Тургенев Иван Сергеевич - Senilia

Друзья!

   Поклонники всего, что стройно, звучно, нежно!

   Да не смущает вас мгновенье скорби тяжкой!

   Желанный миг придет - и день прогонит ночь!

  

   - Каково?

   - Помилуй! - возопил Юний,- да это мои стихи! Юлий, должно быть, находился в толпе, когда я произнес их,- он услышал и повторил их, едва изменив,- и уж, конечно, не к лучшему,- несколько выражений!

   - Ага! Теперь я узнаю тебя... Ты Юний,- возразил, насупив брови, остановленный им гражданин.- Завистник или глупец!.. Сообрази только одно, несчастный! У Юлия как возвышенно сказано: "И день прогонит ночь!.." А у тебя - чепуха какая-то: "И свет рассеет тьму"?! Какой свет?! Какую тьму?!

   - Да разве это не всё едино...- начал было Юний...

   - Прибавь еще слово,- перебил его гражданин,- я крикну народу... и он тебя растерзает!

   Юний благоразумно умолк, а слышавший его разговор с гражданином седовласый старец подошел к бедному поэту и, положив ему руку на плечо, промолвил:

   - Юний! Ты сказал свое - да не вовремя; а тот не свое сказал - да вовремя. Следовательно, он прав - а тебе остаются утешения собственной твоей совести.

   Но пока совесть - как могла и как умела... довольно плохо, правду сказать - утешала прижавшегося к сторонке Юния,- вдали, среди грома и плеска ликований, в золотой пыля всепобедного солнца, блистая пурпуром, темнея лавром сквозь волнистые струи обильного фимиама, с величественной медленностью, подобно царю, шествующему на царство, плавно двигалась гордо выпрямленная фигура Юлия... и длинные ветви пальм поочередно склонялись веред ним, как бы выражая своим тихим вздыманьем, своим покорным наклоном - то непрестанно возобновлявшееся обожание, которое переполняло сердца очарованных им сограждан!

  

   Апрель, 1878

  

  

   Я возвращался с охоты и шел по аллее сада. Собака бежала впереди меня.

   Вдруг она уменьшила свои шаги и начала красться, как бы зачуяв перед собою дичь.

   Я глянул вдоль аллеи и увидел молодого воробья с желтизной около клюва и пухом на голове. Он упал из гнезда (ветер сильно качал березы аллеи) и сидел неподвижно, беспомощно растопырив едва прораставшие крылышки.

   Моя собака медленно приближалась к нему, как вдруг, сорвавшись с близкого дерева, старый черногрудый воробей камнем упал перед самой ее мордой - и весь взъерошенный, искаженный, с отчаянным и жалким писком прыгнул раза два в направлении зубастой раскрытой пасти.

   Он ринулся спасать, он заслонил собою свое детище... но всё его маленькое тело трепетало от ужаса, голосок одичал и охрип, он замирал, он жертвовал собою!

   Каким громадным чудовищем должна была ему казаться собака! И все-таки он не мог усидеть на своей высокой, безопасной ветке... Сила, сильнее его волн, сбросила его оттуда.

   Мой Трезор остановился, попятился... Видно, и он признал эту силу.

   Я поспешил отозвать смущенного пса - и удалился, благоговея.

   Да; не смейтесь. Я благоговел перед той маленькой героической птицей, перед любовным ее порывом.

   Любовь, думал я, сильнее смерти и страха смерти. Только ею, только любовью держится и движется жизнь.

  

   Аврель, 1878

  

  

   Роскошная, пышно освещенная зала; множество кавалеров и дам.

   Все лица оживлены, речи бойки... Идет трескучий разговор об одной известной певице. Ее величают божественной, бессмертной... О, как хорошо пустила она вчера свою последнюю трель!

   И вдруг - словно по манию волшебного жезла - со всех голов и со всех лиц слетела тонкая шелуха кожи и мгновенно выступила наружу мертвенная белизна черепов, зарябили синеватым оловом обнаженные десны и скулы.

   С ужасом глядел я, как двигались и шевелились эти десны и скулы, как поворачивались, лоснясь при свете ламп и свечей, эти шишковатые, костяные шары и как вертелись в них другие, меньшие шары - шары обессмысленных глаз.

   Я не смел прикоснуться к собственному лицу, не смел взглянуть на себя в зеркало.

   А черепа поворачивались по-прежнему... И с прежним треском, мелькая красными лоскуточками из-за оскаленных зубов, проворные языки лепетали о том, как удивительно, как неподражаемо бессмертная... да, бессмертная певица пустила свою последнюю трель!

  

   Апрель, 1878

  

  

   Что ты к нам лезешь? Чего тебе надо? Ты не наш... Ступай прочь?

  

   Я ваш, братцы!

  

   Как бы не так! Наш! Что выдумал! Посмотри хоть на мои руки. Видишь, какие они грязные? И навозом от них несет и дегтем - а твои вон руки белые. И чем от них пахнет?

  

   Понюхай.

  

   Что за притча? Словно железом от них отдает.

  

   Железом и есть. Целых шесть лет я на них носил кандалы.

  

   А за что же это?

  

   А за то, что я о вашем же добре заботился, хотел освободить вас, серых, темных людей, восставал против притеснителей ваших, бунтовал... Ну, меня и засадили.

  

   Засадили? Вольно ж тебе было бунтовать!

  

   Слышь, Петра!.. Помнишь, позапрошлым летом один такой белоручка с тобой беседовал?

  

   Помню... а что?

  

   Его сегодня, слышь, повесят; такой приказ вышел.

  

   Всё бунтовал?

  

   Всё бунтовал.

  

   Да... Ну, вот что, брат Митряй; нельзя ли нам той самой веревочки раздобыть, на которой его вешать будут; говорят, ба-альшое счастье от этого в дому бывает!

  

   Это ты справедливо. Надо попытаться, брат Петра.

  

   Апрель, 1878

  

  

   Последние дни августа... Осень уже наступала.

   Солнце садилось. Внезапный порывистый ливень, без грому и без молний, только что промчался над нашей широкой равниной.

   Сад перед домом горел и дымился, весь залитый пожаром зари и потопом дождя.

   Она сидела за столом в гостиной и с упорной задумчивостью глядела в сад сквозь полураскрытую дверь.

   Я знал, что свершалось тогда в ее душе; я знал, что после недолгой, хоть и мучительной, борьбы она в этот самый миг отдавалась чувству, с которым уже не могла более сладить.

   Вдруг она поднялась, проворно вышла в сад и скрылась.

   Пробил час... пробил другой; она не возвращалась.

   Тогда я встал и, выйдя из дому, отправился по аллее, по которой - я в том не сомневался - пошла и она.

   Всё потемнело вокруг; ночь уже надвинулась. Но на сыром песку дорожки, ярко алея даже сквозь разлитую мглу, виднелся кругловатый предмет.

   Я наклонился... То была молодая, чуть распустившаяся роза. Два часа тому назад я видел эту самую розу на ее груди.

   Я бережно поднял упавший в грязь цветок и, вернувшись в гостиную, положил его на стол, перед ее креслом.

   Вот и она вернулась наконец - и, легкими шагами пройдя всю комнату, села за стол.

   Ее лицо и побледнело и ожило; быстро, с веселым смущеньем бегали по сторонам опущенные, как бы уменьшенные глаза.

   Она увидала розу, схватила ее, взглянула на ее измятые, запачканные лепестки, взглянула на меня - и глаза ее, внезапно остановившись, засияли слезами.

   - О чем вы плачете? - спросил я.

   - Да вот об этой розе. Посмотрите, что с ней сталось. Тут я вздумал выказать глубокомыслие.

   - Ваши слезы смоют эту грязь,- промолвил я с значительным выраженьем.

   - Слезы не моют, слезы жгут,- отвечала она и, обернувшись к камину, бросила цветок в умиравшее пламя.

   - Огонь сожжет еще лучше слез,- воскликнула она не без удали,-и прекрасные глаза, еще блестевшие от слез, засмеялись дерзостно и счастливо.

   Я понял, что и она была сожжена.

  

   Апрель, 1878

  

  

   На грязи, на вонючей сырой соломе, под навесом ветхого сарая, на скорую руку превращенного в походный военный гопшиталь, в разоренной болгарской деревушке - с лишком две недели умирала она от тифа.

   Она была в беспамятстве - и ни один врач даже не взглянул на нее;, больные солдаты, за которыми она ухаживала, пока еще могла держаться на ногах, поочередно поднимались с своих зараженных логовищ, чтобы поднести к ее запекшимся губам несколько капель воды в черенке разбитого горшка.

   Она была молода, красива; высший свет ее знал; об ней осведомлялись даже сановники. Дамы ей завидовали, мужчины за ней волочились... два-три человека тайно и глубоко любили ее. Жизнь ей улыбалась; но бывают улыбки хуже слез.

   Нежное кроткое сердце... и такая сила, такая жажда жертвы! Помогать нуждающимся в помощи... она не ведала другого счастия... не ведала - и не изведала. Всякое другое счастье прошло мимо. Но она с этим давно помирилась - и вся, пылая огнем неугасимой веры, отдалась на служение ближним.

   Какие заветные клады схоронила она там, в глубине души, в самом ее тайнике, никто не знал никогда - а теперь, конечно, не узнает.

   Да и к чему? Жертва принесена... дело сделано.

   Но горестно думать, что никто не сказал спасибо даже ее трупу - хоть она сама и стыдилась и чуждалась всякого спасибо.

   Пусть же не оскорбится ее милая тень этим поздним цветком, который я осмеливаюсь возложить на ее могилу!

  

   Сентябрь, 1878

  

  

   Мы были когда-то короткими, близкими друзьями... Но настал недобрый миг - и мы расстались, как враги.

   Прошло много лет... И вот, заехав в город, где он жил, я узнал, что он безнадежно болен - и желает видеться со мною.

   Я отправился к нему, вошел в его комнату... Взоры наши встретились.

   Я едва узнал его. Боже! что с ним сделал недуг!

   Желтый, высохший, с лысиной во вею голову, с узкой седой бородой, он сидел в одной, нарочно изрезанной рубахе... Он не мог сносить давление самого легкого платья. Порывисто протянул он мне страшно худую, словно обглоданную руку, усиленно прошептал несколько невнятных слов - привет ли то был, упрек ли, кто знает? Изможденная грудь заколыхалась - и на съёженные зрачки загоревшихся глаз скатились две скупые, страдальческие слезинки.

   Сердце во мне упало... Я сел на стул возле него - и, опустив невольно взоры перед тем ужасом в безобразием, также протянул руку.

   Но мне почудилось, что не его рука взялась за мою.

   Мне почудилось, что между нами сидит высокая, тихая, белая женщина. Длинный покров облекает ее с ног до головы. Никуда не смотрят ее глубокие бледные глаза; ничего не говорят ее бледные строгие губы...

   Эта женщина соединила наши руки... Она навсегда примирила нас.

   Да... Смерть нас примирила.

  

   Апрель, 1878

  

  

   Я вижу громадное здание.

   В передней стене узкая дверь раскрыта настежь; за дверью - угрюмая мгла. Перед высоким порогом стоит девушка... Русская девушка.

   Морозом дышит та непроглядная мгла; и вместе с леденящей струей выносится из глубины здания медлительный, глухой голос.

   - О ты, что желаешь переступить этот порог,- знаешь ли ты, что тебя ожидает?

   - Знаю,- отвечает девушка.

   - Холод, голод, ненависть, насмешка, презрение, обида, тюрьма, болезнь и самая смерть?

   - Знаю.

   - Отчуждение полное, одиночество?

   - Знаю. Я готова. Я перенесу все страдания, все удары.

   - Не только от врагов - но и от родных, от друзей?

   - Да... и от них.

   - Хорошо. Ты готова на жертву?

   - Да.

   - На безымянную жертву? Ты погибнешь - и никто... никто не будет даже знать, чью память почтить!

   - Мне не нужно ни благодарности, ни сожаления. Мне не нужно имени.

   - Готова ли ты на преступление? Девушка потупила голову...

   - И на преступление готова.

   Голос не тотчас возобновил свои вопросы.

   - Знаешь ли ты,- заговорил он наконец,- что ты можешь разувериться в том, чему веришь теперь, можешь понять, что обманулась и даром погубила свою молодую жизнь?

   - Знаю и это. И все-таки я хочу войти.

   - Войди!

   Девушка перешагнула порог - и тяжелая завеса упала за нею.

   - Дура! - проскрежетал кто-то сзади.

   - Святая! - принеслось откуда-то в ответ.

  

   Май, 1878

  

  

   Я сидел у раскрытого окна... утром, ранним утром первого мая.

   Заря еще не занималась; но уже бледнела, уже холодела темная теплая ночь.

   Туман не вставал, не бродил ветерок, всё было одноцветно и безмолвно... но чуялась близость пробуждения - и в поредевшем воздухе пахло жесткой сыростью росы. Вдруг в мою комнату, сквозь раскрытое окно, легко позванивая и шурша, влетела большая птица.

   Я вздрогнул, вгляделся... То была не птица, то была крылатая маленькая женщина, одетая в тесное, длинное, книзу волнистое платье.

   Вся она была серая, перламутрового цвета; одна лишь внутренняя сторона ее крылышек алела нежной алостью распускающейся розы; венок из ландышей охватывал разбросанные кудри круглой головки - и, подобные усикам бабочки, два павлиньих пера забавно колебались над красивым, выпуклым лобиком.

   Она пронеслась раза два под потолком; ее крошечное лицо смеялось; смеялись также огромные, черные, светлые глаза.

   Веселая резвость прихотливого полета дробила их алмазные лучи.

   Она держала в руке длинный стебель степного цветка: "царским жезлом" зовут его русские люди,- он и то похож на скипетр.

   Стремительно пролетая надо мною, коснулась она моей головы тем цветком.

   Я рванулся к ней... Но она уже выпорхнула из окна - и умчалась.

   В саду, в глуши сиреневых кустов, горлинка встретила ее первым воркованьем - а там, где она скрылась, молочно-белое небо тихонько закраснелось.

   Я узнал тебя, богиня фантазии! Ты посетила меня случайно - ты полетела к молодым поэтам.

   О поэзия! Молодость! Женская, девственная красота! Вы только на миг можете блеснуть передо мною - ранним утром ранней весны!

  

   Май, 1878

  

  

   Высокая костлявая старуха с железным лицом и неподвижно-тупым взором идет большими шагами и сухою, как палка, рукою толкает перед собой другую женщину.

   Женщина эта огромного росту, могучая, дебелая, с мышцами, как у Геркулеса, с крохотной головкой на бычачьей шее - и слепая - в свою очередь толкает небольшую, худенькую девочку.

   У одной этой девочки зрячие глаза; она упирается, оборачивается назад, поднимает тонкие, красивые руки; ее оживленное лицо выражает нетерпенье и отвагу... Она не. хочет слушаться, она не хочет идти, куда ее толкают... и все-таки должна повиноваться и идти.

   Necessitas, Vis, Libertas.

   Кому угодно - пусть переводит.

  

   Май, 1878

  

  

   Вблизи большого города, по широкой проезжей дороге шел старый, больной человек.

   Он шатался на ходу; его исхудалые ноги, путаясь, волочась и спотыкаясь, ступали тяжко и слабо, словно чужие; одежда на нем висела лохмотьями; непокрытая голова падала на грудь... Он изнемогал.

   Он присел на придорожный камень, наклонился вперед, облокотился, закрыл лицо обеими руками - и сквозь искривленные пальцы закапали слезы на сухую, седую пыль.

   Он вспоминал...

   Вспоминал он, как и он был некогда здоров и богат - и как он здоровье истратил, а богатство роздал другим, друзьям и недругам... И вот теперь у него нет куска хлеба - и все его покинули, друзья еще раньше врагов... Неужели ж ему унизиться до того, чтобы просить милостыню? И горько ему было на сердце и стыдно.

   А слезы всё капали да капали, пестря седую пыль.

   Вдруг он услышал, что кто-то зовет его по имени; он поднял усталую голову - и увидал перед собою незнакомца.

   Лицо спокойное и важное, но не строгое; глаза не лучистые, а светлые; взор пронзительный, но не злой.

   - Ты всё свое богатство роздал,- послышался ровный голос...- Но ведь ты не жалеешь о том, что добро делал?

   - Не жалею,- ответил со вздохом старик,- только вот умираю я теперь,

   - И не было бы на свете нищих, которые к тебе протягивали руку,- продолжал незнакомец,- не над кем было бы тебе показать свою добродетель, не мог бы ты упражняться в ней?

   Старик ничего не ответил - и задумался.

   - Так и ты теперь не гордись, бедняк,- заговорил опять незнакомец,- ступай, протягивай руку, доставь и ты другим добрым людям возможность показать на деле, что они добры.

   Старик встрепенулся, вскинул глазами... но незнакомец уже исчез; а вдали на дороге показался прохожий.

   Старик подошел к нему - и протянул руку. Этот прохожий отвернулся с суровым видом и не дал ничего.

   Но за ним шел другой - и тот подал старику малую милостыню.

   И старик купил себе на данные гроши хлеба - и сладок показался ему выпрошенный кусок - и не было стыда у него на сердце, а напротив: его осенила тихая радость.

  

   Май, 1878

  

  

   Слилось мне, что сидит нас человек двадцать в большой комнате с раскрытыми окнами.

   Между нами женщины, дети, старики... Все мы говорим о каком-то очень известном предмете - говорим шумно и невнятно.

   Вдруг в комнату с сухим треском влетело большое насекомое, вершка в два длиною... влетело, покружилось и село на стену.

   Оно походило на муху или на осу. Туловище грязно-бурого цвету; такого же цвету и плоские жесткие крылья; растопыренные мохнатые лапки да голова угловатая и крупная, как у коромыслов; и голова эта и лапки - ярко-красные, точно кровавые.

   Странное это насекомое беспрестанно поворачивало голову вниз, вверх, вправо, влево, передвигало лапки... потом вдруг срывалось со стены, с треском летало по комнате - и опять садилось, опять жутко и противно шевелилось, не трогаясь с места.

   Во всех нас оно возбуждало отвращение, страх, даже ужас... Никто из нас не видал ничего подобного, все кричали: "Гоните вон это чудовище!", все махали платками издали... ибо никто не решался подойти... и когда насекомое взлетало - все невольно сторонились.

   Лишь один из наших собеседников, молодой еще, бледнолицый человек, оглядывал нас всех с недоумением. Он пожимал плечами, он улыбался, он решительно не мог понять, что с вами сталось и с чего мы так волнуемся? Сам он не видел никакого насекомого - не слышал зловещего треска его крыл.

   Вдруг насекомое словно уставилось на него, взвилось и, приникнув к его голове, ужалило его в лоб повыше глаз... Молодой человек слабо ахнул - и упал мертвым.

   Страшная муха тотчас улетела... Мы только тогда догадались, что это была за гостья.

  

   Май, 1878

  

  

   У бабы-вдовы умер ее единственный двадцатилетний сын, первый на селе работник.

   Барыня, помещица того самого села, узнав о горе бабы, пошла навестить ее в самый день похорон.

   Она застала ее дома.

   Стоя посреди избы, перед столом, она, не спеша, ровным движеньем правой руки (левая висела плетью) черпала пустые щи со дна закоптелого горшка и глотала ложку за ложкой.

   Лицо бабы осунулось и потемнело; глаза покраснели и опухли... но она держалась истово и прямо, как в церкви.

   "Господи! - подумала барыня.- Она может есть в такую минуту... Какие, однако, у них у всех грубые чувства!"

   И вспомнила тут барыня, как, потеряв несколько лет тому назад девятимесячную дочь, она с горя отказалась нанять прекрасную дачу под Петербургом и прожила целое лето в городе!

   А баба продолжала хлебать щи.

   Барыня не вытерпела наконец.

   - Татьяна! - промолвила она.- Помилуй! Я удивляюсь! Неужели ты своего сына не любила? Как у тебя не пропал аппетит? Как можешь ты есть эти щи!

   - Вася мой помер,- тихо проговорила баба, и наболевшие слезы снова побежали по ее впалым щекам.- Значит, и мой пришел конец: с живой с меня сняли голову. А щам не пропадать же: ведь они посоленные.

   Барыня только плечами пожала - и пошла вон. Ей-то соль доставалась дешево.

  

   Май, 1878

  

  

   О лазурное царство! О царство лазури, света, молодости и счастья! Я видел тебя... во сне.

   Нас было несколько человек на красивой, разубранной лодке. Лебединой грудью вздымался белый парус под резвыми вымпелами.

   Я не знал, кто были мои товарищи; но я всем своим существом чувствовал, что они были так же молоды, веселы и счастливы, как и я!

   Да я и не замечал их. Я видел кругом одно безбрежное лазурное море, всё покрытое мелкой рябью золотых чешуек, а над головою такое же безбрежное, такое же лазурное небо - и по нем, торжествуя и словно смеясь, катилось ласковое солнце.

   И между нами по временам поднимался смех звонкий и радостный, как смех богов!

   А не то вдруг с чьих-нибудь уст слетали слова, стихи, исполненные дивной красоты и вдохновенной силы... Казалось, самое небо звучало им в ответ - и ^кругом море сочувственно трепетало... А там опять наступала блаженная тишина.

   Слегка ныряя по мягким волнам, плыла наша быстрая лодка. Не ветром двигалась она; ею правили наши собственные играющие сердца. Куда мы хотели, туда она и неслась, послушно, как живая.

   Нам попадались острова, волшебные, полупрозрачные острова с отливами драгоценных камней, яхонтов и изумрудов. Упоительные благовония неслись - с округлых берегов; одни из этих островов осыпали нас дождем белых роз и ландышей; с других внезапно поднимались радужные длиннокрылые птицы.

   Птицы кружились над нами, ландыши и розы таяли в жемчужной пене, скользившей вдоль гладких боков нашей лодки.

   Вместе с цветами, с птицами прилетали сладкие, сладкие звуки... Женские голоса чудились в них... И всё вокруг: небо, море, колыхание паруса в вышине, журчание струи за кормою - всё говорило о любви, о блаженной любви!

   И та, которую каждый из нас любил,- она была тут... невидимо и близко. Еще мгновение - и вот засияют ее глаза, расцветет ее улыбка... Ее рука возьмет твою руку - и увлечет тебя за собою в неувядаемый рай!

   О лазурное царство! я видел тебя... во сне.

  

   Июнь, 1878

  

  

   Когда при мне превозносят богача Ротшильда, который из громадных своих доходов уделяет целые тысячи на воспитание детей, на лечение больных, на призрение старых - я хвалю и умиляюсь.

   Но, и хваля и умиляясь, не могу я не вспомнить об одном убогом крестьянском семействе, принявшем сироту-племянницу в свой разоренный домишко.

   - Возьмем мы Катьку,- говорила баба,- последние наши гроши на нее пойдут,- не на что будет соли добыть, похлебку посолить...

   - А мы ее... и не соленую,- ответил мужик, ее муж. Далеко Ротшильду до этого мужика!

  

   Июль, 1878

  

  

   Настали темные, тяжелые дни...

   Свои болезни, недуги людей милых, холод и мрак старости... Всё, что ты любил, чему отдавался безвозвратно,- никнет и разрушается. Под гору пошла дорога.

   Что же делать? Скорбеть? Горевать? Ни себе, ни другим ты этим не поможешь.

   На засыхающем, покоробленном дереве лист мельче и реже - но зелень его та же.

   Сожмись и ты, уйди в себя, в свои воспоминанья,- и там, глубоко-глубоко, на самом дне сосредоточенной души, твоя прежняя, тебе одному доступная жизнь блеснет перед тобою своей пахучей, всё еще свежей зеленью и лаской v силой весны!

   Но будь осторожен... не гляди вперед, бедный старик!

  

   Июль, 1878

  

  

   Двое друзей сидят за столом и шьют чай. Внезапный шум поднялся на улице. Слышны жалобные стоны, ярые ругательства, взрывы злорадного смеха.

   - Кого-то бьют,- заметил один из друзей, выглянув из окна,

   - Преступника? Убийцу? - спросил другой.- Слушай, кто бы он ни был, нельзя допустить бессудную расправу. Дойдем заступимся за неге.

   - Да это бьют не убийцу.

   - Не убийцу? Так вора? Всё равно, пойдем отнимем его у толпы.

   - И не вора.

   - Не вора? Так кассира, железнодорожника, военного поставщика, российского мецената; адвоката, благонамеренного редактора, общественного жертвователя?.. Все-таки пойдем поможем ему!

   - Нет... это бьют корреспондента.

   - Корреспондента? Ну, знаешь что: допьем сперва стакан чаю.

  

   Июль, 1878

  

  

   То было видение...

   Передо мною появилось два ангела... два гения.

   Я говорю: ангелы... гении - потому что у обоих на обнаженных телах не было никакой одежды и за плечами у каждого вздымались сильные длинные крылья.

   Оба - юноши. Один - несколько полный, гладкокожий, чернокудрый. Глаза карие, с поволокой, с густыми ресницами; взгляд вкрадчивый, веселый и жадный. Лицо прелестное, пленительное, чуть-чуть, дерзкое, чуть-чуть злое. Алые пухлявые губы слегка вздрагивают. Юноша улыбается, как власть имеющий - самоуверенно и лениво; пышный цветочный венок слегка покоится на блестящих волосах, почти касаясь бархатных бровей. Пестрая шкурка леопарда, перехваченная золотой стрелой, легко повисла с округлого плеча на выгнутое бедро. Перья крыльев: отливают розовым; цветом; концы их ярко-красны, точно омочены багряной, свежей кровью. От времени до времени, они трепещут быстро, с приятным серебристым шумом, шумом весеннего дождя.

   Другой был худ и желтоват телом. Ребра слабо виднелись при каждом вдыхании. Волосы белокурые, жидкие, прямые; огромные, круглые, бледно-серые глаза... взгляд беспокойный и странно-светлый. Все черты лица заостренные; маленький полураскрытый рот с рыбьими зубами; сжатый, орлиный нос, выдающийся подбородок, покрытый беловатым пухом. Эти сухие губы ни разу, никогда не улыбнулись.

   То было правильное, страшное, безжалостное лицо! (Впрочем, и у первого, у красавца,- лицо, хоть и милое и сладкое, жалости не выражаете тоже.) Вокруг головы второго зацепилось несколько пустых поломанных колосьев, перевитых поблеклой былинкой. Грубая серая ткань обвивала чресла; крылья за спиною, темно-синие, матового цвета, двигались тихо и грозно.

   Оба юноши казались неразлучными товарищами.

   Каждый из них опирался на плечо другого. Мягкая ручка первого лежала, как виноградный грозд, на сухой ключице второго; узкая кисть второго с длинными тонкими пальцами протянулась, как змея, по женоподобной груди первого.

   И послышался мне голос... Вот что произнес он: "Перед тобой Любовь и Голод - два родных брата, две коренных основы всего живущего.

   Всё, что живет - движется, чтобы питаться; и питается, чтобы воспроизводить.

   Любовь и Голод - цель их одна: нужно, чтобы жизнь не прекращалась, собственная и чужая - все та же, всеобщая жизнь".

  

   Август, 1878

  

  

   В нем было всё нужное для того, чтобы сделаться бичом своей семьи.

   Он родился здоровым; родился богатым - и в теченье всей своей долгой жизни, оставаясь богатым и здоровым, не совершил ни одного проступка, не впал ни в одну ошибку, не обмолвился и не промахнулся ни разу.

   Он был безукоризненно честен!.. И, гордый сознаньем своей честности, давил ею всех: родных, друзей, знакомых.

   Честность была его капиталом... и он брал с него ростовщичьи проценты.

   Честность давала ему право быть безжалостным и не делать неуказного добра; и он был безжалостным - и не делал добра... потому что добро по указу - не добро.

   Он никогда не заботился ни о ком, кроме собственной - столь примерной! - особы, и искренно возмущался, если и другие так же старательно не заботились о ней!

   И в то же время он не считал себя эгоистом - и пуще всего порицал и преследовал эгоистов и эгоизм! Еще бы! Чужой эгоизм мешал его собственному.

   Не ведая за собой ни малейшей слабости, он не понимал, не допускал ничьей слабости. Он вообще никого и ничего не понимал, ибо был весь, со всех сторон, снизу и сверху, сзади и спереди, окружен самим собою.

   Он даже не понимал: что значит прощать? Самому себе прощать ему не приходилось... С какой стати стал бы он прощать другим?

   Перед судом собственной совести, перед лицом собственного бога - он, это чудо, этот изверг добродетели, возводил очи горе и твердым и ясным голосом произносил: "Да, я достойный, я нравственный человек!"

   Он повторит эти слова на смертном ложе - и ничего не дрогнет даже и тогда в его каменном сердце, в этом сердце без пятнышка и без трещины.

   О безобразие самодовольной, непреклонной, дешево доставшейся добродетели, ты едва ли не противней откровенного безобразия порока!

  

   Декабрь, 1878

  

  

   Однажды Верховное Существо вздумало задать великий пир в своих лазоревых чертогах.

   Все добродетели были им позваны в гости. Одни добродетели... мужчин он не приглашал... одних только дам.

   Собралось их очень много - великих и малых. Малые добродетели были приятнее и любезнее великих; но все казались довольными и вежливо разговаривали между собою, как приличествует близким родственникам и знакомым.

   Но вот Верховное Существо заметило двух прекрасных дам, которые, казалось, вовсе не были знакомы друг с дружкой.

   Хозяин взял за руку одну из этих дам и подвел ее к другой.

   "Благодетельность!" - сказал он, указав на первую.

   "Благодарность!" - прибавил он, указав на вторую.

   Обе добродетели несказанно удивились: с тех пор как свет стоял - а стоял он давно,- они встречались в первый раз!

  

   Декабрь, 1878

  

  

   Изжелта-серый, сверху рыхлый, исподнизу твердый, скрыпучий песок... песок без конца, куда ни взглянешь!

   И над этой песчаной пустыней, над этим морем мертвого праха высится громадная голова египетского сфинкса.

   Что хотят сказать эти крупные, выпяченные губы, эти неподвижно-расширенные, вздернутые ноздри - и эти глаза, эти длинные, полусонные, полувнимательные глаза под двойной дугой высоких бровей?

   А что-то хотят сказать они! Они даже говорят - но один лишь Эдип умеет разрешить загадку и понять их безмолвную речь.

   Ба! Да я узнаю эти черты... в них уже нет ничего египетского. Белый низкий лоб, выдающиеся скулы, нос короткий и прямой, красивый белозубый рот, мягкий ус и бородка курчавая - и эти широко расставленные небольшие глаза... а на голове шапка волос, рассеченная пробором... Да это ты, Карп, Сидор, Семен, ярославский, рязанский мужичок, соотчич моя, русская косточка! Давно ли попал ты в сфинксы?

   Или и ты тоже что-то хочешь сказать? Да, и ты тоже - сфинкс.

   И глаза твои - эти бесцветные, но глубокие глаза говорят тоже... И так же безмолвны и загадочны их речи.

   Только где твой Эдип?

   Увы! не довольно надеть мурмолку, чтобы сделаться твоим Эдипом, о всероссийский сфинкс!

  

   Декабрь, 1878

  

  

   Я стоял перед цепью красивых гор, раскинутых полукругом; молодой зеленый лес покрывал их сверху донизу.

   Прозрачно синело над ними южное небо; солнце с вышины играло лучами; внизу, полузакрытые травою, болтали проворные ручьи.

   И вспомнилось мне старинное сказание о том, как, в первый век по рождестве Христове, один греческий корабль плыл по Эгейскому морю.

   Час был полуденный... Стояла тихая погода. И вдруг, в высоте, над головою кормчего, кто-то явственно произнес:

   - Когда ты будешь плыть мимо острова, воззови громким голосом: "Умер Великий Пан!"

   Кормчий удивился... испугался. Но когда корабль побежал мимо острова, он послушался, он воззвал:

   - Умер Великий Пан!

   И тотчас же, в ответ на его клик, по всему протяжению берега (а остров был необитаем) раздались громкие рыданья, стоны, протяжные, жалостные возгласы:

   - Умер! Умер Великий Пан!

   Мне вспомнилось это сказание... и странная мысль посетила меня. "Что, если и я кликну клич?"