Жданов Лев Григорьевич - Венчанные затворницы

lign="justify">   - Чахнет молодая царица наша! - стали шептать по углам во дворце.

   - Порчу напустили и на эту жену! - угрюмо думает Иван и намечает: кого пытать, кого казнить еще придется, если доконают и эту, как Настю доконали. Соображает, кому мешает новая жена его.

   "Никому, как Захарьиным! - мелькает в больном мозгу. - Им невтерпеж, что новые люди кругом меня, родичи Марушкины. Вот и умыслили лихо. Ну, поглядим, што будет!.."

   И сверкает глазами, сжимает посох свой царский с наконечником острым, стальным, без которого никуда не выходит теперь Иван.

   А Захарьины и не чуют, какая гроза над головами всего ихнего рода сбирается...

   Долго хирела Мария. Кровью, как и Анастасия, кашлять стала.

   Раза два за те семь лет, какие прожила она в теремах царских, являлась у всех надежда, что даст царица плод брачный Ивану. Но все печально кончалось, только еще больше подкашивая слабые силы женщины.

  

  

   Ранней весной, 1569 года, только было первые лучи веселые заиграли на главах золоченых в Кремле, выглянули в сводчатые душные покои дворцовые, - возвестили Ивана, что отходит Мария.

   Пошел он проститься с умирающей, которая давно уже по имени только жена ему.

   Как увидал он первую струйку крови на устах у больной года два тому назад, так уже почти и не виделся с нею. Разве за молитвой или за трапезой.

   Подошел Иван к постели - и отшатнулся.

   Не двадцатидвухлетняя, хотя бы и больная, женщина лежит перед ним, а старуха, скелет полуживой, с заостренным, клювообразным носом, с провалившимися щеками, на которых два пурпурных пятна горят.

   Губы, когда-то полные, пунцовые, влажные, - потемнели, высохли, покрыты слизью и запекшимися следами крови. Руки плетьми лежат вдоль тела, поверх парчового покрова постельного. Только глаза еще живут, горят даже каким-то удвоенным, нездешним огнем.

   У ног постели оба царевича стоят.

   Ваня, пятнадцатилетний красавец богатырь, нередко принимавший уже участие в пирушках отцовских, полюбил тихую, кроткую, ласковую мачеху и теперь искренне опечален ее близкой смертью.

   Федор, мягкий, женственный, с трудом привыкающий к дворцовой жизни, недавно взятый еще из женского терема на мужскую половину, совсем подавлен горем.

   Мария взглянула на вошедшего Ивана, глазами знак сделала, когда тот спросил:

   - Маруша, узнаешь меня?

   И снова перевела взгляд на пасынков. Потом зашевелила пальцами, словно подозвать хотела их.

   Наклонились оба... Она слегка коснулась до их головы концами холодеющих пальцев, потом, с последним усилием, переместила руку свою на небольшую иконку, подарок христианки матери, теперь возложенную на грудь умирающей по ее просьбе.

   Губы царицы что-то шепчут, но голос не повинуется. Не слышно ни звука. Так и умерла она. Нельзя было узнать, молитву шептала в последний миг Мария или просила о чем-нибудь живущих: мужа, детей, которым старалась заменить родную мать...