Жданов Лев Григорьевич - Венчанные затворницы

и против бояр ее выставить?

   Поняли это бояре-крамольники. Всеми силами мешали Ивану в его затее. Не остановились даже перед тем, чтобы в пути убить малютку царевича: отравили Димитрия!

   Стерпел все Иван, выполнил свой замысел - и довел дело до конца.

   Году не прошло - утешила царица мужа в потере сына: второго царевича, Ивана, родила. Только сама не могла утешиться... А 26 февраля 1556 года родилась у них дочь, Евдокия, лет четырех и скончавшаяся.

   А 11 мая 1557-го родился еще сын Федор, слабый, больной ребенок, однако, выживший и даже переживший старшего, крепкого, красивого брата своего...

  

   XV

  

   Ни дети, ни годы, ни смуты, ни заботы, какими полна была жизнь царя Московского и жены его, нисколько не влияли, казалось, на Анастасию. Правда, черты лица ее утратили прежнюю девическую мягкость и неопределенную округлость, стали определеннее, законченнее, тоньше. Но то же чистое, безмятежное выражение в глазах. Та же кроткая, пленительная улыбка почти всегда озаряет лицо, если только грусть и слезы не туманят его.

   С детьми ли царица, во храме ли, приказы ли отдает, нищих ли оделяет или молит ожесточенного, разгневанного государя за бояр опальных, из беды их выручает - постоянно каким-то внутренним светом озарено это бледное прекрасное лицо.

   А Сильвестр, постепенно испытавший охлаждение царя, затем опалу, клянет всячески бедняжку, считая ее корнем всех зол.

   - Иезавель нечестивая, не царица она кроткая! Все прикидывается. А сама крови так и жаждет, так и просит от обезумевшего супруга и царя своего! - вопил сперва по всей Москве и теперь продолжает в далеком монастыре, в изгнании, твердит Сильвестр.

   Адашев, чуя, что почва уходит из-под ног, то же самое про Анастасию, только не так громко говорит.

   Знает царица, знает Иван об этом. Терпит до поры.

   Узнал Иван, что народ весь стоит за него, а не за бояр, и постепенно решил извести многовластие в царстве своем упрямый, настойчивый молодой повелитель...

   Вспоминает он дни своей юности, детские годы свои и шепчет:

   - Видно, сызнова за топор взяться надо! Давненько на Лобной площади голов не сымали кичливых, мятежных, боярских! Я опять начну...

   Чуют бояре приближение грозы и делают последние усилия сломить или хоть устрашить того, кто угрожает стародавнему дружинному укладу московскому.

   Правда, по стопам отца и деда-самодержца идет Иван. Да уж больно рано начал... И шагает решительно!

   Последним ударом, нанесенным Ивану в глухой борьбе боярства с самовластием царским была смерть Анастасии.

   Случилось это осенью 1560 года.

   Но болезнь, подкосившая царицу, задолго до того началась.

   Уже не только Казань - и Астрахань подпала Москве к тому времени.

   Ливонию начал Иван воевать, на крымскую орду зариться...

   Осенью 1559 года собрался он в октябре со всею семьей в обычный монастырский обьезд, на богомолье...

   Целый месяц проездили. Дороги подморозило было, и ехать хорошо привелось.

   Уже и домой, на Москву, царский поезд повернул. В Можайске на денек передохнуть остановились всем огромным, длинным поездом, с колымагами тяжелыми, царскими, с возками, в которые по двенадцать коней запрягать надо. И телеги обозные, и челядь, и вершники - все тут же. Одна беда: коней мало.

   Бояре, царем недовольные, не очень-то позаботились, чтобы на пути Ивану народ лошадей выставлял побольше.

   Раскинулся на ночь весь поезд, станом стал под стенами небольшого монастыря, что белеет верстах в пяти под городом. Гонцы во все концы рассыпались - лошадей свежих добывать, к столу царскому припасов искать.

   С вечера мороз сильнее ударил. Заиндевели совсем жнивы пожелтелые, снежком было их еще гуще, чем до того, покрыло.

   А под утро южным ветром потянуло. Солнце совсем по-вешнему пригрело. На буграх снег неглубокий таять стал, по перелогам вода зажурчала. Настоящая оттепель началась, с теплым крупным дождем.

   Дороги сразу развезло: ни пройти ни проехать!

   Не то двенадцать - и двадцать коней иную тяжелую каптанку не вытянут: грязь по ступицу! И ноги коням трудно из этой густой грязи вытягивать, не то - возки везти.

   Отстоял царь с царицею раннюю обедню в монастыре, где кое-как переночевать пришлось, откушали - и приказал он к поезду собираться, хотя бы до Можайска доехать. Верст пять до города всего. А в монастыре тесно, сыро, бедно... В городе все-таки можно одну-две избы получше выбрать, переждать, пока коней приведут сколько требуется.

   Угрюмый, злой вышел на крыльцо Иван, смотрит, как люди хлопочут, как кони напрягают все силы, чтобы тяжелый возок царский, даже пустой, из грязи вытащить, от места ночевки к крыльцу его подать.

   - Доберемся ль мы до жилья, до городу, Ваня? - обратился царь к охотничьему своему и молочному брату, Челяднину, распоряжавшемуся челядью.

   - Авось Бог поможет! Вишь, я в возок-то уж из обоза лишних три пары припречь приказал! Вывезут, ничего!

   - Ну, ладно... А уж приказу ямскому я попомню, как они царю смену изготовили, середь поля, середь грязи посадили, с царицею недужной! С детьми малыми... Особливо энтому старому хрычу, Одоевскому! Как тестем стал братцу, князь Владимиру, так и почал против нас ковы строить. Ладно! Со всеми сочтуся. И не ждут они, что я им уготовать хочу... Ну, коли ехать, так с Богом! Пущай царицу кликнут!

   Уселся Иван в возок тяжелый.

   Вышла на крыльцо и Анастасия Романовна, в шубе тяжелой, собольей, в меховой шапке, тепло укутана, хоть и оттепель на дворе. Все зябнет да кашляет царица. Особенно по ночам.

   Сухой, упорный кашель порою и уснуть не дает...

   - Ванюшка, а доедем ли? - спросила она, усаживаясь рядом с Иваном. - Ишь, будто море разлилося, землю размыло! Дороги и не видать. А здесь и перегодить бы можно.

   - Монастырских клопов кормить? Караваем черным чад малых питать? Садись уж, не распаляй сердце. И без тебя нудно!

   Замахала рукой Анастасия, словно желая успокоить мужа, и стала детей получше усаживать да укутывать.

   - Ваня, ты большой... Насупротив, к "маме", к Патрикевне, садися. Так... Докушка меж мной и осударем-батюшкой сядет. А Федяньку, Домна, Патрикевне на руки дай. Вот, в добрый час! Сели, осударь!

   И она потянулась погладить по голове любимца своего, пятилетнего царевича Ивана, который, тоже очень тепло укутанный, весь так и раскраснелся, сидит, покрытый испариной. Теплый день, душная колымага и груда одежды совсем истомили мальчика.

   Евдокия, на год младше брата, худенькая, болезненная, тихо уселась, совсем притаясь за широкой спиной отца. Ей приятно, что так тепло сейчас. Она тоже зябнет постоянно, как и мать.

   Федя, двух лет, полненький, но прозрачно-бледный ребенок с очень большой головой, безучастен ко всему, сидит на коленях у "мамы", боярыни Варвары Патрикеевны Нагой.

   - Трогай! - приказал Иван Челяднину и захлопнул дверь возка.

   Слюда, вставленная в дверцах по обе стороны, пропускает довольно свету в возок, по величине и устройству похожий на жилую комнату.

   Внутри, под сиденьями - целый склад всего, что могло понадобиться в пути. Даже ночевать в случае крайности можно в таком возке. Столик складной прилажен тут же. Вместо рессор он весь качается на ременных тяжах непомерной толщины и крепости, выкроенных из цельных буйволовых шкур.

   Колеса, высокие, тяжелые, словно маховики теперешние, сверху еще окованы толстыми железными шинами и весят сами по себе десятки пудов.

   Неудивительно, что и по хорошей дороге возок оставляет всегда глубокие колеи.

   А сейчас, когда землю дождем размывать стало, чуть не по ступицу уходят эти колеса в мягкий грунт немощеных, глинистых и черноземных дорог.

   По слову царя загикали возничие, защелками бичами вершники, засуетились провожающие поезд челядинцы, подпирая возок с боков и сзади, чтобы легче было коням такую громаду с места сдвинуть. А там раскатится возок, разойдутся лошади - и пойдет дело.

   Напряглось целых два десятка разношерстных лошадиных грудей, натянулись постромки, раз-другой дернули кони. Чмокнула, хлюпнула под копытами жидкая грязь, в которой тонули колеса, и возок сдвинулся.

   - Господи, Спас Милостивый! Храни и помилуй. В добрый час да в пору! - истово стали креститься все, сидящие внутри.

   Другие экипажи с провожатыми и обоз, сгрудившийся раньше на монастырском лугу, стали кое-как вытягиваться за царским возком. Чуть не на версту растянулся поезд.

   Пока дорога от монастыря легким уклоном с холма сбегала к речке небольшой - все хорошо было.

   Десять пар коней, вытянувшись длинным гусем, дружно месят грязь мохнатыми ногами, тянут колымагу. Бойко миновали подновленный бревенчатый мосток, перекинутый через речонку, пересыхающую летом, но теперь полную водой.

   По ту сторону речки уже не под гору дорога, а слегка в гору идет. И топкая полоса, кроме того, отделяет этот подьем небольшой от самого берега речного.

   С раската подхватили кони возок за мостом, миновали топкое место, к тому же слегка теперь фашинником загаченное. Вот и кверху стали передние кони взбираться, скользя по грязи, надымаясь и напрягаясь до последнего. Все десять пар подымаются по скату. И возок на несколько саженей продвинулся кверху. Стоит еще четверть версты миновать, до перевала добраться - и там ровная дорога пойдет.

   Но передние колеса возка вдруг скользнули, ухнули в колдобину, вымытую на дороге, - и возок остановился. Быстро стали грузнуть колеса. Напрасно хлещут коней провожатые, сами напрасно из сил выбиваются. Не сдвинуть возка!

   И весь поезд остановился сзади. Кто на мосту, кто еще на том берегу.

   С грохотом распахнулась дверь возка. Сердце упало у тех, кто поближе стоял. Иван высунулся весь, не глядит, что крупный дождь, льющий с утра, так и мочит ему шубу, шапку, за ворот пробирается.

   - Ваня! - крикнул он Челяднину. - Нету моей моченьки! Сатана, видно, сам ходу нам не дает! Вели каки-нибудь дроги, телегу, што полегче, пусть дают!.. Пересядем с царицей! До избы до какой добраться хоша!..

   Грузно поскакал на сытом, сильном коне Челяднин назад, высадил из двух небольших колымаг кой-кого из свиты царской - и подъехали эти колымаги к возку.

   - Припрягайте по две пары ошшо к колымажным двум парам! - велит Челяднин.

   Выпрягли из возка четыре пары коней получше, ведут, припрягают к колымагам. А пар столбом так и валит от взмыленных животных.

   - Выходи, Настюшка! Эй, вы! - крикнул Иван к челяди: - Хто поздоровей! Пересадите государыню!..

   Спешился старый, но могучий, коренастый, как медведь, доезжачий Васька Ширяй, бережно, как ребенка, подхватил Анастасию, стоящую на подножке возка, и перенес в колымагу, теперь обьехавшую застрявший возок.

   Также перенес он и царевну, и Ивана-царевича, "маму" - боярыню Толстую, державшую Федора на руках.

   Вернувшись, он протянул было свои волосатые руки, чтобы поднять и самого Ивана, перенести его во вторую колымагу, так как в первой весть больше некуда.

   - Эка, обрадовался, дурень! - отмахнувшись рукой и улыбаясь невольно, сказал Иван. - Коня мне подайте!

   Живо подвели ему коня, с которого слез перед тем Ширяй.

   Вскочил в седло царь, добрался до колымаги и с седла пересел в нее.

   Поезд снова тронулся в путь, оставляя за собой возок, который так и чернел своей громадой на фоне серого, дождливого дня.

   Жарко стало в возке Анастасии. Распахнула она шубу. Ветром, дождем обвеяло ее, пока переносили в колымагу царицу. И в самой колымаге дует отовсюду, не то что в закрытом домике на колесах, в котором постоянно ездить приходилось раньше.

   В Можайске остановился поезд у двора воеводы Крутнева. Царская семья у воеводы, в лучшем доме, какой есть в городке, поселилась. Другие кое-как приютились у попа, у целовальника, у торговых людей, чьи избы почище да попросторней. Надо свежих коней ждать, чтобы дальше ехать, прежние измучены. Да и снова мороз легкий к вечеру ударил, когда уже к городу подьезжать стали. Может быть, по-прежнему, путь хороший установится. Переждать решил Иван.

   В домашней "крестовой палате" Крутнева, как водится, царь с царицей службу отстояли... Повечеряли и отдыхать пошли.

   Наутро новая беда приспела: вся в жару лежит Анастасия, мечется, никого не узнает.

   Совсем потемнел Иван. Ни лекарств, ни докторов с ним нет хороших. Все в Москве! А туда когда еще добраться Бог приведет!

   Мечется, бегает Иван по небольшой горенке, рядом с тою, где жена лежит. Слушает стон и бред ее невнятный. Вот закашлялась... Что это? Тазом брякнули... Не выдержал, кинулся он туда...

   Ноги подкосились, в глазах потемнело у Ивана! Кашляет Анастасия, а у нее изо рта, по подбородку, по груди тонкая струйка темной крови так и полилася, все больше, все светлее делается. Вот целым сгустком кровь упала в таз серебряный, который держит у подбородка больной лекарь Схарья.

   Он царя после взятия Казани от тяжкой болезни вылечил - и теперь, как на счастье, взял его Иван с собою. Пригодился жидовин.

   Перестала кашлять Анастасия. Откинулась на подушку, тоже алеющую и мокрую совсем, лежит, тяжело дышит. Но кровь не льется больше. Что-то в рот успел вылить больной женщине лекарь - и остановил кровь.

   - Схарья! Слышь, Схарьюшка! Да што ж это? Неужто умирает? Почему? С чего? Не зелья ли подсыпали? Нешто можно так, сразу? Скажи, Схарьюшка, ничего не бойся! Правду говори! Не то...

   И мольба, и горе - угроза, гнев скрытый, сдержанный, но тем более ужасный, - все это вместе перепутано, все звучит в голосе, в речах Ивана.

   Качает своей плешивой головой старик, сдвигает назад черную скуфейку на остатках черных когда-то, курчавых волос.

   Что сказать? Оспаривать нелепую догадку? Схарья не так глуп, он хорошо знает своего господина.

   Сказать "да"?..

   Но сейчас же начнутся сыски, допросы, пытки и казни. Это тоже не годится. Почесывает в затылке старый мудрец и медленно, как всегда, говорит:

   - Зелье? Ну, а почему же не может это случиться от зелья? Очень может случиться. Разве ж мало на свете злодеев, которые и Бога не боятся, и себя не жалеют! Ну а почему не может быть так, что царица всемилостивая простудилась немножко. А в дороге кушать ей разве дают что надо? Вот из желудка кровь и пошла немножко через горло. Почему ж бы ей не пойти, если ее много там собралось? Как думаешь, великий государь?

   - Ума ты решился, жид? Тебе лучше знать, што надоть думать мне! Не лекарь я... Ты и узнавай!

   - А рази же я говорил, что не стану узнавать? Я все узнаю. Только времени надо немножко. Старый Схарья, плохо он лечил светлого царя? Разве он не вылечил его? Так царицу еще легче будет вылечить. Все-таки она не великий господин и царь всея Руси... Казанский... и Астрахан...

   - Ну, раскалякался! Буде! Вылечить ее мне, да поскорей! Слышишь? Тогда... тогда сам проси, чего захочешь! Золотом засыплю! А не вылечишь...

   - А не хочет ли сказать великий господин, что если бедный Схарья не вылечит, дак ему будет самому черная смерть?..

   - Ты сказал...

   - Так разве ж Схарья посмеет не вылечить! Великий государь может верить Схарье. Хоть он и старик, а пожить еще при дворе такого великого, доброго и щедрого царя Схарье хочется. Пойдемте же теперь! Затихла государыня... Может, заснет! Это для болезни лучше всякого лекарства будет.

   И оба вышли потихоньку.

   Схарья постарался. И природа тоже помогла ему. Ростепель сырая быстро прошла. Настали сухие, морозные дни. Жар у Анастасии скоро спал.

   Тут наехали еще врачи, за которыми послал гонцов Иван. Привели лошадей, подоспели обозы с необходимыми припасами, с мехами, с постелями.

   Только из бояр-правителей, за которыми тоже посылал Иван, никто почти не явился. Дела по службе, по приказам у каждого нашлись... Иные больными сказались.

   Чуют, не для приятных бесед царь зовет, и решили: пройдет время, приедет на Москву уже остывший. Тогда не так страшно и говорить будет с юным повелителем. И эту обиду молча затаил в себе Иван. Только торопится жену живою домой довезти.

   - Дома и стены помогают! - говорит он Насте, уже пришедшей в себя.

   А больная, словно извиняясь за причиненные мужу заботы и хлопоты, тихо отвечает:

   - Ванюшка, да мне совсем лучше!.. Не печалуйся. Вишь, и Схарья толкует: пустое все... Увидишь, как я опять располнею, заалеюсь! Ты теперя, лих, и не гляди на меня. Не то разлюбишь. А мне совсем хорошо.

   Устала от такой долгой речи, закашлялась Анастасия. Большой красный шелковый плат к губам прижимает, чтобы не заметил муж пятен крови - когда та из горла снова покажется. Хоть понемногу, а изредка является еще эта гостья непрошеная.

   Все замечает Иван. Невольно руки у него сжимаются. Грозит он вдаль кому-то и шепчет:

   - Изверги, предатели! Гады ядовитые!.. Ни сами очей не кажут, ни путей повыправить не удосужились... Рады, гляди, если весь род наш царский тут и загинет! Без людской, без Божьей помощи! Добро же! Сочтемся, други милые!..

   На много ночей лишились бы сна бояре ленивые, отяжелелые, если бы видели сейчас лицо Ивана, если бы слышали шипящие звуки его голоса...

  

  

   Около девяти месяцев прошло со времени этой неудачной поездки на богомолье.

   Иван, вернувшись на Москву, не привел еще в исполнение своих угроз. Почти не вмешивается он и в дела государские. Совсем расхворалась Анастасия, тает как воск. Не помогают ей усилия врачей, своих и приезжих из Киева, из Кракова, из Германии, которых поспешил вызвать Иван.

   А бледная, тихая малютка Докушка - она еще зимой прошлого года, как приехали в Москву, умерла незаметно, скромно, как и провела свой недолгий век на этой печальной земле.

   Под тяжелым, каменным саркофагом схоронили исхудалое, маленькое тельце. И все почти забыли о царевне, кроме больной матери. Пока хворала дочка, молила царица св. Онуфрия, детского целителя. Он не помог. И тоскующая мать льет слезы по ночам перед ликом Божьей Матери, всех скорбящих Утешительницы. Не глядя на горе, на болезнь, царица по-прежнему ведет свой обиход, схожий больше с подвигом монашеским, чем с мирским житием.

   Предоставляя себя в полное распоряжение врачей, она больше верит силе чудес... Часто иконы подымает чудотворные, принимает их в своих покоях. Хранит в особых сосудах воду святую от мощей различных угодников и пользуется ею.

   Особенно чтит она воду из двух источников Сольвычегодской пустыни во имя Божией Матери Одигитрии, основанной лет пять тому назад. Тогда же, ночью, едва услышав от своих боярынь об этой новой пустыни, лежала, не спала Анастасия, тосковала, что часто детей берет у нее судьба, что сама часто хворает.

   Задремала на время и увидела во сне Богоматерь, которая сказала ей:

   - Пошли в новую пустынь Христофорову, во имя Мое основанную! Не славна еще пустынь и людям мало ведома. Вели привезти оттуда воды, вытекающей из камня. И получишь все, о чем молишь, когда с верой изопьешь воды той.

   Проснулась царица, мужу про сон сказала. На другой день вторично тот же сон повторился.

   Послал Иван в пустынь, добыл там воды, привезли Анастасье - и каждый раз, когда пила она эту воду, словно гнет спадал с души, силы крепли телесные.

   Но теперь - ничто не помогает. Слишком силен недуг!

   Перемогает себя царица, по церквам сама ходит, молебны служит. Дары вносит щедрые и на монастыри, и на храмы.

   Душа понемногу успокаивается у Анастасии, а тело все больше и больше слабеет.

   Наконец не в силах больше она и с постели подняться. Порою потоки крови, вырываясь из груди, душат ее. Больно, тяжко... Дышать трудно.

   И ни стоном, ни жалобой не выдает муки своей царица. Ивана утешает, который почти не отходит от нее.

   - Ванюшка, чего тоскуешь, милый? Оздоровею. Вешни дни настанут - и встану. А... а не встану? Тоже воля Божия! Ты не скучай, гляди! Я коли увижу - сама тосковать тамо учну. Ладно ли? О ребятках наших подумай. Иную каку царицу себе сыщи! Молод ты... негоже долго вдовым быть. Малость побудь. Не сразу оженись... А все же мать деткам надобна...

   - Настя... Настюшка! Да што ты это? - начал было Иван. Но слезы не дали говорить.

   - Ничего, любый! Так, про всяк случай советуемся мы с тобой... Нельзя же... Век, почитай, вместе прожили... 14 годков... Ваня, вон сколько! И мало когда спорилися... Почитай, без всякой свары прожили! Как оно и в законе... Чего же тебе?.. Вот в останный раз и посоветуемся, голубь мой! По душе... безлестно! Я ли не любила тебя? - сам ведаешь... И деток... И царство твое... И буду вас любить! И Бога молить стану за вас... А ты... Слышь, Ваня... Порой смиряй сердечушко! Золотое оно у тебя... Да, поди, горячее. Сможешь - попомни, смиряй его...

   - Буду помнить, Настюшка! Да стой... Неужто ж вправу ты...

   - Уйти собираюсь отседова? Видно, так придется, Ванечка! Да будет воля Его... И ты чаще так говори... Он и приведет тебя ко всем путям твоим... И все даст, чего вороги отнять захотят. Знаю, верю я... Слышь, легко мне нонче таково! Верно, помру скоро... Не печалься, еще тебя молю... Да... детишек позвать бы...

   Привели Ваню-царевича. Седьмой год уж ему. Вот он понимает. Стоит - слезы градом сыплются. Жаль ему расстаться с матерью.

   И Федор, пятилетний, на брата глядя, хнычет жалобно. А сам глядит рассеянно по сторонам.

   Лучи осеннего августовского солнца, косые, вечерние, красноватые лучи ударяют сквозь оконце опочивальни, где лежит Анастасия.

   Ее приближенные боярыни и слуги - в соседней комнате, тоже рыдают, негромко, сдержанно. Священный весь клир наготове. Посхимить должны в миг смерти царицу. Макарию дали знать. Тот сам болен, но сказал, что придет.

   Обняла Анастасия Федю, благословила, поцеловала! Потом привлекла старшего сына к себе, охватила его шейку ослабелой, исхудалой рукой, прилегла щекой к его щеке и шепчет:

   - Люби государя-батюшку, Ваня! Бойся, слушай его... Вырастешь - такой же смелый, славный будь. И... и добра твори много людям своим... Бог тебе за то добро сторицей пошлет! Пускай зло тебе сделают - а ты прости! Нужно ежели - покарай злодея, да тут же сердцем прости, пожалей его. Так себе скажи: царь-де ослушника карает, а человек - сам грешен, он милует. Слышь, сыночек? Разумеешь? Попомнишь ли?

   - Слышу. Попомню, матушка-осударыня.

   - Помни!..

   И еще, еще целует мальчика.

   За руку мужа взяла, жмет слабо, как только может... Вдруг - задрожала вся. Глаза засверкали, лицо приняло какое-то удивленно-радостное выражение.

   - А... Машута... Аннушка... Докушка... И вы. Благослови вас Господь! Ми... Митенька... Ты? Пора?.. Вижу... Слышу... Ми... Митень...

   Не договорила... Вытянулась, впала в беспамятство совсем. Хрипло дышит. Тяжело так...

   Крикнул Иван. Сбежались люди.

   Обряд пострижения начался.

   Еще раз крикнул Иван, припас лицом к ногам умирающей - и весь забился, затрепетал от неистовых, громких рыданий. А сквозь эти рыдания хрипло вырываются крики порой:

   - Злодеи! Вороги! Убили! Отняли! Извели до сроку, проклятые.

   Прорезают эти отрывистые зловещие крики такой же зловещий, но мерный напев клира, возлагающего схиму на умирающую Анастасию.

   11 августа 1560 года, в девятом часу вечера, ее не стало.

  

  

   Долго ли тосковал и плакал Иван по жене, которую так любил? - никто не знал. Последняя вспышка дикого отчаяния разыгралась, когда стали забивать крышку колоды-домовины (гроба) с останками царицы.

   Рыдал, проклинал, грозил Иван страшным, хриплым от слез голосом. И, наконец, свалился в припадке падучей, которая теперь появлялась все-таки у него, хотя и реже, чем в раннем детстве.

   Схоронили Анастасию - и прежняя какая-то несменная угрюмость застыла на лице у царя.

   И раньше редко с кем-либо, кроме простых людей, бывал приветлив Иван. Но в семье, в своих жилых покоях, он и смеялся, и простым, добрым умел бывать.

   Теперь все это ушло.

   Судит царь, послов принимает, во храме стоит, на охоту выезжает или предается шумному, нездоровому веселью порой - и все одно и то же, безучастно мрачное лицо у него, лицо, наводящее страх на людей непривычных. Если и улыбнется он, так кривой, нехорошей улыбкой. И тогда именно, когда другие плакать собираются над чужой бедой или над собственным страданием.

   На пытках, в застенке - по-старому часто стали видеть молодого повелителя. Кровавые прежние забавы с медвежьими и псовыми боями припомнил он.

   Миновали светлые дни на Москве.

   Первыми и самыми крупными жертвами этой перемены были протопоп Сильвестр и Адашев.

   Сильвестр и то уж ушел от двора, еще при жизни царицы, когда заметил, что Иван не только перестал его слушать, но все наперекор делает.

   В дальнем Белозерском скиту, по совету Макария, как бы в добровольном изгнании, поселился протопоп.

   Адашев тоже словно в почетной ссылке находится: воеводой царским в Ливонии, в Феллине-городке.

   Но Ивану мало этого. Он нашел свидетелей из лиц, которые враждебны были обоим опальным. И стал заочно судить обоих, обвиняя именно их в том, что они "на царицу, в бозе усопшую, помышляли, чары творили, зелье ей потайно давали, на след сыпали".

   Верит, не верит сам царь обвинению - не все ли равно?

   Нарядили суд, заочно осудили обоих.

   Адашев, переведенный под стражей в это время в Дерпт, чтобы убежать не мог, не дождался приговора, сам покончил с собой.

   Сильвестра в Соловецкий скит заточили, причем строго было наказано: самую тяжкую работу возлагать на бывшего правителя царством, всяческими лишениями изнурять его.

   Делали ли монахи по приказу? - кто знает.

   Но Иван доволен: хотя немного выместил врагам, тем, кого считает главными угнетателями своими, да еще хитростью опутавшими волю его.

   Редко видит теперь сыновей Иван.

   С ними бабка Захарьина больше находится. А если приведут старшего, Ваню, к отцу на поклон, хмурится Иван. Лицом ребенок на мать очень похож. И словно укор за что-то читает Иван в глазах бойкого, живого мальчика, в этих больших, ясных, невинных глазах, взятых у Анастасии.

   Тяжела голова от вечерней пирушки, душа полна кровавыми или соблазнительными картинами, без которых дня не проходит теперь. А Ваня-царевич глядит на отца чистыми глазами своими и "челом бьет", спрашивает:

   - Добр ли, здоров, осударь-батюшка? Хорошо ли почивал, родименький? Бог милости послал: вот вынул я просвирку за твое осударево здравие!

   Махнет рукой, чтоб уводили скорее сыновей - Ваню, разговорчивого, и Федю, тяжелого, молчаливого, который напоминает отцу слабоумного брата Юрия, когда тот ребенком еще был.

   И опять один Иван, опять от тоски темнеют глаза, стареет он лицом.

   И всюду, всегда он один: на пирах, в Думе, на поле ратном, в Ливонии, которую решил вконец покорить.

   В церкви и на площади людной - везде одиноким, затравленным себя он чувствует. Словно враг близко, за чьей-то спиной сторожит его, удар навести собирается. И чтобы выйти из этого состояния одиночества и тайного страха, Иван сам на дыбу вздымает людей, рубить, колоть, жечь велит и помогает своими руками палачам. Легче ему тогда, проходит личный страх, забывается одиночество.

   Зато ночи - вот пытка Ивану!

   Совесть в темноте, в тишине пробуждается, светлые дни с Настей вспоминаются. Образы казненных, тени замученных вереницей медленно перед глазами влачатся, грозят иной, загробной карой, возмездием Божеским.

   Закричит Иван... Войдут близкие слуги, спальники, дежурящие рядом с опочивальней царя. Легче ему. Но стыд жжет душу.

   "Ишь, словно дате малое, один побыть в ночи боится царь! - скажут". Так думает Иван. И приказывает дьяка позвать. Нужно-де важную епистолию составить.

   Или за Схарьей посылает.

   Придет старик жидовин. Знает уже он, давно понял, в чем дело!

   И тихо начинает беседовать с царем, дает ему питья успокоительного. Уверяет, что это "приступ трясучки" у повелителя.

   - Ну, это ж не так опасно. Вот заснет великий государь - и к утречку все минет. Разве ж я не правду говорю?

   - Правду, правду. Мне и то лучше! Ступай, старый, спи!

   Отпустит Схарью, успокоенный и речами и напитком лекаря, Иван и снова ложится, засыпает...

   Новые приближенные люди, которые теперь, наряду с Захарьиными, окружают царя, все видят, все примечают... И толкуют между собой:

   - Жениться бы в другое надо царю...

   Не по душе эта мысль Захарьиным. Но и они сознают, что не миновать того. И стараются только, чтобы не из влиятельного рода какого-нибудь взял вторую жену царь.

   "Спихнут нас тогда совсем!" - думают родичи покойной царицы.

   И потихоньку работа началась. Со всех сторон вдруг заговорили о второй женитьбе Ивана как о деле решенном.

   А ему внушают постепенно, как хорошо было бы на Востоке, в предгорьях Кавказа, друзьями заручиться. Тогда Крыму вот какую можно пакость подложить... Того и гляди, по следам Казани с Астраханью - весь Сарайчик, орду, ханство Крымское Москве покорить. Поставить русские города на Тереке, в Кабарде. Они сослужат службу.

   И сам Иван давно мечтает об этом. Потому и заговорили люди. Знают, где слабое место повелителя.

   А с другой стороны - только и слышно стало речей, что о красоте княжны Кученей, брат которой, Михайло Темгрюкович, сын сильного "жеженского" владетеля, кабардинского князя черкесского Темгрюка, недавно на службу к царю явился и самым ревностным образом, как истый азиат, выполняет малейший приказ Ивана.

   Много дней велась работа.

   И пришло дело к концу. На одном из пиров крикнул Иван князю Темгрюковичу:

   - Слышь, черномазый хорт! Подь сюды!

   Стройного, тонкого, загорелого черкеса-горца так прозвал Иван особенно за его перетянутую ремнем, тонкую, как у осы, талию, напоминавшую поджатый живот у хорта.

   Сорвался с места, подбежал князь, низко кланяется, улыбается, сверкающие зубы так и скалит.

   - Твой раб, повелитель... Что поизволишь?

   - Правду сказать можешь? Сумеешь ли?

   - Аллах... то есть Христос не велит лгать никому, а владыке - и подавно.

   - Ну, то-то ж. У вас, у азиатов, все ж таки совести малость поболе, чем у моих бояр. У них жиром совесть заплыла, золотом краденым завалена. Вот правду и поведай мне! Так ли хороша сестра твоя, как молва идет?

   - Ай-ай хороша! Ах, как красива! Выйдет днем - солнце остановится, чтобы посмотреть на нее. Ночью звезды с неба падают, а луна за тучей кроется. Стыдно им, что глаза сестры ярче звезд, что лицом она светлей полной луны, в небесах сияющей. Соловьи под окном ее круглый год поют, умирают от любви, от тоски по ней. Сам шах перский, повелитель Ирана, сейчас к ней сватов шлет...

   - Шах? Не врешь? Ну, не дадим мы ее магометанину неверному! Заутро же послов снаряжу. А ты отцу толком напиши, Чтобы скорей высылал дочку, не кочевряжился б. Не то... Знаешь меня! Мои воеводы к вашим аулам поближе стоят, чем бунчуки шаха перского. Слышал? Ступай напивайся допьяна! Ноне справлю сговор заглазный свой.

   Ниц упал Темгрюкович, прижал к устам край кафтана царского и, весь перерожденный, словно пополневший, на голову выросший, сел на место, не на прежнее, а много ближе к царю, силой заставя потесниться бояр и воевод, сидевших на скамье в этом конце стола.

   - Гляди, агарянин, не больно дмися! Лопнешь, гляди, - проворчал ему невольный новый сосед, князь Воротынский, прямой, грубоватый воин. - Не сказал царь, что в жены, гляди, как бы в "женищи" не взял сестренку-красулю твою.

   Потянулась было к кинжалу рука горячего горца. Но он успел овладеть собой, даже улыбнулся и учтиво ответил:

   - Спасибо за опаску, князь! Сейчас видать, что привык ты в поле врагов сторожить, мало в царском дому живал. Не знаешь али позабыл: воля царя - закон для рабов, чего бы ни пожелал повелитель.

   Ничего не ответил на лукавую речь Воротынский, с соседом по другую сторону толковать стал.

   Месяца через три привезли пятнадцатилетнюю княжну Кученей Темгрюковну, восточную смуглую красавицу, на Москву. Ее и весь богатый поезд, состоявший из свиты, отпущенной князем Темгрюком, и из посольства, наряженного Иваном, - поместили в богатом доме, на дворе князя Ивана Михайловича Шуйского, митрополичьего боярина, недалеко от Симонова монастыря.

   Сам Макарий просветил христианством княжну Кученей. Это тем легче было сделать, что мать у нее была русская пленница и княжна черкесская, хотя плохо, но говорила по-русски.

   Новообращенной царевне-невесте дали имя Мария, и 21 августа 1562 года состоялась пышная свадьба царская.

  

  

   Настал 1564 год. 20 лет прошло со дня венчания Ивана на царство. Молод он еще, но уже много перенес, много и других вытерпеть заставил.

   Темные дни настали для Руси. Темные дни пришли и для Ивана, хотя весело, буйно проводит он свои ночи, обращая их в день. Непрестанно об одном только думает Иван - врагов своих извести, от них оберечься. И тянутся розыски, пытки, казни без конца.

   После смерти Анастасии, после удаления Сильвестра и Адашева - счастье словно навсегда покинуло царя. Ряд военных неудач, заботы по царству, где мор и голод стали обычными гостями, завершился потерей доброго, прозорливого старца Макария, царского друга и наставника.

   Правда, ведя новую, шумную жизнь, редко стал Иван заглядывать в келью первосвятителя. Но тот издали все-таки успевал влиять на царя и в пользу царя...

   А в этом году тихо скончался, словно угас, Макарий, умевший 22 года продержаться на престоле митрополитов московских и всея Руси.

   Умирая, так же как Анастасия, молил старик Ивана:

   - Чадо, смиряй сердце свое! Помни о Судне Нездешнем, Кой будет и тебя судить в некие дни!

   Благословил царя - и затихать стал... Невольно две слезы показались на глазах у Ивана. Давно уж не появлялись у него слезы. Это были последние.

   Присмирел на короткое время Иван после смерти владыки, но скоро опять все пошло по-старому: кровь, вино рекой полились.

   Рано проснулся в один из вешних дней государь и к общей семейной молитве вышел.

   Всегда на эту молитву подымается он, как бы поздно ни ушел накануне от стола вечернего.

   Кончилась молитва.

   - Как детки ноне почивали? - обратился царь с обычным вопросом к молодой жене, дикарке-красавице, Марии Темгрюковне. - Как сама в здоровье твоем?

   - Тихо, ладно! Благодаренье Осподу! - гортанным говором отвечает стройная черкешенка, не смея глаз поднять на своего супруга и повелителя, опустив голову, отягченную двумя тяжелыми косами волос, черных, как ночь. Не отняли у нее этой красоты. Пожалел Иван.

   Плохо говорит по-московски Мария, но все понимает. Только обычаи здешние чужды и дики ей, хотя напоминают порядки родного гарема, где росла княжна у матери.

   Задыхается здесь царица, грудь которой привыкла к вольному горному воздуху. Тяжело ей дышится здесь, в затхлом, спертом воздухе царских теремов, где не цветами, не лесами пахнет, а ладаном несет да травами сухими, целебными.

   Давит ей голову высокий убор, кика жемчужная, дорогими камнями унизанная. Жмет плечи душегрея парчовая, тяжел сарафан аксамитный, шумливый, богато расшитый кругом.

   Легче дикарке, когда царю охота придет и велит он ей надеть свое платье девичье, азиатское, полупрозрачные шальвары, длинный бешмет разрезной, небольшую шапочку, монетами унизанную.

   И сам иногда черкесом нарядится, пугает сыновей непривычным нарядом, особенно робкого Федю, которого брат давно уже "царевной Федорушкой" зовет.

   Вот и сейчас тоже хотелось бы Ивану побыть с детьми, душою отдохнуть, послушать их щебетанье веселое, подразнить бы капризного, вспыльчивого старшего царевича, который только лицом в мать, а по нраву напоминает самого царя в детстве. И жену приласкать бы надо. Да времени нет! Гонцы с плохими вестями из Литвы, из Крыма, из Ливонской земли, отовсюду прискакали.

   Такие гонцы с плохими вестями теперь со всех сторон, словно вороны зловещие, так и слетаются. Иногда гонца тут и убил бы, так неприятна весть. Да не виноват он в своих вестях. И что ни весть, то плохая. Всех не убьешь!

   Теперь надо идти, ответы писать, приказы новые посылать воеводам и наместникам на все границы земли русской.

   Бегло приласкав детей, приблизился царь к Марии и говорит:

   - Буде невеститься! Все очи долу держишь. Али не привыкла ко мне? Али соромишься, что чужих деток пестуешь, а своих Бог не дал? Будут, погоди... Заведем еще с тобою! Давно ли повенчаны? А скажи, Маруша, хотела бы деток?

   - Как хотела бы, осударь! - вся зардевшись, шепчет она.

   - Ладно. Сбудется по желанию твоему! А покуда - этих мне береги.

   Поцеловал жену и вышел...

   Со вздохом поглядела ему вслед Мария. Не верится, что Бог даст ей утеху, детей пошлет. Слишком грубы, даже порою жестоки ласки царя.

   Часто же ему словно и глядеть противно на ее женскую красоту. Не зря толкуют, что иные, нездешние, азиатские обычаи завелись у Ивана, что и гарем он имеет тайный, да и похуже еще многое. Все знал брат Михайло, но ничего не сказал, конечно, ни отцу, ни сестре, когда устраивал этот брак ее с Иваном.

   Терпит, молчит Мария. Что делать?

   Такова женская доля, что в Кабарде, что в Москве: игрушкой, рабою быть у отцов, у братьев, у мужей своих.

   И, смахнув слезинку, грустно улыбается царица, слушает, как окружившие ее пасынки и другие дети, призванные играть с царевичами, толкуют "матушке-царице" о новой проказе братца Ванюшки.

   По ночам не спит, плачет свободней Мария. И все больше бледнеет ее лицо, из матово-смуглого прозрачно-восковым делается. Кашель резкий, озноб, испарина отымают силы...