Жданов Лев Григорьевич - Венчанные затворницы

т: "Вот еще новый подсобник против родовых врагов извечных заявился!".

   А Михайло Захарьин - к этим самым "недругам" кинулся. Против Глинских и Вельских песню завел... И этих умненько так-то обошел, что если не будут друзьями, так и помехой не явятся эти важные, родовитые бояре бедному роду Захарьиных. Все невольно стали подумывать: "Не плохо, кабы царь женился на какой-нибудь девушке из незнатного роду. Родичей новой царицы тогда легче закупить будет и на свою сторону перетянуть. А царица молодая и родня вся ее во дворце да в теремах московских - всегда сила великая. Малые дети это знают".

   К Бармину, к духовнику царскому, заглянула боярыня, вдова честная, Иулиана Федоровна. Там и дарила, и сулила, и плакала. Адашев, покорный влиянию Макария, первый навстречу Никите пошел в этом важном деле. Без договору уговор у них составился. Всячески молодой, незнатный, но влиятельный Алексей направлял волю и мысли царя в известном направлении.

   События быстро последовали одно за другим, словно с горы покатились.

   Видела все это простоватая на вид, но лукавая, опытная вдова-боярыня - и только Богу молилась горячо, да как ястреб над цыпленком так и витала над дочерью: сама питала ее, своими руками еду-питье готовила, чтобы не окормили, не опоили, не испортили девушку. Сама чуть ли не постелю ей стлала. Со старухой-нянькой боярышни сторожили будущую царицу Московскую - грядущее счастье и величье свое, как обе они были уверены.

   Заражалась порою их надеждами и девушка. Но счастье было так велико, что дух перехватывало у красавицы. Искры начинали плясать в глазах, и кидалась она ниц перед божницей, горячо шепча:

   - Господи! Избави от искушения! Владычица, умири душу мою! Отведи горе от сироты. Смири дух мой гордый, не карай за думы суетные. Тебе, Господи, обручиться хочу... Никому больше! Помоги, Господи.

   Осень давно уж стояла. Деньки выпали теплые, ясные, бабье лето приспело.

   В один из этих дней Иван заглянул к Захарьиной, как все чаще и чаще делал за последнее время.

   По обыкновению, прошел он с Анной в сад, в беседку, увитую хмелем, жгуты которого поредели и пожелтели теперь.

   - Как жила без меня эти три дня? Што делала?

   - По домашнему, осударь! Знаешь наши дела девичьи... Золотом шила битью. Покров новый готовлю на престол храму нашему приходскому. Были подружки, заглядывали. Сама разок, гляди, у Насти Адашевой побывала. Все одно и одно у меня, осударь! Труда не слыхать тяжелого у нас, у дочек боярских, вон как у люда простого, вольного. Так зато он "вольный" зовется. Ихние девушки инако живут. А мы - по старине, осударь!

   - По старине? - машинально, очевидно не думая о том, что ему говорят, повторил Иван. - Не все оно по старине и ладно бывает.

   - Толкуют люди: не все и новое ко двору да в пору. А ино дело: тебе лучше знать, осударь! Каков ты, сокол ясный, в здоровье своем? Смутен штой-то? Не докука ли какая новая?

   - Нет, особливой докуки нету! - зорко вглядываясь в девушку, отвечал Иван. И вдруг быстро проговорил: - Нютушка! А ведь нынче я прощаться приехал!

   - Што ты, осударь? Што ты, Ванечка? Да за каким делом? Далеко ль? На долго ль сбираешься? Не слыхать было ничего. Уж не поход ли? Поведай скореича, осударь!..

   Допытывается девушка, а у самой голос дрожит, обрывается. Слезы из глаз градом так и посыпались, скользят часто одна за другой по щекам помертвелым. Скатываются на грудь, которая дышит сейчас тяжело и порывисто.

   - В поход? Эко што вывезла! Вот и видать: коротенек он, разум-то девичий. Кто же того не ведает: по осени в поход не сбираются, спустя лето - по малину в сад не хаживают. Весной да зимой - и походы все. А осеннее дело - иное. Свадьбы! Нагрянет Покров - и веселье со дворов. Венцом парней-девок покрывают. Вон оно што!

   - В толк мне не взять речей твоих, Ваня. Какой венец? Свадьба-то чья?

   - Моя, вестимо! Не век же мне чужих белых лебедушек подлавливать! Свою белоперую пора завести...

   - Ты, Ваня... ты, осударь, женишься?

   - Надо. Года такие выходят. В животе и в смерти Бог волен. Нельзя мне сиротой землю всю оставлять. Умру - пускай моим детям престол московский будет, не дядьевым сынкам. С них ихнего довольно!

   - Умрешь? Женишься? Помилуй, не мучь, осударь! Толком скажи...

   - И то толкую ясно. Жениться задумал. Ежели бояре, злые вороги, изведут раньше времени, штобы хошь семя мое осталося. Чего же молчишь? Не спросишь: на ком? За кого сватаюсь? Али знать не охотишься?

   Анна, ухватясь за край скамьи одной рукой, чтобы не свалиться от налетевшей слабости, сидела, не говоря ни слова.

   - На цесарской, слышь, сестре женюся. Уж и посольство наше вернулось. И персону невестину мне прислали. Пригожа на диво! И богатое вено за королевной цесарь, слышь, дает. Да, Нюша, што с тобой? - испуганно спросил он, заметив, что девушка как-то мягко, мешком, валится прямо на землю со скамьи.

   Подхватив ее, Иван снова усадил обомлевшую красавицу, ворот ей раскрыл-распахнул, стал в чувство приводить: в лицо ей дует, зовет по имени, встряхивая слегка:

   - Очнись, Нюша. Опомнись, милая!

   Заметил, что полуоткрыла глаза девушка, но все еще бледна, как мертвая. И зашептал:

   - Вижу, вижу: не ложно любишь меня! Да ведь и не расстаемся мы. Пошутил я. Какое там прощанье! Так все вместе век и проживем с тобою!

   Девушка сразу оживилась, порозовела даже, снова от сердца кровь к лицу прихлынула. Подняла свой кроткий взор на красавца царя, словно ждет, что он дальше ей скажет.

   - Не поймешь никак? Слушай... Я оженюсь, по долгу царскому, хошь и не люба мне королевна далекая. Тебя, слышь, за кого-либо из похлебников моих замуж тоже выдадим, честь-честью. Так лишь, для прилику единого, сама разумеешь. И будешь ты век со мной. Первая да единая. Выше царицы венчанной... Разумеешь? Так согласна ли?

   - Осударь, што пытаешь? Што спрашиваешь? Знаешь, видишь: на все твоя воля царская. Только не жилица я на свете. Ты, Ваня, добр-здоров, счастлив будь с осударыней-царицей твоей богоданной. А я... я в монастырь уйду, усердно за вас Бога молить стану... за счастье да за долгоденствие ваше.

   Каждое слово, каждый негромкий звук ее голоса дышали такой правдой и тоскою, что слезы выступили на глазах у впечатлительного юноши царя.

   В неукротимом порыве он искренне, горячо зашептал, откинув всякое притворство, всякое выпытывание:

   - Буде! Не плачь, не горюй, отри слезы, кралюшка. Ласточка ты моя сизокрыленькая! Щебетушечка веселенькая! Защебечи повеселее, по-старому. Ни на ком, кроме тебя, не оженюсь. Ни с кем-то не повенчаюся. Ты моя нареченная, моя царица, подруга богоданная. По гроб жизни! Вижу я, уверовал, што не царства домогаешься - меня самого любишь.

   - Тебя... тебя... - вдруг зноем пахнуло на юношу признание девушки, позабывшей о всяких границах и рамках благоразумия.

   Но тут же, словно против воли сдержалась... Словно сразу отрезвела от налетевшего упоения... Снова головой поникла, задумалась. Голова кружится от речей царя. Дух захватывает так, что больно груди становится. И тут же холодком пробирается злое сомнение в душу девушки, полную восторга и радости.

   - Да што ж ты все не веришь мне? Сызнова, гляди, очи затуманились? - спросил Иван. - Уразумей ты, девица: шутил я ранее, а вот сейчас всю правду-истину говорю. Хошь, крест целовать стану!

   - Верю, милый, верю, желанный... Тебе ль не поверю? Не о том я кручинюсь теперь. Не та дума пала на сердце. Ты-то не обманываешь. И сам так мыслишь, как сулишь. Да иные, лих, не подозволят. Хошь и царь, да не один ты. Вельможи, родня особливо вся близкая - гордени; князи да бояре первые!

   - Родня? Энто хто же? Вельские разве одни. Так не послушаю их. Уж были речи, как же! Окромя их - все, гляди, и рады, што близ тебя я погашал, прежние свои повадки буйные забывать стал. И сам отец-митрополит хвалит тебя же. А до Вельских, до Глинских мне и дела мало. Хошь и дядевья, да не свои они - литовцы. Им бы славы да корысти поболе добыть. А у меня и так вдоволь есть всего! Я царь всея Руси. И могу по своему хотенью невесту брать, хошь из посадских дворов, как отцом, дедом заведено. Штоб сильные роды, враждебные царю, дочек в царицы не вели, сами чрез то не крепли! Нешто я не смыслю. С митрополитом, гляди, уж говорено... Все обсказано. Дело по чину сотворим, штобы на царицу, на тебя, потом зависти да обиды боярской и всенародной не было. Не сказали бы: "Помимо всех девиц в царские терема шмыгнула!". Мы и это обкалякали. Сбор невест по царству назначу. И смотрины нарядим. А выберу я тебя! Так и знай. Поняла ль, горлинка?

   Молчит, слушает его девушка - и грезит наяву, вся опаляемая сладкими мечтами.

   Голоса послышались: мать и брат подошли - зовут хлеба-соли откушать гостя желанного. Не то Бог весть куда бы занесли любовные грезы сердце неопытное, горячее сердце влюбленное, девичье.

  

  

   С начала зимы, когда из вотчин своих, из городов далеких бояре-князья в Москву понаехали, особенно горячо стал обсуждаться вопрос: "Дума царская с митрополитом и родней Ивана вкупе кого-то юному царю в жены укажут?".

   А уж пора оженить государя, видимо, приспела. Очень многие слыхали о слабости юноши к сестре одного из стремянных его, к Захарьиной, но значения этому не придавали.

   - Тешится осударь. Хошь и царь он, спору нет, а все - отрок. В конце концов, послушает, што ему старшие, мудрейшие, дядья и бояре, вкупе с отцом духовным, порадят-посоветуют.

   И ждали, будущую царицу намечали-угадывали. У кого связи или богатство было большое - те за дело принялись. По влиятельным людям ездили, подсылали, узнавали, дарили, записи давали на целые состояния. Если девушка из ихнего дому в царицы попадет - все вдесятеро вернется!

   Дворцовая мелкая челядь за передачу вестей и слухов - в вине да серебре купалась. Особливо ближние женщины из бабкиного терема царского... Все же такое дело, как женитьба внука, не минет рук бабки, княгини Анны Юрьевны.

   Главный узел всех интриг и происков, связанных с близкой женитьбой царя, сплелся и свился вокруг владычного старца Макария. Но тот неразгадан остается у себя в кельях митрополичьего подворья. Где можно, на сан свой духовный сошлется.

   - Мое ли дело в мирские дела мешаться? Негоже мне. Придет царь совету спросить - я скажу по совести.

   Если же кому нельзя так ответить, он и помогать не отрекается, но добавляет:

   - Плоха твоя надежда на меня!

   - Почему так? - спросит гость.

   - Отбился от меня царь. Молод. Прелести всякие на уме, А я ему об ином поминаю. Вот он и не тово...

   - Да, разбаловался отрок вконец! - замечает гость. И уходит, довольный сочувствием пастыря, хотя бы и таким несущественным.

   А Макарий всех выслушивает, все в уме взвешивает. И вот в один вечер, когда Адашев с каким-то присылом царским - а может, и без всякого дела - к владыке пришел, тот ему и сказал на прощанье:

   - Пора бы уж царю и волю свою объявить. Кажись, теперь время самое. Толковали мы с осударем. Так вот, передай ему слово мое такое. Только не при людях. Слышь?

   Было то о посту Рождественском, так в самой средине декабря. А дня через четыре-пять вестовщики митрополичьи всех думных и радных князей, бояр и восточных царевичей, все духовенство кремлевское, всех служилых людей постарше стали на первое воскресное богослужение в Успенский древний собор позывать - слово митрополичье слушать.

   В субботу вечером позыв пришел. Кто бы из старших бояр и хотел к владыке раньше кинуться, узнать, в чем дело, - так уже поздно. Наутро вся площадь Ивановская народом пестрила. Занимало всех, какое такое торжество готовится неслыханное. У собора Успенского и по всей площади - ряды пищальников, ратных людей своих и заморских всюду понаставлены. Хоругви веют. Изо всех храмов кремлевских духовенство главнейшее в лучшем облачении в собор стекается. Колымаги, возки, сани крытые подъезжают. Сторонних людей и не пускают никого близко к паперти. Что-то необычайное творится.

   - Оженить сокола нашего, царя юного бояре сбираются, - с присущей толпе прозорливостью сейчас же порешила чернь.

   И она почти что угадала. Не его женят, он сам жениться порешил. Проследовал и сам митрополит в собор внутренними переходами крытыми. Там клир загремел:

   - Ис-полла-эти-дэспота!

   Служба началась торжественная. Прошла и закончилась служба.

   На амвоне темнеет сухощавая высокая фигура Макария. Звучит его мягкий, приятный, но отчетливый, звонкий голос:

   - Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!

   Пред ним море голов, наполняющих от края до края весь просторный храм, древнюю усыпальницу первосвятителей московских и всея Руси, творение великого итальянца, зодчего Аристотеля Муроля.

   Все сюда созваны, даже бояре опальные. Стоят и ждут: что скажет верховный пастырь всего православного стада?

   Недлинна речь Макария.

   - Чада мои духовные, великую радость поведать вам хощу. Близок час благодати Божией. Юный благочестивый осударь наш, царь Иоанн Васильевич Московский и всея Руссии, - яко некий крин райский, дивий, произрастая, не по дням, по часам зреет телом и владычным разумом. За его здравие, споспешествование и долгоденствие молитвы мы зде возсылали к престолу Божию пред чудотворным ликом Богородицы, Володимирской нарекаемой, и пред всеми угодниками и чудотворцами Божиими. Теперя прошу первых чинов и бояр ко мне на подворье пройти. Там ближе дело скажу: чего ждать нужно. За што нам сугубо Господа благодарить надлежит!

   Сказал и, окруженный блестящим клиром духовным, первый двинулся в путь, теми же переходами крытыми.

   Бояре и князья первые, царевичи и цари касимовские и татарские: сибирские и казанские, астраханские и крымские, все, какие на Москве проживали, - так за святителем толпой повалили. А остальные на площадь высыпали, там с взволнованным морем народным слились, словно поток речной влился в океан, еще больше своими толками и соображениями волнуя умы и души людские.

   В палатах своих митрополит также кратко повестил всем о том, о чем и сами вельможи догадались: царь юный решил в брак вступить. Мало того, перед брачным венцом - желает и царское венчание совершить над собой, по примеру отца, по примеру предков.

   Только не многие из ближайших к царю вельмож знали о последнем намерении царя. Остальным такая весть была новинкой, многим не весьма желанной.

   Не ожидая дальнейших расспросов, не давая разойтись поднявшемуся говору, Макарий заявил:

   - А теперя, чада мои, цари и царевичи, князья и бояре, милости прошу, со мною к осударю пойдем, как позыватые были за нами от его царской милости!

  

  

   Торжественно и чинно блестящим длинным шествием перешли все в царский дворец, где в самой обширной из палат, в Столовой, окруженный воеводами, рындами, ближней свитой, сидел Иван на возвышении царском, на старинном троне прадедовском, еще из Византии присланном.

   Разместились все по родам, по чинам. Кто сидит, кто стоит вдоль стен. Дышать трудно. Наряды зимние, меховые, тяжелые еще больше обременяют разряженных бояр.

   Поднялся Иван - и все зашумело, зашелестело, зазвенело цепочками, оружием... Все быстро поднялись. Земными поклонами на царский поклон отвечают.

   И впервые заговорил к большой толпе царь-юноша. Бледное от волнения лицо - красными пятнами, то и знай - вспыхивает. Голос звенит, и дрожит, и обрывается, но все крепнет и крепнет понемногу.

   - Отче-господине! - обратился по порядку царь к митрополиту к первому. - Милостью Божьею и Пречистой Его Матери молитвами и помощью великих заступников христианских: Петра, Алексия, Ионы и Сергия, и всех русских чудотворцев, - положил я на них свое упование, а у тебя, у отца своего, поблагословяся, помыслил оженитися. Попервоначалу дума моя была подружию пояти в иностранных государствах, у круля какого-либо, али бо у цесаря. Но после ту думу поотложил я. Не хочу жены искати в чужих землях, царствах инославных, как после отца-матери своих мал я остался, возрос без призору родительского. Не приучен на многое. Вот приведу себе жену из чужой земли. И в норов не сходны станем с нею, в свычаях царских наших да обычаях. То промеж нас худое житие пойдет. Посему и поволил я! - особенно торжественно и внятно произнес Иван, видя, как все чутко слушают кругом. - В своем царстве-государстве мыслю, отцовским обычаем, жены поискати и поятию, по твому, отче-господине владычный, пастырскому благословению.

   Сказал, умолк и сел. Все с легким говором опустились на места. Словно вдали по дну каменистому поток горный прокатился.

   Теперь всем ясно, что царь не только твердо решил пожениться, но еще хочет у себя, на Руси, вернее на Москве, невесту поискать.

   Люди, не знавшие ничего об Анне, так и занеслись мечтами: авось ихнего рода девицу залюбит Иван? А не то и происками да ловкостью не удастся ль провести как-нибудь свою невесту-родственницу в царицы Московские?

   Другие слыхали, наверное даже знали о Захарьиной Анне, а все-таки надежды не теряли.

   "Не больно красовита! Бледна, не дородна... Да и не родовита вовсе. Наша куды пригожее. И ростом и дородством взяла. И роды наши старые..."

   Так думали иные.

   И все готовы были искренне приветствовать решение юноши царя, хотя и не совсем по правилу он поступал: мало кому из главных бояр даже сказал о своем решении жениться.

   Ну да юн, горяч. Поуймут его задор молодой заботы и дела царские. Уж верховные советники велемудрые о том постараются!

   Первым, как и подобало, заговорил Макарий. Поднялся старик, у самого слезы радости на глазах.

   - Царь-осударь великий, чадо ты мое духовное наилюбезное! Порадовал ныне еси меня, старика, молитвенника и слугу твоего извечного. Юн еще толико, а разумом преисполнен обильно, яко кладезь водою кристальною - жаждущим в отраду и упоение.

   Как бы желая погасить недовольство в душах тех из первосоветников, кто осуждал самостоятельный шаг царя, да и с себя желая снять возможные нарекания, Макарий продолжал:

   - Особливо всем радошно, что своей волей и разумом ты до благого почину такого дошел, только у Бога, Единого царей Наставителя и Советника, внушений прося... Слезы умиления текут по ланитам моим, и увлажены очи синклитов твоих, честных и славных князей, бояр, думных людей и дружинников. Видим бо, чадо, ноне: истинного самодержца-царя и осударя достойного посылает рок для всея Руси!.. {См. Царственную книгу.}

   За владыкой поздравили царя все цари и царевичи мусульманские, нашедшие убежище на Москве, когда пришлось бежать им от врагов, из Казани, из Сарайчика Крымского, из далекой Астрахани. Джан-Али-хан, Шах-Али, Эддин-Гирей казанский, Дервиш-Али с братом Абдулой, царевичи астраханские, все, кому по их царскому роду место отведено по сторонам трона Иванова, поднялись, челом бьют хозяину державному.

   Бояре и остальные вельможи тоже челом добили. В один общий гул голоса слились.

   Понемногу снова затих говор и шум в палате. Тишина воцарилась немая, когда поднялся вторично Иван, дал знак, что говорить желает.

   Так же волнуясь, как и во время первой речи, заговорил царь, торопливо, звенящим, напряженным голосом. Но каждое слово так и вырезается среди всеобщей тишины:

   - Благодарствую на добром слове тебя, отче-господине! Вас, братовья милые, цари и царевичи. Вас, родные и близкие мои, и князья и бояре наши. И всех вас, слуги мои верные, помощники некорыстные! А ныне в другое заговорю. Еще слово скажу свое великое. Отче-господине! По твоему, отца моего, благословению, и с вашего думского совета и разума, бояре, поизволил я, допрежь женитьбы моей осударской, поискать прародительских чинов и чести царской, как и прародители наши, великие князья, цари и осудари, и сродник наш же, великий князь Володимир Всеволодович Мономах, на царство, на великокняжеский стол садилися... Волю и я тако же сей господарский чин исполните, на великое княжение, на древний царский стол возвести.

   Сильно отчеканив последние слова, сел Иван, стал вслушиваться, вглядываться: какое впечатление речь его произвела?

   Сильно было впечатление от этих слов.

   И расслышал Иван: среди общего клича и гула ликований, поздравлений так и прорезаются нотки удивления, опасения. Видит Иван море ликующих, рабски умильных лиц, взоры, искоса на него брошенные, трусливые, пытливые. Так и читается в этих взорах:

   - Чего еще нам ждать от этого отрока?

   А отрок, может быть, и не своим умом, но быстро решил трудную задачу. Мало того что управлять стал царством, но и царский священный титул хочет принять, этим равняя себя с первыми государями Европы. У себя дома, на Руси, он становился на степень византийских священных императорор-самодержцев.

   Пока не окрепла Русь - и думать было нечего о восстановлении царства Мономахова. Но ныне окрепла она. И если даже раньше трудно бывало разбитому боярству и князьям бороться с отроком Иваном, с наследным князем Московским, - каково же теперь тягаться с помазанником Божьим и всенародным, с царем всея Руси?! А Русь вся, конечно, с восторгом отзовется на решение Ивана. Возвеличивая себя, он и всю землю этим возвеличит. К чему стремились отец и дед Ивана - смело и быстро выполнил их отважный, пылкий наследник, юный царь Иван.

   И русские и азиаты, пришедшие в палату, все поняли смысл того, что в эту минуту совершается. Поняли и оценили решение царя и все послы иноземные. Как только толмачи передали им слова Ивана - озаботились их лица. Особенно низко и почтительно приветствовали они юного, пылкого повелителя полудикой, необозримо-огромной страны...

  

  

   В веселый праздничный день, 16 января 1547 года, совершилось в Успенском соборе торжественное венчание на царство Иоанна IV.

   Двинуться нельзя никуда в приделах храма, такая здесь теснота. Бояре в лучших парчовых нарядах, послы иноземные в шелку, в перьях страусовых, в оружии дорогом восточном или западном. Духовенство в пасхальных светлых ризах. Огнями весь храм унизан. Но пламя свечей, паникадил и лампад так и мерцает от спертого воздуха, от дыхания тысячной толпы, сгрудившейся в тесном пространстве.

   Все входы и выходы храма настежь раскрыты, но это мало помогает. Дышать трудно!

   Только и посвободнее немного вокруг самого места царского, где митрополит, в сослужении высшего духовенства, обряды священные творит, торжественно помазует Ивана на царство.

   Идет великая литургия, и во время ее нарекается и преемлет венец Мономаший Иоанн Васильевич IV, всея Руси, великий князь Володимирский, Московский, Новгородский, псковских, вятских, пермских и иных земель повелитель.

   Отпели "Херувимскую", и приступил к миропомазанию Макарий. Как голоса ангельские, звенят напевы клира... От мощных возгласов протодиакона, сдается, вздрагивает помост тяжелый под ногами царя, коврами и бархатом алым устланный. Стоит Иоанн, облаченный в ризы царские, мало чем отличные от митрополичьих. Первые в царствии люди подают митрополиту бармы богатые, оплечья царские.

   Благословил их первосвященник и возложил на царские плечи. Также возложена цепь золотая, знак царского достоинства. Осенила голову юноши древняя шапка Мономахов, знак полной власти над всей землей. Подано яблоко - держава, дорогими каменьями осыпанная. Острый меч, символ высшего правосудия и превосходства, держит Иван Челяднин перед царем. Отныне царь один вершитель правды всенародной.

   Запевают певчие "Достойно есть"... Рвутся к небу от земли голоса... Под серебристые и под гремящие звуки идет обряд увенчания царского. Наряжен государь. Смолкли напевы. В торжественной тишине раздаются великие слова причастного стиха. По чину священства, как духовный вождь и пастырь народа, принял причастие государь. Вторично совершается миропомазание.

   Вот - клики радости, восторга, поздравления начались. Мехами дорогими дарят царя, золотыми сосудами, челом бьют, червонцами осыпают. И наконец, при гулком, ликующем перезвоне всех колоколов со всех церквей московских прошел из собора во дворец новый царь, самодержец всея Руси, Иоанн IV.

   Весел, радостен сидит за трапезой венчальной Иван. За дары, ему поднесенные, вдвое, втрое отдаривает и своих и чужих доброхотов - послов иноземных. Через них государи дальние много чудесных вещей прислали к такому великому дню.

   Далеко за полночь кончился пир веселый, шумный, многолюдный. До свету еще отголоски его носились по двору, до теремов долетали и там будили тишину глубокую, монастырскую.

   А Иван в это время, один в своей опочивальне оставшись, всех спальников и любимцев повыслал. Потом упал ниц перед образами, озаренными ярким сиянием лампады, и жарко стал молиться, вслух твердя прошения свои.

   - Господи, не оставь раба своего! Даруй разума Царского, над ворогами - одоления скорого! А я клянусь и обрекаюсь, Господи: по правде, по совести, по завету Христа Спасителя, по науке отцов и дедов - землей володеть и правити. Ни зла, ни лиха никому не творить, разве - не ведая. Хранить буду власть, и душу, и народ мой! Обрекаюсь, Спасе Милостивый. Допомоги мне на том...

   И рыдал, и молился, и обеты давал до утра юный царь. Тут и задремал, склонясь головой к аналою. Прокинулся скоро, встал, еще раз перекрестился и, не раздеваясь, по обычному, в той же расшитой, тяжелой рубахе шелковой, в шароварах атласных, узорчатых, в ичигах мягких, сафьяновых, повалился на ложе свое и уснул.

  

  

   Пока эти торжества совершались, да еще и задолго до них, по всей земле призывные "невестные" грамоты были разосланы. Девушек-невест стали на Москву созывать, на смотры царские. Рождество на дворе стояло. А там и святки приспели.

   Анна Захарьина давно уже царя не видела. За хлопотами, за сборами к венчанию царскому не мог он и часу урвать, к боярышне заглянуть. Только послов слал, верных, близких себе людей.

   Знала Анна, что важные дела разлучают ее с милым, с "суженым-ряженым", как звала в душе царя. Но все-таки не легко было девушке.

   Накануне Крещенья - сидели они с матерью вдвоем, сумерничали.

   - Слышь, девонька, не гоже оно так-то! - вдруг обратилась к ней мать.

   И раньше любила и холила она дочку, а с той поры, как явилась надежда стать тещей царю, и совсем в кабалу себя записала старуха к "невесте царевой"... Сама каждый кусок для девушки готовила, каждый глоток подавала: не испортили бы будущую царицу вороги лютые.

   Теперь и тревогой и укором зазвучали слова, которые вырвались у старой боярыни.

   - Что не гоже-то, мамонька? - спросила Анна, думая совсем о другом.

   - Таять ты больно стала, девонька! Совсем извелась. Поди, царь сухопарых не больно-то любит. Не возьмет, коли беречь себя не станешь. Другую выберет.

   - Матушка, и так не возьмет... Все равно не бывать мне за ним! - вдруг с неожиданным наплывом тоски тихо и грустно ответила девушка.

   - Што ты? Да с чего ты взяла? Дурочка! Такое слово великое было им сказано. И образ подымали, молебен служили. Как же вдруг: не будет? В себя приди, милая!

   И боярыня рукой замахала на дочь.

   - А я говорю: не будет, так и не бывать ничему. Уж и грамоты по дальним городам посланы. И соседям нашим пришла. А нам нет как нет.

   - Годи, девонька: все по ряду. Перво-наперво: царским жильцам, которы во дворце да в Кремле близ царя живут, - тем обсылка будет... Там - первым людям, тоже у которых дочки-невесты... Там - и нам: незначным боярам, вдовым семьям... Все по ряду!..

   - Мамонька, как же: ежели он ко мне правду хорош? Ежели думает? Ежели жалеет... Што бы не сказать?..

   - Што сказать-то? "Захарьиной-Кошкиной, Анке, первой посыл шлите, вести давайте, штобы в невесты собиралась, а там - ив царицы шла"? Так, милая? Сейчас сторожу я тебя, дней-ночей не сплю... А тогда - и прямо обоим конец! Мало ль народу самого злого, самого великомочного зубы точат!.. Ежели прямо узнают, што ты им помеха неминучая, - тут тебе и карачун! Молчи-помалкивай лучше, доченька. Во сне увидишь - и то отрекись. Так-то целее будешь, скорее до терема царского дойдешь!

   - Ой нет, матушка! Ничему-то не бывать. Я и сон-то лихой такой да вещий видела!

   - Сон? Какой ошшо сон? Што же давно не поведала, милая доченька?.. Сами не разгадаем, я за бабкой-стрельчихой сыосылать велю. Говори скореича!.. Помилуй, Осподи! Сон?!. Ахти - мнечушки!.. Чур нас. Наше место свято. Дурное в окно да в подволоку. Добро - в дверь да с наскоку! - зашептала свои причитания старуха. - Да што ж ты молчишь, как статуй, словно на кургане - баба татарская... прости, Осподи! Скажи про свой сон. Поведай матери-то!

   - Под утро мне, матушка, снилось... да так четко снилось, вот словно на яву. Лежу я в саду будто на травке. От жары разметалась вся, распоясалась. И с дерева с высокого голубок слетел ко мне. Большой такой, разноперый, глазки так и горят, словно камешки самоцветные.

   - Ну? Ну?..

   - И стал он надо мной тосковать-ворковать, совсем как человек ласкается. Я давай его гладить. А он...

   - Ну, ну?! Нечего невеститься! С матерью толкуешь, не с чужим с кем. Все досказывай!

   - И клюнул он меня в правую грудь и в левую. А сам обернулся не то коршуном, не то соколом - и взлетел на дерево. Больно мне, и жутко стало, и сладко - сама не знаю с чего. Лежу - гляжу: кровь из груди каплями выступила. Шесть капель всего. А эти капли - не кровь - зернами ормуцкими, жемчужинами великими на землю скатилися.

   - Ну, ну?..

   - И разные жемчужины, цветом и видом разные. Три - словно орешки-двойняшки. Покруглее видом. Три - словно желуди, длинные. И цвет у их белый. А у трех, у кругляшек, у первых, - черный блеск. Такого черного жемчуга я не видывала. А сказывают, бывает...

   - Бывает... Ой, бывает! Ну, доченька, как я уразумела: и хорош твой сон - вещий, великий сон да и кручинливый. Да ты не пужайся, милая! Ничего особливого. Голубь-то, што соколом стал...

   - Коршуном скорей, матушка!

   - Нишкни, дитятко! Соколом... И всегда помни: соколом! Суженый это твой был, муженек богоданный. Сама знаешь кто? И шестеро деток пошлет тебе Осподь. Три девочки. Энто те, что кругляши жемчужины... А желудочки - энто сыночки, на долгое доброе им здоровьице. Жить да осударствовать им!

   - Маменька. А как же дочки? А, мам? - вся заражаясь мистическим настроением старухи, твердо веруя во все, что та говорила сейчас, спросила Анна.

   - Дочки. Черны, баешь, жемчужинки-то? Ну, они, дочки-то, - не будут долговечны. Да воля Божия на все! Хорошо, коли дочку так вырастить, как я тебя. Ежели, подай Богородица, тебя я да в царских теремах увижу! Так там царицам любо. А царевнам - куды туго жить. В монастырях самых строгих - и то лучше... Не мимо сказано, что тюрьма - что терема. Замуж царевен, почитай, не выдают. Там любить не велят. Какая жисть? Маета! Так и лучше, ежели ангельски чисты душеньки к Осподу Богу до времени отойдут! К святым ликам сопричислятся. Да што ты, дурашливая. Ошшо так ли, не так ли - о нерожденных детках плакать, вижу, собираешься? Може, мать, дура старая, и Бог весть какого веретья наплела... А ты свои оченьки ясные темнишь. Буде! Не гоже! Попомни: жених какой у тебя? Для него и глаза, и всю себя, как клад заветный, беречь надо, девонька! Не верь матери. Врала все, старая...

   - Нет, мамонька! Чует сердечушко: так все и будет. И сама во сне - почитай так сама и подумала, как вот ты поведала. Только сама себе... счастью и горю своему верить боялась.

   - Брось, говорю. Пойдем лучше! Поглядим на всяк случай: все ли у нас заготовлено, если пошлет Царица Небесная, заглянут сваты жданные да желанные...

   И боярыня поднялась, увлекая за собой дочь к тяжелой укладке, где были припрятаны самые богатые наряды девушки, старинные, от пробабок еще завещанные захарьинскому роду.

   Уловка удалась.

   Сначала рассеянно, неохотно перебирала красавица наряды тяжелые, бархатные да парчовые. Переглядывала повязки сверкающие да кики тяжелые.

   Каменья дорогие, самоцветные поражали величиною. Несмотря на плохое освещение, разлитое двумя-тремя свешниками о четыре-три рога, несмотря на грубую оправу "гнездом", где изумруды, рубины и яхонты сидели в чашечках серебряных, дорогие камни, особенно алмазы и бриллианты, переливались своей таинственной игрой. И скоро девушка увлеклась занятием.

   А старая боярыня, покачивая головой, подумала про себя: "Вот все на одну стать! Смута и радость - рядом у их живут... Умей лишь за дело взяться...".

  

  

   Яркими лучами рассыпалось раннее зимнее солнце над перекрытыми снегом островерхими крышами захарьинской усадьбы на другой день после беседы старухи с ее тоскующей любимой дочкой.

   Рано проснулась в светелке своей Анна. Словно впервые на свет родилась, так хорошо и легко чувствует девушка. Снилось ей всю ночь что-то радостное, отрадное, светлое. Только что именно - она и сама не помнит. Очень уж крепко спала. Все сны заспала.

   Но не беда. Помнит Анна, что все одно хорошее грезилось! И сейчас хорошо, легко ей. Петь хочется. Да, лих, спозаранку, до молитвы, запеть нельзя. Мать на что балует, а выбранит за такое бесчинство.

   Поживей умылась девушка, принарядилась почище ради праздника. Мать с добрым утром проведать сошла. А там день колесом покатился.

   Подруги пришли тоже разряженные. По дороге в церковь за подружкой заглянули. Мать дома, в своей крестовой палате раннюю службу отстоять решила. Хлопот много: гостей и званых и незваных ради крещенского дня ждать надо.

   Перекрестила дочку и отпустила:

   - Ступай, погляди на свет вольный, пока не срезали косу русую, не сняли волюшку девичью.

   Весело, с шутками, с прибаутками вышли из покоев, с крыльца сошли девушки.

   Нянька старая за Аннушкой следом ковыляет. Без того не пустила мать.

   На улице, где люди снуют, тоже в церковь тянутся; примолкли хохотушки.

   Да и морозно. Кутают лица в воротники шубеек. Не до разговоров.

   Отстояли службу, вышли снова толпой на улицу.

   - Куда теперь? Неужели домой? Рано. За стену, к Москве-реке, не пройти ли? - предложила зачинщица всех затей Оля Туренина.

   - К Иордани бы! - несмело подхватила Анна.

   - Энто што же? На царский поезд поглядеть? Так разве без бояр подпустят нас близко? Еще кабы мужики с нами были - те бы протолкались. А там, гляди, народу тьма. Не протолпишься.

   - Ну, да авось. Хошь издали поглядим! - упрашивает Анна.

   Молча переглянулись подружки, ни слова не сказали, пошли к воротам Фроловским, на которых как раз часы пробили медленно и гулко девять ударов.

   - А как пройдем, подружки? Надо нам на Водяные ворота прямовать. К Тайницким не протискаешься. Стрельцы, поди, так цепью и чернеют. Да и народу тьма. Особливо вершники боярские, озорники, холопы бездельные. Коней стоят сторожат да сами, тово и гляди, изобидят нас, девушки!

   - Вестимо, ведомо... Через поповские дворы - к Водяным воротам пойдем! - зашепелявила нянька.

   - А мне бы манилось к святому Христофору зайти. Он с краю, на площади. Авось тут не так тесно. А потом и к поповым дворам своротим! - предложила Анна.

   - Вот, девушки, невеста-боярышня, так она к Христофору, помогателю девичьему, и тянет! - смеясь, заметила Ольга. - Ну да уж идем.

   Словно переменилось веселое, радостное настроение Анны при этих словах. Она вся как-то опустилась, по-меркнул блеск в ее глазах.

   Заметили это и подруги - и снова молча переглянулись.

   Миновав Вознесенский монастырь и дворцы Шереметевых, выходящие на Спасскую улицу, девушки вышли на Ивановскую площадь, где против их возвышался обновленный собор Ивана Лествичника. А правее и ближе, почти примыкая к земле боярина Ивана Шереметева, темнел небольшой старинный, весь деревянный храм св. Христофора - Песья голова.

   Колокольни-шатра при храме не видно. Столб стоит высокий, а на нем - колокол вроде тех вечевых колоколов, какие в древнем Новгороде и Пскове были при отце Ивана-Святой угодник, имя которого носил храм, был, очевидно, списан старинным иконотворцем, согласно легенде, с какого-нибудь египетского изображения, и на плечах у него была нарисована не человечья, а песья голова. Оттого и храм так звался: св. Христофор - Песья голова {См. древний план Кремля, времен Бориса Годунова, с описанием у И. Е. Забелина ("История города Москвы", с. 305).}. Считался этот угодник самым верным слугой и молитвенником Спасителя и покровителем девушек-невест на выданье, наравне со святым Николаем Гостунским, храм которого стоял совсем в начале площади, где кончалась сама улица.

   Эта часть площади была оживленна, но не так запружена народом, как дальше чс Тайницким воротам, которыми должно пройти торжественное царское шествие.

   Девушки легко проникли в храм.

   Полусвет царит в низкой, бревенчатой церковке св. Христофора. Луч зимний солнечный пробивается в небольшие оконца, и свечи-лампады зажжены у икон ради великого праздника. А все же полусвет-полутьма одевает все кругом, и только ярче других выделяется изображение странного святого. Светлеет на доске полуодетый сухой торс византийского, самого раннего письма. Благословляющая рука сделана так отчетливо. И песья голова, без шеи, прямо приставленная к плечам, хотя и несмело, но довольно правильно выписанная, невольно приковывает к себе взор молящегося, наполняя непривычными думами религиозно настроенный Дух.

   Горячо молится Анна. Молятся и подруги ее, но не так усердно. У них нет тоски, нет порывов и смятения. Они знают почти наверное, что их ждет впереди.

   "К нам царь в гости не жалует!" - думает почти каждая из них, не то с завистью, не то с отрадой глядя на подругу, которая лежит на грязном помосте церкви, бледная, в слезах. Молит о счастье? Или боится, что горе нагрянет? Великое счастье, верно! Но и горе большое может быть, если все не выйдет по мыслям Анны Захарьиной.

   А они, боярышни, никогда в девках не останутся. Как-никак замуж выйдут и спокойно в теремах своих проживут, так что больше жалости, чем зависти, вызывает в подругах смятение душевное боярышни, ожидания ее блестящие, ее скорбь, жгучая скорбь, тоска и страх неподдельный.

   Зазвонили во все колокола.

   - Царь к Иордани прошел! - говорит Анне Ольга Туренина.

   Но та словно не слышит. Ударяет челом о настилку храма и молится. Порою слова срываются с пересохших, бледных, как у мертвой, губ:

   - Господи! Миг счастья даруй. А там... Твоя воля, Господи!

   Бедная женская душа! Чует, что здесь, на земле, за каждый миг счастья годами мук и горя платить приходится.

   Когда на площадь вышли девушки, глядят - совсем опустел этот край Кремля.

   Тысячные, многотысячные толпы там далеко сейчас темнеют, пестреют, алеют, ближе к воротам Тайницким, где над головами у всех по ветру веют, развеваются хоругви церковные, значки полков стрелецких, бунчуки конвоя царьков азиатских.

   За стеной Кремлевской, от реки, - голоса клирошан, их стройное песнопение доносится, пересиливая гул и шум толпы народной... Видно, у Иордани уже служба началась.

   Быстро двинулись наперерез площади девушки. Проулочком, что между землей князей Сицких и Мстиславских вьется, вышли к стене Кремлевской. Налево темнеет церковь старинная Петра митрополита. Направо - целый городок особливый: поповские дворы многочисленного кремлевского причта.

   Через ворота Водяные, сегодня ради многолюдства народного открытые для проходящих, спустились боярышни к реке. Нянька еле поспевает за ними.

   - Куда вы, этакие, так поспешаете? Поспеете, гляди! - кричит она и только следит, как по спуску береговому мелькают шубейки разноцветные, колышутся высокие шапки горлатные, чернобобровые, в какие принарядились боярышни ради праздничного выхода.