, он поступил в университет, на филологический факультет. Вскоре Артур оставил филологию и поступил на математический факультет. На этом факультете ему повезло. Он получил премию за лучшее студенческое сочинение по дифференциальному вычислению. Кончив курс на математическом факультете, он опять занялся филологическими науками. Это блуждание от одной пристани к другой, пожалуй, и кончилось бы чем-нибудь хорошим, если бы не те тысячи, которые ежемесячно приходилось ему получать на почте и от поверенных отца. Тысячи вскружили ему голову. Когда ему надоело собирать библиотеку, на которую он тратил большие деньги со дня своего поступления в университет, он потерял под собой почву и пошел по стопам отца... Он поехал в Париж. Тысячи писем полетело из Парижа в баронство Зайниц с требованием денег. Карл был добр, а потому ни одно письмо не осталось без ответа; каждый ответ состоял из чеков. К счастью Артура, денежные пакеты, которые он получал из родины, с каждым месяцем становились всё меньше и меньше, приходили в Париж всё реже и реже... Сотни постепенно вытесняли собой тысячи. Вместе с известием о смерти отца Артур получил тысячу франков и письмо зятя-банкира. Банкир писал, что посылаемая тысяча составляет в с ё состояние барона Артура фон Зайниц и что ему, Артуру, надеяться не на что... Артур прочитал письмо и густо покраснел.

   Ему стало ужасно стыдно за себя и за своего отца. Он серьезно задумался, и ему стало страшно за свою будущность, которую он так любил и жалел, когда сидел на университетской скамье. Он разорвал в клочки письмо зятя и изо всей силы ударил себя кулаком по лицу... Тысячу хотел он бросить в окно, но... не бросил. И хорошо сделал. Эта тысяча пригодилась ему. Она была потрачена на бегство из Парижа от долгов. Кредиторами его были содержатели отелей, ростовщики и, что постыднее всего, кокотки... Последние дни в Париже ему пришлось прожить на счет кокоток... Бежал он на родину испившийся, истаскавшийся и изовравшийся, но, к счастью, не до конца. Здоровье его еще не было надломлено, и заведомо подлецом он еще ни разу не был. К счастью, у Артура была упругая натура. В Вене он опять принялся за науки и с большим рвением, чем прежде. Чтобы иметь кусок хлеба и не лезть к родным за деньгами, он сделался преподавателем алгебры в одном из военных училищ и корреспондентом двух больших парижских газет. Заработывал он также немного и писанием стихов, которые помещал во французских журналах. (Подобно Фридриху Великому, он немецкого языка терпеть не мог.) Жизнь пошла тихая, скромная, сносная, диаметрально противоположная парижской, но недолго она была такой... Она была испорчена на самом интересном месте, именно в тот самый золотой год, когда Артур сделался доктором философии и магистром математических наук. На широкой дороге судьба подставила ему ножку. Он, сам того не замечая, наделал долгов. Кто раньше был богат, а теперь беден, тот поймет это "не замечая". Артур к тому же еще женился на одной хорошенькой, влюбившейся в него бедной дворяночке. Женился он и по любви и из сострадания. Женитьба увеличила его расходы. Волей-неволей нужно было обратиться к сестре. Артур написал сестре письмо, в котором просил ее сообщить ему, какая участь постигла имение их матери, и если оно не было продано за долги, то уделить ему частицу получаемых с него доходов. Тут же между прочим он попросил сестру прислать к нему в Вену его библиотеку, взятую ею когда-то на сохранение. В ответ на это письмо Артур получил от зятя телеграмму, в которой просили Артура немедленно приехать в Зайниц. Артур поехал. Когда он въехал в Зайниц, его попросили идти пешком.

   - Госпожа Пельцер, - сказали ему, - не любит стука колес. Потрудитесь дойти до дома пешком.

   Артура встретили в гостиной зять и сестра. Сестра сидела на кресле и плакала. Зять при входе его уткнул нос в газету...

   - Это я! - сказал им Артур. - Не узнаёте?..

   - Видим, - отвечал банкир. - Недурно сделали, что нас послушали и приехали... Мы очень рады, барон, что вы еще не утратили способности послушания... От слова "послушный" попахивает чем-то рабским, но вы извините... Для таких господ, как вы, послушание необходимо...

   - Я вас не понимаю, - сказал недоумевающий барон. - Сестра, о чем ты плачешь? Брат Артур приехал, а ты плачешь... Ответь же чем-нибудь на мое "здравствуй"! Полно плакать!

   - Она, милостивый государь, - сказал банкир, - заплакала, как только нам доложили, что вы едете... Сядьте... У вашей сестры, слава богу, есть еще кресла. Не всё расточили вы с вашим отцом. Она, моя жена, плачет, потому что еще любит вас...

   Артур сделал большие глаза и ладонью провел себе по лбу. Он не понимал.

   - Да, - продолжал банкир, не спуская глаз с газеты, - она не может так скоро покончить с чувством, которое, надо сознаться, неестественно, потому что фактически она перестала уже быть вашей сестрой... Гм... Вы ей не брат. Она неизмеримо выше вас. Вы низки для того, чтобы быть братом этой женщины... Милостивый государь! Благодарите эту женщину! Если бы не она, вы не осмелились бы переступить порог этого дома!

   - Объясни мне, сестра, - обратился побледневший Артур, - что я должен понимать под словами твоего мужа... Пельцера? Я решительно ничего не понимаю! Потом, твои слезы... Не понимаю!

   Банкирша отняла от лица платок, вскочила и, шурша своим тяжелым платьем, заходила по гостиной. Слезы, самые настоящие, крупные, капали с ее глаз на пол.

   - Не понимаешь? - закричала она визжащим голосом. - Пойми же наконец, что ты убиваешь нас своим поведением! Твоя безнравственность возмущает нас! Я возмущена, как сестра и христианка!..

   - Объяснись, сестра! - сказал Артур. - Я не пойму никак, что вы хотите мне сказать?

   - Молчи! Я не хочу слышать твоего голоса! На какой это дряни ты там женился?

   - Да, барон! - подхватил банкир высоким дребезжащим тенором. - Женясь на этой ничтожной женщине, вы опозорили имя баронов фон Зайниц и тех, которые считают себя их родственниками!

   Ручка кресла, за которую держался барон, затрещала. Артур задрожал от гнева.

   - Сильвия! - сказал он, повернувшись к сестре. - Я тебе ни слова не сказал, когда ты выходила замуж за негодяя Пельцера. Я уважал твою волю, а ты? Ты позволяешь себе под диктовку Пельцера наносить мне тяжкие оскорбления! Не забывайся!

   - Я негодяй? - крикнул Пельцер. - Прощаю вам это слово, барон! Прощаю!

   Сильвия топнула ногой и сделала шаг к брату.

   - Я всё про тебя знаю! - зашипела она, глотая слезы. - Всё! Мало того, что ты женился на бульварной дряни, оборвыше, мало того! Ты еще безбожник! Ты никогда не ходишь в церковь! Ты забыл бога! Ты забыл, что во всякую минуту душа твоя готова расстаться с телом и отдаться в руки дьявола!

   - Дай бог, чтобы все были такими негодяями, как я! - кричал между тем Пельцер. - О! Тогда бы на земле иначе было! Тогда бы не было на земле людей, которым всё нипочем: и имя и честь... Не было бы тех женщин, бульварных потаскушек, которые...

   Пельцер вдруг замолчал. Он посмотрел на лицо Артура, и ему сделалось страшно.

   - Так не поступают даже лютеране, как ты поступаешь! - кричала Сильвия. - Мы позвали тебя для того, чтобы дать тебе понять, как ты низок! Ты должен покаяться! Разойдись с ней и... перемени свой образ жизни! Немедля! Слышишь? Понимаешь?

   - Коли вы придерживаетесь сословных традиций, - сказал глухим голосом Артур, - так знайте же, что барону Артуру фон Зайниц не к лицу входить в какие бы то ни было препирательства с еврейским выходцем из русской Польши и с его женой! Но... снисхожу к вам и задаю один вопрос. Задаю его и ухожу. Что вы скажете мне относительно имения моей покойной матери?

   - Оно принадлежит Сильвии, - сказал Пельцер, - ей только одной.

   - По какому праву?

   - А разве вам неизвестно завещание вашей матушки?

   - Что вы лжете? Не было никакого завещания! Я знаю это!

   - Оно есть!

   - А если есть, так оно подложное! Моя библиотека где?

   - Она продана за тысячу франков, которые были посланы вам в Париж...

   - Она стоит не тысячу, а двести тысяч франков!

   Пельцер пожал плечами и усмехнулся.

   - Несмотря на всё мое желание, я не мог продать ее дороже.

   - Кто ее купил?

   - Я, Борис Пельцер...

   Артур почувствовал, что задыхается. Он схватил себя за голову и побежал из гостиной.

   - Воротись, брат! Воротись! - закричала ему вслед Сильвия.

   Артур хотел не ворочаться, но не смог. Он любил еще сестру.

   - Покайся, Артур! - сказала Сильвия воротившемуся брату. - Покайся, пока еще есть время!

   Артур выбежал из гостиной и через минуту, задыхаясь и дрожа от гнева, мчался к воксалу железной дороги.

   Запершись в купе второго класса, он лег на софу лицом вниз и доехал в таком положении вплоть до самой Вены. В Вене судьба подставила ему другую ножку. Приехав домой, он не застал жены дома. Его горячо любимая жена, во время его отсутствия, бежала к любовнику... Она оставила письмо, в котором просила прощения. Артур был поражен этой изменой, как громом...

   Через неделю жена его, прогнанная любовником, вернулась к нему, чтобы отравиться и умереть у порога его квартиры... Когда Артур, похоронив жену, воротился с кладбища домой, его встретил лакей с письмом. Письмо было от сестры Сильвии и содержало в себе следующее:

  

   "Мой дорогой брат! Мы всё знаем... Тайное убийство, которое ты совершил, чтобы сгладить с лица земли следы преступления, опозорившего наше имя, противно богу... Мы требовали только покаяния, но она, твоя жена, могла бы жить. Смерть ее не нужна. Нужно было только ее удаление. Но не отчаивайся. Мы молимся за тебя, и, поверь, наши молитвы не напрасны. Молись и ты.

  

   Артур разорвал это письмо на мелкие клочья. Ноги его заходили по клочьям, на которых святотатственной рукой было написано божие имя... Артур зарыдал и упал на землю без чувств...

   Учительство, философия, математика, французские стихи - всё было брошено и забыто Артуром. Наконец, придя в себя, он напился страшно пьян и с тех пор, перекинув через плечо двухстволку, застранствовал "диким Зайницем" по окрестностям Зайниц, Гольдауген и других деревень, выпивая баснословные количества вина и уничтожая дичь. Он зажил странною жизнью... Люди видели его только в трактирах и кабаках, которые украшают своею затейливою пестротою перекрестки дорог. Его видели и знали все лесничие и большая часть пастухов.

   Где он жил, чем питался, никому не было известно. Его считали бы сумасшедшим, если бы он так умно не заговаривал с теми людьми, с которыми ему приходилось встречаться. Не знали, как и что о нем думать. Называли его "диким Зайницем", странствующим отшельником и "несчастным бароном Артуром". Бульварная пресса заговорила о нем, - о каком-то громаднейшем процессе, который намерен повести Зайниц против Пельцеров, о сестре, которая легально ограбила брата; начали печататься ни с того ни с сего анекдоты и маленькие романы из жизни Артура фон Зайниц или его отца. Нашлась даже газетка, которая пожалела об исчезновении рода Зайниц...

   Артур блуждал большею частью по садам и рощам. В садах и рощах было больше дичи, чем в поле и у рек. Хозяева садов не запрещали ему охотиться. Они ненавидели его сестру и в нем видели злейшего врага Пельцера. Хозяйки даже радовались тому, что их сады и рощи посещает фон Зайниц.

   - Нельзя сказать, - говорили они, - чтобы он был лесным царем, нет! Он слишком молод для этого... Он скорее лесной кронпринц!

   Встречаясь с людьми, лесной кронпринц обыкновенно очень вежливо раскланивался. Наткнувшись же на Цвибуша и Ильку, он остолбенел. Его, как художника, поразила красота и реальность группы, составленной из Цвибуша, Ильки, арфы, скрипки и птицы.

   Услышав рыдания, Артур нахмурился и сердито кашлянул.

   - Чего она плачет? - спросил он.

   Цвибуш усмехнулся и пожал плечами.

   - Плачет, - сказал он, - вероятно, потому, что она женщина. Будь она мужчиной, она не плакала бы.

   - Это ты ее обидел?

   - Я, барон! Каюсь...

   Барон с негодованием посмотрел на жирную, лоснящуюся физиономию Цвибуша и сжал правый кулак.

   - Чем же ты ее обидел, старая скотина?

   - Я обидел ее тем, ваше сиятельство, что имею морду, по которой можно безнаказанно бить хлыстом... Она моя дочь, барон, а при дочерях благовоспитанные люди не позволяют себе бранить отцов...

   - За что ты ее обидел, каналья? Не плачь, девушка! Я сейчас его проэкзаменую, мерзавца! Ты ее бил, что ли?

   - Вы угадали, барон, но только отчасти... Да, били, только не ее и не я... Ваше участие к моей дочери трогает меня, граф! Благодарю!

   - Шут! - проговорил барон, махнул рукой и нагнулся к Ильке.

   - Что с тобой, милая? - спросил он. - О чем ты плачешь? Кто тебя обидел? Скажи мне, кто тебя обидел, и я... обижу его, обижу сильно!

   Барон большой загорелой рукой провел по волосам Ильки. Глаза его затеплились хорошим огоньком.

   - Мы, мужчины, должны заступаться за женщин, потому что сильные обязаны защищать слабых. Чего же ты плачешь?

   И, засматривая в лицо, покрытое влажными пальчиками и распустившимися волосами, фон Зайниц опустился на колени и осторожно уселся около Ильки. Он заговорил голосом, каким давно не говорил. Илька услышала голос нежный, вытекавший прямо из души, - голос, которому смело можно было довериться...

   - Чего плачешь? Поведай мне свое горе! Возле тебя сидит теперь не глупый шут, старик, а сильный мужчина. Можешь положиться на меня... Я силен и всё могу сделать... О чем же ты плачешь? Ну?

   Дети, которых спрашивают о причине их плача, начинают плакать сильней. То же самое случается и с женщинами. Илька заплакала сильнее...

   - Судя по тому, как ты сильно плачешь, у тебя должно быть большое горе... Ты расскажешь мне... Ведь расскажешь? Со мной можешь быть откровенна. Я спрашиваю тебя не из простого любопытства. Я хочу помочь тебе... Честное слово, девушка!

   Артур нагнулся и поцеловал Ильку в темя.

   - Не будешь плакать? Да? Да ну же, милая! Чтобы облегчить несколько свое горе, стоит только высказаться...

   - Едва ли она скоро перестанет плакать, - сказал Цвибуш. - Нервы ее слабы, как ниточки на рубахе, которую носили пять лет. Дадим ей, барон, выплакаться... Нехорошо, Илька! Много слез прольешь - скоро пить захочешь.

   - Ах, да! Воды ей нужно дать! - сказал барон. - Вода здесь близко... - Барон встал и скрылся за густой листвой; сухие сучья и ветви затрещали под напором его тяжелого тела.

   - Каков барон! - захихикал Цвибуш. - Нежен, вежлив, предупредителен! Ха-ха-ха! Можно подумать, что он и в самом-таки деле такой добряк. Верь ему, Илька, но слегка. Он славный малый, но палец в рот ему нельзя класть. Откусит руку до самого локтя. Про историю у Гольдаугенов не рассказывай ему. Он родня этим живодерам Гольдаугенам и посмеется над тобой, как над последней дурой. Скоро ты кончишь плакать?

   Затрещали вновь сучья, и из-за листьев показался Артур с охотничьим серебряным стаканом в руках. Стакан был полон воды.

   - Пей... Как тебя зовут? Илькой? Пей, Илька!

   Барон опустился на колени и поднес к губам Ильки холодный стакан. Илька отняла от лица руки и отпила полстакана...

   - Как я несчастна! Ах, как я несчастна! - пробормотала она.

   - Верю, охотно верю! - сказал барон и помочил ей виски холодной водой. - Я назвал бы тебя, моя милая, лгуньей, если бы ты сказала, что ты счастлива. Пей еще!

   - Ради бога, умоляю вас, не браните моего отца! - прошептала Илька. - Он тоже очень, очень несчастлив!

   - Не буду бранить... Я побранил его, потому что погорячился. Я на первых порах думал, что он тебя обидел. Беру свои нехорошие слова назад. Но он так хладнокровно относится к твоему горю, как не подобает относиться порядочному отцу.

   - Недоставало еще, чтоб вы и мне помочили водой виски! - засмеялся Цвибуш. - Я разучился реветь еще тогда, когда привык к отцовским розгам. Какой вы, однако, сегодня неженка, барон! Не узнаю в вас сегодня того барона Артура фон Зайниц, который шесть лет тому назад выбил два зуба маркеру в ресторане "Вороного коня" в Праге... Помните, ваше сиятельство? Один зуб изволили вы выбить кием, а другой кулаком...

   - Мало ли чего не было шесть лет тому назад! - пробормотал фон Зайниц. - Многое было, и было такое, о чем неприлично упоминать теперь. Ну, Илька! Рассказывай! Ты теперь успокоилась немножко, а чтобы прийти в себя окончательно, тебе стоит только высказаться... Ну? Кто тебя обидел?

   - Обидели не меня, а моего отца!

   - Вот как! Так ты за отца плачешь?

   - Его ужасно оскорбили! Вы ужаснулись бы, если бы увидели, как его, бедного, оскорбили!

   - Так вот что! Гм... Какая же ты, однако, хорошая девочка! У тебя, старина, хорошая дочь! Редкость! Ну, всё одно, рассказывай... И за него я так же охотно заступлюсь, как и за тебя.

   - Не заступитесь, барон! - сказал Цвибуш.

   - Почему?

   - Потому что это невозможно... Я имел честь получить пощечину не от маленького человека, а от очень большого. Никакое ядро не в состоянии долететь до этого человека! Да и не следует заступаться! Моя дочь капризничает!

   - Что за пустяки! Для меня одинаково, кто бы ни оскорбил! Мое ядро, если только нужно, долетит до всякого... Рассказывай, Илька. Я помогу тебе.

   Заикаясь, глубоко вздыхая и то и дело повторяясь, Илька поведала Артуру фон Зайниц свое горе. Когда она, рассказывая, дошла до графини Гольдауген, поднявшей хлыст, барон нахмурился.

   - Так это... была женщина? - спросил он.

   - Да, графиня Гольдауген...

   - Гм... Дальше...

   Барон страшно побледнел и почесал себе лоб.

   - Дальше, дальше... Я слушаю... Так женщина ударила его? Не мужчина?

   - Женщина, барон!

   - Гм... Так... Отчего же ты не продолжаешь?

   Когда Илька рассказала о том, как упал под ноги лошади ее отец, как он потом обливался кровью, барон взглянул на Цвибуша...

   - Губу это она тебе рассекла? - спросил он.

   - Ну, стоит ли об этом говорить? Поговоримте лучше, господа, о политике!

   - Я тебя, старый дурак, спрашиваю, она рассекла тебе губу или не она? - крикнул барон и ударил кулаком по траве. - Дочь страдает из-за него, а он шутит! Не люблю шутов!

   - Она, она! - сказала Илька.

   - Облекаю старого дурака в молодую шкуру и возвращаю его по принадлежности! - проворчал Цвибуш. - Я не шучу, а говорю правду! Политика много лучше разговоров, из которых не выйдет решительно ничего путного...

   Илька показала руками, сколько приблизительно крови пролил ее отец, как он хромал, когда плелся к часовне. Когда она рассказала о судье и передала все до единого его слова, барон презрительно усмехнулся и плюнул в сторону. Плевок отлетел на две сажени.

   - Скоты! - проворчал он... - Да, он прав! Эта каналья права! Он не мог ничего сделать. Этот гольдаугенский Аристид такой же раб Гольдаугенов, как и та лошадь, которая чуть было не раздавила этого шекспировского шута, твоего отца!

   - Мне не бывает так досадно, - кончила Илька, - когда моего отца бьют пьяные мужики или полицейские. Полиция, барон, не позволяет нам играть в больших городах. Но мне досадно, обидно, оскорбительно... обидно, когда женщина, образованная, знатная, с нежным лицом... И какое она имеет право смотреть на нас так надме