Толстой Илья Львович - Труп

у, которое лежало в гробу на деревянных нарах головой к стене, и до пояса откинул прикрывавший его брезент.

   Огромный, неестественно вздувшийся живот и как-то странно, боком скрюченные ноги загораживали лицо. Руки были широко расставлены, и одна из них свешивалась книзу.

   Елена Ивановна, превозмогая тошноту и головокружение, сделала несколько шагов и посмотрела на лицо.

   Оно было лилово-синее и страшно опухшее. Осклизлая кожа, туго натянутая, местами полопалась, и вместо глаз из впадин смотрели две темные дыры, на дне которых было что-то зеленое и мутное.

   Единственно, что было цело, это были волосы, и эта живая часть тела казалась каким-то страшным контрастом и еще более усиливала ужас остального. Эти волосы и сбили Елену Ивановну.

   На минутку ей показалось, что борода и усы "его", и она была настолько подготовлена к тому, что это труп Ивана Петровича, что вскрикнула и без чувств упала на пол.

   Ее подняли и вынесли на воздух.

   Когда она очнулась, ее попросили подписать бумагу о признании ею мужа и отпустили домой.

   - Если вам угодно похоронить покойника на свой счет, мы можем вам его отпустить нынче, после вскрытия. Если же вы его не возьмете, то он будет похоронен за счет полиции завтра утром в восемь часов, - сказал ей пристав, вежливо провожая ее до дверей.

   Когда Елена Ивановна вернулась домой, у нее был такой растерянный и усталый вид, что Мария Леонидовна сразу поняла, что что-то случилось, и стала ее допрашивать.

   - Неужели вы завтра пойдете на похороны? - спросила она, прослушавши весь ее рассказ. - Ведь вы же убьете себя этими неосторожностями. Только что

   поправились, стали похожи на человека, и опять все насмарку.

   - Ну как же, Мария Леонидовна, нельзя же бросить его и даже не помолиться о его душе, я хотела еще нынче панихиду о нем отслужить и псалтырь почитать.

   - Ну, это уж глупости. Сегодня я вас никуда не пущу. Если хотите, мы закажем в церкви панихиду после вечерни, но вы будете сидеть дома и никуда не пойдете. А завтра я найму карету, и вы поедете на похороны с няней. Одну я вас не отпущу -вы слишком для этого слабы.

   На другое утро, когда Елена Ивановна с няней приехали в участок, деревянный некрашеный гроб был уже забит и стоял на простой телеге, в которую дворник впрягал лошадь.

   Это немного огорчило Елену Ивановну, потому что в глубине души она была не совсем уверена в том, что она не ошиблась в признании Ивана Петровича, и хотела еще раз на него взглянуть и проститься.

   Ей сказали, что после вскрытия тело испортилось еще больше и что открывать его нельзя.

   Покойника похоронили на том же Ваганьковском кладбище, где Леночка год тому назад оставила своего ребенка.

   После похорон она с трудом разыскала между крестами и памятниками знакомый маленький холмик, под которым лежал Петя, и помолилась вместе с няней об его душе.

   "На следующие же деньги поставлю им обоим кресты",- решила она, уходя с кладбища и прощаясь навсегда с призраком семейной жизни, который отнял у нее два лучших года ее жизни и доставил ей так много нравственных страданий.

  

  

  

   В начале мая Веретеневы переехали в имение, где прожили до конца августа.

   Лето пролетело незаметно.

   Мария Леонидовна, как всегда, с головой ушла в сельское хозяйство, а Леночка занималась детьми и

   домом и настолько пришлась "ко двору", что скоро сделалась необходимым и любимым членом семьи.

   Живое общение с людьми и постоянная деятельность отвлекли ее от тяжелых воспоминаний и дали ей сознание того, что она не лишняя на этом свете и может быть полезна другим.

   Сердечные отношения, установившиеся с семьей, сгладили в ней ту мещанскую пугливость, которая раньше заставляла ее прятать от людей свое маленькое "я", и это "я", понемногу освобождаясь от скрывавшей его скорлупы, стало развиваться и крепнуть.

   Как ребенок при нормальных условиях развития не чувствует своего роста, так и Леночка совершенно не сознавала происходящей в ней перемены.

   Она отдыхала физически и нравственно, и ей было хорошо.

   Вместе с детьми, совершенно так же, как они, она наслаждалась прогулками, купанием и собиранием ягод и грибов.

   Когда подошло время покоса, вся семья наряду с поденными целыми днями пропадала на лугах.

   По вечерам возвращались домой, усталые и оживленные тем спокойным и здоровым счастьем, которое дается общением с природой и трудом.

   После ужина, уложив детей спать, Леночка уходила к себе в комнату и иногда целыми часами просиживала у открытого окна, с остановившимися глазами, точно околдованная, всматриваясь в темноту и прислушиваясь к чему-то.

   В такие минуты она не думала. Ею овладевала какая-то, раньше незнакомая ей, заманчивая тревога, и это новое жуткое чувство, пробуждаясь в ней ярче и ярче, так приятно ее щекотало, что она бессознательно отдавалась его призыву и, чтобы не расставаться с ним, часто не ложилась спать до рассвета.

   В своем дневнике, который она начала вести с начала лета, она записывала: "Просидела до двух часов ночи у открытого окна и слушала соловья", или "вечером была гроза, и всю ночь мелькали зарницы", или "нынче целый день проработала на покосе, и это так мне напомнило мое детство". Сверху было написано: "и покойного отца, что, вероятно от волнения, я долго не могла заснуть".

   Но как ни правдивы были эти полудетские записи и как ни верила им сама Елена Ивановна, в них не было ни капли правды.

   Причина этих бессонных ночей была совсем другая и крылась в самой Леночке.

   Несмотря на соловья, спали же другие. А если она не спала, то только потому, что в ней стала просыпаться жажда жизни, которая раньше была заглушена гнетом лишений и горя и которая теперь просилась на свет.

   Если бы она умела следить за своими переживаниями, быть может, она перестала бы писать дневник.

   Перестала бы, потому что тогда ей пришлось бы сознаться самой себе в том, возможность чего она не могла допустить.

   Ей пришлось бы сознаться, что на фоне соловья и зарниц она часто, часто, почти всегда, видела образ того человека, которого она не смела любить, потому что она слишком перед ним преклонялась, но о котором она ни минуты не переставала думать. Часто, часто этот милый образ всплывал в ее воображении, и она послушно отдавалась его призыву и далеко заносилась в мир чисто детской, сказочной мечты...

  

  

  

   В начале июля Сомов, воспользовавшись командировкой на юг, заехал на два дня в Акуловку.

   Подъехав к дому, никем не замеченный, он вышел через балконную дверь в сад.

   Под липами сидела Елена Ивановна и чистила вишни.

   Дети, увидав дядю Митю, с визгом бросились ему на шею и с двух сторон на него повисли.

   Высвободившись от детей, Дмитрий Леонидович подошел к Елене Ивановне и протянул ей руку.

   - Не могу, - сказала Елена Ивановна, показывая ему растопыренные, лиловые от вишневого сока пальцы и немного краснея.

   - Все равно, так поздороваемся, - сказал Дмитрий Леонидович, беря ее за кисть руки, - а где сестра?

   - Мама в поле, за гумном, где машины косят, она скоро придет обедать, - доложила Олечка.

   - А вы неузнаваемы, - сказал Сомов, еще раз внимательно, через пенсне глядя на Елену Ивановну,- нечего спрашивать вас о здоровье. У вас удивительно хороший вид. Да и загорели же вы. Верно, целый день на дворе проводите?

   - Да, очень много, - ответила Елена Ивановна.- В доме только спим, а то все время на улице. Погода все лето стоит хорошая, сено убрали хорошо, рожь вся повязана, теперь овес докашиваем. Урожай хороший.

   - Мне сестра писала, что вы тут все увлечены хозяйством. Я не думал, что и вы рьяная хозяйка, откуда это у вас?

   - Когда я еще при отце жила, мы снимали землю, приходилось работать, - ответила Елена Ивановна. - Я сейчас за Марией Леонидовной схожу, мне, кстати, надо к садовнику зайти.

   - Зачем же вы одни пойдете? Если так, пойдемте вместе, дети, идем, - сказал Дмитрий Леонидович, беря детей за руки, и все гурьбой, оживленно болтая, пошли по липовым аллеям к гумну.

   Около громадных скирдов, установленных рядами, пахло зерном и спелой соломой.

   Несколько девок со скребками возились в стороне, готовя новые падрыни.

   Издали с поля доносилось глухое ворчанье жатки, то еле слышное, то более ясное, но мере ее удаления или приближения по кругам.

   Мария Леонидовна стояла на канаве, под тенью ракиты, и о чем-то говорила со старостой, державшим в поводу оседланную лошадь.

   Старый безногий Ворончик с вздутыми от запала пахами и подтянутым животом стоял понуря голову и лениво отмахивался от мух.

   Увидав детей и брата, Мария Леонидовна, спеша, докончила свое распоряжение и пошла им навстречу.

   После первых приветствий и расспросов вся компания направилась к дому, где под липами были уже приготовлены чай и ягоды.

   Леночка, успевшая сбегать в комнату и отмыть свои вишневые руки, сидела у самовара и разливала чай.

   Вместе сдругими она радовалась приезду дяди Мити, и эта радость, на фоне восторгов детей, была так естественна, что она проявляла ее открыто и просто.

   Так же просто и дружественно отнесся к ней и Сомов.

   В этой родной ему обстановке, окруженная семьей, она казалась ему какой-то новой и более близкой, и в душе он не мог не гордиться сознанием того, что, может быть, благодаря ему она жива и сидит здесь, красивая и жизнерадостная.

   Во время разговоров он несколько раз всматривался в нее, и Леночка чувствовала на себе этот взгляд и конфузилась.

   Внутренняя перемена, происшедшая в ней за это время, сразу бросилась в глаза Сомову и поразила его гораздо больше, чем ее внешний вид.

   Он видел в ней те же ее кроткие, голубые глаза, ту же женственность, те же уголки около рта, но во всем этом было что-то новое и красивое, чего он раньше не знал и что не мог теперь понять.

   Это новое - это было дыхание молодой жизни, после долгой тюрьмы вырвавшейся на божий свет и глотающей полной грудью свежий воздух.

   Во всем ее существе чувствовался тот отпечаток здорового летнего загара, который оттенял ее щеки и начинал окрашивать ее чистый, но до этого времени слишком бледный и бесцветный внутренний облик.

   Весь этот и следующий день прошел в сплошном веселье и развлечениях.

   Ездили на линейке в лес, играли в горелки, а вечером дети развели на лужайке против дома большой костер, и дядя Митя зажег фейерверк, который привез с собой из города.

   После ужина дети выпросили разрешение завтра, после обеда, провожать дядю Митю всей компанией на станцию и пошли спать.

   Елена Ивановна, как всегда, повела укладывать детей спать.

   - Вы вернетесь к нам? - спросил ее Дмитрий Леонидович, сидя на диване и куря папиросу.

   - Если они заснут скоро, приду, - ответила она, уходя.

   Как и следовало ожидать, Олечка, возбужденная впечатлениями дня, заснула не скоро, и, так как было уже поздно, Елена Ивановна решила не возвращаться в гостиную, разделась и легла.

   Сомов просидел с сестрой около часа и, видя, что она устала и зевает, простился и пошел в свою комнату.

   Оставшись один, он почувствовал какую-то досаду на то, что Елена Ивановна после ужина не вернулась, и одну минуту эта мысль даже кольнула его самолюбие,- точно она не рада меня видеть, подумал он. Потом он вспомнил ее улыбку при встрече и весь этот день, проведенный с нею, и ему опять стало приятно и весело.

   "А как она расцвела. А что, если задержаться здесь еще на сутки?" -подумал он, но вспомнил про срочное дело, которое было ему поручено правлением, и сейчас же отказался от этой мысли.

   Вздор, вздор, говорил он сам себе, лежа в постели с закрытыми глазами, буду думать о другом, вздор, этого не надо.

   И, как он всегда делал, когда ему нужно было серьезно настроиться и изгнать из головы какие-нибудь мешавшие ему соблазны, он начал вспоминать о своей умершей жене и вызывать в своем воображении ее образ.

   Это общение с памятью любимого человека, похожее скорее на внутреннюю молитву без слов, было тем его святая святых, куда он никого никогда не допускал и которое было для него дороже всего в жизни.

   Это был тот светлый уголок, который есть в душе каждого из нас и который нам дорог только благодаря тому, что его никто другой не видит и не знает.

   Каждый думает, что в нем одном горит этот свет, и каждый благодаря этому считает себя отменным от других.

   И в этом есть доля истины, потому что нет на свете двух людей, в которых божество проявлялось бы одинаково.

   Несмотря на усталость, Сомов заснул не скоро.

   Вызвав в себе повышенное настроение, он отдался воспоминаниям и долго провертелся на постели, пока сон не спутал его мыслей и не повел их по тому бессознательному пути, где явь настолько близко сходится со сновидением, что бывает невозможно различить их границы. Он заснул, видя перед собой образ своей жены, и выходило как-то так, что эга его жена и Леночка были один и тот же человек и он ее любил и куда-то звал.

   Утром он об этом уже не помнил.

   Встав в девять часов и выйдя в сад, он застал всю семью под липками.

   Было решено до обеда никуда не ездить и заниматься делом.

   Дети пошли собирать вишни, Елена Ивановна тут же, под липками, варила варенье, а Мария Леонидовна, в ожидании обещавшего приехать из города покупателя ржи, разговаривала с братом.

   Несколько раз ее отрывали по разным хозяйственным делам, и тогда Сомов обращался к Елене Ивановне и продолжал разговор с ней.

   - Много читаете? - спросил он ее, увидав лежащую около нее на скамейке книгу.

   - К сожалению, нет, - сказала она, мельком взглянув на него и как бы спрашивая, почему он задал ей этот вопрос: для того ли, чтобы напомнить ей, как он давал ей книги, или просто так?

   - Я спросил потому, что вижу около вас книгу,- ведь здесь чудесная библиотека, - сказал Сомов, отвечая на ее мысль.,

   - Да, я уж рассматривала ее. Но она в ужасном беспорядке, да все некогда.

   - А как у вас здесь хорошо, с каким наслаждением я пожил бы здесь несколько дней. Знаете, я мечтал, если бы у меня осталось время, на обратном пути заехать опять сюда.

   - От чего же это зависит? - спросила Елена Ивановна.

   - Да отчасти от дела, а отчасти и от других причин... не знаю, не знаю, - проговорил он про себя и задумался.- Иногда приходится отказывать себе в том или другом не потому, что не хочешь этого, а, наоборот, потому, что слишком хочешь, - сказал он и вопросительно посмотрел на Елену Ивановну.

   - Вам так рады будут, - сказала она, выдерживая его взгляд. - Вас так любят дети.

   - Да и я рад был бы еще раз видеть вас... всех. ...Не знаю, не знаю, Елена Ивановна, может быть, лучше мне не возвращаться? Если я не заеду, - значит, так

   надо, не зовите меня,- сказал он и, увидав идущую из дома сестру, замолчал.

   Елена Ивановна встала и пошла в сад.

   Она была так далека от возможности допустить то, на что намекал Сомов, что совершенно откровенно не поняла его слов и придала им совсем другое значение.

   Правда, кроме слов, она видела сердечное выражение его лица, видела в нем что-то родное и бесконечно близкое, но и это, казалось, исходило не от него, а от ее чувства к нему, и это было совершенно естественно, потому что после всего того, что он для нее сделал, она не могла не относиться к нему с благодарностью и любовью.

   В четыре часа дня подали лошадей, и вся компания в линейке поехала провожать дядю Митю на вокзал.

   Когда поезд уже трогался и Сомов, стоя на площадке вагона и движением руки отвечая отчаянно махавшим детям, встретился взглядом с Еленой Ивановной, он еще раз почувствовал, как больно ему было с ней расставаться, и, как бы в отместку себе за это непрошеное чувство, высунулся вперед и громко крикнул: "До свиданья, до Москвы".

   "Вздор, уйду в дело и выкину всю эту дурь из головы", - сказал он сам себе, входя в вагон, и тут же начал обдумывать свой маршрут с таким расчетом, чтобы на обратном пути проехать по другой линии железной дороги и миновать Акуловку.

   В Москву Сомов вернулся к концу месяца и, попав в обычную обстановку, стал опять усиленно втягиваться в свою рабочую лямку.

   Воспоминание о двух днях, проведенных в Акуловке, было ему приятно, но как человек, привыкший следить за своими подсознательными переживаниями, он не мог не видеть, что центром этих воспоминаний была Леночка, и это его пугало.

   По своим убеждениям и отчасти по свойству его характера, он не допускал поверхностных увлечений женщиной и никогда не опускался до тех дешевых интриг, которые ограничивают всякое чувство временным обладанием. Как до, так и после женитьбы и вдовства у него иногда бывали падения, в которых он потом подолгу каялся, но не было ни одной мимолетной связи.

   Благодаря этому он мог относиться к женщине или почтительно-безразлично, или же отдавался ей весь и навсегда.

   "Неужели это любовь, неужели это опять то настоящее, чего я боялся и чего не ждал в себе? - думал он, лелея свои воспоминания о Леночке. - Нет, пустяки, это мне только кажется, надо ее увидать, н тогда все это пройдет". И он стал с нетерпением ждать ее приезда, для того чтобы проверить самого себя, как ему хотелось думать. "Для того, чтобы поскорее ее увидеть и быть опять счастливым", - нашептывал ему другой голос, более сильный и правдивый.

  

  

  

   В середине сентября Сомов получил от сестры телеграмму, извещавшую его о дне ее приезда в Москву, и, так как поезд приходил вечером и он был в это время свободен от служебных занятий, он полетел на вокзал ее встречать.

   Ходя взад и вперед по платформе в ожидании прихода поезда н поминутно вынимая часы, он с нетерпением посматривал в ту сторону, откуда должен был подойти поезд, и, для того чтобы убить время, стал заниматься арифметическими вычислениями. Он счел, что от одного конца платформы до другого сто тридцать шагов.

   Пройдя взад и вперед два раза, он насчитал пятьсот двадцать пять и по часам высчитал, что он прошел эти пятьсот двадцать пять шагов (треть версты) в пять минут.

   До поезда оставалось еще три минуты.

   Успею еще раз повернуться, подумал он и ускорил шаг, но, дойдя до середины платформы, он увидал впереди дымок и, чтобы не очутиться в хвосте поезда, остановился.

   Дым оказался от какого-то маневрирующего товарного паровоза, и Сомов с досадой повернул назад и решил, уже не оглядываясь, дойти до конца.

   Когда он повернул, поезд подходил, и он, ускоряя шаг, чуть не бегом кинулся ему навстречу.

   Мимо него с грохотом, сотрясая землю, пролетели два паровоза и замелькали вагоны.

   Откидывая назад голову и придерживая пенсне, Дмитрий Леонидович вместе с толпой носильщиков толкался около вагонов, ища своих.

   Он уже два раза прошел мимо первого и второго класса, когда услыхал сзади себя голоса детей:

   - Дядя Митя, дядя Митя здесь, - кричала Олечка, вырываясь из рук Елены Ивановны и подбегая к нему.

   - Мама в вагоне, с папой. Она послала в багаж за его колясочкой. Ты с нами поедешь?

   Елена Ивановна стояла на площадке вагона и, держа за руку Колю, осторожно сводила его с ступенек.

   Увидав ее, Сомов подбежал, принял из ее рук мальчика, поставил его на платформу и тем же движением, как бы желая взять и ее, протянул ей обе руки.

   В эту минуту, глядя снизу вверх на ее милое, сияющее радостью лицо, он почувствовал в душе такое полное, большое счастье, что тут как-то сразу ему стало ясно, насколько бесполезны и неискренни были все колебания и сомнения, мучившие его это лето, и он всем своим существом бросился навстречу этому счастью, теперь уже не скрывая его от себя и не боясь.

   Когда они встретились глазами, они оба почувствовали, что они не сумеют скрыть свою радость, и они молча смотрели друг на друга, растерянно улыбаясь той заразительной улыбкой взаимного понимания, при которой слова становятся уже не нужны, так как что бы в это время ни говорилось, они ничего не могут добавить к тому, что уже сказано и понято.

   Оставив детей и Елену Ивановну на платформе, Сомов побежал в вагон помогать выносить больного, хлопотал о багаже, нанимал экипажи и всякий раз, проходя мимо Леночки, мельком взглядывал на нее, как бы ища проверки своему впечатлению.

   И в ее лучистом взгляде он всякий раз читал все тот же счастливый ответ, которым он дышал сам и которым в эту минуту было пропитано все его существо.

   В этот вечер, ложась спать, он сознался себе в том, что он влюблен, как гимназист, и заснул бодрым сном человека, довольного нынешним днем и с нетерпением ждущего завтрашнего.

  

  

  

  

  

   На другой день после симуляции своего самоубийства Иван Петрович Мешков сидел в трактире "Моравия" на Сенной площади в компании такого же, как он, оборванца и пил водку.

   В этот день ему посчастливилось.

   Бродя по улицам, он наткнулся на знакомого человека, бывшего своего собутыльника, Ваньку, по прозвищу "Левша", который был при деньгах и пригласил его попить чайку.

   Этот Ванька, известный полиции вор, накануне участвовал в краже и теперь прокучивал свою часть заработка-серебряные часы, меховое пальто и двадцать пять рублей денег.

   Он был в том возбужденном состоянии духа, которое бывало у него всегда после "работы" и которое проявлялось в усиленном страхе перед полицией и в страстном стремлении поскорее воспользоваться плодами своего труда.

   Он знал по опыту, что хуже всего прятаться, и поэтому в таких случаях он забирался в какой-нибудь людный трактир и, не выходя из него, пил в течение нескольких дней.

   Встретясь на улице с Мешковым, он зазвал его с собой и стал его угощать.

   В данный момент трудно было бы выдумать для него лучшего собутыльника.

   Во-первых, Мешков когда-то его угощал, и Ванька считал себя перед ним в долгу. Во-вторых, это был человек, имевший редкую способность слушать других, и, в третьих, его можно было не бояться и болтать при нем что угодно, потому что за ним была репутация товарища, который скорее попадется сам, чем выдаст вверенную ему тайну.

   Взойдя в трактир и оглядевшись небрежным и зорким взглядом человека, привыкшего быть всегда начеку, Ванька выбрал одинокий столик в углу у окна и приказал подать графинчик.

   Было одиннадцать часов утра.

   В длинной, узкой и низкой комнате, уставленной тремя рядами столов, было безлюдно.

   Около стойки, за буфетом, несколько человек половых в белых рубашках, пользуясь свободным временем, сидели за столом и пили чай; какой-то заспанный мальчик мокрой мочалочной шваброй размазывал по неровному полу липкую трактирную грязь, и из висящей под потолком, вместо люстры, закопченной клетки настойчиво высвистывала свою однообразную трель визгливая канарейка.

   Несмотря на то что на дворе горело яркое февральское солнце, в комнате было мрачно и пахло прогорклым табаком и плесенью.

   Первый графинчик был выпит под казенную закуску молча, с тем сосредоточенным, деловым видом, с каким привычные пьяницы приступают к затяжному загулу.

   Левша после каждой рюмки только покрякивал, а Иван Петрович моргал слезящимися, виноватыми глазами и вопросительно посматривал по сторонам.

   Он дал себе слово никому ничего не рассказывать о своем самоубийстве, и теперь, в первый раз столкнувшись с малознакомым ему человеком, он уже чувствовал потребность выболтать ему все - и крепился.

   Потребовав второй графин, Ванька перегнулся через стол и, взяв Ивана Петровича за рукав, таинственно заговорил:

   - Да, брат, плохо мое дело, боюсь, не всыпались ли мы вчера. Дело плевое, а сработано так, что хуже и нельзя. И все отчего? От бабы. Я им говорил, не мешайте ее сюда, - так пет же. Да что, да как, да она поможет, вот и помогла. Сама влопалась, да и нас поди оговорила, лахудра проклятая.

   - А как же это вышло? - спросил Иван Петрович.

   - Как, как? Очень просто. Есть такая Донька-кухарка. Нанялась на место к купцу. Вчера хозяин уходил со двора, она нас впустила. Для видимости замок дверной сломали, ее связали, она не вытерпела, да и заорала раньше времени. Нас дворник заприметил. Конечно, свистки, городовые - насилу удрали. А теперь вот и не знаю, что будет, как бы не оговорила, стерва; хотел бумагу сменить и уехать отсюда, да негде новую взять. Ты не можешь подделать? ты ведь грамотей, ученый.

   - Нет, я не умею, если бы я мог, я себе подделал бы, - сказал Иван Петрович и вдруг смутился.

   - Или и ты на наше ремесло перешел? - обрадовался Ванька. - Пора, брат, пора, чем милостыню на паперти выпрашивать.

   - Нет, я так, пошутил, а, что? У меня паспорт есть, я так только.

   - Ну, ладно, пей, разберется дело как-нибудь, - говорил Левша, заметив, что Мешков что-то скрывает, и насторожившись.

   Он знал, что после следующего графинчика Иван Петрович заговорит сам, и решил не "спугивать" его - выжидать. У него уже зародился в голове новый проект использования Мешкова, который он взвешивал в уме и который все больше и больше ему нравился. Только бы удалось, а то и угощения не жаль, думал он, наливая рюмки.

   - А вы почему думаете, что эта женщина вас выдала? - спросил Иван Петрович. - Может быть, это и несправедливо.

   - Что там думать? Думать нечего, а вот читай, на, - ответил Левша, вынимая из кармана номер "Московского листка" и подавая его Мешкову.

   - Читай вот тут, - сунул он пальцем, - "Дневник происшествий", нашел?

   Иван Петрович прочел: "Кража. В первом часу ночи в квартире купца Иванова по Знаменскому переулку, в доме N7, совершена дерзкая кража со взломом. Прибежавший на крик кухарки дворник нашел дверной замок сломанным, квартиру ограбленной и кухарку привязанной к кровати. Показания кухарки сбивчивы и дают основания предполагать ее участие в заговоре. Дело передано судебному следователю".

   Далее, под заглавием "Самоубийство в проруби" было краткое сообщение о находке на реке пальто и записки мещанина Мешкова, за последнее время страдавшего запоем. В конце было добавлено: "Производится дознание".

   Прочтя первое сообщение вслух и натолкнувшись на второе, Иван Петрович просмотрел его два раза, как бы не веря своим глазам, и испуганно взглянул на Левшу, который в это время крутил папироску и, казалось, не обращал на него никакого внимания.

   - Ну, - сказал он, когда Иван Петрович свернул газету и положил ее на стол, - что теперь скажешь? Дайка сюда "Листок".

   - Что ты там еще читал?

   - Ничего, так пустяки, - мялся Мешков, задерживая в руках газету, - это так, я про себя читал, - вдруг неожиданно для самого себя сознался он. - Вы меня не выдавайте, это я только вам говорю.

   - Ну-ка, ну-ка, покажи, чем ты прославился, - сказал Левша, разыскивая интересовавшее его место.

   - Э, брат, да ты министр, такой штуки и мне не обдумать, ну, голова. Неужели это ты? Убил кого-нибудь?- спросил он уже шепотом, нагнувшись к самому уху Мешкова. - Ну, голова, он вот какие штучки отчебучивать может, а я и не ждал от тебя такой прыти. Ну, рассказывай чередом, ты знаешь, я - могила, язык вырвут, не скажу ничего, говори, что наделал? Молодчина, ай-да Иван Петров, а ты говоришь. Он тихоня, а хорош. Ну-ка, выпьем, - заключил он, наливая по рюмке и разрывая на ломти пустой соленый огурец.-От каких подвигов хоронишься? Говори.

   - Ни от каких я подвигов не хоронюсь, Иван Хари-топович, - сказал Мешков, беря трясущейся рукой рюмку и расплескивая ее, - просто жить надоело, я и хотел утопиться, а потом страшно стало, раздумал и ушел, а больше ничего не было.

   - Как же это ничего? ну, а если ты теперь попадешь в участок и узнают тебя, тебе что будет? ничего? Как же ты теперь так ходишь по Москве без опаски? Ты что ни пой, а я вижу, что ты хуже меня наколобродил. Чтобы ты утопиться хотел, да раздумал? Как же, поверил я тебе, нашел дурака. Ну да ладно, не в том толк. А пачпорт твой при тебе?

   - Как же, вот он, - сказал Мешков, берясь рукой за боковой карман.

   - Ну ка, покажи.

   Иван Петрович вынул завернутую в газетную бумагу трепаную книжку и молча подал ее Левше.

   "Родился в 1846 году, православный, женат первым браком на девице Елене Ивановне Поповой, особых примет не имеет", - просмотрел Левша и передал паспорт обратно.

   - Тээк-с, - протянул он, задумавшись.

   Мешков, как подсудимый, ждал заключения Ваньки и виновато молчал.

   Он чувствовал себя виноватым в том, что проболтался перед чужим в том, что он женат первым браком на девице Поповой, в том, что у него не оказалось особых примет, и в том, главное, что он не досказал всей правды Левше. И в эту минуту, если бы Левша произнес над ним смертный приговор, он, пожалуй, не удивился бы и подчинился бы ему беспрекословно.

   - Тээк-с, - повторил Ванька и, приподняв пустой графин, переставил его на другое место. - Что же ты теперь будешь делать? Ведь твоя бумага тебе не годится, ну? Другой нет. Сейчас, скажем, подойдут к тебе: "Пожалуйте в участок, позвольте вид", что ты подашь? Посмотрят: "А это вы в прорубке утонули?" Ну? "А это вы там то и другое прочее?" Ну? Что ты будешь делать?

   Видя полное смущение на лице Мешкова, Ванька на несколько минут замолчал, посматривая на него пырази-тельным взглядом, как бы изображая из себя того самого строгого полицейского, чьим языком он говорил, и ожидая ответа.

   Видя, что Иван Петрович не отвечает и тем признает себя побежденным, он перешел на более мягкий тон и продолжал:

   - Тебе одно остается: как-никак сменить бумагу- и марш отсюда куда глаза глядят, пока не влетел. Ты думаешь, этими вещами шутят? Ну? Ах ты, овца этакая, [точно] что овца. Хочешь, я тебя, так и быть, вых-ручу по-приятельски? На, так и быть. Давай пачпортами сменимся, только с уговором: нонче же чтобы нам обоим здесь не быть. Куда хочешь поезжай - в Питер ли, в провинцию ли, только тут чтобы не оставаться. Поедем в Рязань. До Рязани я тебя довезу, а там куда хочешь девайся, а раньше года в Москву чтобы не показываться. Ты только скажи, ты точно никого не убил?

   - Нет.

   - Ну, а ежели украл что, так это не беда. Идет, что ли? - спросил он, вынимая из кармана толстый клеенчатый сверток и развертывая его. - Такой же, как твой, рожден в сорок восьмом, особых примет нет, и жена на придачу. Бери совсем с ней, и детей тебе отдам. Их там в деревне штуки три есть, от безрукого пастуха. Я не видал, а земляки приходили, говорят, ребята здоровые. Я ведь крестьянин ярославский. Да, смотри, пачпорту Скоро срок, в волость посылай переменить, а сам не показывайся. А твоя жена хороша или нет? молодая?

   При этом вопросе Иван Петрович весь съежился.

   Комбинация перемены паспортов, на первый взгляд ему понравившаяся, теперь его испугала и сразу отшатнула его от себя. Несмотря на выпитое вино, он представил себе, как пьяный Левша придет к Леночке и будет предъявлять ей свои права, и ужаснулся.

   Он хотел уже возражать, но Ванька, заметив по его лицу, что он заехал не туда, сразу переменил тон и заговорил иначе:

   - Нет, брат, хороша - не хороша Маша, да не наша. От хорошей жены не будешь по ночлежкам шататься да воровать да в прорубь лазить! Пишется, женат, а для кого женат, для людей? Корми ее, одевай, обувай, а она вот что, все в лес глядит, окаянная, - что, окаянная?

   Как богатая была, ты сам бы от нее не пошел, а бедная и мне не нужна. На мою долю баб хватит, да годочки мои стали уходить, видит око, да зуб не стал брать, вот что; был конь, да изъездился, - закончил он, цинично улыбаясь.

   Последние рассуждения Левши, подкрепленные свежим графином водки, настолько успокоили Мешкова, что он тут же согласился на все его предложения и решил, не откладывая, нынче же ночью выехать с ним в Рязань. Куда он денется после, он еще пе знал, но поездка эта ему нравилась и казалась в эту минуту совсем целесообразной.

   К семи часам вечера оба приятели, сильно пьяные, были уже на вокзале и с первым отходящим поездом ехали в Рязань.

   На Левше было почти новое хорьковое пальто, украденное им накануне, а на Мешкове-поношенный рыжий дипломат, подаренный им Ванькой в знак дружбы.

   В кармане у Мешкова был паспорт на имя крестьянина Ярославской губернии и уезда Ивана Харитонова Савостьянова, женатого первым браком на девице Фекле Ивановне Ореховой.

   Когда утром поезд стоял на станции и проходивший мимо кондуктор разбудил Мешкова, он очнулся в опустевшем вагоне, и Левши уже след простыл.

   Он протер глаза и, ежась от холода, пошел в зал третьего класса умываться под холодным краном, около которого теснились в ожидании очереди и фыркали ео-дой пассажиры.

  

  

  

   В холостой жизни Мешкова, еще задолго до его женитьбы, бывали периоды, когда он предавался странствованиям.

   Он просто брал в руки палку и отправлялся гулять по России без всякой определенной цели, куда глаза, глядят. Таким образом, он побывал на Кавказе, в Архангельске и исходил все Поволжье, которое особенно любил.

   Он ходил настоящим странником, ночуя где придется и питаясь Христовым именем, часто присоединяясь к партиям богомольцев и ничем от них не отличаясь.

   После нескольких дней путешествия его городской костюм постепенно опрощался и приспосабливался к ходьбе, и в конце концов он оказывался одетым в ту пеструю смесь городского и деревенского, которая смелостью своих сочетаний безошибочно характеризует нашего русского паломника.

   Одной из первых и необходимых перемен была обувь, которая непременно заменялась веревочными чунями, мягкими и покойными. Затем, смотря по временам года, приспосабливалась шапка, часто заменяемая старым военным картузом. Остальная, часть одежды зависела от причин случайных и разнообразилась безгранично.

   Бывали даже случаи, что вместо пиджака носилась женская ватная кофта, подпоясанная в талии в виде блузы.

   Безропотная покорность характера и необыкновенная терпеливость в физических лишениях делали то, что Мешкова всюду жалели, и где бы он ни останавливался, даже в самых бедных крестьянских избах, им не тяготились и не гнали его, пока он сам не возьмет свою палку и не отправится дальше.

   В любую семью он входил как свой человек и сейчас же приспособлялся и начинал жить еа интересами. Он одинаково охотно ходил за водой, рубил для бабы дрова, качал люльку и, когда нужно, писал деловые бумаги, прошения и другое.

   За писания он иногда получал деньги, и это был его единственный заработок.

   Случалось иногда, что в каком-нибудь большом селе он задерживался подолгу, кочуя, как портной, из одного дома в другой, давая юридические советы и составляя соответствующие бумаги. Как-то даже, раза два, ему приходилось заменять в волостях загулявших писарей.

   Во время своих путешествий Иван Петрович никогда не пил вина, и редкие случаи запоя, которые у него в это время бывали, наступали только тогда, когда он заживался в одном месте слишком долго. Тогда он в несколько дней пропивал весь свой заработок, доменивал одежду до прежнего хлама и незаметно исчезал.

   Трудно сказать, что, собственно, толкало его на странствия.

   Когда его об этом спрашивали, он отвечал неопределенно, путаясь в своих вечно "что? как? а?" и ничем не поясняя вопроса.

   Это и понятно. Потому что эта чисто славянская черта была у него врожденная, и, как все врожденное, он ее не сознавал. Он не сознавал в себе того созерцательно-поэтического настроения, в которое он бывал погружен во время ходьбы и которое открывало ему неиссякаемый источник жизни, правдивой и любовной.

   В этом человеке, нищем духом и от природы мало одаренном, теплился свой внутренний маленький стонек, который он нес и которым питался не только сам, но и светил другим таким же беспомощным и безответным, как и он.

   Для него природа и все окружающее были не фоном для его личных эгоистических переживаний, как это бывает у большей части интеллигентных людей, а это была сама жизнь, и пульс этой жизни он слышал гораздо полнее, чем биение своего собственного сердца.

   Как поэт, он видел всю красоту жизни, но переживания его были теплее, потому что они не были отравлены стремлением воплотить их в узкие рамки литературной формы и перенести их на бумагу.

   В его тощем словаре не было слов, которыми обыкновенно описываются красоты природы и связанные с ними порывы души, и эти слова были ему не нужны, потому что жизнь отражалась в нем непосредственно, не проходя через призму фразы и не охлаждаясь распадением на избитые цвета привычных слов.

   Он одинаково любовно смотрел своими слезящимися, моргающими глазами и на березку, весело красующуюся своим весенним убором, и на жука, переползающего через дорогу, и на ребенка, неистово кричащего в своей вонючей люльке, и даже на урядника, строго требующего от него паспорта, и во всех случаях он, не ставя себе никаких вопросов, просто инстинктивно поступал так, чтобы меньше вредить другим.

   И эта его безобидность чувствовалась не одними только людьми; в течение всех его странствований по деревням его ни разу не укусила ни одна двориая собака, как бы злобна она ни была.

  

  

  

   Очутившись в Рязани без копейки денег, Иван Петрович начал с того, что пошел на базар и там у какого-то еврея сменил свой городской дипломат на старый ватный пиджак.

   Через три дня, пропив вырученную придачу, он приобрел себе теплые онучи и лапти и, несмотря на холод, пошел в Крым.

   Была та пора ранней весны, когда снег начинает садиться и по буреющим, выпяченным кверху ухабистым дорогам попадаются первые прилетные грачи, почему-то в это время особенно смирные и ленивые.

   При приближении пешехода они долго идут впереди него пешком, изредка оглядываясь, и только под самым его носом нехотя взлетают, чтобы сесть в снег в пяти шагах от дороги и, по проходе его, опять вернуться на прежнее место.