Тур Евгения - Старушка

той перед ним книги.

   - Вы не хотите говорить со мною? - спросила я, помолчав несколько минуть. - Вы не имеете ничего сказать мне?

   Он кивнул головой и молчал. Я взяла книгу из рук его и сказала тихо, но тверже прежнего:

   - Так я имею много, о чем бы желала переговорить с вами. Хотите меня выслушать?

   - Я слушаю.

   - За что вы сердитесь? За что вчера вы так безжалостно смутили мое детское веселье? (При этих словах он улыбнулся иронически.) Да, детское, - я повторяю это слово, потому что в нем заключается чистая правда. Уже ли вы, любя женщину, не позволите ей ни минуты удовольствия и не простите ей ее успеха в обществе!

   - Все позволю: не только прощу - пожелаю, сам буду счастлив ее успехом, перервал меня Леон с жаром, - но для этого надо, чтобы я мог назвать ее моей при всех. Моего настоящего положения я не могу вынести. Знаете ли, на кого я был похож вчера вечером? На фаворита королевы, на ничтожного любимца знатной дамы, на....

   - Молчите, Леон, я не хочу, я не должна слушать таких слов; они одинаково уничтожают нас обоих. Не стыдно ли Вам, Леон? Скажите, однако, ужели вас не утешает мысль, что я готова пожертвовать вам всем на свете?

   - Пустые слова! Что мне в них, если этой жертвы никто не видит кроме меня.

   - Какое тщеславие! Это ужасно!

   - Нет, не тщеславие, а гордость, гордость законная. Я не хуже всех тех, которые вчера окружали тебя, преследовали, беззаботно смеялись с тобой, которые смело охватывали твою талию, прижимали тебя к себе и уносились с тобой в вихре танцев, как бы выказывая передо мною все преимущества, которые свет позволяет равным тебе. А я стоял поодаль, как стоят лакеи в дверях, не смел и не мог, забытый тобой, незаметный для всех, подойти к тебе. Ты не только забыла меня тогда, но еще и теперь не понимаешь моих мучений, моей ревности.

   Он замолчал; на лице его появилось выражение такого страдания, что я не выдержала и обвила руками его шею; эта ласка смягчила его уязвленное сердце. Он склонил голову свою на плечо мое и, казалось, отдыхал душой от бурных ощущений вечера, от бессонной ночи и мрачного утра. Не смотря на всю силу характера, на всю волю, которою одарила его природа, я в эту трудную для него минуту была его опорой и утешителем.

   - Если бы ты знала, - говорил он без раздражения, но печально, - если б ты знала, что я перечувствовал, и как давило меня сознание собственного ничтожества, ты бы простила меня и пожалела обо мне. Нет на свете пытки, которая бы сравнилась с тою, которую я вынес вчера.

   - Ты мучишься от избытка любви, сказала я, - я понимаю и ценю ее; жалеть тебя я не могу, потому что уверена, что ты преодолеешь все препятствия, займешь со временем почетное место в обществе. Все будут уважать тебя, как я уважаю тебя теперь. Помни только, прошу тебя, что я первая угадала тебя, оценила твои достоинства и поняла, что люблю недюжинного, обыкновенного человека.

   - Могу ли я забыть это? Я полюбил тебя, частью потому, что понял, что ты веришь в меня и в мою будущность. Не изменись только сама, будь всегда моей путеводной звездой, моим добрым духом, который на трудном пути моем должен раздувать во мне искру блага, вложенную в меня природой, и не позволить иссохнуть моему сердцу в той пустыне, куда - чувство мое говорить мне - я уже вступил.

   Мы горячо обнялись и вполне поняли в эту минуту, что мы такое друг для друга. Моя доля не была ни ничтожнее, ни хуже его доли; я нашла в нем сильную опору для моей слабости, нашла покровителя, быть может, властелина, но я не роптала тогда на это. Он сказал, что нашел во мне путеводное светило, которое должно было огнем чувства согревать все его стремления, и я этому верила. Для чего же суждено нам было расстаться так надолго?

   Жизнь моя совершенно изменилась; я выезжала беспрестанно с матерью, которая была чрезвычайно холодна со мной дома и чрезвычайно ласкова в свете. Между нею и мной не было не только той обыкновенной ласковости в отношениях, которая встречается так часто в семейном быту, но даже ничего общего. Оставаясь вдвоем, мы не знали о чем говорить; это тяготило меня, но не ее: она была так равнодушна ко мне, что не подозревала даже того, что я могла чувствовать, видя себя такой отчужденной и одинокой. Часто она говорила, что я рано показалась в свет, и что для меня было бы полезнее усовершенствовать сперва мои таланты, особенно музыку. Всякое слово моей матери на этот счет было принимаемо отцом с досадой; с решительностью, которой я не раз была свидетелем в крайних случаях, он настаивал, чтобы я являлась везде, и прибавлял, что надеется скоро видеть меня замужем. Мать моя молчала, Леон бледнел и едва скрывал свой гнев и свое волнение. Посреди этих трех лиц, из которых двое любили меня искренно, мне было тяжело и грустно. Однажды случилось так, что я не видала Леона наедине в продолжение целой недели; за обедом отец был очень весел и подшучивал надо мной, намекая на моих обожателей. Я оправдывалась очень неловко, отрицая вовсе их существование, как вдруг отец мой назвал по имени одного только что приехавшего в Москву адъютанта. Я вспыхнула, не потому чтобы этот молодой человек мне нравился, но потому что меня пугала мысль, что Леон может опять приревновать меня. Я видела, что это незнакомое ему имя поразило его!

   - Неужели ты скажешь, что и Булатов за тобой не ухаживает? Уж эти девочки! Чуть из пеленок, и уже готовы обмануть.

   - Охота вам говорить такие пустяки, сказала моя мать. Вы мечтаете о замужестве Стени, как будто ей за двадцать! Булатов вовсе не думает о ней и явно ухаживает за княгиней Верой.

   - На замужней женщине ему не жениться, это все вздор; а я знаю наверное, что он приехал сюда с намерением жениться. Он жених завидный, и Стеня даст большой промах, если упустить такого жениха.

   - Уж не будете ли вы учить Стеню ловить богатых женихов? - сказала она с досадой.

   Мать моя противоречила отцу потому только, что была раздосадована; в сущности же она больше, чем отец, желала выдать меня замуж, чтобы таким образом избавиться от взрослой дочери и от незавидной роли маменьки, сидящей у стены во время танцев. Спор между матерью и отцом длился в продолжение всего обеда; я молчала, Леон тоже. Когда мы вышли из-за стола, он настигнул меня в дверях и сказал мне тихо:

   - Приходите сейчас в библиотеку!

   Лишь только отец и мать моя разошлись по своим комнатам, как я поспешила к Леону. Он сидел у стола, продев руку в свои густые волосы, которые волнистыми прядями падали на его лоб. Увидев меня, он встал; внутреннее волнение было написано в каждой черте его лица.

   - Кто этот Булатов? Я не слыхал его имени от вас. Скажите мне, кто он?

   - Леон, - говорила я, - успокойтесь, я уверяю вас...

   - Говорите сейчас, - повторил он, - сжимая мою руку в припадке гнева: я хочу знать все.

   - Что это за допрос? Разве я обвиненный? Я не хочу отвечать вам, если вы этого так настойчиво требуете и так странно обходитесь со мной.

   - Не хотите? -  сказал он. - Как вам угодно; я знаю, что мне осталось делать.

   - Боже мой, что вы еще придумали!

   - Вы воображаете, быть может, что можете смеяться надо мной, что любовь моя так слепа, что вы можете свободно играть ею? Разуверьтесь... Я никогда не позволю провести себя. Вам не бывать за ним: я вызову его на дуэль, убью его, или он убьет меня. Это все равно.

   Я бросилась к нему с отчаянием.

   - Леон! Опомнись! Клянусь тебе, что я никогда не обращала на него ни малейшего внимания; я едва знаю его и не больше двух раз танцевала с ним мазурку. Я даже не знаю, из чего отец мой заключил, что он будет свататься за меня. Я даю тебе слово, что откажу ему, что не пойду за него. Леон! Я люблю одного тебя - ужели ты не знаешь этого?

   - Я ничего не знаю; знаю только то, что никогда не вижу вас; вы всегда с гостями, или в гостях и на балах. Такая жизнь, полная мучений, одиночества, подозрений мне стала невыносима. Вот целые две недели я не могу упросить вас провести вечер со мной, как бывало прежде.

   - Разве это в моей воле?

   - Чего мы не хотим исполнить, то всегда не в нашей воле. Вы, кажется, и нынче вечером сбираетесь куда-то; куда же это?

   Сердце мое замерло; я колебалась между желанием сказать правду и благоразумным намерением солгать. Он не даль мне времени на размышление.

   - Говорите правду, - сказал он. - Ужели и это тайна, уже ли я не могу спросить, куда вы едете? Но это мое право, пока вы меня любите, пока не все кончено между нами. У меня их так много, этих прав на вас!

   - Вы имеете надо мной всевозможные права, Леон: вспомните, что я сама дала их вам Добровольно, с невыразимой любовью и нежностью. Скажите, чего вы хотите: я готова повиноваться вашему желанию.

   - Не о том речь... Куда вы идете?

   - Нынче вечер у Булатовой.

   - У его матери?

   - Нет, у тетки.

   - Я подозревал это, я это чувствовал, - сказал он, вспыхнув, - но я не хочу, чтобы вы видались. Вы нынче не поедете, вы останетесь дома, слышите ли?

   - Но как же я могу это сделать? Это невозможно, Леон, войдите в мое положение. Я завишу от отца и матери, я не смею отказаться ехать с ними, когда мне приказывают.

   - Мне все равно: вы сделаете, как знаете, но не будете у Булатовых. Вы уверяете меня, что не смеете ослушаться матери, как будто у вас нет в запасе женской хитрости! Скажитесь больной.

   Я была так простосердечна, что мысль эта не входила мне в голову; я схватилась за нее, как за исход, как за спасение.

   - С величайшим удовольствием, - сказала я ему просто, и это скорое согласие, моя кротость и мягкость моего голоса заставили его успокоиться.

   - Мать ваша не будет настаивать, чтобы вы ехали с ней, сказал мне Леон гораздо тише прежнего: - она очень будет рада ехать на вечер одна. Разве ты не видишь, Стеня, - прибавил он ласково, после минуты молчания, - что здесь никто, кроме меня, не любить тебя серьезно. Я один люблю тебя страстно, и ты должна прощать мне многое. Поверь, я страдаю не меньше тебя, что я горю не меньше, в тысячу раз больше, когда осыпаю тебя укорами или оскорбляю подозрениями, которых ты, может быть, нисколько не заслуживаешь.

   Мы помирились. Мать моя действительно не настаивала, когда я, отговариваясь сильной головной болью, просила ее оставить меня дома; но на другой день отец мой был чрезвычайно недоволен и выговаривал мне и моей матери. Он понял очень хорошо, что болезнь моя была не больше как отговорка. В довершение моего затруднительного положения, виды Булатова скоро стали совершенно ясны; он искал руки моей. Не стану пересказывать подробно, чего стоило мне это сватовство. Поставленная между отцом, матерью и Леоном, я ни в ком из них не находила сочувствия: каждый из них преследовал и мучил меня по своему. Мое положение стало невыносимо. Несмотря, однако, на просьбы отца и его неудовольствие, на презрительное обращение матери со мной, которая, услышав о моем отказе Булатову, пожимала плечами и говорила отцу, что он избаловал меня и сам виноват, если теперь, по капризу, я разрушаю блестящую будущность, неожиданно открывшуюся; не смотря на волнения Леона, который переходил от нежности к ревности, я нашла в себе довольно твердости, чтобы перенести все это. Я настояла с упрямством, свойственным юности на своем: отец мой отказал Булатову, но изменился в своем обращении со мной. Он стал глядеть на меня подозрительно, и я чувствовала, что каждое мое слово, каждый взгляд замечены им и обсуждены. Через несколько времени, по его возрастающей холодности к Леону и заботливости уничтожить всякую возможность частых свиданий между ним и мною, хотя бы только за обедом, мы оба поняли, что, стараясь отыскать причины моего отказа Булатову, отец мой напал на настоящую дорогу и сильно заподозрил нас в любви друг к другу. При этих тесных, тяжелых обстоятельствах, надо было решиться на что-нибудь. Мы выбрали с величайшим трудом удобную минуту для свидания, обсудили свое положение со всех сторон и решили, что малейшая неосторожность может открыть нашу тайну и навлечь на нас тысячу неприятностей. Чтобы не дать отцу моему права упрекнуть Леона в обмане и коварстве, а меня в скрытности, мы решились признаться сами в любви нашей и тем обезоружить его, и вымолить у него, если не прямо согласие на наш брак, то, по крайней мере, надежду на него в отдаленном будущем. Таким образом, Леон мог бы служить и со временем приобрести положение в обществе, а я бы стала ждать и могла смело отказывать женихам, если бы они у меня были, не навлекая на себя гонение со стороны отца и матери.

   Не могу описать, как я провела ночь, предшествовавшую нашему объяснению с отцом, которое было назначено на другой день утром. Я не сомкнула глаз ни на минуту; надежда, страх, попеременно овладевали моим сердцем. Я плакала; неизвестность была для меня величайшим мучением, и однако; вставши рано утром, я готова была отложить объяснение с отцом до другого времени. Но это было уже не в моей воле. Леон, долго колебавшийся накануне, принял непременное намерение объясниться, а решившись однажды, он уж не колебался более. Он пришел раньше обыкновенного, казался совершенно спокоен, и сделав мне знак, направился к кабинету моего отца. Я, как это было положено между нами, пошла за ним, едва имея силу отворить дверь кабинета. Лицо мое было так бледно, руки так дрожали, что Леон остановился и сказал мне тихо:

   - Ободрись - все зависит от тебя.

   Сильной, решительной рукой повернул он замок... замок щелкнул, дверь отворилась, и я уже была на пороге лицом к лицу с моим отцом. Он сидел в креслах и читал какие-то бумаги; увидев меня и за мною Леона, он повернул голову и встал без малейшего удивления или тревоги, хотя взгляд его был сух и холоден. Этот взгляд уничтожил меня. Я сделала несколько: шагов вперед очень робко, и вдруг, рыдая, бросилась к нему на шею. Он тихо отвел меня от себя, предложил мне стул, стоявший подле, и сказал спокойно:

   - Что с тобой? Объяснись, и если возможно, говори без слез и ни к чему не ведущих волнений.

   Этот холодный прием, этот сухой ответ на мою горячую ласку совершенно сразили меня. Я забыла все, что должна была сказать ему, все, что я так красноречию повторяла себе в моей комнате, и что должна была еще красноречивее высказать ему, и плакала, закрыв руками лицо. Не давая времени отцу моему произнести ни одного слова, Леон подошел к нему с уважением, но смело, и сказал ему твердо:

   - Мы пришли - дочь ваша и я - сказать вам, что мы любим друг друга. Простите нам чувство, привязавшее нас без вашего ведома друг к другу: поверьте, что оно было свято и невольно.

   - Мне странно слышать от вас, - сказал ему отец мой, - такую романическую фразу. Я всегда почитал вас человеком рассудительным и практическим. Позвольте мне и теперь не отказаться от моего мнения. Я удивляюсь, почему вы положили за лучшее приготовить для меня трогательную сцену. Разве не могли вы, если любите дочь мою, объясниться со мной просто и просить руки ее? Зачем же она пришла с вами? Разве это делается, разве принято так искать руки хорошо воспитанной девушки?

   - Я сама, папа, желала говорить с вами, я хотела...

   - Очень сожалею, что ты здесь, и что тебя вовлекли в такой неприличный ни летам твоим, ни твоему положению поступок, сказал мне отец, прерывая меня. Но если уже ты здесь, то я прошу тебя молчать и выслушать мое объяснение с господином Томским. Что вы имеете сказать мне? Я слушаю, - прибавил он, обратившись к Леону.

   - Очень мало, - сказал Леон сухо, отвечая таким образом на высокомерный тон отца моего, которого каждое слово было новым ударом его гордости и самолюбию. - Если я не просил формально руки вашей дочери, то потому только, что сознаю расстояние, которое разделяет меня с ней, не по рождению, а по положению и богатству. Но положение и богатство приобретаются. Я пришел просить вас дать мне некоторую надежду; я буду служить, и если служба моя пойдет успешно, быть может, в глазах ваших я не буду казаться недостойным руки вашей дочери. Я ваш родственник и...

   - Да, я слыхал, - сказал отец мой, - что мы с вами дальняя родня; но согласитесь сами, что на свете много найдется людей, которые так же близко породнились, как я с вами. Прошу вас, однако, заметить, что, по убедительной просьбе вашей матери, я действительно принял вас в моем доме как близкого родственника; я обласкал вас, определил в службу, заботился о вашей будущности, а вы вместо благодарности заплатили мне таким поступком, которого я назвать не хочу тем именем, какого он заслуживает. Вы вкрались в дом мой и украли сердце моей дочери, почти ребенка. Вы поступили хуже, чем вор: он крадет деньги - это еще не важная потеря, а вы похищаете у меня сердце единственной дочери, сердце богатой невесты. Вы это знаете - не правда ли? Я сказал, что не обманулся в вас: вы человек практический. Но честно ли это? И могу ли я говорить еще с вами? Признаюсь, я привык иметь дело с честными, порядочными людьми.

   - Вы забываетесь, - сказал Леон, бледный, как полотно. Он сделал шаг вперед к отцу моему, но я вскочила с места и стала между ними. Отец мой отстранил меня рукою.

   - Да, я хочу, чтобы ты тоже знали мое неизменное о нем мнение, - продолжал отец мой, увлекаясь все больше и больше. - Я потому только позволил тебе остаться при этом неприличном объяснении. Придти в дом, увлечь дитя, ребенка... да, это бесчестно, это низко.

   - Вы - старик, вы - отец ее, - сказал Леон, задыхаясь от волнения, - и я должен простить вам это, должен выслушать от вас все, за что бы всякий другой дорого заплатил мне. Мало того, я нисхожу до оправданий. Вы ошибаетесь, вы не знаете вашей дочери: когда я познакомился с ней, я нашел в ней женщину, а не ребенка, женщину покинутую, одинокую, непонятую. Не я, а она сперва полюбила меня; не я увлек ее, она увлекла меня своей любовью. Я говорю это не для того, чтобы обвинить ее: никто не уважает ее так глубоко, как я; но я хочу снять с себя то пятно, которым вы силитесь заклеймить мое честное имя. Я так же честен и благороден, как вы, и равен вам во многом. Где же мое преступление?

   Всякое слово Леона уязвляло в самое сердце отца моего; он в свою очередь переменился в лице, и, обратившись ко мне, сказал мне изменившимся голосом.

   - Посмотри, кого ты полюбила. При тебе, при мне он смеет говорить такие страшные слова. Скажи мне, что ты несовершенно забыла девический стыд, скажи мне, что он оклеветал тебя, и я прощу тебя. Говори: ужели ты сама, ты первая призналась ему в любви?

   - Он сказал правду, - произнесла я наконец довольно твердо. Сила и голос возвратились ко мне на защиту того, кого я любила; околдовавшее меня первоначальное оцепенение исчезло; я встала и бросилась к отцу.

   - Папенька, не разрушайте моего счастья, не губите меня - я люблю его. Если б вы только знали, чего мне стоило скрывать от вас любовь мою, как часто я хотела признаться вам в ней! Он будет для вас сыном, сыном почтительным...

   - Перестань, и ступай в свою комнату. Я не хочу видеть тебя здесь в эту минуту, еще менее слышать твои глупости.

   - Позвольте мне сказать вам одно последнее слово, вмешался опять Леон, и тогда ваша дочь может уйти отсюда. Согласитесь на мое предложение, и оно всех нас успокоить и выведет из этого трудного положения. И она, и я, мы будем ждать, сколько вам угодно, вашего согласия; я не буду писать к ней, не буду стараться встретиться с ней без вашего ведома; позвольте только мне надеяться, что если я со временем сумею сделать себе положение, вы не откажете мне в руке ее. Я вам повторяю, что мы оба будем жить долгие годы одной этой надеждой.

   - Говорите, прошу вас, за себя, и не смешивайте ее имени с вашим. Я не заключаю никаких условий, и пока не даю ни согласия, ни надежды на мое согласие.

   - Это ваше последнее слово? - спросил Леон.

   - Последнее.

   - Так я увезу ее, я предупреждаю вас. Это разве нечестно с моей стороны? - сказал Леон решительно, но не без иронии в последних словах.

   - А я не дам ей ни гроша денег. Вы рассчитываете на богатую невесту, а женитесь на нищей. Мало того, я прибегну к законам, которые запрещают похищения, и вся ваша будущность будет разрушена в прах. Увозите ее и живите с ней, где хотите; не думаю, чтобы она была счастлива без моего благословения.

   Я залилась слезами.

   - Я сказал вам мое последнее слово, - продолжал отец мой, вставая. - Позвольте мне надеяться, что мы кончили приятный разговор наш.

   Он подал мне руку, легко поклонился Леону и молча отвел меня в мою комнату.

   - Степаниде Ивановне дурно, - сказал он Эмили: - уложите ее в постель и пошлите за доктором, если ей будет хуже.

   Дверь затворилась за ним - я осталась одна, с суетившейся, около меня няней. Я едва помню, как прошел этот длинный, бесконечный день; помню только, что я беспрестанно плакала; бесконечные и обильные слезы текли из глаз моих. Не истощаем ли мы в первую пору первой печали неиссякаемую струю их, чтобы потом, с сухими глазами и невыносимой, пронзающей болью сердца, встречать наши позднейшие несчастья?

   На другой день я все сидела одна в моей комнате; надежды не было в душе моей; всякое слово отца моего и Леона, когда я вспоминала их, снова входило как острый нож в мое сердце и раздирало его. Я вспомнила с чувством невыразимого страдания, что затронутая гордость Леона заглушила в нем на минуту чувство деликатности и едва ли не самой любви. Не выдал ли он отцу моему нашу тайну, заветную тайну любви, сказав, что не он, а я полюбила его? Не должно ли было ему молчать и ни в каком случае не касаться наших отношений и не раскрывать их перед лицом отца, который и без того глядел на них так враждебно? Ужели Леон не понял, что, оправившись от первого потрясения, я буду уметь сама защитить его? Он не имел ко мне доверенности, он не знал моего сердца. При этой мысли новые слезы обливали лицо мое.

   Прошел еще день. Я не знала, что делается у нас в доме, где Леон, и чем кончилась та борьба, которой я была свидетельницей. Я не могла вынести неизвестности и просила Эмилию сказать отцу, что желаю его видеть; ответ был краткий: отец просил меня подождать и успокоиться. Он, надеялся видеть меня скоро. Я просила мать придти ко мне - она явилась тотчас. Никогда еще не видала я ее такой холодной, недоступной, почти церемонной.

   - Что вам угодно? - сказала она, входя и подавая мне руку вместо обычного, хотя и вечно холодного поцелуя.

   - Маменька, будьте добры, - сказала я ей со слезами: - помирите меня с папенькой, узнайте, что...

   - Вы сами распорядились судьбой своей, без моего ведома, сказала она: - теперь кажется не нужно прибегать ко мне. Я должна сказать вам, что вы стали причиной семейного несчастья и раздора. Отец ваш упрекает меня в вашем поведений: будто я виновата, что вы не умели воспользоваться данным вам воспитанием. Не напрасно говорила я, что у вас все пустяки в голове, - и вот эта поэзия, которой вы искали везде, вы нашли ее очень скоро в домашней интриги с бедным родственником! Это ближе, чем искать ее в лесах и полях.

   - Пощадите меня, - сказала я тихо.

   - Что же мне делать, если вы забыли приличия, если вы поступили хуже, чем поступают влюбленный мещанки или горничные? Мне не остается даже возможности говорить с вами; что могу я сказать вам? Мое присутствие здесь неуместно. - Она пошла к дверям, я бросилась за ней.

   - Где он? спросила я.

   - Кто? - сказала мать моя спокойно, оборачиваясь ко мне в три четверти и глядя на меня через плечо, с неизъяснимым презрением, возмутившим меня до глубины души.

   - Он, Томский? - произнесла я с усилием и тверже.

   - Вы с ума сошли, - сказала мать моя: - я не знаю и не хочу знать, где он. Ваш отец выгнал его из дома, как выгоняют лакеев. Думаете ли вы, что мы станем заботиться о чиновнике, принятом в дом из жалости, из участия к нищете его матери, какой-то дальней родственницы, умолявшей нас о покровительстве? Я вам запрещаю однажды навсегда произносить при мне имя этого господина.

   Она вышла, и я ее не останавливала более. Довольно оскорблений себе и ему перенесла я в продолжение этого краткого разговора. Он поверг меня в безысходное отчаяние, которому я предалась вполне. Я уже не мыслила, не надеялась, даже не предугадывала, а только страдала и билась как птица, посаженная внезапно в железную клетку. Если я засыпала, то засыпала от утомления, да и то на короткое время, и не желала более видеть никого из родных моих. Так прошло еще несколько дней, когда однажды поутру отец вошел ко мне, и, поцеловав меня довольно холодно, сел подле меня.

   - Я пришел к тебе объясниться: это будет в последней раз, и я не хочу более возобновлять подобных разговоров, - сказал он. - Выслушай меня внимательно. Наше будущее доброе согласие, мое прощение тебе, будут зависеть от тебя. Сперва я расскажу тебе, что произошло в продолжение этих последних десяти дней. Ты знаешь, я никогда не лгу, и потому должна верить всякому моему слову. Когда я отвел тебя сюда и воротился в кабинет, я не согласился слушать Томского. Он принужден был оставить дом мой; не знаю, делал он попытки, чтобы писать к тебе втайне от меня: я был спокоен на этот счет и знал, что все его старания будут напрасны. Несколько дней размышления убедили меня, однако, что Томский не так виноват, как мне показалось сначала, в первом пылу досады и негодования. Вы оба молоды, а мне следовало быть благоразумнее вначале и не допускать в дом мой чужое, неизвестное лицо; теперь же мне следовало развязать без огласки тот узел, который ты так неосторожно завязала втайне от меня. Ты неопытна, и быть может (заметь, как я искренно говорю с тобой) мы сами виноваты, я и мать твоя, в твоем проступке. Мы поставили тебя слишком одиноко, я - занятый службой, мать твоя - своим общественным положением. Мы любили тебя издали, не высказывая тебе любви нашей; мы думали, что ты дитя, а ты была уже взрослой девушкой. Мы не умели внушить тебе доверенности, и Бог наказал нас. Я покоряюсь несчастью: мне тяжело видеть тебя в этом положений, но я не могу помочь тебе. Ты одна можешь сделать что-нибудь для себя и для нас. Томский не любит тебя.

   - Ах, папа, это невозможно! Нет, папа, это невозможно, - воскликнула я со слезами.

   - Я повторяю, он не любит тебя. Его безмерное самолюбие, избыток его гордости были польщены тем, что ты полюбила его; быть может, он точно поддался любви твоей, но не о том речь. Тем хуже для тебя и для него, если он любил тебя: никогда не соглашусь я отдать мою дочь за незначащего бедняка. Итак, это дело решенное. Я хотел удалить Томского из Москвы, хотел, чтобы он добровольно уехал, и, желая избежать огласки, я сам устроил дела его. Я ездил нарочно к князю О** и просил его взять Томского с собой на Кавказ, в качестве чиновника особых поручений. Ты знаешь, какое огромное влияние, какое значительное место занимает князь; я поручил ему Томского, как своего родственника, и он обещался (а его слово что-нибудь да значить) покровительствовать ему. Устроив это таким образом, я послал за Томским дня три тому назад. Он явился. Вот часть моего разговора с ним. Я много думал о вас и о том, что случилось в моем доме, сказал я ему, и повторил ему часть того, что говорил сейчас тебе. Теперь, я предлагаю вам выбор: мое покровительство, выгодное место у князя О**, который возьмет вас с собой на Кавказ, или, если вы желаете упорствовать в несбыточных планах, вечную вражду со мной. Поверьте, что вам будет очень трудно увезти дочь мою, еще труднее везде и всегда на пути к успеху, на какой бы то ни было карьере, встречать меня и бороться со мною.

   - Как вы жестоки, папа! - закричала я.

   - Я говорить правду, - возразил мой отец. Несмотря, однако, на все мои доводы, Томский не соглашался отказаться от тебя и взять предлагаемое место.

   - Я была в этом уверена, - произнесла я, обливаясь слезами.

   - Погоди, - возразил отец. - Я дал ему три дня на размышление и видел его нынче утром. Он на все согласен и едет на Кавказ послезавтра с князем О**, если только я соглашусь отдать тебе его прощальное письмо. Я дал ему слово; вот это письмо.

   Я уже не плакала, но холодно, безмолвно слушала отца с каким-то окаменением сердца. Я взяла из рук его письмо Леона, медленно развернула его и прочла следующее:

   "Не судите меня, не обвиняйте, не выслушав и не взвесив того, что я попытаюсь объяснить вам. Бывает в жизни железная необходимость; в такую необходимость поставлены мы оба. Я должен был решить судьбу мою и судьбу вашу; я все обдумал, все взвесил, и посреди этого, по-видимому холодного расчета, выплакал душу мою и затерял навеки сердце. Оно погибло в той адской борьбе, которую я выдержал. Во мне уцелело одно чувство - глубокого, святого к вам уважения, смешанного с горячей благодарностью за те минуты блаженства, которыми вы одни могли упоить мою душу. Воспоминание о них не покинет меня никогда; я всегда сохраню неприкосновенно в моей памяти ваш образ и буду чтить самое о вас воспоминание. Никогда, я знаю это, не буду я любить другую женщину, как любил вас; никогда, никто (и пусть это утешит вас, если вы еще любите меня, после моего по-видимому добровольного отречения от вас) никто не заменить вас в моем сердце и не присвоить себе того места, которое вы в нем занимали. С вами остается позади меня моя молодость, порывы благородной юности, струя нежности, любви и страсти, которая живила и питала мою душу. Тот Леон, которого вы знали и любили, умер: пережил его тот, который обрек себя на безнадежный эгоизм и предался весь сухому честолюбию. Пожалейте обо мне: я не мог поступить иначе. Вы вероятно знаете, между чем я должен был выбирать по приказанию отца вашего. Клянусь вам, что я столько же думал о вас, сколько и о себе. Что ожидало нас в будущем? Вы, никогда не покидавшая богатых покоев отца вашего, знаете ли вы, что такое бедный, глухой утолок деревенского хутора, где добрые, но необразованные старушка мать и старая девушка сестра доживают скучный век свой в мелочных хлопотах о домашних дрязгах, и где ваше появление послужило бы поводом к одним пустым сплетням, которые скоро сменило бы явное недоброжелательство? Мать моя обожает одного меня, она, безусловно, верит в мою будущность и враждебно будет смотреть на ту, которую сочтет помехой в моей жизни. Она не могла бы любить вас. А куда бы я мог увезти вас, если не к ней? Лишившись службы, места, заслужив ненависть отца вашего, я мог бы найти приют только в бедном доме моей матери. И на какую безотрадную жизнь я бы осудил вас? На жизнь полную лишений, хлопот, трудов - и для чего же? Для того чтобы сберечь какой-нибудь медный рубль, медный грош! Что бы сталось с вами? Иметь фортепьяно было бы неслыханной роскошью, читать книги показалось бы безумием. Да и откуда бы достали мы их? Бесчисленные, мелочные заботы дня, утомив вас, не дали бы вам ни минуты покоя; вы бы не могли вынести такой жизни, да и я сам при таких условиях не мог бы сделать вашего счастья, как бы ни была велика взаимная любовь наша. Если б вы стали томиться в этой жизни, я не перенес бы тоски вашей: желчь и злоба овладели бы мною. Может быть, вы покорились бы своей участи и стали хлопотливой хозяйкой, доброй, мещански-заботливой матерью семейства: но в таком случае вы лишились бы в глазах моих граций, красоты и поэзии первоначальных лет, вы не были бы больше любимы мной; а разлюбив вас, я быть может не простил бы вам того, что из-за вас потерял мою будущность. Понимаете ли вы это безвыходное положение? - Беспрестанные бесплодные сожаления о прошедшем, бессильные мучения, холодность, укоры друг другу и, наконец, семейный раздор, были бы нашим уделом. А как бы я мог избежать этих бедствий? Отец ваш, ставши между мною и моей будущностью, закрыл бы ее для меня безвозвратно. Я хорошо знаю вашего отца: он честен, но непреклонен и тверд; он бы никогда не простил ни мне, ни вам, никогда не протянул бы нам, даже в крайности, руки своей. Три ночи, три долгих дня я боролся с собой, с моей любовью, с вашей любовью, потому что я знаю, чего будет стоить вашему сердцу мысль, что я сам отрекся от вас. Поверьте, что нет предположения, нет случайности, которых бы я не обсудил и не придумал; но все эти предположения были так шатки, что на них нельзя было опереться; хуже того, они все были против нас. Я не мог погубить себя и вас для удовлетворения любви нашей; я задуши л голос ее и отказался от вас с такой мучительной болью сердца, о которой вы, читающая строки эти и обливающая их, быть может, слезами, не имеете ни малейшего понятия. Повторяю вам, что я мертв сердцем, и если когда-нибудь мы встретимся, и вы найдете меня иным, чем прежде, знайте, что оборвавшаяся по воли безжалостных людей и обстоятельств любовь моя убила во мне все хорошее и доброе. Оно погребено навеки под обломками нашего счастья - и это не фраза, а горькая истина. Прощайте же, друг мой, мой милый, единственный друг; я не хочу прибавить: помните и любите меня. Я не имею этого права; другие мне его не оставили, а и я сам отнял его у себя. Я отрекся от вас - вы свободны. Забудьте меня скорее, разлюбите меня: я понимаю, что это единственный исход для вас и желал бы нарадоваться вашему спокойствию. К несчастью, еще рано: я не могу пересилить чувств своих, и возмущенное сердце мое сильно восстает против такого слова, сам разум не может принять его. Прощайте, не ждите меня; быть может, я никогда не возвращусь; жестоки условия, предписанные мне отцом вашим; да и самый город этот, в котором я схоронил лучшую часть самого себя, мне ненавистен. Я не желаю даже видеть вас: это было бы ужасно после того, что произошло между нами. Будьте благословенны за счастье, которое умили вы разлить в прошедшие дни на жизнь мою. Прощайте, прощайте, друг навеки незабвенный, имя которого я буду благословлять до последнего часа моей жизни".

   Когда я дрожавшими руками сложила письмо это и решилась взглянуть на отца, его не было со мной. Нанеся последний удар любви моей, он оставил меня; я вскочила, и безумный порыв отчаяния овладел мной, - будто я в другой раз расставалась с Леоном, будто я теряла его дважды; я взяла себя за голову и, рыдая, упала в подушки. На другой день я была так слаба, что не могла встать с постели; болезнь овладела мной и, по крайней мере, на месяц избавила меня от мучения видеть посторонних людей.

  

   Когда я оправилась от болезни, отец и мать моя не поминали о прошедшем, и спешили показать меня в свете, где мое отсутствие могло возбудить, по их мнению, неблагоприятные для меня толки. Я повиновалась им беспрекословно; заключась в себе, я была равнодушна ко всему и всем. Никогда не забуду я первого бала, где я явилась; блеск свечей, гром музыки, блистательные наряды и шумный говор праздничной толпы сделали на меня страшное впечатление. Подавленные, заглушенные чувством страха, слезы упали мне на сердце; мне казалось, что все эти люди веселые, нарядные, кружившиеся со смехом и говором, какие-то жалкие безумцы, выпущенные на волю. Я чувствовала себя одинокой, как в пустыне, и спешила выйти из толпы, которая окружала и теснила меня. Когда я дошла до дверей залы, Черногорский, молодой человек еще и прежде оказывавший мне предпочтение, отделился от толпы и подал мне руку.

   - Как вы бледны, - сказал он, садясь возле меня на канапе одной из дальних гостиных. - Вы еще не оправились от болезни и напрасно приехали на бал.

   - Да, я не совсем здорова, - сказала я, подавляя в себе желание молчать и остаться одной хотя на минуту.

   - Как странны женщины, - сказал он опять, - право, этого нельзя не заметить. Не сердитесь на меня, если я скажу правду, но всякая из вас готова уморить себя, чтоб только нарядиться и потанцевать лишний раз. На мести ваших родителей, я был бы неумолим и не поддался бы вашей прихоти. Если бы вы знали, сколько страдания написано на лице вашем.

   Я молчала, едва слушая то, что он говорил мне полушутливым, полунежным, полунаставительным тоном.

   - Уж не пойти ли мне предупредить вашу матушку? Право вам лучше ехать домой.

   - Да, да, - сказала я живо: - попросите маменьку прийти сюда, только чтоб не наделать шуму и чтобы этого не заметили другие.

   - Будьте спокойны, - сказал он мне важно и вышел. Через несколько минут он возвратился с моей матерью.

   - Что с тобой, Стеня, говорила она тревожно, подходя ко мне? Дурочка - я говорила тебе, что ты еще слишком слаба, чтобы ехать на бал.

   - Увезите ее скорее, ей будет лучше, - сказал Черногорский.

   - Мою карету - прошу вас - отыщите нашего лакея, - сказала мать моя поспешно.

   Но едва только Черногорский исчез за дверью, как сцена совершенно изменилась. Мать моя быстро оставила мою руку, которую перед тем с такою нежностью удерживала в своих руках, и сказала мне с сердцем: Вы совсем помешались, переломите себя, и ступайте сейчас танцевать, или о вас Бог весть что подумают. И без того уже мне кажется, что о вас ходят недобрые слухи. Неужели вы хотите подтвердить их? Скажите при Черногорском, что вам лучше, что вы хотите остаться, и ступайте танцевать.

   Комедия была разыграна при возвратившемся Черногорском, что подало ему новый повод сказать нравоучительное слово о родительской слабости и женском малодушии. Мне было все равно; скрипя сердце, глотая невидимые слезы, я очутилась опять в большой зале и бросилась в вихрь танцев, как бы желая задушить в себе всякое чувство. В этот страшный для меня вечер я была как в чаду, никого не видела, едва слышала, что говорили мне, и отвечала машинально; многие нашли меня в тот вечер особенно красивой, а Черногорский уже не оставлял меня ни на минуту. Его внимание ко мне возрастало по мере того, как другие домогались удовольствия танцевать со мной, или говорили мне лестные похвалы. С этих пор он стал ко мне неравнодушен и через несколько времени стал искать руки моей. Несмотря на настоятельные требования отца, я отказала ему; не знаю, как отец передал ему мой отказ, знаю только, что Черногорский не перестал ездить в дом наш и посещал нас даже на даче.

   На следующую зиму, несмотря на мою холодность, внимание его возросло еще больше, и он возобновил свое сватовство. Это было ровно через год после отъезда Леона, о котором я не переставала думать, и которого любила с прежним жаром и прежней страстью. Впечатление, произведенное на меня его прощальным письмом, вовсе изгладилось; я никогда его не перечитывала, да и самый вид его был мне так невыносим, что я спрятала его дальше, чтобы никогда не видеть. Я постоянно вспоминала только первые мои отношения к Леону, забывая все то, что в них было когда-нибудь для меня неприятного. Отсутствие сделало его еще больше милым, и с каждым днем мое воображение наделяло его образ новыми совершенствами. Отец мой не имел ни тени подозрения о том, что я все еще люблю Леона, и что чувство, которое он считал ребяческим капризом, пустило в сердце глубокие корни и крепко срослось с ним, и он снова заговорил о Черногорском и убедительно просил меня не отказывать ему.

   - Послушай, Стеня, - говорил он мне, - я не принуждаю тебя - но рассуди сама: благоразумно ли отказать Черногорскому? Он человек степенный, несмотря на молодость лет, имеет большое состояние, старинное имя. Ты отказала Булатову - теперь сватается за тебя жених еще значительнее. Ужели отказать опять? Ты будешь жалеть, и попомни мое слово, останешься старой девицей, несмотря на полторы тысячи душ, которые даю тебе в приданое.

   - Я не боюсь этого; по крайней мере, я буду свободна.

   - Это что за новый вздор? Старые девушки злы, эгоистичны; хуже того, - смешны; я их всегда терпеть не мог, и конечно не вынесу, если дочь моя не выйдет замуж. Я от тебя немало перенес горя, пора тебе меня и порадовать. Что тебе в нем не нравится, скажи мне?

   - Я к нему совершенно равнодушна.

   - Это еще не беда; ведь он тебе не противен?

   - Нет.

   - Ну, так чего ж тебе надо? Послушайся, Стеня, сделай для меня что-нибудь, успокой меня на старости лет.

   Я не знала, что сказать, и не умела противиться просьбам и ласкам. Мне оставалось одно: стараться протянуть время. Отец мой согласился ждать несколько дней моего окончательного ответа и ушел с надеждой на мое согласие.

   Я не спала целую ночь; мысль выйти замуж за Черногорского была мне невыносима; я долго думала и решилась переговорить с ним сама, покоряясь заранее судьбе, если б, несмотря на мою откровенность, Черногорский упорствовал в своем желании соединить судьбу свою с моей. Скоро встретились мы на бале. Сердце мое замерло, когда я увидела Черногорского; скоро он подошел ко мне и позвал меня на мазурку. Желание мое было исполнено - но за то моя решимость поколебалась. Как начать разговор? Что сказать? Все то, что было придумано мной, казалось мне теперь и неприличным, и странным, и едва ли возможным. Я сперва испугалась своих намерений, но обдумав опять, испугалась своей робости и дала себе честное слово говорить с Черногорским во что бы то ни стало. Когда он взял меня за руку, чтобы сделать со мной первый круг по зале, рука моя дрожала от волнения. Он принял это за знак особенного моего к нему расположения и даже осмелился слегка пожать мою руку. Я вспыхнула, и гнев придал мне твердости. Мы сели. Я молчала, сбираясь с силами; он пристально глядел на меня, и, прочитав на лице моем мое волнение, сказал мне тихо:

   - Я вижу, что вам все известно; ваш отец вероятно передал вам, что я люблю вас и следственно надеюсь. Когда в прошедшем году я просил руки вашей, отец ваш, не отказывая мне, не изъявил прямо согласия, но просил только ждать, ссылаясь на плохое состояние вашего здоровья. Я покорился; смею вас у верить, что не всякий на моем месте был бы так постоянен или так покорен обстоятельствам. Любовь моя дала мне силу продолжать надеяться, и, несмотря на вашу холодность, постоянно искать руки вашей.

   Я хотела говорить, он прервал меня.

   - Не думайте, чтобы я упрекал вас в ней: напротив, ваша холодность мне порукой тех правил, в которых вы воспитаны.

   - Как? - спросила я с волнением.

   - Я знаю, что девушка ваших лет, в вашем положении, не должна высказывать чувств своих.

   - Вы очень ошибаетесь, сказала я вдруг, движимая каким-то внутренним чувством, которого определить не умела. Я, напротив, искала возможности видеть вас, чтобы переговорить с вами и высказать вам многое. Благодарю вас за ваше предложение, но я не могу принять его, не объяснившись с вами. Я уважаю вас, чему служить доказательством и то, что я решаюсь говорить с вами откровенного я не люблю вас, и едва ли могу полюбить когда-нибудь.

   Черногорский был изумлен; он взглянул на меня, но после минуты молчания оправился и отвечал решительно и серьезно:

   - Это конечно не совсем лестно для моего самолюбия, но я не склонен к мечтательности и убежден, что для супружеского счастья довольно взаимного уважения, одинаковых понятий и правил. Вы рождены в одном круге со мной, воспитание ваше совершенно сходно с тем воспитанием, которое дают молодым девицам хороших фамилий, и потому я думаю....

   - Но что знаете вы о моем воспитании, о моей прошлой жизни? - сказала я. - Вы видите меня в гостиной или на бале; жизнь моего сердца, тревоги ума недоступны вам. Хотя мое прошедшее нисколько не касается будущего мужа моего, однако оно было так важно, что....

   - Извините, - сказал он с жаром и изумлением: - прошлое жены всегда касается мужа, и я прошу вас убедительно взвесить всю важность слов моих. Если вы дорожите своим счастьем, вы должны сказать мне, на что вы намекали сейчас. Я увер