Тур Евгения - Старушка

дня показался мне зловещим, как похоронный факел. В комнате пахло сургучом. Я все угадала и бросилась к нему с невнятным криком, без слов и слезь.

   Он вздрогнул, вскочил и бросился мне на встречу; я была бы у ног его, если бы он не поддержал меня своей сильной рукой.

   - Вы! Здесь! - воскликнул он: - Здесь? У меня? Возможно ли? Боже мой! Какая неосторожность! Вас могли видеть.

   - Я все знаю, все знаю, - говорила я, вне себя от волнения, страха и любви.

   - Опомнитесь, друг мой, друг мой! - говорил он, сажая меня на кресло и сам становясь подле меня: - отдохните и уйдите. Я провожу вас.

   - С кем вы деретесь, - спросила я, - и за что? За меня? - прибавила я с ужасом.

   - Вы серьезно больны, - сказал мне Фриц нежно, - иначе я не могу объяснить себе ни вашего присутствия здесь, ни ваших беспорядочных слов.

   - Не грешно ли вам обманывать? - сказала я рыдая.

   - Я вас не обманываю и не понимаю даже, о чем вы говорите.

   - Вы были в маскараде, поссорились....

   - За танцовщицу? - сказал Фриц, улыбаясь спокойно. - Рассудите сами, похоже ли это на правду и особенно на меня? Ваш муж сию минуту вышел отсюда; он рассказывал мне эту глупую ссору. Я весь вечер провел дома и сейчас лягу спать. Завтра хочу ехать на охоту, - надо хорошенько выспаться.

   - Здесь пахнет сургучом: вы печатали письма? - сказала я.

   - Что ж вы находите тут удивительного? Завтра почта, и я приготовлял письма. Ради Бога, уйдите отсюда; что скажут, если увидят вас здесь? Вспомните о последствиях, вспомните, что всякая сплетня может подвергнуть вашего мужа опасности. Пожалейте его, пожалейте себя... меня, и уйдите отсюда.

   Я встала.

   - Фриц, - сказала я, - не скрывайте правды, не расставайтесь так с теми, кого любите, и не говорите лжи в страшную минуту разлуки. У вас не было ни с кем ссоры? Куда едете завтра? Неужели на охоту, правда ли это?

   - На охоту, даю вам честное слово, что на охоту за медведем; это уже давно устроено между нами, и я должен ехать.

   - Правда ли это? - сказала я дрожавшим голосом.

   - Взгляните на меня, вы знаете, как я привязан к вам, милый, добрый друг мой, взгляните же на меня. Мог ли бы я быть так спокоен, если б покидал вас, быть может, навсегда?

   Я всматривалась в него, не смея верить; и он стоял передо мной, бледный, но спокойный, и глядели на меня глаза его с обычной нежностью и печалью, но без тревоги и волнения.

   - Пойдемте наверх, - сказал он твердо, почти повелительно: - вам не должно быть здесь; здесь не ваше место.

   Он подал мне руку, и я пошла за ним послушная, но не успокоенная и не убежденная. Он привел меня в гостиную и проводил до дверей кабинета.

   - Спите сладко, спите спокойно, - сказал он, останавливаясь, - и Бог да хранить вас!

   - Когда я увижу вас? - спросила я, взяв его руку и не выпуская ее. Мне почудилось, что при этом вопросе рука его дрогнула в руке моей; я подняла на него испуганные взоры: его глаза были как-то влажны, будто блестели непривычной слезой. Голова его склонилась к руке моей, и в первый раз в жизни он поцеловал ее долгим поцелуем. Потом он сказал тихо:

   - Прощайте!.. До свидания, хочу я сказать. Послезавтра я буду здесь.

   Он вышел из комнаты тихим и ровным шагом; я проводила его глазами. Когда он скрылся за дверью, непобедимое, страшное желание взглянуть на него еще раз овладело мной. Я бросилась за ним, - и что сталось со мной, когда я увидела, что он бежит стремглав с лестницы! Силы меня оставили; я почти опрокинулась на перила, и тяжело опустившись на ступени лестницы, села в изнеможении. Когда через несколько минут я пришла в себя, стук и ходьба проснувшихся людей раздались в доме; я испугалась, убежала к себе в спальню и бросилась в постель. Но сон не смыкал глаз моих; я вспоминала каждое его слово, всякий взгляд, малейшее движение. Разум твердил мне: он спокоен! - но сердце мучительно рвалось и терзалось, и этот голос сердца заглушал разум; сердце твердило мне неотвязно и беспощадно: Фриц идет драться, ты не увидишь его больше.

   Я забылась в чем-то похожем и на сон, и на бред и когда очнулась, ни мужа моего, ни Фрица не было дома. Муж мой оставил мне записку; он писал, что Фриц уговорил его ехать с ним на охоту, и что он возвратится вечером.

   Весь день я ждала его - нет, я не ждала, не чувствовала, не жила, а в каком-то немом отупении сидела неподвижно на диване моей спальни, не впуская к себе никого. Годы тупых, бессмысленных мучений я выстрадала, и только к вечеру вышла из этого бесчувствия, будто проснувшись от тяжкого сна. Отуманенная и спутанная мысль моя вдруг встрепенулась, и способность страдать сознательно возвратилась ко мне. Я уж не сомневалась в ужасной истине: она разверзлась передо мной как бездна, готовая поглотить меня. Я посмотрела пристально на запертую дверь и сказала себе:

   Вот он сейчас войдет и скажет: убит! Кто убит? Фриц!

   - Единственная любовь моя, - вскрикнула я громко, выходя из оцепенения, бросилась на колена, и прижалась холодным лицом к холодному полу. Сильный стук в дверь вызвал меня из этого страшного порыва отчаяния; я встала и тихо, медленно, шатаясь, подошла к двери, отворила ее, и прислонясь к ней, впилась взором в моего мужа.

   - Что с тобой? - спросил он, ужаснувшись: - Ты страшна!

   - Фриц? - сказала я таким диким голосом, что муж мой вздрогнул.

   - Он убил его, а сам уехал навсегда, - произнес он.

   Я зашаталась и упала без памяти на руки моего мужа.

   На другой день, когда я опомнилась, мужа моего не было со мной; он не приходил ко мне в продолжение целого дня; вечером я получила от него запечатанный конверт; это было письмо от Фрица; вот оно.

   "Прежде всего, я должен просить у вас прощения, милый друг мой; никогда еще, в течение всей жизни не изменял я моему слову: только в отношении к вам, я два раза не сдержал обещания. Вчера, расставаясь с вами, я старался, насколько было сил моих, обмануть вас. Если б вы только знали, когда вы стояли передо мной, допытываясь правды, какую страшную пытку, какую агонию я пережил, какую выдержал потрясающую борьбу с собой! Я не сказал вам, однако же, слова, в котором бы мог раскаяться, и, покидая вас навсегда, не смел позволить себе ни даже прощального взгляда. Силы человека измерены, и я не мог сделать больше, чем сделал. Сердце мое говорить мне, что в эту минуту, когда я пишу вам прощальные строки, вы по сочувствию угадали все. Вы, я знаю это, с замиранием сердца ждете теперь возвращения вашего мужа, быть может, моего возвращения. Но мне не суждено уже увидеть вас; я не хочу и не могу больше лгать, да и к чему? Имейте мужество вынести то, что неумолимо предписывает мне закон совести и чести.

   Я никогда, никогда не увижу вас! Я повторяю это ужасное слово и чувствую, что сердце мое рвется на части; Но не в моей воле изменить тем правилам, которые я усвоил с детства; стыдно оказаться несостоятельным перед самим собою, и потерять право на собственное уважение. Я должен удалиться. Во мне бы стало силы жить подле вас и изредка моим присутствием, словом дружбы и преданности ободрять вас и вести по трудной стезе к надежной пристани. Быть может, я был прав, когда ни за себя, ни за вас не боялся искушения; не мы, другие, легкомысленные и злые люди, разрушили наш невинный союз. Простите им - быть может все к лучшему. Мы расстались в ту благую минуту, когда между вами и мной не было сказано ни одного слова, которое могло бы, оскорбив вашего мужа, оскорбить и нас самих и пробудить в нас жгучие укоры встревоженной совести. Не чувствуете ли вы, как спокойна она? Довольство собою, внутренняя тишина не есть ли для вас залог чего-то лучшего в будущем?

   Вы были правы; оставляя вас, я шел на смертельный для одного из нас бой; я стрелялся за вас; ссора моя в маскараде была одним предлогом. Я узнал имя того, кто писал безымянное письмо, которое смутило вашего мужа и заставило его на одно мгновение усомниться во мне и, страшно вымолвить, в вас! Письмо писал Литвинову друг Черногорского. Я убил Литвинова; а Черногорский отказался от слов своих и униженно при мне просил прощения у вашего мужа. Не бойтесь теперь этого низкого человека, он не может более вредить вам.

   Я жив - тот умер, в честном, но беспощадном бою. Простите меня; я не мог поступить иначе; тот, кто оклеветал вас, не мог жить рядом со мной, жить безнаказанно. Но что говорить о прошлом, о непреложном и свершившемся? Поговорим о будущем, о вашем будущем: нет его для меня. Я простился со всеми мне милыми, отрекся от всех и как изгнанник еду вдаль. Куда? Не знаю! Божий мир широк - я найду где-нибудь угол, где научусь любить всех вас, моих милых одинаково. С вами только, с одной вами, не простился я! Ужели я был недостоин этого утешения? Ваш муж, - не напрасно любил я его так долго и так исключительно, - не отказался доставить вам моего прощального письма. Это новое доказательство доверенности тронуло меня; хотя и бессознательно, но мы были виноваты перед ним. Друг мой! Вы одна можете поправить прошлое. Прошу вас, забудьте прошлые недочеты и полюбите мужа вашего как старшего брата, как друга и покровителя, если не можете любить его иначе. Он любит вас гораздо больше, чем вы думаете; он глубоко потрясен, и его гордость, и мужское самолюбие и тщеславие едва ли не смолкли перед несчастьем, меня постигшим. В первые минуты вашей с ним встречи, когда сердце его смягчено еще тем, что он видел и слышал, прошу вас, не отвергайте возможности примирения с ним. Вспомните сына; вы должны жить для него. Прощайте же, я еду сейчас и далеко. Быть может, я буду писать к Томскому; к вам - никогда! Лучше все перенести разом, выпить чашу до дна, и без томления неизвестности рассечь узел, нас связывавший. Если мы были виновны перед ним, мы наказаны выше меры и сил. Правду этого слова я сознаю глубоко и сильно.

   Прощайте же, друг мой, вечно милый и незабвенный; будьте счастливы; ваше счастье мне дороже всего в мире, и я надеюсь на него, верю в него. Научите вашего сына любить и помнить того, который вечно будет любить и помнить всех вас; при последнем вздохе моем я буду уметь, соединяя имя его с вашим, любить вас равной, безграничной любовью. Она кончится только тогда, когда не станет больше вашего

   Фрица".

   Здесь кончались записки старушки; на другой день, возвращая их, я осмелился спросить ее, что сталось с Фрицем.

   - Он уехал, сперва на Восток, потом в Америку, - сказала она вздыхая. - Два года мы не слыхали о нем; потом муж мой получил письмо от него. Он писал мало; это было перед отъездом его в Грецию, где происходила тогда война за независимость. Года через четыре после того мы получили известие, что Фриц умер там и, умирая, просил переслать нам небольшую шкатулку. В ней я нашла письмо отца и матери Фрица и большое кольцо, которое он всегда носил, не снимая. На бумаге было написано рукой Фрица.

   "Кольцо моей матери; поручаю Томскому отдать его жене своей и прошу ее носить его всегда в память обо мне".

   Старушка смолкла; мелкая, тощая слеза показалась на ресницах ее и скатилась медленно по морщинам лица. Она отерла ее.

   - Бабушка, бабушка, - воскликнула моя веселая Верочка, вбегая в комнату; потом взглянула на нас, остолбенела на месте и, обратившись ко мне, сказала с упреком: - О чем это бабушка плачет? Уж не ты ли? Да нет, не может быть!

   - Так, мой друг, - сказала старушка, - пришло на память старое горе. - Она взглянула на нас и прибавила: - Да, дети, жизнь прожить нелегко. Я пережила и мужа, пережила и сына. Он оставил мне Верочку. Она вновь привязала меня к жизни; не будь ее, я, вероятно, не могла бы пережить Павла, как пережила Фрица. А все же человек живуч, милый мой Дмитрий Матвеевич!

   Она задумалась и машинально положила руку на голову Веры, которая ласково прилегла на колени ее и целовала морщинистые, сухие руки старушки-бабушки.