Жданов Лев Григорьевич - Венчанные затворницы

;   Как ни поспешала Анна, увлекая подруг за собою, толпы народу заполнили все пути, заняли лучшие места поближе к проруби, где шатер был раскинут царский, где митрополит со всем кремлевским духовенством совершал торжественное, хотя и краткое сравнительно богослужение. Немолод святитель, да и недомогает что-то...

   Только стоя в полугоре, на берегу, могут различить боярышни, что у Иордани делается. Лучи солнца горят там, отражаются от вооружения блестящего на царе и на всей свите царской: на ризах золотых, парчовых играют огни...

   Вот дрогнули стрельцы, окаймляющие живой разноцветной стеной самое место, где совершается водосвятие.

   Гайдуки, скороходы - эфиопы черные - вперед тронулись между двойной стеной воинов, стоящих вдоль прохода от берега до самого дворца. Дрогнула вся огромная толпа. Из среды бояр и военачальников выдвинулся статный, полный юноша - сам царь. Двое царских стремянных склонились, готовясь подсадить его на высокое парадное седло. Чепрак на коне парчовый, кованый, весь усеян камнями сверкающими драгоценными. Но царь почти без помощи рабов усердных взобрался на седло. Двинулся... Заколебались толпы народа кругом. Двигаться вперед начали. Гул приветствий пронесся - и ширится все, растет, разливается далеко кругом. Кланяется царь народу. Ближние ряды челом бьют ему.

   Что это? Показалось Анне или на самом деле так? Как будто царь прямо в ее сторону поглядел через головы шумящей многотысячной толпы. Узнал ли он ее в этом тяжелом охабне, в шапке бобровой высокой, среди подруг, одетых одинаково с ней? Или сердце подсказало ненаглядному, что милая его стоит вдалеке и глаз не сводит с желанного? Вот клонит он голову... Ей ли шлет привет? Всему ли народу кланяется? Ей, конечно...

   После молитвы в церкви, после взгляда, брошенного на Ивана, снова Гамаюн, птица радости, запела в сердце, в душе боярышни. Горя не ждет она, верит счастью близкому, неизбежному, великому.

   Не обмануло сердце красавицу...

   Постояла, проводила она глазами поезд царский. Потом все полюбовались, как народ простой - бабы и мужики, девки и парни, старые и молодые - с ледяной горы мчится. Через всю реку дорога прочищена. Один скат на одном берегу, на высоком, другой на низком устроен, на помосте, на толстых балках. Настланы доски на сваях, снегом засыпаны, водой политы. Мороз все обледенил. И высокая гора синеватым, прозрачным настом ледяным горит в лучах зимнего солнышка. А с той горы на салазках люди, в одиночку и парами - с визгом девичьим, с покриком молодецким, с хохотом, с весельем, стрелою вниз летят-скатываются, вверх, словно на крыльях, на встречную гору взлетают.

  

  

   Боярышня поспела домой ровно к полудню, к обедам самым.

   Двор вдовы Захарьиной полон каптанок, колымаг, саней крытых. Свои и чужие гости на праздник к радушной боярыне заглянули.

   Едва за столы уселись - дворецкий в столовую палату вбежал, запыхался, докладывает громко:

   - Его милость дьяк дворцовый, Гаврило сын Петрович, Щенков и приказчик городовой околотку нашего, Белогородского, Афонасий Матвеев, с им же. С великой милостью: с приказом да словом государевым-царевым жалуют... Милости посылает Господь!

   Всполошились все гости, поднялись. Хозяйка совсем из-за стола вышла, у самой двери вновь пришедших встречает. Анна, которая тут же была, матери помогала приглашенных чествовать, так и замерла в глубине покоя. К стене прислонилась, чтобы не упасть, потому ноги не держат совсем.

   Нянька заметила, к питомице подошла, шепчет:

   - Крепись, дитятко, держись, милая. Час воли Божьей приспел. Его воля. Не пужайся.

   И шепчет заклятия разные, кругом обдувает девушку, через плечо плюет. Чары, козни духа злого отгоняет от боярышни.

   Вошел дьяк, толстый, плотный мужчина, по важности любому боярину не уступит. За ним - приказчик, городовой, вроде как бы пристава полицейского нынешнего. В руках у дьяка - сверток пергамента. Печать восковая царская висит на конце.

   - В дому ли я у вдовы честной, у боярыни Иулиании Федоровны Захарьиных-Юрьиных-Кошкиных роду?

   - У нее у самой! - ответил почтительно приказчик.

   - У меня, у меня, батюшка! Извини, имени-отчества твоего не ведаю, как величать, не знаю, - залепетала растерянная хозяйка, без конца отвешивавшая низкие поклоны желанному гостю.

   - Все едино. Ты и есть - она? Слушай же. И все вы слушайте приказ и волю всемилостивейшего и державного государя-царя нашего, произволением Божий. Се есть хартия и указ его царский.

   Как гости, так и гостьи все, бывшие тут, опустились на колени, готовясь слушать слово царское.

   Откашлянув, дьяк начал густым, сочным баском:

   - "От великого князя, царя и государя Ивана Васильевича всея Руси, князям и детям боярским, именитым гостям торговым, прочим иным значным людям. Нарядил я в Китай-город с окрестными посадами, што в его стороне, на пятьдесят и на сто верст кругом, дворецкого нашего, князя Ивана Семеновича Мелецкого, и дьяка дворцового, Гаврюшку Щенка, да с приказчиками городскими и с головами посадскими местными на помочь, штобы тем людям у вас девок-дочерей досматривати - нам невесты.

   И как к вам эта наша грамота придет, и у которых у вас будут дочери-девки и вы б с ними часу того же не медлили, ехали-являлись князю Ивану да дьяку Гаврюшке со приказчики и головы.

   А дочерей бы у себя девок одинолично не таили, явили б их того же часу, не мешкая. А который из вас дочь-девку у себя утаит и к дворецкому нашему, князю Ивану, а либо к дьяку Гаврюшке не повезет и тем быть от меня в великой опале и казни.

   А грамоту пересылать далее меж собой, не издержав ни часу.

   Писано от лета мироздания 7055 году, государствия нашего - 13-й, царствия Российского - 1-й. Месяца Януария, 4-го дня".

   Прочел дьяк, поцеловал печать, вложил хартию в шелковый плат, как и раньше она была. Встали все с колен, поднялись, последний поклон отвесили. Молчат.

   - Вот, значит, слышала, боярыня, вдова честная, Улания Федоровна. Готовь-снаряжай дочку. Заутра же вези в Кремль, в палаты приказные. Благо недалечко. Там князю Ивану Семенычу челом добьешь. Он тебе поведает, што и как. Завтрево ж, гляди, и наверх в палаты теремные, попадете! - ласково, почти искательно заговорил первым дьяк Гаврило Щенок.

   Очевидно, или он сам дознался, слышал что-либо о посещениях царя Ивана к Захарьиным, сверху ль, из дворца, ему шепнули словечко, но он, обойдя многих, познатней вдовы-боярыни, тоже с дочерьми проживающих в околотке, прямо отправился к первой к Анне, звать девушку на смотрины царские.

   - Челом бью на милости да на ласковом слове! - отвешивая поясной поклон добрым вестовщикам, отвечала боярыня. - Милости прошу откушать, што Бог послал, не поизволите ль, гости желанные, дорогие! В передний угол прошу! Отец Максим, - указывая на попа, сидевшего тут же, продолжала она, - трапезу уже благословил починать. Милости прошу!

   - Ну не! Рады бы радостью, да, лих, дела осударские не велят. Праздник нынче. Ошшо много дворов надо обьездить по околотку, спешный указ вить. Вишь, с пером.

   Дьяк указал на перо, прикрепленное к одному краю столбчика и означающее, что дело спешное.

   - Просить чести можно, домогаться да неволить - не след. Хошь стопку медку али вина, раманеи, чего возжелаете тамо? Уж не обессудьте, выкушайте! Челом бью гостям дорогим. Дочка, наливай, подноси сама за честь великую, за вести радостные.

   Анна все еще не пришла в себя от сильного радостного волнения, охватившего ее при появлении дьяка с провожатым. И ждала она, тоскливо, мучительно ждала. Умереть могла, если бы еще неделю не было зова от царя. А теперь чувствовала, что сердце у нее готово разорваться от страха, от волнения и радости. Все эти ощущения вместе сплетались в груди; дыхание перехватывало от них, сердце замирало, почти переставая биться.

   Но умереть теперь! Этого Анна не хотела, нет.

   Сделав над собой огромное усилие, она налила кубки, установила их на поднос и с легким поклоном, выступая вперед, обратилась к гостям:

   - Откушать прошу, гости дорогие! Здравы и радостны будьте на многие лета!

   - Много лет здравствовать! - гулко подхватили все сидящие уже на местах гости Захарьиной, которым пришлось неожиданно присутствовать при исключительной минуте в жизни соседки-боярыни.

   - Ну, уж коли так, тогда по ряду! Сама изволь чару пригубить спервоначалу, красавица боярышня Анна свет Романовна. Нам дорожку покажи. А тут уж и мы не ошибемся. Твое здоровье станем пить до дна да желать добра.

   Еле коснулась губами края кубка Анна, выпрямилась после поклона, передала кубок дьяку и приняла три почтительных поцелуя, которые тот сделал почти на воздух, еле касаясь щек боярышни.

   То же повторилось и с приказчиком-городовым. Тот уж совсем растерялся от оказанной ему чести.

   Затем, обменявшись бесчисленными поклонами, ушли оба, провожаемые хозяйкой до передних сеней. А дворецкий и в сани усадил вестников воли царской. Да тут же сунул им в ноги несколько свертков и кульков, которые были уже заранее приготовлены.

   - Матушка! - шепнула Анна боярыне, когда та вернулась к гостям. - Позволь наверх к себе пройти! Не по себе мне.

   - Пройди, пройди, дитятко! Вестимо, не до нас тебе, милая, теперя. Нянька, веди боярышню! А гости дорогие не посетуют.

   - Эка, вывезла, хозяюшка! Вестимо, до того ль девице? Господь с ей! Иди, родимая, - отозвалась старуха Туренина.

   Все гости тоже поспешили поддержать боярыню.

   Отдала поклон поясной всем гостям Анна и вышла из покоя.

   А там почти до поздней ночи, вопреки обычному порядку, пир шел горой, веселились соседи, поздравляли боярыню, пророчили ей, что придется вдове дочку царской кикой обряжать.

   Раза два-три наведывалась мать к Анне. Та сперва тихо лежала на постели среди быстро набежавших зимних сумерек, потом велела свечу зажечь.

   Села на постели, воск топить стала, на тени фигуры разные разглядывать. А нянька-старуха тут же объясняет ей, что означают прихотливые очертания, отбрасываемые слитками восковыми на деревянной, гладко выстроганной стене светлицы.

   - Нянька, гляди: часовня! Али шатер надмогильный выходит! - пугливо прижимаясь к старухе, шепчет девушка.

   - Часовня? Шатер? Вот, девонька, хошь ты и выросла, а ума не вынесла. Нешто не видишь сама, что выходит? У тебя глазенки-то молодые, а я своими старыми гляделками и то лучше вижу. Свадебный шатер энто, а не могильный. Вишь, мохры по краям. Ленты веют. А сверху и просто венец царский. Вот ен тебе за купол часовенный и кажет. Тьфу, тьфу. Минуй нас всякое горе! Не знавать ни лиха, ни хвори!

   И долго слышен шепот девичий и старушечий в простой светлице боярышни Анны, в грядущем - первой жены царя Ивана, Анастасии, как была потом, по обычаю, заново наречена невеста царская.

  

  

   Не опомнилась девушка, как уже очутилась во дворце кремлевском.

   Первые испытания легко перенесла девушка. Боярин, делавший первый осмотр привезенным девушкам, прикинул к Анне "меру" царскую.

   Не так высока ростом Анна. Но тут словно рок или рука чья-то попечительная помогла делу, мать догадалась сапожки надеть дочери такие, чтобы каблучки повыше были, на польский лад.

   Боярин-приемщик сам ли был пленен красотой и прелестью лица боярышни, получил ли указания особые, только потребовал, чтобы Анна сбросила обувь. Поставил, измерил.

   - Ладно! - говорит. - Вровень с мерою девица. Бабку можно звать!

   И тут прошла все осмотры и обгляды Анна.

   Высокие, обширные палаты стоят особняком среди всех остальных строений, составляющих женскую половину царского дворца. На каменных сводах, образующих нижнюю галерею, подклеть, сложены сами палаты из бревен тяжелых, крыты тесом, изукрашены резьбой, облеплены крылечками, переходами и галерейками воздушными.

   Внутри ряд покоев обширных, чисто, но просто убранных. Лавки широкие по стенам ночью отодвигаются от стены и служат для сна. Днем постели убираются, складываются внизу, в кладовых подклетных. В каждом покое от 10 до 12 девушек помещено, из числа тех, что выдержали первый осмотр. Матери или старухи-родственницы их в этом же здании, в покоях попроще, потеснее, помещаются.

   Попала и Анна в одну из обширных горниц "невестной палаты". Не зря девушки и здесь размещены. По "статьям" подобраны. Все принято во внимание. Жених, когда пожелает, может ясно судить и сравнивать, выбирать лучшее. А потом из этого лучшего отберет себе перл желанный, царицу Московскую.

   Но раньше, чем придет этот последний судья, еще тяжелый искус предстоит девушкам. Знают об испытании боярышни. Скучные, пригорюнясь иные сидят. А другие, которых больше всего кика царская манит, словно о предстоящем и не думают. В голове одна мысль, в груди одна тревога: удастся ли всех победить, сесть на трон высокий, златокованный?

   Анна, бледная, расстроенная, тихо у окна сидит.

   Нянька-старуха и боярыня Ульяна Федоровна тут же. - Слышь, доченька! - негромко уговаривает Анну мать. - Да с чего ты в смуту такую пришла? Царская воля.

   Анна молчит. Только две слезинки, выжатые стыдом и тоской, выкатились и застыли на ресницах. Вот она совсем вспыхнула, руками лицо закрыла. Слезы чаще стали скатываться сквозь тонкие пальцы рук боярышни.

   - А зато, - совсем прильнув к уху дочери, шепчет тихо-тихо боярыня, - вспомни, што ждет тебя радость, счастье какое. Высота и-и какая!.. Я, мать твоя, и то не иначе называть стану свою доченьку, как осударыней-царицей. А про всех иных уж и баять нечево!

   Так старалась мать уговорить девушку к "смотринам", чтобы допустила она державного жениха поглядеть на себя во сне "потайно".

   Быстро, как во сне мчится время. События следуют одно за другим, так что старые бояре, привыкшие к иному порядку вещей, головами только покачивают, удивляются и бормочут:

   - Ну, смотрины! Ну, сбор невест! В две недели дело скрутили! Из дальних волостей, городов и ждать не желает царь. А може, тамта и нашел бы какую себе раскрасавицу. Неспроста оно. Видно, поблизу где облюбовал себе царицу!

   А старая бабка Ивана, княгиня Анна Глинских, та совсем покою не знает. 215 девушек, уже отобранных, размещено в терему, в хоромах особой "невестной палаты". При них с матерями, с тетками или иными близкими родственницами больше трехсот старух ютится в покойчиках и покоях того же здания и в соседних избах.

   Стол посылать надо обильный, вина, пития разного.

   Это бы еще ничего - велики запасы дворцовые, служанок-баб, сенных девушек и работниц хоть пруд пруди.

   Иная забота у старухи Глинской. Вызнать хочется: нравом, помимо красоты внешней, каковы они есть, все эти избранницы? Одна из них должна, в конце концов, стать царицей. Не выбрал бы царь такую, что и ему и всем отравит жизнь. А венчанная жена не на день - на век! Придется и локти кусать, да терпеть. И за каждой из 215 постоялок теремных незаметный, но строжайший надзор учрежден. И ночью и днем следят в сотню глаз за временными затворницами все окружающие их приставницы, вся челядь теремная.

   Угадывает такой порядок родня избранниц. Каждая старуха свою дочь, или внучку, или племянницу остерегает:

   - Блюди себя, милая! Слова лишнего с кем не скажи, словно в церкви стоишь, так все время будь тут... Ежели, даст Господь, в царицы попадешь, отведешь тады душеньку. Не будешь знать ни в чем запрету или отказу... Теперь же и ешь не досыта, и пей вполгубы... Не сказали бы: "Жадна! Сладкого куска не видала... Вкусно не пивала"... И отвратят царя сразу от тебя...

   И строго оберегают себя царские невесты. Что бы ни творилось, - вечно они начеку. Нарочно их злят служанки порой: не то дают, не так услуживают. А боярышня, которая дома служанку-рабу до крови била, если не угодит несчастная, здесь на все улыбается с лаской. Прямо ангел во плоти! Между собою и в горнице, и в столовой палате или в часовне, куда они постоянно являются к службе Божией, обходятся любезно, ласково, вежливо. И только обмен пытливыми, острыми взглядами выдает всю затаенную зависть, ненависть, всю вражду их взаимную! Каждая взвешивает и измеряет соперницу. Малейшая бледность, легчайшая складочка под глазами, живой румянец или печать усталости на лице - до последней пушинки, прильнувшей к дорогому наряду, каким щеголяет каждая, - все это подмечается с одного взгляда...

   Этим да нарядами пышными только и проявляют все напряжение душевное молодые красавицы, собранные в царских теремах. Наряжаются все подолгу. Меняют наряды часто. Не только каждая привезла с собой лучшие наряды и драгоценности, какие хранились в родовых скрытиях и укладках, - многие даже напрокат, у продавцов набирали украшений, щеголяли в них... Разорялись, в кабалу продавались небогатые родители, чтобы соорудить какой-нибудь дивный, сверкающий охабень или летник, в котором могла бы боярышня всех затмить, царю понравиться.

   Отличается от всех подруг одна Анна Кошкина-Захарьина.

   И она наряжается, но только покоряясь настояниям матери. И она пытливо вглядывается в каждое молодое, прекрасное лицо, которое ей попадается на пути, какое мелькнет только в покоях заветной палаты. Но не зависть, не честолюбие сжимают грудь девушки. Безотчетно боится она, что увидит Иван так много красавиц, превосходящих Анну и видом, и родом, и богатым нарядом, - и откинет... Иную в жены возьмет.

   "И пускай! - тут же решает девушка. - Пускай! Вон Дуня Нагих! Что за раскрасавица! Статна, идет што лебедь плывет. Очи - как жар горят. Бровь темная, соболиная; хошь и не крась! А то еще Орина Горбатых-Суздальских. Веселая такая, здоровая, ясная. Пусть берет, пусть! Да только, - вдруг тоскливо, чуть не вслух добавляет она, - только жалеть они ево не будут, как я. Ни одна на свете так не пожалеет его!"

   И Анна Романовна начинает горячо молить Бога: ей бы выпала доля великая - стать женой Ивана, царицей Московской...

   После долгой невольной разлуки состоялась наконец встреча ее с царем.

   Особенно рано, чуть не до свету, поднялись в тот же день барышни. Знали, что царь пожалует.

   Быстро убрали покои. Покрыли скамьи дорогими полавочниками рытого бархата да сукна заморского.

   В одном из покоев стул особенный, там с самого начала стоящий в углу, выдвинули на середину, подмостив его немного досками. Весь помост коврами покрыт. Стул мехами и парчой убран.

   Место царское приготовлено.

   "Гнездами", по 10-12 девушек, как размещены они по комнатам, собрались там боярышни, ждут, пока позовут их.

   Насурьмлены, накрашены, набелены все, как водится по обычаю.

   Ждет со всеми зова и Анна. Замирает сердце. Дышать тяжело. Если долго ждать придется - не вынесет она. Но случай выручил бедняжку. Их "гнездо" - первым вызвано.

   Степенно тронулись боярышни. Сверкают дорогими повязками, шелестят-шуршат нарядами парчовыми да шелковыми. На руках целые облака кисеи расшитой.

   Медленно входят парами боярышни. Глаза у всех опущены. У каждой богато расшитая ширинка в руках, в ряд стали, отдали поясной поклон, челом бьют жениху державному.

   Подал знак Иван. Старик-боярин, один только и пришедший с царем в покои заветные, заговорил:

   - Здорово, боярышни! Откиньте фату, дайте царю видеть лица ваши ясные!

   Тут впервые взглянула Анна на Ивана, так и впилась взглядом, забыв, что ей строго-настрого наказано и матерью и нянькой: глаза не пялить на государя. Сердце забилось у боярышни. Побледнел, похудел Иван за то время, что не видались они. Важный, почти строгий сидит в бармах, в блестящем уборе царском, так недавно возложенном на юношу. Словно не тот, не ее Ваня там сидит, а чужой какой-то, но еще более могучий и прекрасный, чем прежде. Таким часто во сне Анна царя видела, наяву - никогда. Просто одетый, веселый, беспечный проводил он часы в саду у вдовы-боярыни с ее дочкой-красавицей.

   Ждал ли царь, знал ли вперед, что в этой именно толпе явится перед ним Анна, - только ее взор так скрестился с пытливым взором властелина.

   Опустила глаза девушка и замерла. А старик-боярин, спутник Ивана, тоже Иван по имени, сын Иванов, Замятня-Кривой, дальний родич Анны и родня неближняя первой жены царя Василия, Соломониды Сабуровой, по порядку выкликает невест:

   - Орина, Ондреева княжна, роду Горбатых-Суздальских...

   Выступила вперед четырнадцатилетняя красавица княжна. Мягко, плавно ступает, полный стан слегка колышется. Подошла, склонилась ниц почти у самых ног Ивана. Стоя на коленях, протянула руку с ширинкой затканной и сложила ее у ног Ивана.

   По знаку его подняла ширинку боярыня дворцовая, старая, которая "гнездо" привела, а теперь стоит у трона. Сбоку на столе грудой лежат другие кусочки расшитой, жемчугом и золотом украшенной ткани. Все тоже ширинки, тканые и раскрашенные в мастерских царицыных. "Отдаривать" ими царь должен девушек. Взяв со стола платок, он подает его княжне. Приняла боярышня, встала, еще раз поклон отвесила и к сторонке отошла.

   - Анна Романова, роду Захарьиных, Юрьиных, Кошкина! - называет опять Замятия.

   Робкими шагами приближается Анна. Колышется от изнеможения. Не дойдя на шаг до помоста, упала на колени как подкошенная. Протянула руку вперед, платок свой уронила к ногам царя.

   Незаметно, чуть-чуть улыбнулся Иван. Выражение какое-то непривычное, доброе, словно слабый луч во тьме, промелькнуло на бледном, озабоченном его лице. Никто и не заметил этого. Только Анна, не глядя даже, почуяла: словно нить незримая, но живая, между нею и сидящим на троне вдруг протянулась.

   Принял он платок Анны из рук старухи и, будто нечаянно, задержал его в руке. Не отложил к стороне, как первый. А другой рукою взял со стола богато расшитую ширинку и, слегка нагнувшись, кинул ее боярышне: далеко опустилась она, не мог он отдать ей в руки своего дара.

   Судорожным движением схватила девушка этот лоскуток, с трудом поднялась и тихо-тихо двинулась занять место рядом с Ариной, суздальской княжной...

   - Варвара Сицкая!.. - выкликает между тем Замятия.

   И идут своим чередом "первые смотры" царские...

   Три "гнезда" успел на этот день осмотреть Иван. Назавтра - дальше выбор пошел.

   Много еще раз эти смотры повторялись. Многим иным испытаниям в рукоделии, грамоте, в знании божественных правил, хозяйственных и обыденных обычаев подвергнуты были боярышни. Десятки раз наполнялись молодые сердца надеждой и отчаянием...

   После каждого "смотра" убывало число избранниц. И через две недели всего 12 невест проживало в трех лучших покоях большого "сборного" терема, недавно такого населенного, полного шумной, многолюдной толпой. Остальные все невесты, царем виденные, но отпущенные по домам, награждены на дорогу богато, смотря по знатности и положению каждой из них. Для двенадцати избранниц последний день пришел, последнее испытание готовится.

   Тишина мертвая во дворце. Спят терема царские. Сторожа на стене перекликаются изредка. Двенадцать ударов пробило на башне Фроловских ворот. Гулко несутся удары в морозном воздухе и замирают вдали, в полусумраке лунной зимней ночи.

   Жарко, душно в трех опочивальнях избранниц-невест. Шум какой-то послышался в переходах. Все притихло. Без скрипа повернулась дверь на смазанных петлях. Двое людей вошло в опочивальни. Царь впереди, за ним, шагах в двух, почтенный старик, тот же Иван Замятин. Тихо-тихо, словно крадучись, прошли они все покои, оглядывая спящих боярышень. Наутро судьба Анны Захарьиной была порешена.

   Все двенадцать невест, пышно разряженные, стояли в ожидании царя, посреди обширного покоя. За каждою стоит мать или иная родственница и старуха-нянька, а то и две, три даже, как у богатой Ольги Годуновой.

   Быстро вошел царь, окруженный боярами ближними, блестящей свитой... Сел на трон. Духовник царя, Федор Бармин, прочел молитву.

   Встал Иван с трона, пошел вдоль всего ряда трепещущих, взволнованных боярышень. И сам он, очевидно, волнуется глубоко. Почти и не глядит на тех, мимо кого проходит. Раскрашенные, разряженные, укутанные в широкие наряды бабушкины, стоят они, а Иван не то видит. И дрожит у него в руке ширинка, которую он должен вместе с кольцом золотым передать избраннице, будущей царице Московской...

   Кому-то достанется ширинка? Вот и мимо Анны тихо прошел царь, и слезами наполнились широко раскрытые глаза девушки. Быстро, незаметно старается она смигнуть эти непрошенные слезы. Второй раз совершает царь свой обход. У матерей, у мамок и нянек лица красные, истомленные. Так и подтолкнула бы каждая царя под руку, чтобы ее боярышне отдал ширинку желанный жених. И шепчут невольно молитвы и заклятия их старческие уста. Молятся и девушки, но про себя, беззвучно совсем... В третий раз двинулся царь вдоль всего ряда. Глядит всем прямо в лица. Вот Ольга Курбская, Евдокия Нагих, Орина Суздальская-Горбатая. Нет! Коли уже на то пошло - он и без венца может приголубить этих красавиц. А вот та, что почти с краю стоит, руки на себя наложит, схиму примет, а без венца даже к нему, к царю, не пойдет, хоть и готова положить за него свою душу.

   И решился Иван. Медленно дошел он до Анны. Вдруг протянул руку... Анне Захарьиной платок и кольцо подает.

   Общий невольный возглас удивления и боли вырвался у всех остальных. А девушка-счастливица не верит: сон или явь перед ней совершается? Слышит, мать сзади дергает, шепчет:

   - Бери, бери скорей. Да в ноги кланяйся. Ох, Господи! Мать Пресвятая, Скоропомощница! Не передумал бы! Бери!..

   Слышит голос царя:

   - Што же! Тебя волим пояти. Бери ширинку и кольцо наше. И да благословит Господь, в час добрый!

   Бармин подошел, осеняет ее крестным знамением. Все ей кланяются...

   Поняла наконец девушка. Упала к ногам царя, целует их, плачет, смеется и лепечет:

   - Ох., я... Меня... Царь... царь мой...

   И снова плачет, и опять смеется.

   А кругом гул поздравлений. Поднимают счастливицу. Снова заговорил Иван:

   - Вижу, вижу: безмерно рада. Себя не помнит... Уведи ее, матушка-боярыня! Пусть поуспокоится!

   И сам уходит из горницы, чтобы скорее могла в себя прийти невеста его избранная. И все поздравляют, пожеланья свои рассыпают перед избранницей. Бледны губы от ярости, полны очи яда, но тем униженней речи, тем льстивее величают ее все подруги, которым перешла дорогу, чьи надежды разрушила эта ничтожная, неприглядная, по их мнению, Анна Захарьина-Кошкина, эта змея хитрая, подколодная.

  

  

   В особом терему поселилась теперь Анна Романовна. Недолго пришлось носить девушке имя свое прежнее. Другое, "царское имя" нарекли государыне-царевне: Анастасией назвали невесту государя и венец возложили на нее царский.

   Раньше мать и нянька берегли девушку. Теперь вся почти женская родня Захарьиных, кто поближе, переселились в терем новонареченной царевны Анастасии. Берегут ее совсем как в сказке: ветру пахнуть не велят!

   Торопится со свадьбой Иван. Масленица, гляди, прикатит широкая. А там и пост Великий скоро. Нельзя будет свадьбу править... На третье февраля назначено венчанье.

   Если у кого была еще надежда - сплавить как-либо невесту, так нежданно-негаданно со вдовьего двора да в царские терема попавшую, теперь эти люди совсем опешили, растерялись. Впрочем, и мать царевны Ульяна Федоровна не дремлет... Сын ее Никита, Адашев Алексей, Макарий, Бармин - все, словом, кого успел расположить к предположенному браку старик Захарьин-Юрьев, Михаил, зорко все следят: извне не нанес бы кто удара их делу.

   А вдова Захарьина вкруг самой нареченной царицы вьется, от всякой беды сторожит. И недаром. За два дня до свадьбы вдруг тошнить стало девушку. Пришлось о болезни царевны жениху донести. Врача-иноземца Иван немедленно прислал. Тот поглядел, говорит:

   - Странная вещь. Все в порядке у государыни-царевны. Может, чего-нибудь несвежего скушала.

   - Какое там? Сама все, почитай, здесь готовлю, как и ранней. Здешней стряпни недолюбливаю. Мы с дочкой попросту привыкли...

   Повертел головой старик-итальянец, говорит:

   - Я декохтум такой пришлю, что его сама княгиня Анна принимает. Он поможет.

   Ничего не сказала Ульяна Федоровна. "Декохт" приняла, потом его потихоньку вылила. А царевну свою Анастасию крещенской водой попоила и с уголька спрыснула. К утру все прошло. Только жаловалась боярышня: вкус меди во рту. И еще вспомнила, что из ковша немного квасу отпила накануне. А принесла ей тот квас не мать, не нянька, а чужая какая-то, из дворцовых прислужниц, а кто такая - и вспомнить не может...

   - Да как же ты смела! - так и вскинулась на Анастасию мать. - Наказывала я тебе многажды: из наших рук только и пить и есть, не иначе!

   - Да не было вас, а я...

   - Да хучь бы там што! Вот не смей - и конец. Не то царю пожалуюсь...

   Кинулась на шею старухе Анастасия, целует ее, шепчет:

   - Матушка, нишкни! Буду слушать. Его, гляди, не тревожь!

   На том и помирились обе.

   Другая беда накануне самого дня свадьбы была открыта заботливой матерью. И сама старуха поплатилась при этом. Каждый вечер имела обыкновение Ульяна Федоровна оглядеть постель дочери: не подложено ли что да корешков каких куда не сунуто ли ворогами? Хуже чем во вражеском лагере надо быть начеку в теремах. Загубят девушку...

   Пока Анастасия на ночь косы переплетала, откинула покрывало вдова-боярыня, с молитвой подушки переложила, перекрестила изголовье и стала ладонью по простыням проводить, разглаживать их, чтобы лежали ровнее. Вдруг что-то кольнуло в ладонь боярыню. Смотрит: сквозь перину длинная острая игла торчит. Да так воткнута, что непременно должна была наколоться царевна, если бы мать раньше не увидала ее, не наткнулась рукой на острие.

   Ничего не сказала боярыня. Незаметно вытащила иглу, спрятала ее. Смотрит, на ладони капелька крови выступила. Отерла она кровь, уложила дочь в постель, сама в соседней горнице стала укладываться и все думает:

   "Не может быть, штобы нечаянно игла сюда попала. Козни вражьи. Сказать - дело подымется, каша заварится. А наутро и свадьба. Может, того и ждут, штобы как-никак поотложить венец честной. Помолчу. Благо Господь не попустил вреда моей доченьке милой. А вороги не уйдут от казни. Повадился, бают, кувшин - цел не будет".

   Так и заснула. Ночью прокинулась от боли в руке, которую наколола. Распухла вся ладонь, посинела.

   До утра, до рассвета дотерпела боярыня... Утро терпела. От дочери руку, обернутую платом, все прятала.

   Та к венцу снаряжалась: не до руки ей материнской, не заметила.

   А к вечеру доктор осмотрел руку боярыни, узнал причину опухоли и говорит:

   - Грязная игла, видно, которою уколола ты руку, боярыня! Припарки надо. А там я взрежу - и пройдет... Да где нашла ты иглу-то?

   - На полу, батюшка. На полу! Нигде больше! Подняла - да и вот...

   - Ай-ай-ай! Какой пустяк и столько хлопот! Грязная игла! Ну, да это не опасно. Поболит немного и пройдет.

   Ломит, рвет руку боярыне. А она Бога благодарит.

   - Слава Тебе, Господу, Отцу-Вседержителю! Отвел беду от царевны-доченьки. На меня пошло, на мне пусть и кончится!

   Весь торжественный день, 3 февраля, боярыня Ульяна Федоровна стойко провела.

   Венчанье церковное отстояла, пир отсидела свадебный. Когда уж стала дочь благословлять, когда начали осыпать новобрачных хмелем, золотом, мехами соболиными путь устилали, - заметила тут Анастасия, что у матери рука обернута.

   Хотела спросить: "Что с тобой, родимая?" - да не посмела. В эти торжественные минуты лишнего звука, слова молвить нельзя...

   Поглядела она только вопросительно на боярыню.

   - Пустое! - благословляя дочку-царицу, шепчет мать. - Порезалась малость осколочками.

   Успокоилась Анастасия. Вот наконец новобрачные оставили палату, где идет общее веселье. Родич царя, поезжанин самый ближний, конюший свадебный, князь Иван Мстиславский, в сопровождении других ближних к Ивану людей, с гиком, с посвистом, сабли наголо, гарцуют вокруг царского покоя. Ни боярынь ближних, ни челяди докучной нет поблизу. Только в соседнем покое Адашев, спальник и друг царя и царицы, не то дремлет, не то глубоко задумался о чем-то, совсем притих.

   Вдруг страшный, жалобный женский крик, дикий крик испуга огласил весь небольшой покой - "сенник брачный".

   Адашев, который не раздеваясь протянулся было на лавке в соседней горнице, вскочил, потрясенный, и кинулся к дверям опочивальни. На пороге ее показалась сама Анастасия. Бледная, как смерть, она вся трепетала. Крупная дрожь потрясает тело. Ноги, руки ходуном так и ходят. Зубы стучат. Еле-еле могла проговорить она, хватая за руку Адашева:

   - Царь... Ваня... умер... умер царь!..

   И тут же свалилась без чувств на ковры.

   Не веря ушам, кинулся Адашев к царскому ложу. На нем, вытянувшись, закусив до крови губу, иссиня-бледный, лежал Иван. Но не мертвым, а в обычном своем припадке "черной немочи", которой был подвержен еще с детства, когда бояре мятежные напугали его.

   Накрыв Ивана концом убруса, Адашев вернулся к Анастасии, осторожно уложил ее на скамью и стал приводить в чувство.

   Иван очнулся раньше жены. Когда Анастасия пришла в себя, муж и Адашев хлопотали вместе, стараясь привести в сознание напуганную царицу.

   Увидя, что жена раскрыла глаза и с испугом глядит на него, Иван виновато зашептал:

   - Не посетуй, горлинка. Не говорил тебе я раньше. А надоть бы! Недужен, вишь, бываю!.. Обмираю ненадолго...

   - Жив?! Ты жив?! - залепетала Анастасия, заливаясь радостными слезами. - Боле ничего и не надобно мне! Жив! Жив!

  

  

  

   Ожили было на время тихие терема Кремлевские. Дрогнули их темные стены от шума, от песен, от гомона, от смеха людского. Неделю почти длилось "веселье", свадебный пир царский. Да и потом еще, когда пост настал, много тихой радости чуялось в стенах "монастыря мирского", терема царицына...

   Весела и радостна была новобрачная царица - и кругом, словно отражение лучей солнечных на глади речной, - все были довольны, веселы.

   Но недолго это длилось.

   Сразу как-то переломилось счастливое настроение в теремах, едва сама Анастасия стала выглядеть такою грустной, растерянной. Изменился ее муж молодой. Раньше все дела забывал ради жены. А теперь - редко и видится с ним Анастасия.

   Кто знал, кто и не знал причину перемены, произошедшей с царицей, - все одинаково жалели юную госпожу свою. В самое недолгое время успела царица покорить всех окружающих лаской и кротостью, справедливым и внимательным отношением даже к последней из сенных девушек.

   Веселье, гость недолгий, отлетело от теремов. Снова скука, томление и тишина в них царят.

   Молитва, труд, еда и сон - вот все, чем наполнена жизнь затворниц теремных, с венчанной их хозяйкой во главе.

   Время к полудню близко. Мартовское вешнее солнышко заглядывает в небольшие сводчатые оконца нового "царицына верха" - каменного терема, где помещается Анастасия.

   Пяльцы разные стоят у окна. Жемчугом, шелками да золотом вышивает царица покров богатый в убогую церковку Святого Христофора - Песья голова. Обет, данный еще в ту минуту, когда молилась в этом храме боярышня Анна Захарьина, свято выполняет теперь царица Анастасия.

   Не одна сидит Анастасия. Боярыня с ней ближняя, тетка ее родная, Пелагея Захарьина, вдова дяди Михаила Юрьича. Грустна царица. Скоро время за стол идти. А Иван дал знать - не ждала бы его. У него столы посольские нынче. Прием большой. Одной придется за стол сесть. Вся трапеза пройдет с молчаливой торжественностью. Тоска какая!..

   Уронила иглу, склонилась на руку головой. Глядит за окно широко раскрытыми глазами, которые сейчас еще больше кажутся на исхудалом лице, - и думает, думает без конца царица...

   Так задумалась, что не слышит теткиной болтовни. А уже та ли не старается разговорить племянницу-государыню...

   - Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! - раздается за дверью пискливый, резкий голос.

   Это придверница очередная. Машка-полудурье, как ее зовут, кривобокая, здоровая, родня няньки Анастасииной, за дверьми произнесла обычную молитву.

   Вздрогнула слегка царица от громкого голоса.

   - Аминь! Што тебе, Маша?.. - спросила она толстуху, которая неуклюже совершала обычное метание перед "осударыней".

   - А слышь, мамонька твоя жалует, осударыня ты моя. Поизволишь ли видеть боярыню, осударыня ты моя?

   - Зови, проси! Вестимо! - обрадовалась, заторопилась Анастасия. Поднялась и, следом за ушедшей придверницей, сама пошла навстречу матери.

   Низко поклонилась старуха царице-дочке, касаясь рукой до земли. Поясным поклоном ответила ей Анастасия, потом расцеловались обе. Расцеловались, обменявшись поклоном, и старухи между собою.

   - Ну, вы тута покалякайте. А я пойду взглянуть, столы готовы ли? Вон, солнышко уж как высоко. Чу? И часы отбивать стали. Без чети полдень. Пойду!..

   И тетка вышла, оставя мать с дочерью наедине.

   - Где побывала, матушка? - спросила Анастасия, снова усаживаясь за пяльцы у окна.

   - В монастыре в Вознесенском. Просвирку за твое здоровье да про зятька-осударя выймала. Вот, осударыня-царица, прими, откушай во здравие!..

   И она передала дочери просфору, завернутую в белый плат.

   - Благодарствуй, матушка!

   Приняла сверток царица и положила его на широкий подоконник, покрытый голубым сукном. А сама снова пригорюнилась, склонила голову на руку, ждет, что мать говорить станет.

   - Да што ты, милая? Што с тобой, осударыня-доченька ты моя ненаглядная? Не доходят, видно, молитвы мои горячие до Пречистой, всех скорбящих Заступницы! Не укрощается твоя печаль. И не грех осударю! Он, знаешь ли, милая... я што ошшо узнала про ево. На мальчишник-то што творилось, перед свадьбой перед самой?! И-и, Господи! Мовниками-то в мыльне были: Мстиславский, князь Иван, да брательник царский двоюродный, Володимир Ондрееич, отделенный князь Старицкий. Да Курбский Ондрей, да Суздальский-Горбатый. И верховых мальчугашей набрали туды для услуги. И такой Содом пошел. Один Адашев, Олешка, сказывают, и вина почитай не пил, и всякого греха блюлся. А еще, сказывают...

   - Матушка! - негромко, с мольбой произнесла Анастасия.

   -- Ну, ладно, ладно. Молчу. И то сказать: быль молодцу не укор. Дело было холостое, досвадьбишное. А вот теперя што творится! Почище будет старого...

   Дочь уж ничего не сказала. Глядя в окно, она больше прислушивалась к думам да к терзаниям своим, чем к словам боярыни. А та продолжает:

   - Слышь, свадьба скоро беспутного Ваньки Мстиславского с красулей, с Ориной Горбатой-Суздальской. Ладно... А кто состряпал свадебку-то? Ведаешь ли? Царь сам, наш батюшка! Вишь, так нахвалил своим подлизням девку, что у князька и зубы разгорелись. Езжали не однова в гости к Горбатому-князю на двор. Тот и перетрусил: для ча ездит царь? Не сам ли целит на Орину? И ошшо помог делу, штобы скорее Мстиславскому дочку сбыть. Там што опосля будет! Мужнина доля, мужнин и стыд. Хошь бы, значит, девичью честь сберечь. Да, стой! - разойдясь вовсю, негромко и торопливо начала выкладывать свои новости дочке боярыня, - што ошшо бают!.. Евдокею-то Нагих не зря отец с маткой в этаку рань, до лета ошшо, из Москвы увезли. В вотчине ноне с маткой оне живут. И отец бы поехал, да царь, вишь, не пускает. Тоже больно хвалил он девку своим беспутным товарищам. "Такая, -