Тур Евгения - Старушка

p;  - И вам не наскучило вечно странствовать?

   - Не могу сказать этого. Несмотря на страсть мою к кочующей жизни и ее случайностям, несмотря на разнообразие вкусов моих, следствия праздности, соединенной с богатством, сказались на мне. Я спешил жить, видеть, и в двадцать пять лет утомился и сталь скучать. Я мог считать за собой две родины и следственно не принадлежал ни одной; притом поздно было начинать служить, поздно было подчинять себя обязанностям, и я только в качестве волонтера испросил позволения следовать за экспедицией. Тогда-то я узнал Леона и привязался к нему всем сердцем.

   - Но неужели вы, - сказала я, - в ваши лета отказались от надежды на семейную жизнь? Как бы вы ни любили меня, мужа моего и сына, эта привязанность не может наполнить жизнь мужчины и заставить его забыть пустоту существования. Неужели вы не думали о женитьбе и не любили?

   - Любовь! - воскликнул Фриц, - но кто полюбит меня и за что? Признаюсь, я боюсь любви, и благодаря скитальческой жизни моей не испытал ее.

   - Вас никто не любил? - спросила я с изумлением и тотчас прибавила: - Не сердитесь на меня, если я напрашиваюсь на такую полную откровенность с вашей стороны.

   - За что же сердиться? - отвечал он. - Вы можете спрашивать меня обо всем, я слишком люблю вас, и не имею ничего, что желал бы скрыть от вас. Нет, меня никто, не любил истинно, или любили такие женщины, которые только оскорбили меня своей любовью. Любовь замужней женщины большое несчастье.

   - Любовь чувство невольное, - сказала я: - им управлять нельзя.

   - Может быть; но зато можно и должно управлять поступками. Если б это было невозможно, на что же были бы наши правила, честь!

   - Вы не любили, барон; и потому не знаете, что страсть не рассуждает; она сильнее рассудка; она увлекает и губит. Да, вы сказали правду, любовь замужней женщины величайшее из несчастий.

   Мы замолчали; я была грустна, он задумчив; но это минутное настроение скоро исчезло в нем. Наши долгие, откровенные, полные непонятной прелести речи, незаметно завязывали между нами крепкий узел нового чувства, присутствие которого мы не могли подозревать: так оно было прикрыто братской нежностью и неодолимой, но невинной симпатией. Его свежая, младенчески восприимчивая душа была нова для многих ощущений; вероятно недостаток женского общества в течение многих лет, оставил многие стороны его сердца нетронутыми. Сердце его было девственно, если так можно выразиться, и отсюда-то вытекала необычайная прелесть и поэзия, которыми были проникнуты его отношения ко мне. Жизнь наша, тихая, монотонная, не прерываемая ни визитами, ни выездами (я не принимала и не выезжала никуда в отсутствие моего мужа), текла безмятежно и знакомила нас каждый день с новыми глубокими радостями. Пробуждаясь утром, я открывала глаза с давно незнакомым мне чувством совершенного довольства судьбой; я спешила к нему и находила его всегда в моем кабинете: он уж ждал меня! Фриц чаще, чем я, говорил о моем муже и, взрослое дитя, мечтал о новой нашей жизни втроем, радуясь, что отъезд Леона сблизил его со мной, а это сближение наполнило целый, до тех пор пустой для него мир. Я не совсем разделяла его надежды на будущую жизнь нашу втроем, но старалась отвратить мысль мою от этой не совсем приятной для меня перспективы.

   - Я часто думаю, - говорил мне Фриц, прерывая долгое молчание, которое часто мы оба хранили, - я часто думаю, как мог я так долго жить подле вас и не знать вас вполне. Как бесконечно должен быть счастлив муж ваш, который любит вас, и которого вы сами любите, если уже дружба ваша может так живительно подействовать на все бытие человека. Вы сами не знаете, сколько тайной прелести заключается в дружеских отношениях к женщине, как много поэзии в одном ее присутствии, как много чистейшего наслаждения в ее привязанности! Да и мудрено ли, что вы не знаете этого, когда я сам так поздно узнал все это! Благодарю судьбу: я не растратил ни сердца, ни души моей, и могу вполне посвятить их вам и вашему семейству. Быть может воспоминание о моей матери хранило меня от порочных увлечений; как бы то ни было, я теперь у пристани; я так прилепился к вам, что жизнь без вас сделалась для меня невозможной.

   И я, которая несколько недель назад не верила этой жизни втроем, мало по малу поддавалась его влиянию, и мы оба и вслух, и мысленно, на яву и во сне, строили планы будущего и предавались химерическим надеждам, не подозревая, что в обстановке нашего будущего я для него, а он для меня были на первом плане, за которым терялось все остальное. И на нас, как на многих других, повторилась старая истина: любовь подкралась к нам предательски и, овладев нами, затмила разум. Мы находились в том невыразимо счастливом периоде чувства, когда упоение им вполне охватило сердце, а сознание не пришло еще. Удар, однако, был близок, тот удар, который должен был, если не рассеять всего моего ослепления, то, по крайней мере, нанести смертельный удар моему настоящему счастью.

   Однажды я сидела у камина; Паша, никогда не покидавший меня, сидел у ног моих и играл со стоявшим перед ним на коленах Фрицем, когда человек подал мне письмо. Оно было прислано с нарочным из небольшой подмосковной нашей; я распечатала его с волнением и быстро пробежала глазами. Это было несколько наскоро написанных строк: муж мой уведомлял меня о скором своем приезде в деревню, где предполагал остаться для проверки счетов, и писал, что надеется быть со мной на другой день вечером.

   Меня обдало холодом; все существо мое вдруг прониклось беспокойством и тревогой. Я не сознавала за собой никакой вины, и, однако, какое-то беспокойное томление, какое-то болезненное биение сердца, какой-то мне самой непонятный страх, как будто я совершила преступление, овладели мной. Фриц долго стоял передо мной и силился прочесть на лице моем волновавшее меня чувство; он был бледен и задумчиво смотрел на огонь; лицо его поминутно изменялось, но он упорно продолжал молчать. Мне стало еще тяжелее; я закрыла лицо платком и зарыдала.

   Паша встревожился и бросился ко мне весь в слезах; я взяла его и отнесла к няне. Возвратившись, я нашла Фрица в той же позе: он так же задумчиво и пристально глядел на переливающийся огонь камина.

   - Так вы не хотите знать, что со мной? - спросила я не без волнения и скрытой досады.

   - Я это знаю, - сказал он тихо и спокойно, но это спокойствие голоса при изменении всего лица было поразительно и произвело на меня какое-то мрачное впечатление.

   - Что вы знаете?

   - Я вижу, что вы получили письмо от Томского; он вероятно пишет вам, что будет не так скоро, как вы предполагали. Женщины странно созданы! Я не надивлюсь им! Лучшая из них и причудлива, и малодушна. Ходите за ней, как за ребенком, покойте и лелейте ее, она забудет тех, кого любила прежде, и будет спокойна и счастлива; но вот две строки, и она в отчаянии, потому что муж ее приедет двумя неделями позднее, чем она ожидала, и ей ничего не значит оскорбить детскими слезами того, кто готов заплатить жизнью за всякую слезу ее.

   Помимо воли Фрица, чувство оскорбленной любви, которой он еще не подозревал, звучало в интонации его голоса, и проглядывало в лице, которое дышало то иронией, то негодованием, то бесконечной нежностью. Никогда еще не слыхала я от него ни такой жесткой, ни вместе такой страстной фразы; но я не могла рассуждать в эту минуту, я могла только чувствовать, и упрек Фрица вдруг заставил меня решиться открыть ему то, что я так давно скрывала от него. Я встала, дрожа с головы до ног; смертельный холод, будто внутренний озноб, бежал в жилах моих; долго я не могла произнести ни слова; губы мои дрожали.

   - Фриц! - наконец сказала я, впервые называя его так, причем он вздрогнул и взглянул на меня горевшими глазами: - Фриц, друг мой, неужели вы так мало меня знаете и до сих пор ничего не угадали? Неужели я должна признаться вам в том, что я так долго скрывала от себя самой. Фриц, я давно несчастлива и не люблю моего мужа.

   - Возможно ли это! - воскликнул он, кидаясь ко мне, и вдруг остановился, окаменев на месте. - Возможно ли это? - повторил он медленно, будто силясь понять собственные слова.

   - Не люблю, Фриц; мало того, я боюсь его. Я не могу представить себе, что будет со мной теперь, когда я привыкла, благодаря вашим попечениям и нежности, жить спокойно, и познакомилась снова со счастьем.

   - Это невозможно! Вы не то говорите, вы не обдумали, не поняли, что сказали!

   Я залилась слезами.

   - Не плачьте, - сказал Фриц с каким-то ожесточением и так мрачно, что я испугалась. - Не плачьте: я не могу вынести слез ваших. Это выше сил моих!

   Я отерла слезы, старалась успокоиться и говорить твердо.

   - Вы правы; я никогда не ссорилась с мужем, я повиновалась, но мое безгласное повиновение было повиновением рабы; оно убило любовь мою, едва не убило меня самой; я чувствовала мое унижение и едва перенесла его. Тяжесть моей неволи....

   - Я ничего не понимаю, - сказал Фриц с возраставшим внутренним волнением, которое он старался подавить всеми силами души. - Я знаю давно Леона: он не способен сознательно на ненавистную роль. Я жил с вами по целым месяцам, и ни одно слово его не могло мне подать повода думать, что вы оба несчастливы.

   - Кто вам говорит о нем? - сказала я не без негодования. - Он может быть и счастлив, да я несчастлива, Фриц! Я самая несчастная из женщин. Я не могу вам объяснить всего этого теперь. Довольно, что письмо его поразило меня; что я говорю? Оно лишает меня всего: воли, спокойствия, возможности дышать свободно. Он пишет, что будет сюда завтра вечером.

   Фриц прошелся по комнате в сильном волнении, потом подошел ко мне и холодной, как лед, рукою взял меня за руку, крепко пожал ее и сказал тихо, дрожавшим голосом.

   - Будьте мужественны... Будьте тверды... - Он хотел сказать еще что-то, но голос его замер и изменил ему. Я залилась слезами и задушила свои рыдания, закрывая платком лицо мое.

   - Боже мой! - воскликнул Фриц со страстью, которая, впервые прорываясь, придала его голосу какой-то ужасный для сердца звук отчаяния. - Боже мой! Недоставало только видеть ее несчастной! Что же остается мне теперь?

   - Фриц! - могла я только сказать ему в ответ. - Помогите мне нести крест мой; не оставляйте меня!

   - Никогда, никогда не оставлю я вас; я даю вам в том мое честное слово.

   Он протянул мне обе руки; я взяла их и сжала крепко в моих руках, и не оставляя их, сказала ему тихо, с каким-то спокойствием, будто оно вдруг сошло на меня:

   - С вами я ничего не боюсь; я буду уметь все перенести и всему покориться.

   - Все перенести! Всему покориться! - повторил он будто машинально и глубоко задумался.

   Долгая, бессонная ночь прошла для нас незаметно; успокоившись несколько, я откровенно раскрыла ему всю глубину моего несчастья, всю безвыходность моего положения, и многое уяснила себе еще больше, когда поверила ему всю жизнь мою.

   - И вы молчали! Мучились и молчали! - сказал он.

   - Кому бы сказала я и зачем?

   - Да, я не знал вас; я жил так близко и был от вас так далеко, - сказал Фриц. - Я не сужу Томского; между мужем и женой не может быть судьи. Вы несчастливы, и мне этого слишком довольно, чтобы посвятить вам всю жизнь мою.

   Он говорил с каким-то напряженным вниманием, как бы боясь сказать что-нибудь другое, и спешил оставить меня. Я не совсем понимала, что происходило в нем, и не могла объяснить себе этот быстрый переход его из отчаяния к какой-то холодности и внезапному желанию остаться одному, которое заставило его покинуть меня так неожиданно. Долго не могла я заснуть, но, наконец, физическая усталость взяла верх, и какой-то свинцовый тяжкий сон сошел на меня.

   На другой день я встала поздно и выйдя в гостиную, не нашла в ней Фрица. Это случилось в первый раз с тех пор, как он остался со мной после отъезда Леона. Я была погружена в собственные мысли, когда перед обедом явился Фриц; он вел за руку моего маленького Пашу и за своими шутками с ним старался скрыть какое-то смущение, смешанное с холодностью, которое, впрочем, нисколько не ускользнуло от меня. Мы молча пообедали и вошли в кабинет, тот кабинет, где когда-то лились между нами непринужденные речи, где давно поселилась между нами безграничная откровенность, где еще так недавно я высказала ему всю мою душу. Решение его, по-видимому, было принято; он стал говорить о чем-то со мной, привязался к первому попавшемуся слову и силился повернуть разговор в смешную и забавную сторону. Эта попытка не удалась ему; такое поведение оскорбило меня, да, казалось, и ему оно пришлось не по силам. Сказав две-три неловкие шутки, он замолчал и стоял передо мной, бледный и смущенный.

   Я взглянула на него с выражением упрека и сказала холодно:

   - Что ж? Продолжайте. Вместо участия - шутка, вместо нежности - необъяснимая холодность. Это, кажется, достойное вознаграждение за мою вчерашнюю откровенность. Нет ли у вас еще шутки в запасе? Она будет кстати в эти последние минуты. Подите! - сказала я горько, после минуты молчания: - я умею страдать и одна.

   Он бросился ко мне.

   - Друг мой! - сказал он быстро. - Не отнимайте у меня последнего луча рассудка, последней попытки на силу воли. Разве вы не видите, что я схожу с ума и шучу от избытка отчаяния?

   Голос его пронзил мою душу: я взглянула на него, и все стало мне ясно. Он любит меня, любит! - зазвучало в ушах моих, и что-то в самой глубине моего сердца ответило на этот вопль прозревшей души: и я люблю его! Это слово, однако, осталось невыговоренным; я замерла на месте, и закрыв руками пылавшее лицо мое, бросилась вон из комнаты. Но он настиг меня, остановил за руку и сказал твердо, овладев собою:

   - Не так, не так должны мы расстаться. Ваш муж - мой старый друг приедет через несколько часов. Успокойтесь. Он не должен знать, что между ним и вами стою я. Это единственная вещь, которую мы сохраним от него в тайне, Вы вчера все сказали, я все понял; теперь все кончено. Заключимся каждый в исполнении наших обязанностей. Они велики и тяжки; будем надеяться, что мы не ниже нашей доли и найдем примирение и успокоение в исполнении нашего долга; не так ли? - Он подал мне руку; молча я протянула ему свою - не на союз, а на разлуку.

   На другой день утром я узнала, что муж мой приехал ночью и был у Фрица. Скоро он вошел в мою комнату.

   - Как? Еще в постели, - сказал он полушутя, полусерьезно, целуя меня. - Видно, что когда хозяин не дома, все пользуются свободой.

   - Какие пустяки! - возразила я, смеясь принужденно. - Послушав тебя, можно подумать, что я не могу жить без опеки. Посмотри, как я отлично распоряжалась без тебя.

   - Воображаю, - отвечал он, - особенно при помощи Фрица.

   - Ты очень ошибаешься; если Фриц и делал что-нибудь, то по моему приказанию.

   - Вот как! - сказал Леон, смеясь, и тотчас перешел и другому разговору.

   Когда мы сошлись вместе, муж мой, Фриц и я, никто не мог бы отгадать, что произошло между нами вчера. Фриц был, по-видимому, спокоен и не изменил своего прежнего обращения со мной. Он был ласков и внимателен ко мне, по-прежнему слушал Леона и вставлял свое слово в рассказы моего мужа. Когда через несколько дней мне случилось увидеть Фрица наедине, он не спросил у меня, как я встретилась с мужем, и вообще избегал разговора, который бы мог повести нас к новому взрыву чувств. Жизнь моя, казалось, текла ровно и спокойно; но это казалось только. Каждый день я страдала больше и больше, и скоро вся сосредоточилась на обсуждении моих отношений к мужу. На меня легла тяжелая цепь и не оставляла мне ни минуты покоя и свободы. Постоянное биение моего измученного сердца перешло в болезненную нервную раздражительность. Я избегала столкновений с мужем, но они помимо воли моей чаще прежнего возникали из безделиц. Год свободы без него, целый год, проведенный под освежающим дыханием нежнейшей заботливости Фрица, принес плоды свои. Я привыкла к некоторой самостоятельности и, не желая бороться с мужем моим, иногда против воли своей противоречила ему. Это было для него новостью.

   - Да что с тобой сделалось? - спросил он у меня однажды: - я не узнаю тебя. Мне кажется, Фриц совсем избаловал тебя.

   - Разве я дитя?

   - Женщина всегда дитя. Не забывай, однако, что Фриц не мог тебе ничего приказывать, а я тебе муж.

   Такие размолвки повели за собой серьезные ссоры, которые все больше и больше развивали между нами обоюдное неудовольствие, мало по малу превращавшееся с моей стороны в чувство - странно и теперь вымолвить - какого-то отвращения, смешанного с непобедимым страхом. Не смея или думая, что не имеет права вставить слова в мою защиту, Фриц меньше оставался с нами и был постоянно у себя внизу. Лишившись его, я так сильно и глубоко почувствовала свое одиночество, жизнь показалась мне так невыносима, что я, не имея силы и боясь не только объяснения, но даже намека, избегала оставаться с мужем и под предлогом домашних распоряжений и любви к сыну оставалась по целым дням у себя в комнате. Мои отношения к мужу были так напряженны, что не могли оставаться в одном положений. Однажды, войдя ко мне в комнату, Леон застал меня чуть не в слезах; я лежала на кушетке, сложа руки, в позе полной отчаяния, смешанного с какой-то тупой покорностью судьбе.

   - Что с тобою? - спросил он у меня отрывисто.

   - Ничего; я нездорова.

   - Так пошли за доктором.

   Я молчала; он взглянул на меня и долго ходил по комнате, заложив руки в карманы. Молчание длилось; наконец он остановился против меня и долго глядел на меня.

   - Ты молчишь, - сказал Леон, и не хочешь говорить со мной; этого я должен был ожидать: все женщины таковы. Они любят, не зная почему, и перестают любить точно так же. Все это очень обыкновенно, и мне следовало ожидать этого. Но мог ли ожидать я того, что случилось?

   - Что случилось? - повторила я машинально, будучи не в силах произнести слов его тоном вопроса. Я чувствовала, что буря близко, и готова разразиться на меня.

   - Что случилось! Я ли должен объяснять вам это! Неужели вы думаете обмануть меня? Разве я не вижу перемены в ваших отношениях ко мне и еще больше к Фрицу? Он оставался с вами целый год; я поручил, имел безумие поручить вас ему; да и кто бы не сделал этого, зная его честность, холодность и рассудительность? Я расчел верно, как всегда, но забыл поставить в расчет самое важное, женскую прихоть, женское безумие, женскую страсть к тайнам и всякого рода обманам.

   - Я неспособна обманывать, - сказала я вдруг довольно твердо, возбужденная его презрением; гордость моя проснулась и придала мне силы.

   - Положим так, - возразил мне муж мой, - но скажите, разве это неправда, что вы влюблены в Фрица?

   - Правда только то, что я в первый раз слышу такое слово.

   Я залилась слезами.

   - Зачем, - сказала я, рыдая, - вы насильственно и безжалостно врываетесь в тайник души моей? И если в ней есть чувство, в котором я не признаюсь даже самой себе, зачем вырываете вы его оттуда и заставляете меня краснеть перед вами от стыда и негодования?

   Я пристально смотрела на Леона и не могла не заметить, что слова мои, видимо, успокоили его. Он вздохнул глубоко, как вздыхает человек избегнувший гибели. Однако не смягчился и, не желая показать мне чувств своих, сказал строго и почти запальчиво:

   - Я, однако, не могу не сказать вам, что вы очень ошибаетесь, если считаете меня за близорукого или слишком снисходительного мужа. Если правда, что вы не признались в своем безумий даже самой себе, то я могу еще простить вас, и взглянуть на ваше чувство, как глядят обыкновенно на капризную шалость ребенка. Не шутите мной однако. Я не люблю семейных сцен и избегаю огласки или скандала; я слишком дорожу моим спокойствием, моим только что приобретенным положением в обществе, и конечно без крайности не стану подкапывать его. Я не враг ни себе, ни вам и надеюсь, что мой разговор с вами останется тайной для всякого, кто бы он ни был. Я не желаю ссориться ни с кем, и уверен, что Фриц не был виноват во всем этом; я знаю, как он любил меня прежде, знаю, как он честен. Но какого мужчину не увлечет женщина, если она этого захочет! Я помню еще мою собственную молодость и наши свидания в зале, которые едва не погубили всей моей будущности.

   - Я думала, - сказала я с холодным негодованием, - что моя любовь к вам была, напротив, основанием всей вашей будущности.

   - Теперь не время спорить о прошлом; если я вспомнил же о нем, то для того только, чтобы предупредить вас об ожидающей вас опасности. Ведите себя как следует, если вы раскаетесь. Если вы не будете беречь себя сами, я конечно не пощажу ни вас, ни его, ни даже себя; все ваши поступки, все ваше поведение должны быть безукоризненны.

   - Кажется до сих пор вы не можете обвинить меня в неосторожности; поверьте, что я соглашусь лучше умереть, чем сделать что-нибудь противное совести; я жена и мать, и никогда не забуду этого. Будьте же покойны на этот счет и оставьте меня одну. Всякое слово ваше что-нибудь да убивает во мне.

   - Удивительно! Чувствительность, соединенная с необычайным хладнокровием! - возразил муж мой горячо. - Разве вы думаете, что мне легче вашего? Пожалуйста, не записывайтесь в жертвы, а взгляните-ка на себя попристальнее: уж полно, не вы ли взяли на себя роль палача? Десять лет моей жизни я трудился неусыпно, копил деньги, выносил капризы начальников, гнул спину, работал день и ночь...

   - Чтобы жениться на мне, - сказала я насмешливо.

   - А! Вы теперь стали меня анализировать, судить и осуждать. Обыкновенный ход дела, когда женщина перестала любить. Пусть так! Положим, что я трудился и не для одной вас: это не меняет моего положения. Я достиг видного места, женился на бедной девушке, когда мог жениться на богатой, и вместо того, чтобы жить спокойно и счастливо, наделал долгов.

   - Разве я вовлекала вас в них? Разве я виновата? - возразила я горячо.

   - Конечно виноваты, если не умели подумать о своей будущности и не позаботились о своем состоянии; а я чем виноват? Нельзя же мне, имея видное место, занимая известное положение, не принимать у себя, не жить, наконец, так, как следует, не жить приятно после стольких трудов. Мало этого: в надежде поправить дела я отправляюсь в деревню и поручаю жену и сына старинному, испытанному другу. Что делает жена? Обыкновенно что: влюбляется в друга.

   Леон горько засмеялся.

   - И в какое положение ставите вы меня? Вы ссорите меня с человеком, которому я обязан очень, очень многим. Вы зараз лишаете меня друга и жены. Это ужасно! И кто знает, что будет дальше!

   - Надеюсь, - сказала я, - что тут окончатся все мои преступления. Я честная женщина; сожалею, что сама должна сказать это вам, и что вы так мало меня знаете. Люди судят поступки, Бог видит сердце и судить его невольные биения.

   - Пусть так, сказал Леон; но если я не знаю вас, то вы не можете сказать того же обо мне. Вы должны знать: я дорожу своим положением, сделаю все на свете, чтобы не разрушить его, пожертвую многим; но не доводите меня до крайности. Если вы своим поведением вынудите меня действовать, я не пожалею вас и разрушив дорого купленное мной положение, разрушу вместе с тем и всю вашу будущность. Я сказал: пусть следствия, если они будут, обрушатся на вашу голову.

   Он вышел. Долго плакала я; все чувства мои были оскорблены и унижены; даже детская любовь моя к нему не нашла пощады: он имел дух упрекнуть меня и ею. Горько сознавалась я самой себе, что вся жизнь моя была не более как гибельной ошибкой; ни в чем и нигде не находила я успокоения и утешения. Собственный дом мой сделался мне невыносим, а мысль остаться наедине с мужем повергала меня в новые, беспрестанные волнения. Я бежала от себя самой, бежала от дома и бросилась в вихрь света, надеясь заглушить разнородные, обуревавшие меня чувства. Лихорадочной жизнью жила я целый месяц и силой воли переломила физическую болезнь. Я по целым дням не была дома и почти не видала ни мужа, ни Фрица. Муж мой, казалось, был доволен такой развязкой и, встречаясь со мной, обращался если не ласково, то прилично; с Фрицем он был холоднее прежнего, и постоянно избегал долгих, как бывало прежде, бесед с ним. Фриц не искал случая сблизиться ни с ним, ни со мной, не жил общей жизнью с нами и мало по малу, все больше и больше удалялся из среды нашего семейства. Мне казалось, когда я думала о нем, что он мало по малу хотел приучить меня к своему отсутствию, и я содрогалась при мысли, что он вдруг может быть оставит меня и не сдержит своего обещания.

   Так прошло несколько времени. Однажды муж мой воротился раньше обыкновенная и вошел ко мне; я сидела за пяльцами и вышивала по канве. Паша играл подле меня. С некоторых пор я не могла читать, боялась думать, и потому постоянно, до умственного и физического утомления, сидела за своей работой. При шуме шагов моего мужа я подняла голову и взглянула на него; он был бледен и расстроен. Вопрос, готовый сорваться с языка моего, будто по предчувствию чего-то страшного, замер, а сердце билось, билось до того, что дыхание захватывало.

   - Возьмите Пашу, - сказал Леон, обращаясь к няне, и продолжал ходить взад и вперед по узкой комнате.

   Каждый шаг его отзывался во всем существе моем; я не смела спрашивать, он не говорил. Прошло несколько минут тяжелого молчания, наконец Леон остановился передо мной и пристально посмотрел на меня. В эту минуту я машинально встала и обратила к свету шитье мое, будто любуясь его узором.

   - Что ты делаешь? - спросил меня Леон.

   - Ты видишь; я шью подушку. - Я замолчала, не смея выговорить имя Фрица. Мне казалось, что одно имя это, произнесенное при муже моем, будет поводом к новой ссоре, а лгать я не умела.

   Муж мой угадал все.

   - Оставь! - крикнул он на меня и вдруг выдернул пяльцы из-под рук моих и так сильно толкнул их, что они опрокинулись на пол, и клубки шерсти и шелка раскатились во все стороны.

   - Леон! Что с вами? Ради Бога, что с вами? - воскликнула я, проникнутая ужасом. Мужу моему, казалось, вдруг стало стыдно порыва гнева, которому он поддался; он наскоро подобрал клубки и молча положил их на место.

   - Но что такое случилось? - сказала я, подходя к нему и невольно складывая руки. Моя умоляющая поза, испуганный взгляд поразили его. Он посмотрел на меня пронзающим насквозь взглядом, потом отвернулся от меня и сказал отрывисто, не обращаясь, впрочем, ко мне:

   - Где Фриц?

   И не дожидаясь ответа, он быстро вышел из комнаты. Я осталась пораженная и неподвижная. Что могло так взволновать Леона? Никогда не был он груб в приемах; порывы гнева не были в его привычках; он владел собою. Я не смела идти за ним и все стояла над пяльцами, опустив голову и руки и смутно понимая, что в уме моего мужа шевелится новое подозрение. Голос Лизы Нервич вывел меня из задумчивости. Ея присутствие удивило и испугало меня. Она ездила ко мне не слишком часто, и никогда не бывала утром; ее серьезный и очевидно чем-то озабоченный вид не мог помочь мне успокоиться. Мы сели: но разговор наш, начинавшийся несколько раз, не мог решительно завязаться.

   - Что ты так скучна? - спросила у меня Лиза.

   - Я не скучна, но ты озабочена, - возразила я улыбаясь.

   - Чистая правда; я приехала к тебе нарочно раньше обыкновенного; мне хотелось застать тебя одну и поговорить с тобой. Признаюсь, я струсила и не знаю как сказать, а говорить, разумеется, надо - для твоей же пользы и будущего спокойствия.

   - Что такое? Говори скорее, - сказала я нетерпеливо, и яркий румянец покрыл мои щеки.

   - Хорошо, только не пеняй на меня; я знаю сама, как несносны все эти светские приятельницы, которые, не спрашиваясь нас, переносят нам сплетни....

   - Без предисловий, ты уморишь меня!

   Лиза посмотрела на меня с беспокойством.

   - Какое волнение, - воскликнула она. - Успокойся; как же я скажу тебе, если...

   - Боже мой! - сказала я, сжимая руки.

   - Слушай же; вчера у Черногорского был мужской вечер и ужин; говорили о женщинах... как бы тебе сказать это... ну, о женщинах, которые обманули мужей своих, и предложили тост за ту, которая обманывает мужа искуснее других. После многих споров было решено, что надо пить твое здоровье, потому что твой любовник первый и единственный друг твоего мужа, и что он сам, уезжая, поручает тебя ему. Черногорский особенно острил на твой счет; кажется, он не забыл старой вражды своей с тобой.

   - Боже, Боже мой! - произнесла я глухо, стиснув судорожно руки.

   - Не пугайся, Стеня, все это можно поправить, и если бы в том только было все дело, я бы и не подумала пересказывать тебе глупые толки. Велика беда, что пьяные мужчины разгласили то, что должно бы оставаться тайной! Но вот где беда: после ужина многие напали на твоего мужа, уверяя, что он все знает и молчит потому, что барон богат и дает ему много денег взаймы; другие вступились за твоего мужа и положили написать ему безымянное письмо, чтобы подробно известить его обо всем. Письмо действительно было написано, и его хотели послать к твоему мужу нынче утром. Я потому и приехала сказать тебе все это, что считаю необходимым перехватить письмо и не допустить его до твоего мужа.

   Я молчала и была так поражена, что не могла говорить.

   - Да что ж ты стоишь? Поди, распорядись; надо чтобы нынче принесли все письма к тебе. Весьма вероятно, что ты минуешь опасность, если захватишь письмо; два раза не будут писать таких глупостей.

   - Муж мой, вероятно, получил уж его, - сказала я со спокойствием отчаяния.

   - Где же он? - спросила Лиза с испугом.

   Я вскрикнула и бросилась в комнаты Леона: его там не было; я сбежала вниз: дверь к барону была заперта на ключ. Я возвратилась в гостиную и упала, рыдая, на подушки дивана. Лиза подошла ко мне; она сама горько плакала, но старалась говорить покойно.

   - Стеня, ты губишь себя, друг мой! Ты как девочка рыдаешь и плачешь, а тебе надо вооружиться твердостью. Покажи мужу холодность и спокойствие; озадачь его. Вот, душа моя, ты все та же, что и прежде. Любить умеешь, а обмануть не знаешь. В таком случае, лучше бы тебе не лезть в эту беду и опасаться любви и интриги.

   Сперва я едва слушала Лизу, но последнее слово ее пробудило мое внимание; румянец негодования зажег огнем мои щеки; я привстала, опершись на локоть, и сказала:

   - О какой интриге говоришь ты?

   - Что ты? Играешь комедию со мной? Стеня! Стеня! Так не платят за дружбу. В городе никто не сомневается в этом.

   - В чем? Да говори же! - воскликнула я. - Неужели ты, ты думаешь, что Фриц... - Голос мой замерь.

   - Полно, Стеня, успокойся; к тому же, что мне за дело? Разве я пришла к тебе за тем, чтоб слушать твои оправдания? У меня, право, одна забота: любя тебя, я боюсь за тебя - вот и все! Лучше подумай о своем муже, о своем настоящем положений, чем терять дорогое время, разуверяя меня.

   - Оставь меня, оставь, - закричала я, закрывая руками горевшее лицо мое и заливаясь слезами. Лиза плакала со мной и не пыталась уже сказать ни слова, боясь повергнуть меня в новый порыв отчаяния. Я чувствовала, что она жалеет меня, считая меня, однако, виновной. Но я не хотела и не допускала возможности оправдываться. К тому же я не могла оторвать тревожной мысли моей от Леона и Фрица. Что они оба? Где они?

   Они были вместе в эту самую минуту.

   Леон вошел стремительно к Фрицу и запер дверь за собой.

   - Знаешь ли ты, - спросил он у Фрица, вдруг остановившись перед ним, - знаешь ли ты, что говорят в городе?

   Фриц спокойно встал из-за письменного стола, устремив вопросительный взгляд на моего мужа, и сказал также спокойно:

   - Нет, не знаю.

   - Так я скажу тебе. Говорят, что ты любовник жены моей.

   Фриц побледнел и оперся рукою на спинку кресла; его дрожавшие ноги, казалось, отказывались его поддерживать. Лицо его изменилось, и судорожно сжатые губы задрожали.

   - Что ты скажешь? Говори же! - произнес мой муж с подавленной яростью.

   Фриц поднял глаза свои и прямо смотрел на Леона.

   - Ты этому веришь? - произнес он медленно и твердо, не спуская глаз своих с бледного лица Леона.

   Настала минута молчания; муж мой боролся с собой; наконец, прочел ли он ответ в глазах Фрица, или старая дружба и доверенность проснулись в нем, только он, протянул руку Фрицу и сказал ему:

   - Нет, не верю; это невозможно.

   - Спасибо, - сказал Фриц, сжимая обе руки Леона. Потом он поспешно отвернулся от него, схватил шляпу, перчатки, и хотел выйти.

   - Куда ты? - спросил Леон.

   - Узнать, кто выдумал эту гнусную клевету; кто осмелился бесстыдным словом оскорбить лучшую из женщин!

   - Опомнись, - сказал Леон горячо, - не тебе следует заступаться за жену мою. Тот, кто вступается за женщину, всем дает право сказать, что он ее любовник.

   - Не повторяй этого гнусного слова, - возразил Фриц задыхаясь.

   - Пусть так; но я не могу позволить тебе в минуту безумного гнева компрометировать жену мою; пойми это. Лучший ответ на такие клеветы - презрение.

   - В таком случае ты сам должен вступиться за нее, - сказал Фриц. - Но кто он? Кто первый сказал?..

   - Зачем тебе знать его имя? Это мое дело; я сам еще не знаю.

   Настало молчание.

   - А она знает все? - спросил Фриц с усилием.

   - Нет, я еще не говорил ей.

   - Послушай, - воскликнул Фриц: - береги ее, не говори ей, не возмущай ее младенчески чистой души и помни всегда, что я скажу тебе в эту минуту, когда сердце мое раскрыто перед тобой: она лучшая из женщин, она непорочна, как дитя, и ни одно дурное движение не закрадывалось никогда в ее душу, даже без ее ведома. Люби ее, береги ее, она этого стоит; посвяти всю жизнь свою для ее спокойствия; ты иногда был слишком крут с ней, слишком взыскателен. Она нежна и мягкосердечна; ее легко можно запугать и уничтожить. Щади ее, обещай мне это теперь.

   Муж мой слушал Фрица внимательно и задумчиво. Наконец, он, казалось, смягчился и сказал холодно, спокойнее прежнего: "Я люблю жену мою!"

   - Может быть, может быть! - повторил Фриц медленно. - Ошибка в том, что ты не совсем понял ее. Будь только мягче, кротче - это одна моя просьба, и все устроится! Теперь поди к ней; ей не надо знать, не надо подозревать, что произошло между нами.

   Когда муж мой вошел ко мне, я лежала на диване, сраженная внезапной вестью и утопая в слезах. Увидя Лизу, муж мой изменился в лице; он, однако, тотчас оправился, подошел ко мне и заботливо и ласково спросил у меня, что со мной?

   - Ей сделалось дурно, отвечала за меня Лиза.

   Муж мой сел у моего изголовья, взял нежно мою руку и пожал ее. Я залилась слезами.

   - Успокойся, Стеня, засни, если можешь; а я пока поболтаю с твоей приятельницей. Тебе лучше остаться одной и успокоиться, - сказал он мне ласково.

   Я лежала без движения, но лишь только муж мой и Лиза подошли к дверям, ужас объял меня снова, и я закричала:

   - Леон! Поди сюда, я хочу говорить с тобою.

   Он подошел ко мне; Лиза оставила нас вдвоем.

   - Что ты хочешь делать? - спросила я у него.

   - Ничего; успокойся, - сказал он холодно. Перемена его голоса и манер была поразительна. - Я надеюсь, что ты не говорила ни о чем слишком секретном со своей приятельницей? - спросил он торопливо.

   - Ни о чем; но ты не будешь драться, не вызовешь на дуэль?

   - Успокойся! В последней комнате чужие; тише, ради Бога, тише. Да и кого могу я вызвать на дуэль? Что тебе сказали?

   - Черногорского, который... у которого... Он ненавидит меня и был очень доволен, что мог оклеветать меня.

   - А! Так это он, - сказал муж мой горячо и злобно.

   - Боже мой! - воскликнула я. - На мне лежит какое-то проклятие; всякое слово мое родит новое несчастье. Я не знаю, не умею говорить... Я должна просить, умолять...

   Я поднялась и бросилась к мужу моему, умоляя его не драться на дуэли.

   - Тише, тише! - воскликнул Леон испугавшись. - Там, за дверью, твоя приятельница; ни она и никто другой не должен знать ничего о том, что происходит у нас в доме. Береги меня, береги себя. Дуэль губит репутацию женщины; захочу ли я марать твое доброе имя? Оно мне слишком дорого!

   - А Фриц? - воскликнула я. - Запрети Фрицу...

   Муж мой взглянул на меня сурово и оттолкнул меня.

   - Не время нам говорить о Фрице. Дело идет о целой жизни вашего мужа, отца вашего сына.

   - Но я боюсь, я боюсь! - закричала я вне себя. - Сжальтесь надо мной; пощадите меня! Я боюсь за него.

   - Успокойтесь, - сказал он холодно, преодолевая гнев свой: - Фриц не может драться за вас; это право принадлежите одному мне, а я от него отказываюсь и презираю клевету. Кажется, я делаю довольно для вас; овладейте же собой, и хотя бы раз в жизни будьте благоразумны: наше будущее зависит от этого.

   С этими словами он вышел.

   Прошло еще несколько дней; я медленно оправлялась от испытанного мной потрясения. Муж мой требовал, чтобы я сделала усилие над собою и явилась с ним в свет, где мое отсутствие могли перетолковать в худую для меня сторону. Я поняла всю необходимость этого и являлась всюду с мужем моим; часто бледность моя была так поразительна, что я должна была румяниться, чтобы не подать повода к новым толкованиям и сплетням. Я страдала невыносимо и закалялась в страдании; мной владела какая-то сила раздражения, которая поддерживала мои гаснувшие силы. Муж мой был очень ласков со мной в обществе, но дома наши отношения были холодны и натянуты; мы будто по взаимному согласию избегали всякого дружеского разговора, даже встречи с глазу на глаз.

   Прошло две недели; я мало по малу начинала успокаиваться, когда на одном вечере заметила, что около одного только что вошедшего гостя образовался небольшой кружок мужчин, внимательно слушавших какой-то рассказ. Я была так расстроена, что безделица могла испугать меня. Когда я проходила мимо толпы, до меня ясно долетели слова:

   - Уж конечно будут драться. Это не может так кончиться.

   - Кто? - спросила я, замирая на месте и обращаясь к близ стоявшему.

   Он смутился и отвечал:

   - Сейчас в маскараде случилась неприятная история между Литвиновым и кем-то другим, имени которого я не расслышал. Поссорились за известную танцовщицу, m-lle Amanda.

   В эту самую минуту муж мой подошел ко мне.

   - Поедем домой, - сказал он, - уж поздно - два часа; я кончил партию.

   Мы вышли; ссора, случившаяся в маскараде, сильно меня беспокоила; напрасно уверяла я себя, что бояться нечего, что муж мой со мной, а Фриц никогда не ездит в маскарады и не знакомится с танцовщицами. Чего же могла я бояться?

   - Ты слышал о ссоре, случившейся в маскараде? - спросила я у мужа.

   - Слышал; в ней нет ничего необыкновенного; поссорились - помирятся. До дуэлей мало охотников!

   - Кто поссорился?

   - Литвинов и Овчинский.

   Мы замолчали и не сказали больше ни слова. Карета подкатилась к подъезду; муж мой выпрыгнул из нее и даже не подал мне руки, как бывало всегда. Я слышала, входя на лестницу, что он спрашивал у лакея:

   - Где барон?

   Я разделась и вошла в комнату Паши; няня его не спала еще.

   - Тише, матушка, - сказала няня, - не разбудите ребенка: он только что уснул.

   - Отчего же так поздно?

   - Он лег давно, да барон приходил сюда. Что выдумал: ему, видите ли, захотелось посмотреть на дитятю, взял свечку, да таково долго глядел на него. Дитя проснулось и протянуло ему ручки; барон выхватил его из кроватки и уж целовал, целовал; насилу-то я выгнала его отсюда: разгуляете, говорю, ребенка, после не заснет, сами знаете.

   Я вышла из комнаты, как помешанная. Меня томило уж не предчувствие, а убивало подозрение. Боясь безотчетно шума собственных шагов, всякого звука, неслышно прокралась я в спальню. Она была пуста - мужа моего не было в ней. Я села и сидела неподвижно, без движения и дыхания; вся жизнь, все волнение измученной души, весь страх пораженного воображения сосредоточились внутри меня и терзали меня безымянной мукой. Сколько просидела я так, не знаю; как скоро шаги моего мужа раздались в соседней комнате, я пришла в себя, инстинктивно бросилась в постель и закрыла лицо одеялом. Он вошел тихо, нагнулся надо мной и прошептал:

   - Кажется, спит.

   Когда он выходил из спальни, я взглянула на него в зеркало. Он показался мне чрезвычайно расстроен. Едва затворил он дверь за собой, как я вскочила, надела пеньюар и бросилась вниз. Чуть-чуть светало; люди спали еще. Я сошла с лестницы и толкнула дверь в комнаты барона. Она отворилась, отворилась и другая, и третья дверь. Фриц сидел у письменного стола своего, подпирая рукой бледную, усталую голову; перед ним догорала оплывшая свечка, тусклый свет которой при бледном рождающемся свете