Жданов Лев Григорьевич - Венчанные затворницы

рели у высокой Кремлевской стены хоромы годуновские, чуть не на полверсты протянулись... До самой башни до угловой. А пораньше их, притулясь к двоебашенным Ризположенским воротам, раскинулся и небольшой, но усадьбистый двор Алексея Адашева. Раньше он с отцом за стеной, у Никольских ворот, проживал. Но, заняв должность спальника, ближнего человека государева, был допущен в черту Кремлевских стен, где и откупил себе уголок как раз через дорогу от подземных тюрем, от мешков каменных... Многое старым владельцем налажено было в усадьбе: сад тенистый, хоть и небольшой, с прудком, с беседками, и огородик. Кой-какие избы и жилые покои тоже пригодились. Остальное разнес, новое жилье построил Адашев и зажил домовито.

   Челядинец, задремавший на скамье у ворот двора адашевского, прокинулся от топота конского, узнал хозяина, кинулся ворота растворять.

   - В терему ли хозяйка али по домашнему где? - спросил Адашев дворецкого, очевидно бывшего начеку и спешившего навстречу хозяину с гостем.

   - В добрый час, добро пожаловать! - земно кланяясь, ответил приветствием на вопрос сметливый, плутоватый домочадец, желая и честь высокому гостю воздать, и не показаться нескромным, если выдаст, что узнал он царя...

   - Осударыня-матушка Анастасия Ивановна с гостями, боярынями и боярышнями, в сад прошли-изволили. Покликать не будет ли приказу? А у нас в столовой палате все поизготовлено...

   - Гостьи? Боярыни? Боярышни? - живо вмешался Иван. - Вот любо. Пройдем в сад. Не зови никого...

   Адашев дал знак - и дворецкий, вместе с двумя челядинцами, принимавшими коней, с глаз словно сгинули.

   - Как тебе приказывать угодно, осу... то бишь гостенька дорогой. Ты здесь хозяин. Мы все - холопы твои. Вот калитка садовая...

   И хозяин указал налево от дома, на калитку в дощатом заборе, которым двор отделялся от тенистого сада. По улице все владение было обнесено высоким частоколом, подбегавшим к самой стене Кремлевской.

   - Слышь! - у самой калитки, понижая голос, заговорил Иван. - Манилось бы мне крадком подобраться к бабьей стае. Не знали бы оне, что молодцы тут. Как на воле поводят себя? О чем толкуют? По душе, без притворства, не расписанные сурьмой да белилами. Поди на выход такой, на суседский, не пишут лица себе? Удружи! Подкрадемся, Олеша!

   - Твоя воля, осударь... Попытаем счастья! - шепнул хозяин.

  

  

   Адашев не побоялся последствий этой прихоти царя, так как жена была уведомлена задолго, какой гость нежданный к ним сбирается.

   Посылка с вестью о новгородском приятеле была условным знаком. Умная баба знала уж, кого созвать и что готовить, когда муж из дворца о гостях повестит...

   Свернули и гость и хозяин с аллейки, березками, яблоньками да кустистым крыжовником усаженной, в сторону оба кинулись, зарослью садовой пробираются, стараясь ступать полегче.

   - У малинника все, поди... Прудок там и беседка. Место прохладное, жены любимое! - шепчет хозяин.

   Правда, через две-три минуты, обогнув лужайку, сиренью и черемухой обсаженную, оба очутились за живой зеленой изгородью, сквозь которую видна была на небольшом насыпном холме беседка, полуоткрытая, увитая светло-зеленым молодым хмелем. И по высокой стене Кремлевской, сквозившей в просветы соседних кустов, плети хмеля взбирались. За холмом сверкал прудок небольшой, загораясь под солнечными лучами. Лужайка зеленая огибала и холм с беседкой, и пруд с полоскавшимися в нем яркоперыми заморскими утками. Пара лебедей тут же белела в траве, словно две груды пушистого снегу живого, нетающего...

   В беседке, на скамьях, укрытых полавочниками суконными и коврами, перед столом, заставленным сластями всякими, сидели гостьи - девицы, замужние... И среди них - Настасья Адашева, добрая, ласковая на вид, восемнадцатилетняя женщина-красавица. Волосы цвета спелой пшеницы прятались под волосником и кикой, без которой не ходят замужние бабы. Лицо, белое, оживленное легким румянцем, озарялось ясными серыми глазами навыкате. Порой зрачки этих глаз расширялись непомерно, и тогда глаза казались черными. Была Адашева только в двух сорочках: нижней белой и верхней цветной, шелковой, заменявшей тогда платье женщинам. А поверх был накинут легкий летник, тоже шелковый, тканый, узорчатый... Гостьи были тяжелее одеты, особенно замужние: в парчовых опашнях, иные - в сложных головных уборах, унизанных драгоценностями. Девушки тоже были в летниках. На головах красовались повязки девичьи, с поднизями жемчужными, украшенные переперами - чеканными и самоцветными украшениями, которые трепетали на ножках из витой серебряной проволоки... Волосы у девушек были неприкрыты. Косы у них тяжелыми змеями спускались от затылка и на концах, у стана, заканчивались треугольными косниками, тоже золотыми, серебряными, украшенными самоцветами. Пышные кисейные, расшитые рукава нижней сорочки - рукава длиною по 8-10 аршин, сдержанные у запястья узкой застежкой, сбегались в тысячу сборочек на всей руке, очевидно сысподу чем-нибудь подхваченные, чтобы не свешивались через кисти рук, а вздымались волной белоснежных мелких складок.

   Эти рукава были вместе с рукой пропущены в прорезы второй, "красной" сорочки, то есть платья. А рукава этого платья висели от плеча, как рукава у польских кунтушей.

   Кроме двух-трех замужних тут сидело пять девушек. Два подростка, лет 10-11, очевидно младшие сестры, приведенные старшими, бегали по лужайке, гонялись за утками, пугали лебедей и сами пугались, когда те неожиданно взмахивали широкими крыльями, переходя с места на место.

   Замужние женщины, по обычаю, были безобразно набелены, нарумянены, совсем как куклы базарные. Брови, замазанные слоем белил, были наново искусственно выведены черной и коричневой краской. Колесом темнели брови. Под глазами - тоже подрисовано... Живые куклы.

   Резко выделялся при этом натуральный цвет лица хозяйки и девушек, сидевших ненакрашенными. Адашева и вообще редко размалевывала себя. Разве если знала, что придется к гостям-боярам выходить. В этих случаях считалось просто неприличным показываться со своим лицом. Девушки, прежние подруги Анастасии, шедшие к ней запросто, тоже не накрасились, как это обычно водится...

   Царь так и впился глазами в молодые, красивые лица девичьи.

   Заметил это Адашев, зорко наблюдавший за спутником, и даже вздохнул свободнее. На краю стола, тычась носом, сидит и старуха одна, дряхлая, морщинистая, но не хуже остальных расписанная. Поела, попила и дремлет, утомленная жарою. А молодые, избавленные от докучного надзора и от старческого брюзжанья, рады-радешеньки. Смеются, шутят, стрекочут. О пустых вещах, сдается, щебечут, а сами так и заалеют или вдруг бледностью перекроются, словно бы совсем не о том и думают, о чем уста их говорят...

   - Слышь, Настя, гостя, толкуешь ты, приведет нынче твой-то? - спрашивает полная, рыхлая, несмотря на молодость, Алена, жена Тарха, старшего сына протопопа Сильвестра. - А хто таков? Не знаешь ли?..

   Ясно доносится каждое слово к царю. Он переглянулся насмешливо с Адашевым, опять слушает.

   - Не повестил меня сам-то! - отвечает хозяйка. - Только и сказано: из Новагорода... Може, сродник али так, из былых дружков какой...

   - Холостой? Женатый ли? И того не чуть? - живо спросила небольшого роста, задорная и смешливая Оля Туренина, прежняя соседка по двору Адашевых.

   - Не, и того не чуть... А ты не замуж ли сбираешься?..

   - Куды мне! Знаешь: уже и рукобитье было... Пропил меня осударь-батюшка. Последние денечки с моей черной косой дохаживаю. Снимут скоро головушку, отымут волю девичью. Шлык-колпак напялят, как и на вас вот, не лучше.

   - Чего же забегалась: холост? женат?

   - Так пытаю. Поди, угощать гостя позовут. И мы бы вышли... целовать - то ваше дело... А мы бы, красные девицы, хошь подозрили на добра молодца.

   - Поди ты, хохотушка! А еще невеста. Не грех такое болтать?

   - На языке греха нетути. Жених-то мой вдовый. Не молодой и не скорый. Ни на што не гожий! Дьяк из приказу разбойного... Вот кто он. Только што с матушкой, с батюшкой не рука воевать... О-ох... А, другое дело: вон сестра у меня, Оринка, налегке ошшо. 16 лет, а жениха не видно.

   - Брось... О себе думай! - досадливо отозвалась сестра хохотушки, тоже миловидная русоволосая девушка.

   - Ты што ж молчишь? Слова не скажешь, - обратилась Адашева к одной из подруг, погруженной в глубокую задумчивость.

   Как раз в эту минуту и царь из своей засады обратил на нее внимание. Смугловато-бледное, с матовой, нежной кожей лицо девушки не поражало на первый взгляд своей красотою. Только глаза, миндалевидные, большие, темные, но не сверкающие, а словно бархатные, излучали какой-то особенный свет. Если раз взглянуть в них, так невольно тянуло глядеть еще и еще, как в бездну опасную, под ногами раскрытую. Но не опасностью грозили глаза, нет. Скорбное что-то чудилось в них, словно это были глаза прозорливого ангела, видящего скорбь людскую и вечно тоскующего за этих людей... Так, по крайней мере, показалось Ивану.

   В тонких пальчиках белой, нервной руки девушка держала накосник своей пышной светло-русой косы и в раздумье покачивала им. Пряди пышных волнистых кудрей, выбиваясь из-под повязки, составляли красивый контраст с темными глазами девушки.

   - Нюша, ай оглохла! - громко позвала Адашева.

   - Нет, милая Настюша... О чем ты? Я слышу! - глубоким, грудным голосом отозвалась Анна Романовна Захарьина, роду Кошкиных, подруга хозяйки еще из Новгорода, где жил ее отец на воеводстве.

   - О чем? О женихах толкуем, слышишь... тебе не охота ли?

   Анна потупилась только и слабо отмахнулась рукою.

   - Ей простого не надо. Ей - королевича! - пошутила Арина Туренина.

   - Куды! Гни выше. Сама ведь - государыня-царевна... Ей из земель неведомых самово царя самоглавного подавай... Меньше не берет...

   - Царевна? Што это значит? - не то звуком, не то движением спросил Иван у Адашева.

   Тот зашептал:

   - Пожди... Постоим послушаем уж, коли стоим... Я все скажу. Потерпи, осударь...

   - Кто она? - зашептал Иван, очевидно, на этот раз соглашаясь послушаться своего спальника.

   - Анна... - начал было Адашев...

   Но тут произошло нечто совсем неожиданное.

   Две девочки, резвясь по лужайке, прятались друг от дружки за кустами. И в эту самую минуту одна из них влетела туда, где стояли оба соглядатая. Мгновенно с пронзительным визгом кинулась перепуганная шалунья к беседке, восклицая:

   - Парни... Разбойники там... Ай! Парни за кустами!

   Все вскочили, всполошились. Поднялась и старуха, протирая глаза и ничего не разбирая спросонок.

   Анна Захарьина, стоя на пороге, прижала к себе перепуганных девочек и старалась успокоить их. Адашева, догадываясь, в чем дело, пошла навстречу гостю и мужу, который приближался, громко возглашая:

   - Простите, гостьи дорогие, что всполошил ненароком. Я сам, хозяин дому, пошел прямо садом по следам гостей желанных. Да еще гостя веду... Уж не взыщите: приезжий человек. Не томашитесь. Не осудит!

   Все женское гнездо, так и заметавшееся при визге девчонки, снова стало успокаиваться, замужние задернули лица фатой. Девушки в кучу сбились, стояли, рдели, рукавами прикрывались. После обмена поклонами сели все. Анна Захарьина, растерявшаяся меньше всех, держалась спокойнее и проще других. И даже решилась не украдкой, как подруги, а прямо взглянуть на незнакомца, так неожиданно попавшего в их среду. Глаза их встретились, и девушка почему-то невольно вздрогнула. Вздрогнул против воли и царь. Адашев между тем обратился к жене:

   - Вот, жена, примай гостя дорогого, приятеля мово давнего. Князь Иван, сын Васильевич, роду князей Белоозерских, осчастливил домишко наш, честь оказал, припожаловал... Угощай, женка. Што получше есть - все выкладывай. Сама обноси, о чарке проси!..

   В пояс поклонившись гостю, потом мужу, Адашева отвечала:

   - Твоя раба. Гость желанный - велика радость в дому!.. Ничего не пожалею, не осудил бы только нашего убожества да за проволочку не гневался бы. Не ждали такой Божьей милости... Все сейчас в дому изготовить велю.

   - Зачем в дому, хозяин ласковый? - вмешался Иван. - Здесь бы куда как хорошо. Ежели вам, хозяевам, не в отягощенье.

   - За радость сочтем угодить гостю, - в один голос слились и муж и жена.

   И быстро скрылась хозяйка, чтобы сделать все распоряжения.

   - А еще у меня просьбишка будет, уж не обессудь, хозяин! - не вытерпев, после небольшого молчания заговорил Иван. - Не посетуйте, осударыни. И вы, девицы-красавицы. Подходили мы с хозяином неторопко, на вас залюбовались издали и слова речи последние слышали краешком уха энтак... За што-прошто тебя, красавица... как звать-величать - не ведаю, уж не взыщи.

   - Анной, по отцу - Романовой, роду Кошкиных, Захарьиных, - подымаясь с места, ответила девушка. И снова села.

   - Вот, вот оно што?! Славного роду. Почетного... Много про всех слыхал, и того и другого случалося. А про Захарьиных род одна добрая слава идет в народ! По роду и девице честь. Оттого, поди, и царевной-королевной позывали тебя подруженьки. Оттого ты и...

   - Нет, вовсе не оттого! - бойко заговорила Ольга Туренина. - Прорицанье было Анночке. Оттого вот...

   - Прорицанье? А знать не можно ль какое? Кто произрек? Когда? Челом бью: нам не скажешь ли, Анна Романовна? Лиха не будет оттого!

   - Скажи, боярышня! Приятель мой - добрый человек, не зазорный, - поддержал просьбу гостя хозяин.

   - Што ж, сказать можно... Тут ни греха, ни тайности нет никакой, - спокойно и скромно заговорила Анна. - Только, вестимо, я по-своему разумею. А подружки по-своему. Мне старец блаженный про Небесное Царство прорицал, про жениха - Царя Небесного, Спаса нашего Многомилостивого. А он на земное. Старец провидел, что в келью у меня душа просится...

   - В келью? Тебе?.. - пылко начал было Иван, но сдержался, умолк.

   Затем снова спросил уже обычным тоном:

   - Что же тебе сказано? Кем? Все поведай... А мы разберем...

   Анна уже готовилась заговорить. Но старуха-барыня, княгиня Троекурова, пришедшая в гости к Адашевой с дочкой и теперь только очнувшаяся совсем от своей дремоты, вдруг засуетилась, завертелась на месте, зашамкала торопливо своим беззубым ртом, скрипучим, дрожащим голосом:

   - Стойте... Подождите... Девушки!.. Ахти мне!.. Да ослепли вы, што ли?.. Царь вить энто... Сам царь-осударь!

   Да так и распласталась перед Иваном, которого нередко видала у бабки его и потому узнала теперь.

   Все гости вскочили, сбились в одну кучу и застыли, еще более напуганные сейчас, чем раньше вестью о парнях-разбойниках... Кто не знал на Москве, каков с девицами был юный царь...

   Наконец опомнились, отвесили поклон земной, застыли на местах. И новым, странным взором глядели все эти юные созданья на красавца царя, на гостя нежданного, кидая взгляды украдкой из-под опущенных долу ресниц...

   Смутилась и Анна. Но не так, как другие. Какой-то ужас священный, предчувствие чего-то большого, неотразимого холодом сдавило ей грудь, змеей проползло по плечам. И странно, но Иван тоже вдруг почувствовал, что его сейчас нечто важное ждет.

   - Што же? Видно, рожна в калите не укроешь! - с улыбкой начал Иван, желая сломить лед, вдруг оковавший все кругом. - Хоша и царь я, а все же человек. Не бука из бучила. Бояться меня нечего... Вижу я, Анюта, ты меней подружек твоих от меня отпятилась. Так и я на своем постою. Сделай милость: поведай про твое прорицание. Охоч я до всяких делов таких.

   - Изволь, осударь! - звенящим, рвущимся, не своим голосом заговорила Анна, стараясь концом языка увлажнить внезапно пересохшие от волнения губы. - Поведаю, как все было оно... Вдовая моя матушка... четвертый год честно вдовеет.

   - Ведаю, ведаю. Любил и знал я отца твово. Не помри он - и мы бы, поди, ранней повстречались с тобою. Далей...

   - Добра к странным, к блаженным, к сирым людям моя матушка. Хоша и не велики достатки у нас. На Москве уж мы жили, после воеводства батюшкиного. Из Нова-города переехавши. И прибыл в град твой стольный, осударь, преподобный старец Геннадий.

   - Из пустыни Любимоградской? Костромской он? Знаю, знаю.

   - Тот самый, осударь. С двумя учениками пожаловал. Наш убогой двор посетил. Матушка с братанами с обоими насустречь выбежала. Благословил их старец... А там матушка и бает: "Дочка-сиротинка у меня, не благословишь ли?". Соизволил... Слышу: сам ко мне в светелку подымается. Вериги, слышу, побрякивают. Посох по ступеням цокает. Вошел. Уж не помню, как я в ноги ему кинулась... Руки целую. Молитвы прошу. Чтобы и за меня, и за всех молился, кому тяжело. А он и цыкает: "Тебе-то што же, девонька? Какое горе? Родителя потеряла - так у тебя Иной Родитель жив на веки вечные: Отец наш Небесный... Он и отца твоего земного успокоил по мнозих трудах. Так ты не печалуйся. Покой несет могилушка. Мать сыра земля слаще жены, милей детушек. Сила в ей, ласка в ей. Могила в ей. И ты, и все мы там уляжемся. Так не тоскуй..." - говорит.

   Что дальше, то больше оживлялась Анна, словно опять переживала событие, о котором рассказывать ей пришлось.

   Иван так и не сводил с нее глаз, ничего не замечая вокруг.

   - А я ему на ответ, - передохнув немного, про должала девушка теперь уже громко, почти спокойно, - я и говорю: "Не мертвых, живых жалко. По них болезную. Жизнь не больно красна земная. В монастырь, чаю, лучше: горя, обиды, слез менее..." - "Нет, - говорит старец, - и тамо всякого жита по лопате нагребешь. И в миру спастися можно, ежели душа у тебя спасенная. А у тебя она, и-и! - совсем она спасенная. Слушай же, дщерь моя, слово мое. Не я глаголю, Дух Божий глаголет во мне! Благого корени благая отрасль и лоза плодовитая! Возлагаю руки мои на главу твою, призываю на тя Божие благоволение. И будеши ты по времени всем нам оспожа. Яко царица благоверная над миром надо всем!"

   Произнося последние слова, Анна выпрямилась во весь рост, словно взаправду нездешняя сила какая-то заговорила в ней {См. "Житие Геннадия, Костромского и Любимоградского Чудотворца".}.

   Полная тишина воцарилась в беседке и кругом. У входа - виднелась толпа челяди. С подносами, уставленными снедью разной, с ендовами, кувшинами и сулеями стояли все. Хозяйка, одетая в свой лучший убор, виднелась впереди, тоже с чаркой и стопкой на подносе. Но и она с другими замерла, ожидая конца чудесного рассказа боярышни.

   - Аминь! - громко вдруг вырвалось у Ивана. - Спасибо тебе, Анна Романовна, за повесть твою дивную, за благость, нам открытую. Но гляди: хозяйка стоит-дожидается. Никак поить меня хотят. Так уж пусть сама ранней откушает, целовать себя велит. А уж тогды. Подозволь, хозяин ласковый?

   - Мне ли позволить? Рабы мы, осударь, твои самые низкие. Осчастливь! Святым обычаем хозяйку мою целуй, чару пригубь. Освети хижину рабскую.

   Медленно взошла Адашева на низенькую, широкую скамью, которую принес и держал наготове челядинец.

   Иван подошел, поклонился ей, касаясь самого помоста, цветным сукном перекрытого. Хозяйка ответила гостю-царю поясным поклоном, отпила из чарки, которую держала на подносе, и с новым поклоном подала ее царю. Тот ступил на помост, трижды, со щеки на щеку, облобызался с Адашевой, выпил чарку, снял с руки перстень с рубином и опустил в кубок. Третий поклон хозяйки - и она сошла с помоста. Муж после царя не стал уж целовать ее, как бы оно в ином случае следовало.

   - Што же, может, и другие гостьи дорогие твои царя угостить желают? По ряду уж следует... Штобы обиды никому не было. Не то, гляди, Анна, мирская печальница, осудит, скажет: горденя-де царь...

   Вспыхнула девушка, молчит. От смущения бархатные глаза даже слезами заволокло. А они от этого еще лучше стали.

   Взобралась на помост старуха Троекурова. Все опять повторилось... Так и пошло: замужние сперва, девушки потом - все Ивана угощали. Всех одарил он. И так вышло, что Анна последней встала на помост. Бледнее смерти стоит. Глаза как звезды светятся. Так и колышет от волнения бедную.

   Уж Оля Туренина сзади совсем близко подобралась, чтобы поддержать подружку, если сомлеет та. А этого ожидать можно.

   Медленно подошел Иван, не спуская глаз с девушки, сиявшей неземной красотою в этот миг. Медленно склонился высоким станом и дважды приник губами к щекам Анны. А в третье не стерпел: быстро, словно ужалил, прямо в розовые губки так и поцеловал. Охнула слабо девушка, покачнулась, но устояла. Только не сама уж сошла с помоста - подружки сойти помогли.

   - Нездоровится, видно, девушке. Прости, осударь! - решилась заговорить Адашева. - Можно ли увести подружку?

   - Пусть пойдет. Пусть отдохнет-поправляется. А матушке мое здорованье передай, гляди не забудь, Анна Романовна. Я еще, и сама ведаешь, поди, перед батюшкой твоим, пред Никитушкой, в долгах. Кабы не он, не догадка его - не уйти бы мне под Коломной от пищальников оголтелых, от мятежных новгородцев, когда они на жизнь мою умыслили. Сам ин заеду, матушке вашей за сыновей челом ударю, за верных мне слуг и пособников. Иди с Богом, боярышня!

   И снова отдал поклон юный царь уходящей, сразу очаровавшей его девушке. Так закончилась первая встреча между Иваном и Анной Захарьиной-Кошкиной, в грядущем названной именем Анастасии, когда ее нарекли царицей Московской и всея Руси.

  

  

   Воротясь во дворец после этой встречи, Иван долгое время ходил радостен, светел и тих, словно переродился совсем. Даже не слышно было несколько дней гнева царского, не говоря уж о тех обычных бесшабашных пирах, без которых дня не проходило прежде.

   - Что стало с царенькой? Осовел наш парень вовсе! - недовольно толковали прежние застольники Ивана, лизоблюды, "маньяки" дворцовые.

   - Остепенился, малый! - степенно поглаживая бороды, замечали старшие бояре: Милославский Федор, Вельский Иван и Глинские оба - Михайло и Юрий.

   Очень скоро дело яснее обозначилось.

   Летние жаркие дни царь с ближними боярами думными в своих подмосковных дворцах проводил, в Коломенском да Воробьевском, но часто теперь и в Московском Кремле засиживался, вопреки обычаям. Стали замечать все... И допытались.

   Еще раза два, случайно или нет - кто знает, но повстречался Иван с Анной Захарьиной у Адашева.

   А там, недельки через две, как снег на голову, нагрянул сам царь, также попросту, и на двор ко вдове честной, боярыне Иулании Захарьиной-Кошкиной. Жила боярыня недалеко от тех же Никольских ворот, где раскинулся посадистый двор старика Федора Адашева. Мост большой, каменный, перекинутый здесь же поправее через Неглинку-речку, широкий, установленный крытыми лавками и помещениями по бокам, соединял Китай-город с Занеглименьем. А чрез ближайшие Никольские ворота подмосковные посады соединялись с Кремлем.

   Ради сыновей Никиты да Алексея, которые вместе с царем ездили и с ним же часто в Москву возвращались, жила боярыня в городском дому, не отьезжала в свою тверскую вотчину. Все-таки успевала чаще сыновей видеть. А то бы за все лето и не удосужились они заглянуть к матери.

   После первого смущения, вызванного нежданным приездом царя, все пошло по-хорошему. Иван умел, когда пожелает, очаровать людей.

   - Челом бить тебе за сынка, боярыня свет Иулания Федоровна, припожаловал. Не гони прочь гостя незваного! - объявил Иван, почтительно кланяясь хозяйке дома.

   Та прямо в ноги царю кинулась.

   - Батюшка ты мой! Светик ясный! Царь-осударь милостивый... Да стоим ли мы и словечушка твово бранного, не то чести-почести такой? Да я то место святить велю, где ты с коня слезть поизволил. Тафтой шелковой покрою... Да я...

   - Да ты подозволь из покоев - на вольный воздух. Душно теперя в теремах, хошь и просторны покои у тебя. Веди в зелен сад. Похвалялся мне Никита: густой он у вас, уветливый. Моих Воробьевских садов не похуже. Да дочку покажи... Видал я ее в чужих людях. Дома поглядеть твою умницу-разумницу больно манится.

   Таким образом Иван и завоевал окончательно старуху и ясно показал, зачем пожаловал: в дому у нее девушку на воле поглядеть, не в чужих людях.

   Переглянулась мать с сыном, стоящим за плечом у царя, и выкатилась делать свои распоряжения.

   На счастье, Анна не одна сидела в светлице. День выпал праздничный, и несколько подруг пришли навестить боярышню.

   После обычного угощения девушки песни стали запевать, величали державного гостя. Он шутить принялся, дарил им деньги.

   Игры скоро затеялись... горелки.

   Иван, сбросив с себя обычную угрюмость и надменность, в первую пару стал. Никита с Ольгой Турениной стоят за царем. Иван Андреевич Челяднин, молочный брат Ивана, в следующей паре. Адашев, третий спутник Ивана, сзади поместился, по приказу царя.

   - Женат я, осударь. Некуды уж мне бы погарывать, побегивать, в игры поигрывать... - застенчиво улыбаясь, заметил было Алексей.

   - А я велю. Вот и вся недолга! Ну, мышонок! Гори побойчей! - крикнул царь бойкой Оле Турениной, которой выпал жребий "пнем гореть", и стал что-то шептать своей соседке Анне Захарьиной.

   Сначала боярышня была напугана появлением у них красавца царя, такого милого, такого ласкового. Но за две-три встречи с Иваном у Адашевых она пригляделась к повелителю, увидала, что он такой же ласковый, веселый юноша, как те из молодых ее родственников, с которыми приходилось все-таки встречаться девушке, несмотря на полузатворническую жизнь, обычную для женщин зажиточного круга.

   Теперь, у себя дома, Анна совсем развернулась. Откуда смелость взялась. Явно радует ее внимание царя. Гордо порою головкой девушка встряхивает. А сама весела, смеется, бегает с прибаутками. От Ивана увернуться норовит, в руки Оле попасть, кричит Ивану:

   - Поскучал бы и ты малость, осударь! Погорел бы в одиночку!

   - Ну нет, шалишь, попал на пару - не пущу! Одному и то быть надоело!.. - отвечает ей Иван, нагоняя и хватая за руку. Ведет на место, а сам так и впился глазами в лицо красавице.

   И Анна подняла на него свои темные бархатистые глаза. Прекрасные они, такие детски-чистые. Глядят так доверчиво, так прямо... Невольно замечает Иван, что чувственное волнение, вызванное было по привычке близостью такой очаровательной девушки, понемногу улеглось. Совсем потонуло оно среди тысячи новых, непривычных ему, тонких ощущений. Тут как-то все смешалось: жалость к сироте, восторг от близости чистого существа, готового открыто поклониться ему, царю Ивану. И чуется юноше прилив неудержимого, детского веселья, какого никогда почти и не знал, даже малюткой, печально возраставший Иван. Этим беззаботным весельем заразился царь сейчас от Анны. И то вспомнил Иван: незнатный, но славный род бояр Захарьиных за многие годы ни в единой крамоле боярской не был замешан. Поэтому Иван, обыкновенно не дававший спуску боярским и княжеским дочерям и молодкам, теперь совсем иначе отнесся к Анне. Свое уважение к роду царь перенес и на молодую девушку-сиротку.

   Анна почуяла это - и так хорошо ей стало!

   Незаметно время летит. Песни сменяются играми. На качелях качались, даже хоровод завели, хотя Семик уже минул давно.

   "Роща зелененька, а я молоденька!" - заливается Анна.

   Вдруг гулкий удар пронесся в летнем теплом, дрожащем воздухе. Зазвонили к вечерне. Сразу затихли все, перекрестились, оборвав смех и говор и песню на полузвуке. Расходиться настало время.

   Но это посещение было не последним... Скоро толки пошли по Москве, в Кремле особенно: - Зачастил штой-то царь ко вдове честной, к Ульяше Кошкиной-Захарьиных. Не спроста оно... Иные задумались. У иных прояснились лица.

  

  

   В день своего ангела, 22 июня, до свету поднялась боярыня Иулиания. Все во дворе и в доме тоже почти не спали ночь напролет: к именинному пиршеству готовились. День поздно погас. Рассвет куды рано загорелся над землей. Если часика три поспали - то и ладно. А уж в шестом часу честную вдову сам Макарий-митрополит принимал, когда она к нему со своим именинным пирогом заявилась. Да мало что принял раньше всех, стоящих в большом переднем покое, - увел, в "казенку" свою позвал и там не короткое время с боярыней беседовал. За пирог иконой одарил, святительским благословением... И к бабке царевой доступ нашла незнатная боярыня. Та благодарила куском тафты именинницу за челобитье. Царь молодой в Коломенском случился в тот день. Не то, гляди, сам бы на пир ко вдове пожаловал. Но и так полон двор и дом у нее. Одни уходят, другие подъезжают и пешком подваливают. Много знакомых было у мужа-покойника, не только что из боярского круга, а из служилого и приказного. Теперь проведали люди про особую ласку, какую семье царь Иван выказывает. И особенно много званых и незваных гостей явилось в день ангела "здороваться, честь отдать ангельской душе, имениннице"...

   Приехал попозднее и думный боярин, Михаил Юрьевич Захарьин. Он, после смерти Романа, главой в роду считается. С ним сын явился его, Данила, и второй брат хозяйки, Григорий... Никита Захарьин, у царя не дежуривший как раз эти два дня, тоже дома сидит, на радость матери.

   Не только за весельем съехались родственники. Опустели дворы и палаты, когда к вечерням дело подошло. Не решались гостьи и гости засиживаться у вдовы, хоть и "матерая" она, в своей семье - голова. Все-таки не водится во вдовьем дому долго засиживаться...

   За вечернюю трапезу только своей семьей уселись. Анна, уставшая за день, не сошла к столу.

   - Оно и ладно! - заметил Григорий Юрьевич. - Речь такая пойдет, што девчонке лучше не слушать.

   - Какая речь такая? - всполошилась Ульяна. - Што, право, за неспокойный норов у тебя, братец Григорий Юрьич! Денька по-милому, по-хорошему, любо не поживешь.

   - Рад бы милить, да суседи насилят! Так ухо надо востро держать. Да ошшо ежели сестра с дурцой. Тут вдвое забот...

   - И за што обида такая извечная? - плаксиво отозвалась хозяйка. - Што вдовица я сирая... Так хушь бы вы, брательник старшой, вступились. Батюшка Михаил Юрьич, как ты у нас заместо отца родного таперя. А то мне, бедной, вдове горемышной, в моем же дому...

   - Ну, буде! Запричитала! - решительно, но не строго произнес старший из братьев, боярин Михаил Захарьин. - Дело надо толковать, а ты запричитала. Никто тебя, сестра, не обидит. А Гриша - он уж завсегда так: лотошливый да суматошливый. Ранней пожару в било колотит. Хоша и то сказать: дымком-гарью попахивает.

   - Пожар? Загорелось? Ахти мне! - вскочив, пугливо озираясь, запричитала хозяйка, но видя; что оба брата так и покатились со смеху, а молодежь едва сдерживается, чтобы тоже не смеяться, опять перешла в тягучий, плаксивый тон: - Ну вот... ну вот... И повсегды так вот... Потеху творит себе из меня, бедной, вдовицы сирой.

   - Ах Ты, Господи! Да кинь причитанья. Слышь, што баять будем.

   - Слышу, молчу, - сложив полные ярко-красные губы сердечком, подпершись рукой, сугубо-смиренно отозвалась боярыня, но тут же не выдержала. - А тебе бы, племянничек, - накинулась она на Данилу Михалыча Захарьина, - тебе бы и вовсе не пристало хиханьки да хаханьки над теткой творить. Отцу бы еще сказал учливенько, как ты царский ближний слуга, мол, "батюшка"...

   - Матушка, смолкни! Останови колесо язычное. Всего воздуху не смелешь. Не то, гляди, уйдем в ину хоромину каку. Без тебя толковать станем, мать честная вдова-разговорница! - пригрозил Михайло.

   - Молчу! Молчу! - зажав рот рукой, прошептала хозяйка и смолкла на самом деле, но приняла еще более обиженный вид, чем раньше.

   - Теперь сыпь, - обратился Михайло к Григорию, - что нам сказывать собрался? Каки таки россказни про нас идут? Что судачат?

   - А то и бают, что царь молодой у сестры у нашей любезной, в дому ея вдовьем почестном, опочивальню себе завел. Да ошшо не где инако как в терему девичьем, во светлице у племяннушки нашей, Анюты.

   - Ах, вороги, ах, злодеи, ах, душегубы подлые! - так и взвизгнула, не вытерпев, боярыня. - Знаю я, чьи энто вымыслы! Ведьма Наташка Поленина, суседка-дьяконица, склыки пустила. Да я ее...

   - Помолчи, сестра! - уже более решительно прикрикнул Михайло. - Да Полениной за такие речи можно бы язык к пяткам вытянуть.

   - Я суседок твоих не знаю! - раздражительно отозвался Григорий, и без того вечно злой, подозрительный и раздраженный по натуре человек. Теребя свою длинную, жидкую черную бороду, он продолжал: - Круг царя такие речи ведутся. Бояре главные о том же проведали. Нешто единый шаг царев без погляду останется? А теперь - и пуще всего. Скоро пора приспеет: оженить царя надобно. Уж все первые роды между собою сносятся, пересылаются, сговариваются. Судят-рядят: на ком осударя женить? Так со всех концов по сотне гонцов готово: не скользнул бы куды вьюнош, мимо ихних мережей не проплыл бы. Пока он с дворовыми али припосадскими женками хороводится - оно и ладно. Ежели с иной боярыней замужней али княгиней какой позадержится, и то не беда. А тут, слышь: боярышня запуталась. Все ныне и заворушилось, как осы в улье в своем. Узнать всем надо: што да как? Невесту ль готовит себе осударь али так, приспособил сударку повседневную? По видимости - на последнем все сгодились.

   - Ахти мне! - в неподдельном отчаянии хватаясь за кику, завопила было боярыня, но тут же и замолкла, увидя поднятый с угрозой палец братца Михаилы.

   - Што ж, все энто и мне добре ведомо! - после небольшого молчания заговорил он. - Оно, гляди, и лучше, что такой, не иной говор идет. Для племянной целее, да и для тебя, сестрица. Стали бы главные бояре супротив вас опаску держать - давно бы и ее и тебя смели с пути с дороги. Извели бы зельем лихим как-никак. Не то хоромы подожгли бы, живьем поджарили.

   - О-ох! - только и простонала, задрожав, боярыня.

   - Теперь одно знать бы нам доподлинно надо: правду злые люди болтают али наговаривают на племянную? Ась? Поведай, сестрица любезная. Да, гляди, без хныканья, без вытья, без речей пустых, залишних.

   - Ох, скажу. Все выложу, братец Михайло Юрьич! Ничего не потаю. Стыд головушке! Каки речи облыжные про девицу пошли! Да нешто я не мать? Да рази вместимо? Да позволю я, штолича? Да я ее лучше этими руками.

   - Ну, вижу: толку не быть от сказов твоих. Так я спрашивать буду, а ты покороче отвечай. Что суть спрошено. Ночевывал когда осударь на дворе на твоем?

   - Батюшки! Да нешто можно?! Да как же?!

   - Ладно. Не было, значит, тово. В другое: часто ли счастливил-заглядывал?

   - Да, батюшка... Сказать, так и не считала, а припомнить можно.

   - Я, дяденька Михайло Юрьич, знаю! - вмешался Никита. - Без меня, почитай, ни разу не заглядывал. А со мной - раз пять бывал.

   - Выходит: раз на неделе. Ошшо не больно часто-много, - ухмыляясь в бороду, заметил боярин. - А один на один с боярышней бывал ли гость дорогой?

   - И-и, да нешто? - начала было боярыня, но сын снова перебил ее:

   - Штобы совсем наедине, без призору, хошь бы дальнего, незаметного, - того не случалось. Не матушка, так я, не я - иной хто энтак неприметно, а все поглядывали. Но сидеть вдвоем - они сиживали. И в покоях случалось, и в саду, под наметом, али в купине хмелевой. Речей не подслушано всех. А што слышали, то все по чину велось. Ни озорных, ни улестливых слов осударь сестре не сказывал.

   - Ах, очи твои подлые! - опять заволновалась, не выдержав, боярыня. - И не сын ты мне! И не брат сестре. Пожди: станет она царицей, осударыней вашей, - отместит тебе! Попомнит, как плохо ты за честь ея девичью вступался, чужих людей непохуже. Ну, как же чужим молчать, коли свой шатается: мол, знаю не знаю, а сказать не могу! Да ты за сестру, за нее должон не то кому, дядьям родным рот заткнуть! Да ты бы царицу свою грядущую...

   - Эй, молчи, сестра! Пра, уйдем. Звени тогда одна в пустой горнице. У нас уже в ухах зык пошел. Ежели можешь, лучше толком скажи: все ли знаешь, что царь с племянной толковал? Да об ея будущем осударенье-царенье помалкивай, пока цела!

   - Все знаю. Все мне доченька без утайки сказывала. Как только смекнула я, что залюбил осударь девицу, норовит на ей жени... Молчу, молчу! Как смекнула я, - давай девку допытывать, ее научивать, как с царем речи вести, слова не молвить бы лишнего. Ну, што греха таить - у самой дума было прожужжала в уме: не смутить ли ее на грех - парню манится? А она у меня прямая, простая, вся в меня! Николи воровством-утайкой не жила! И до последнего словечушка переносила, о чем с глазу на глаз речи у них ведутся. Складно так говорила, ровно вот в Апостоле али в святцах написано. Энто царь ей все так сказывал, а она мне. И про царство, и про дела великие, про земли, про войны разные, што он задумал. Ровно бы с боярином думным, с Аннушкой моей толкует. Известно, хошь и царь, а молодо-зелено ошшо. А там ее пытал: пойдет ли она, за кого он посватает? Она в слезы. Словно Бог дите надоумил, так и отрезала: "Ни за кого не пойду! Христос - мой Жених желанный...". И, говорит, так энти слова царя порадовали, што он взял за руки, в очи поглядел... и молвил: "Ин добро! А ежели б, говорит, Христос тебе власть над царством дал? Как бы ты володела им?". А она ему: "Всех бы, говорит, жалела... Всех бы призрела, ково только люди злые али судьба-злодейка здесь изобидела. И всем бы слабым помогу дала...". А он ей: "Вот и меня обижают. И я не в сладость живу. Жалеешь ли?". А она ему: "Тебя ли жалеть, осударь? Ты всех ясней, всех могучей в земле. А только ежели тебе что горько, пусть бы лучше на меня смерть пришла, только бы тебе радости придать". Вестимо, глупа девка. А он ей...

   - Глупа не глупа, а кстати молвила!

   - Вот-вот. И сам святитель, митрополит, отче-владыка, тоже мне нынче сказывал, как в казенку свою зазвал, а я все ему поведала.

   - Эка шалая баба! Так тебе бы с тово и зачинать надо. Сам Макарий, толкуешь ты?

   - Што ж што сам? Я, може, и не то нынче от владыки слыхивала. Лих, молчать велел. А я вот и проболталась.

   - Угу! Вон оно дело какое?! Сам владыка за нас? И ни слова ранней не сказывал? На старца похоже. Творить многое, а и не слышно, не видно его. Словно само все деется. Только ежели где што доброе прилучилось, - уже его тут рука. Беспременно так.

   Сказал и задумался Михаиле

   - И вовсе не доброе! Старец - не мирской человек. Он по святцам целу работу кроит. А в миру - диавол портняжит. Забыл, брат осударь: нешто первые бояре до благого конца допустят? И Милославские, и Старицкий князь. А особливо Вельские да Глинские! Живьем сглонут. Сами на все пойдут, да не пустят наш род в родню царскую, в свояки царицыны! - отозвался желчно Григорий.

   - Пустить не пустят. Оно вестимо. Вот и лучше, што святого дела они здесь не чают, в полюбовницы царю племяннушку посулили. Пущай. А мы ошшо поглядим. И их роды попервоначалу не больно высоко летали. И Сабуровы, и Годуновы, и Шуйские - о Вельских уж не поминаючи, - все не доблестью, а по свойству, через терема царские поднялися. Дочек да сестер туды засадили, так и сами знатны, велики и богаты стали. Може, и нашему роду Бог пошлет. Поглядим-пождем. Попытаемся. Вы, молодежь, языки за зубами держать. Живет царь с Анной - ну, пускай живет. Не такайте да и не отнекивайтесь больно. Мол, такое счастье кривое привалило, такое дело зазорное, што не клич же кликать о нем на Ивановской на площади.

   - Как же, дядя, - вспыхнув, начал было Никита, обиженный ролью, которую навязывал ему и брату старик боярин.

   - Тако же, племяш! Целей и сестра, и все мы будем. А от слова не останется. Доведем до царских теремов Аннушку - с нея, што с лебеди белой тина озерна, все людские наговоры скатятся. А пока, што потемней для нас, то получше. Мути поболе напустить надо. В ней только рыбка добре и ловится. Пусть над нами, над именем, над родом нашим честным малость потешутся. А уж потом и мы свою душеньку отведем, как станем чрез разряды скакать. Впереди таких бояр усядемся, поручь царицы, сестры и племяннушки, которы и верхом шапки нам намаргивали, век не кланивались! Плохо ли, Никитушка?

   Убежденный блестящими планами дяди, тот умолк да так и замечтал сразу: о власти, о силе думает, какая привалит к нему, к шурину царскому.

   Григорий Юрьич и тот сдался, очевидно.

   Семейный совет покончился.

  

  

   За хлопоты оба боярина принялись. У Вельских, у Глинских побывали. Челом били:

   - Стыд головушке! Подвели под поруху честь нашу Сабуровы да Шуйские. Вас извести похваляются, а для того царю на боярышень красивых показывают, грехом тешут. К ним бы получше стал! Вас бы отринул, што вы за бесчинство журить царя юного дерзаете!

   Приласкали первые бояре Захарьиных. Думаю