Толстой Илья Львович - Труп

редкие прохожие, спеша и укрываясь поднятыми воротниками, перестали совсем подавать.

   В один из таких дней Иван Петрович прошатался по улицам до обеда и не добыл ничего.

   Хмель стал понемногу исчезать, и на смену ему заговорил настоящий мучительный голод человека, несколько дней не евшего.

   "Пора, пора, - говорил он себе, - вот если бы теперь выпить последний стаканчик для смелости - и кончено, умереть. Один бы только стаканчик за гривенник. Но где достать гривенник? На улицах пусто, метель. Пойду к Леночке, попрошу, авось не откажет, она добрая, хорошая". И он быстро и решительно направился к Проточному переулку.

   Взойдя в сырую, плохо освещенную, убогую комнатку, ему показалось, что он попал в рай. "Как здесь хорошо, как уютно, - подумал он, осматриваясь. - Нет, не останусь, сейчас же уйду, а то никогда не решусь, нет, только бы дала гривенник". И он, странно ежась, стал у нее просить денег.

   Это был первый случай, что он просил у нее на вино, и она удивленно на него посмотрела.

   - Нет, Иван Петрович, я вам на вино денег не дам, - решительно отказала она, - и так вы уж три недели пропадали, посмотрите на себя, на что вы похожи, как вам не стыдно.

   - Не дадите, не дадите, в последний раз, больше никогда не буду просить, дайте хоть гривенник, Елена Ивановна.-И он стал перед ней на колени.

   - Нет, не могу, Иван Петрович, оставьте, уйдите лучше с глаз моих.

   - Леночка, дай, последний раз, тогда сама увидишь, что последний раз. Не дашь? Нет? Ну, прощай. - Он медленно поднялся и пошел к двери.

   - Куда вы, Иван Петрович, оставайтесь лучше дома, куда вы глядя на ночь пойдете, вернитесь.

   Мешков, не останавливаясь, вышел из комнаты и стал спускаться по темной лестнице.

   Леночка еще раз его окликнула в коридоре, но, не получив ответа, вернулась к себе и села за работу.

   Иван Петрович вышел за ворота и повернул под гору.

   Прямым продолжением переулка, упирающегося в берег Москвы-реки, шла через реку торная тропинка, по которой ходили пешеходы, прачки возили на салазках к прорубям белье и, начиная с января, ломовые извозчики таскали нагруженные сани зеленого, блестящего на солнце льда.

   Тропинка местами была занесена снегом, но еще ясно виднелась при надвигавшихся сумерках.

   Иван Петрович знал эту дорожку и пошел по ней. На той стороне реки был людный извозчичий трактир, в который он рассчитывал зайти погреться.

   На ровной поверхности открытой реки снег не задерживался, и только местами попадались под ноги мягкие, неровные сугробы, вылезая из которых Иван Петрович чувствовал в ногах новый холод от набившегося в рваные ботинки снега.

   Дойдя до середины реки, Мешков сбился влево и уперся в огромную черную прорубь, огороженную невысокой стеной ледяных глыб. С дальнего конца она уже замерзла, и па тонкой пленке льда ложился свежий

   пушистый снежок, а ближе к выходу лед становился все чернее и переходил в темную, неподвижную яму воды.

   Подойдя к краю и разглядев воду, Иван Петрович инстинктивно отшатнулся.

   "Чуть не утонул, - подумал он, отходя в сторону, под защиту ледяной стены, - будь немножко темнее, и попал бы, - и его охватила радость человека, избавившегося от опасности. - Впрочем, может быть, и лучше было бы, ведь я должен умереть, я же ищу смерти, - подсказал ему другой, уже более слабый голос.

   И он начал себе представлять, что было бы, если бы он утонул.

   "Еще, может быть, не нашли бы. Было бы безвестное отсутствие - второй повод к расторжению брака",- вспомнил он красноречивого адвоката.

   "Нет, если так, то закон требует-"инсценировать картину" смерти. Надо оставить записку, вещь какую-нибудь, тогда увидят, что я умер, а не пропал, и тогда будет первый повод".

   Вдруг в его голове зашевелилась новая, неожиданная мысль, и он начал громко повторять про себя: "Что, а, что, а, что? А что, если я оставлю записку, напишу, что утопился, и уйду? уйду куда-нибудь подальше, сделаюсь не помнящим родства, а Иван Петрович Мешков будет считаться умершим и Леночка будет свободна. Будет все по закону, и прекрасно, а, что?"

   И Мешков начал быстро раздеваться. Он снял паль-го, пиджак, потом почувствовал, что без пальто уже очень холодно, и надел его опять. В кармане он разыскал бумажку и огрызок карандаша, написал, что он лишает себя жизни добровольно, положил пиджак и шапку с запиской у проруби, от ветра прижал их глыбою льда и чуть не бегом побежал на другой берег реки.

   На другое утро прачки, разгружая привезенные на салазках узлы Зелья, увидали около проруби что-то черное, разглядели пиджак и шапку и передали их в полицию.

   Так состоялась гражданская смерть Ивана Петровича Мешкова.

  

  

  

   Было около четырех часов дня.

   В человеческом муравейнике, называемом правлением страхового общества "Якорь", рабочий день подходил к концу.

   Чиновники убирали по шкапам и ящикам конторские книги и бумаги, кое-где по столам гремели жестяные крышки закрываемых машин, и артельщик, заперев несгораемый шкап, крестясь, выходил из своей железной клетки.

   Внизу в передней спешно разбирались пальто, палки и шапки и поминутно хлопала тяжелая выходная дверь подъезда.

   Сомов сидел еще в своем рабочем кабинете за американским ясеневым бюро и, близоруко нагнувшись, подписывал исходящую почту.

   Перед ним стоял чиновник с бюваром в руках и подавал ему к подписи разные бумаги.

   "Командируем агента в Можайск. Поручаем ликвидацию пожара московскому инспектору. Посылаем полиса Ипатову..."

   Некоторые бумаги, не требующие пояснения, он клал на стол молча и, выждав подпись, ловко прижимал их бюваром и откидывал в сторону.

   - Все? -спросил Сомов, подписывая последнее письмо и кладя перо.

   - Покамест все, Дмитрий Леонидович, я только хотел спросить вас, как прикажете насчет остальных полисов. Многие уже пора отсылать, были даже запросы, а они еще не готовы.

   - Почему не готовы, кто их пишет?

   - Их отдали тогда госпоже Мешковой, и вот уже более двух недель, как она не несет, Я хотел спросить вас, не прикажете ли до нее дослать?

   - Ведь она, кажется, раньше всегда очень точно исполняла работу?

   - Да. Задержки не было.

   - Так будьте добры, пошлите к ней курьера Семена и попросите его оттуда зайти ко мне на Поварскую.

   - Слушаю-с; больше ничего? Имею честь кланяться.

   И чиновник, подобострастно поклонившись, шмыгая

   ногами по полу, боком вышел из комнаты.

  

  

   Когда Сомов пришел домой, в передней его уже ожидал курьер Семен.

   - Что, принес работу? - спросил он, снимая пальто и протирая потное от холода пенсне.

   - Никак нет, Дмитрий Леонидович, ничего не принес.

   - Почему?

   - Она больная, а его нету.

   - Ты входил к ней? Чем она больна?

   - Не могу знать. Я взошел, она лежит на кровати, глаза открытые, но заметно, что без памяти. Я стал ее спрашивать, она ничего не говорит. Там старушка есть, соседка, так она говорит, что она слегла уже с неделю.

   Сомов на минутку задумался. Первым его движением было сейчас же надеть пальто и ехать к Елене Ивановне, но он вспомнил, как настойчиво она всякий раз отталкивала его попытки оказывать ей материальную помощь и тот почти резкий отпор, который он получил от нее, когда он предложил ей заниматься у него в доме, - и ему пришло в голову, что, может быть, и теперь ему не следовало бы вмешиваться в ее судьбу.

   Как человек до мнительности деликатный, он боль-

   ше всего боялся оскорбить ее самолюбие, и если бы не то, что она сейчас лежит без памяти, он, пожалуй, не решился бы ехать к ней.

   Но теперь, когда он представил себе ее положение, одинокой и, быть может, умирающей, он внутренне сознал ложность своих колебаний и решил сейчас же к ней ехать.

   Одевшись и сев на извозчика, он велел себя везти к тому доктору, которого раньше посылал к Леночке, и вместе с ним поехал в Проточный переулок. Сидя а санях и уткнувшись носом в мягкий бобровый воротник, Сомов вернулся опять к прежним мыслям о Леночке и начал добросовестно проверять свое отношение к ней.

   Он вспомнил свое первое знакомство с ней, когда она, еще полудевочка в платочке, робкая, пришла в правление узнавать о Мешкове. Это было вскоре после смерти его жены, и он вместе с тем вспомнил и эту смерть, жестокую и бессмысленную и свое тогдашнее настроение, близкое к умопомешательству. Он вспомнил, когда она ушла от тетки, поселилась у Ивана Петровича, вспомнил ее свадьбу, наконец смерть ребенка, ее истерику, скорбные уголки рта и потом ее болезненно-покорное выражение, когда он ее после того раза два мельком видел в правлении, ожидающую у кассы заработанных денег, и у него зашевелилось чувство сурового осуждения к ее мужу, доведшего ее до такого состояния.

   Если он ее довел до болезни и бросил на произвол судьбы, должна же она понять, что обязанность каждого, видящего ее в таком состоянии, ей помочь.

   "Неужели она думает, что я на нее смотрю как на женщину? Нет, этого не может быть, потому что это было бы гадко".

   - Чем бы она ни была больна, Дмитрий Леонидович, но только я одно могу вам сказать, что лечить ее в этой заразной яме я не возьмусь, - сказал доктор, подъезжая к воротам дома и слезая с саней. - Вы увидите сами, что это за ужасные условия жизни. Пойдемте, сюда, кажется. Зайдемте раньше в соседнюю квартиру, для того чтобы снять пальто и немножко обогреться,- сказал он, открывая дверь к Антоновне.

   Хитрая старуха, увидав хорошо одетых господ и по-

   чуяв заработок, охотно приняла гостей и стала их уса-живать.

   Узнав, что они пришли навестить Елену Ивановну, писариху, она стала сейчас же им рассказывать, как муж ее запил, исчез, а она, сердечная, все сокрушалась (об этакой-то гадине) и вот неделя, как слегла и лежит недвижима.

   - Я ей и чайку давала, и булочку, она ничего не хочет, - соврала она. - Я ее жалею, одна ведь, как есть, помрет и похоронить некому, разве он человек, ее муж-то, как тля, прости господи.

   Немного отогревшись и выкурив по папироске, мужчины пошли в соседнюю комнату.

   Елена Ивановна лежала в темном углу, загороженном шкапом, и в первую минуту ее трудно было разглядеть.

   Оглядевшись, доктор подошел к ней и привычным жестом положил ей руку на лоб.

   - Надо будет достать свечку, - сказал он, отходя от кровати и вынимая из кармана инструменты, молоточек и трубку.

   - Сейчас лампу засвечу, - отозвалась старуха.

   Больная лежала полуодетая, в юбке, накрытая старым шерстяным платком, и тяжело дышала. Из-под сбившихся нечесаных волос лихорадочно смотрели широко открытые голубые глаза с черными испуганными зрачками, и запекшиеся губы что-то беззвучно шептали.

   Одна рука, белая и худая, выбилась из-под платка и изредка перекидывалась с постели на грудь и обратно.

   Из-под свалявшейся простыни пестрел грязный заплатанный тюфяк с торчавшей из него темно-рыжей мочалой, и на полу, под ногами, звенели осколки какой-то разбитой посуды.

   Пахло застарелым затхлым жильем.

   Откинув платок и расстегнув ворот рубашки, доктор начал выслушивать и выстукивать больную.

   Сомов отошел в сторону и, отвернувшись, сел у стола.

   - Надо будет перевернуть ее и поддержать, Дмитрий Леонидович, вы не боитесь заразиться, можете мне помочь?

   - Нет, конечно, не боюсь, что надо делать?

   - А вот помогите мне. Пожалуйста сюда, станьте так. Теперь просуньте руку под ее поясницу, вот так, давайте вашу руку в мою, теперь подымайте, не бойтесь, держите ее, так. Дайте мне прослушать легкие, так.

   Сомов держал беспомощное худое тело, мягкое н жгуче горячее, и, сдерживая дыхание, прислушивался к постукиванию докторского молоточка, издававшего то тупые, то более резкие звуки. Он держал ее в сидячем положении, прислонив к себе, и ее голова склонилась на его плечо. Он чувствовал на своей груди ее частое горячее дыхание и инстинктивно отворачивался, чтобы не видеть ее наготы.

   Вдруг она вздрогнула и что-то быстро, быстро заговорила.

   - Ничего, ничего, держите, это бред. Ну, теперь кладите ее на спину, постойте, я поправлю подушку.

   Поставив больной градусник, доктор подошел к столу.

   - Когда она заболела? - спросил он у старухи.

   - Да уж с неделю, вот когда околодочный приходил, так на другой день.

   - А вы не замечали, все время она была в жару или бывали периоды временного улучшения?

   - Все время, как легла, так и лежит пластом, ничем недвижима.

   - Поставьте лампу на стол и оставьте нас, - сказал доктор, видя, что от старухи ничего нельзя добиться.

   - По-видимому, у больной брюшной тиф,- сказал он, закурив папироску, - и вследствие отсутствия ухода форма довольно тяжелая. Надо удивляться, что она еще жива до сих пор.

   - Если хотите ее спасти, я советую вам немедленно перевезти ее в больницу или в санаторию.

   - А не опасно простудить ее на морозе?

   - Нет, этого не бойтесь, такие больные простуды не боятся.

   Доктор подошел к Елене Ивановне и, вынув градусник, поднес его к лампе.

   - Тридцать девять и семь, я так и предполагал,- сказал он, стряхивая ртуть. - Если вам угодно, я могу рекомендовать прекрасную лечебницу доктора Иванского, которая, кстати, недалеко отсюда и где вы можете быть спокойны, что будут приняты все меры; - я могу сейчас же туда заехать и послать оттуда за больной сестру милосердия. Или лучше заедем вместе, если вы свободны.

   Дав Антоновне на чай и приказав ей беречь вещи Елены Ивановны, мужчины уехали.

   Через час за Еленой Ивановной приехали в карете доктор с сестрой милосердия и увезли ее в больницу.

  

  

  

   Дня через три после переезда Елена Ивановна стала постепенно приходить в сознание.

   Увидав новую для нее обстановку, чистую светлую комнату и хорошую постель, она спросила, где она, и сначала совершенно безразлично отнеслась к тому, что она в лечебнице.

   У нее еще держалась высокая температура и мысли прыгали в беспорядке, мешая явь с бредом. Как только она хотела на чем-нибудь сосредоточиться, у нее в голове как будто что-то пухло и перед глазами вырастало большое темное пятно и все росло, росло, захватывало всю комнату, захватывало ее, и потом все это вместе куда-то уносилось, далеко, далеко, где было приятно и тихо, потому что там были сон и пустота.

   Эти дни она была между жизнью и смертью.

   Доктора ждали кризиса, после которого болезнь должна была повернуть в ту или другую сторону.

   Сомов заезжал справляться о ее здоровье каждый день, но не входил.

   Через неделю температура больной понизилась ниже нормальной, и получилась надежда на выздоровление.

   Бред прекратился, но она была еще так слаба и сознание жизни было в ней так ничтожно, что она была в состоянии полного безразличия к себе и ко всему внеiнему миру.

   Она могла бы, может быть, думать и что-нибудь вспомнить, но она не хотела ничего, потому что ей казалось, что ей незачем напрягать свой ум, она чувствовала, что ничего нет и ничего не нужно.

   В таком состоянии умственной апатии большей

   частью угасают люди, ослабленные старостью, и поэтому для них этот переход легок и незаметен.

   Она лежала без движения на чистой, белой постели, с бритой круглой головой, в белом чепце, исхудавшая и маленькая, и нельзя было определить, спит она или нет, потому что, когда к ней подходили и давали ей пить, она открывала глаза и глотала, а потом опять уходила в дремоту и не двигалась.

   Наконец состояние ее стало улучшаться и вместе с силами стали проявляться сознание и память.

   Как-то утром она проснулась свежее обыкновенного и стала припоминать.

   Ей вспомнился почему-то Дорогомиловский мост, на котором она тогда ночью стояла после известия о смерти Ивана Петровича, и, ухватившись за эту нить, она постепенно возобновила в своей памяти все до мельчайших подробностей, вплоть до того момента, когда она на другой день служила в церкви панихиду и вернулась домой. После этого она уже ничего не помнила.

   Наилучшее лекарство от нравственных страданий есть немощь физическая.

   Земное горе существует для человека только в той мере, поскольку он связан с жизнью. И чем эта связь слабее, тем слабее испытываемые им чувства.

   Болезнь есть клапан, который при приближении смерти скрывает от человека ее ужас и накидывает на него завесу безразличия к окружающему. Поэтому, вспомнив о смерти мужа, Елена Ивановна отнеслась к ней совсем иначе, чем в тот первый вечер, когда ей принесли его записку.

   Теперь это было горе, но горе, как ей казалось, уже давнишнее, изжитое и поэтому менее острое.

   Она жалела Ивана Петровича, внутренне молилась за спасение его души, но того жгучего чувства личного отчаяния, которое охватило ее в первые дни, она в себе уже не находила.

   Со смертью Ивана Петровича обрывалось последнее звено, соединявшее ее с внешним миром, и хотя этим самым она освобождалась от ужаснейшего гнета его постоянных запоев и безвестных пропаданий на целые недели, но зато без него жизнь ее делалась пуста и бесцельна.

   Ее томило чувство глубокого одиночества, и возвращение к жизни ее не радовало, а скорее огорчало. "Как хорошо было бы, если бы я умерла",- часто думала она и роптала в душе на тех неизвестных ей людей, которые ее спасли и поместили в больницу.

  

  

  

   Когда Елена Ивановна уже поправилась настолько, что могла сидеть в кровати и двигаться, ей доложили, что ее хочет видеть г-н Сомов.

   Она обрадовалась и попросила его взойти.

   - Батюшки, как вы изменились, - сказал он, входя и подавая ей руку, - вас узнать нельзя. Ну, как вы себя чувствуете? Лучше? кажется, слава богу, опасность миновала, и мы начнем поправляться. Но только знайте, Елена Ивановна, что я вас отсюда не скоро выпущу. Пусть Иван Петрович поскучает по вас. Кстати, вы не знаете, где он? Он не был у вас?

   Елена Ивановна сделала испуганные глаза.

   - Разве вы ничего не знаете? - спросила она.

   - Нет, а что, собственно? - удивился Дмитрий Леонидович.

   - Ведь Иван Петрович скончался.

   - Как, не может быть?

   - Да, это было до моей болезни. Мне околодочный принес его записку, где он просит никого не винить в своей смерти. Эту записку нашли около проруби. Он утопился...

   И у нее на глазах показались крупные слезы.

   - Ах, боже мой, вот ужас-то. Почему же вы тогда же не сообщили об этом мне? Неужели вы не считаете меня своим другом? Конечно, я ничем не мог бы помочь в вашем горе, но все-таки легче, когда есть хоть кто-нибудь, с кем можно поделиться. Когда же это было? когда вы заболели? Ах вы, бедная моя.

   - Это было двадцать пятого, на другой день я была в церкви и служила панихиду, а потом я ничего не помню, - значит, тогда же я и заболела. Нынче какое число?

   - Нынче десятое марта.

   - А кто меня привез сюда?

   - Я посылал к вам за бумагами и узнал, что вы больны. Слава богу, что удалось вас спасти.

   - А может быть, лучше было бы мне тоже уйти туда, к Пете и к Ивану Петровичу?

   - Не говорите таких вещей, Елена Ивановна, это грех. Никто из нас не знает, кому он нужен, а все мы почему-то живем, и каждый человек богу нужен. На что уж несчастнее Ивана Петровича нет, а вот вы плачете о нем, стало быть, он был вам нужен. Да не только вам, а и мне, - добавил он, немножко помолчав,- и я сейчас чувствую, что мне его недостает.

   Что, он очень пил за последнее время? Ведь я его не видал около шести месяцев. Да и вас я не видал очень давно.

   - Да, он больше месяца не приходил в себя. Никогда еще он так долго не болел.

   - Да, жалко его, очевидно, он уж почувствовал, что он не в силах больше бороться со своей болезнью. Ну, что делать, теперь уже не поможешь. Вы сделали все, что могли, чтобы его спасти, и ваша совесть должна быть чиста. Я. признаюсь, всегда удивлялся вашей покорности.

   - Что вы, что вы,- перебила Елена Ивановна,- какая моя покорность, я лежу и все думаю, что, если бы не я, он, может быть, был бы жив. Ведь жил же он холостым. И никогда ничего этого не было бы, если бы я не сошлась с ним.

   - Ну, знаете, Елена Ивановна, это уж слишком. Вы пожертвовали человеку всей своей жизнью, отдали ему свою молодость, свое здоровье, чуть не умерли, и вы еще можете находить поводы винить себя. Оставьте, это даже смешно, - заговорил Сомов, загорячившись.- Ведь так можно винить себя во всем. Вы же сами говорите, что Иван Петрович был человек больной, и как его ни жалко, надо помириться с его кончиной и постараться найти в себе силы для того, чтобы жить дальше. Выкиньте из головы эти мысли самоосуждения - они всегда приходят после смерти близкого человека, я это знаю по себе, - постарайтесь глубже взглянуть на жизнь, а главное, поправляйтесь скорее. Я у вас засиделся, а доктор не велел вас утомлять, а я уж десять минут сижу, - сказал он, глядя на часы и вставая.- Вы можете на меня сердиться сколько хотите, Елена

   Ивановна, но я вас продержу здесь, пока вы не- поправитесь совсем. Теперь вы в моей власти. Я вам возвращу свободу только тогда, когда это разрешит доктор. А когда вы поправитесь, тогда подумаем, что делать дальше. Я надеюсь, что вы мне позволите тогда вмешаться в вашу судьбу и устроить вам какое-нибудь более определенное и удобное место.

   - Спасибо, Дмитрий Леонидович, но мне, право, совестно, вы так добры.

   - Перестаньте, пожалуйста, Елена Ивановна, никакой тут доброты нет, ну, до свидания; если позволите, я на днях к вам зайду еще, поправляйтесь.

   И, пожав протянутую ему худую белую руку, Сомов вышел.

   Выйдя из больницы, Сомов пошел пешком.

   Известие о самоубийстве Ивана Петровича поразило его гораздо больше, чем он это выказал перед Еленой Ивановной.

   Он вспомнил, как недавно еще он осуждал его за то, что он губил свою жену, и ему стало стыдно. Еще более стыдно потому, что он только что видел искреннее горе этой жены и не только ее прощение, но и попытки осуждения себя в том, в чем никто никогда не мог ее обвинять. Он возражал Елене Ивановне, когда она говорила ему, что, если бы ее не было, Иван Петрович был бы жив, но в глубине души он сознавал, что она права, и не мог не видеть в этой смерти геройства, которого он от Ивана Петровича не ожидал.

   Как ему ни хотелось поверить в то, что Мешков покончил с собой в припадке пьяного умоисступления, внутренний голос говорил ему, что это не совсем так,- и чем больше он задумывался, тем яснее ему становились настоящие причины этого поступка.

  

  

  

   Был ясный весенний день.

   По сторонам тротуаров бежали ручьи растворенной на солнце уличной грязи, дворники скалывали остатки льда, и большинство извозчиков ехали на колесах, как-то неестественно громко гремя по оголенным от снега местам мостовой.

   Так как было воскресенье и Сомов был свободен, он решил зайти к своей сестре, у которой он обыкновенно проводил почти все праздники.

   Сестра Маша была для Сомова единственным близким человеком. Она была старше его лет на десять, и, благодаря этой разнице лет, она относилась к нему покровительственно.

   Когда Мария Леонидовна вышла замуж за богатого курского помещика Веретенева, Митя был еще пятнадцатилетним кадетом и по праздникам ходил к ней в отпуск.

   После смерти матери все заботы о Мите перешли к Марии Леонидовне, и последние три года его пребывания в кадетском корпусе прошли под непосредственным ее надзором.

   Летом Веретеневы жили в своем имении Курской губернии, где с июня по август гостил Митя, охотясь и помогая сестре в ведении полевого хозяйства.

   Сам Веретенев был болен неизлечимым ревматизмом и не сходил с кресла, а котором его катали по комнатам.

   Вышедшую на его звонок горничную Сомов попросил вызвать барыню в переднюю и, не раздеваясь, дождался ее у порога.

   - Маша, ты не боишься меня,- я сейчас прямо от тифозной, - спросил он ее, когда она удивленно спросила его о причинах его церемонности.

   - Вот уж нисколько, раздевайся, ты знаешь, что я никогда никаким заразам не верила. Здравствуй, Митя, хочешь чаю? Или нет, лучше подожди, сейчас дети придут, и будем сразу завтракать. Они наделали себе бумажных корабликов и пошли пускать их по ручейкам. Ну, садись рассказывай, какие у тебя еще новые тифозные.

   - Не поверишь, Маша, целая драма. Помнишь, я рассказывал тебе о несчастном писаре Мешкове, который два года тому назад женился на сиротке. Так представь себе, что он спился окончательно и в конце концов утопился в проруби, а жена его чуть не умерла от тифа и сейчас лежит в больнице. Вот у нее-то я сейчас и был. Жалка до бесконечности.

   Ты представь себе ее положение. Совершенно одна, беспомощная, больная. А главное, меня мучит то, что она ни за что не хочет принимать от меня никакой помощи. Выйдет из больницы -и что же, опять погибнет.

   - В какой она больнице? - спросила Мария Леонидовна. - Я как-нибудь на днях зайду ее навестить. Как ее зовут?

   - Елена Ивановна Мешкова.

   - Прекрасно, если она действительно порядочная женщина, у меня на нее есть свои планы. Я, может быть, с ней что-нибудь устрою.

   - Мама, мама, у Коли кораблик потонул, а мой добежал до самого низа, я говорила ему, что бумага не годится, - закричала из передней десятилетняя Олечка, вся зарумянившаяся, вбегая в комнату.

   - Олечка, калоши снять надо, - останавливала ее сзади толстая, добродушная старуха няня, раздевая младшего, семилетнего Колю.

   Увидав дядю Митю, дети кинулись ему на шею и наперерыв, перебивая друг друга, стали ему рассказывать про свои похождения. Тут же они притащили бумаги и заставили его клеить новые кораблики к завтрашнему дню.

   За завтраком дети отвоевали себе места рядом с дядей и ни на минуту не переставали занимать его своей болтовней. Вспомнили, как дядя Митя год тому назад гостил у них летом в Акуловке, как он пускал громадного бумажного змея и как все вместе ездили на линейке за грибами, и стали его опять звать приехать к ним в деревню.

   - В самом деле, Митя, приезжай, - подтвердила Мария Леонидовна, - ведь ты уже два года служишь без отдыха, неужели не можешь взять отпуск месяца на полтора? Смотри, как опять отдохнул бы.

   - Я об этом давно мечтаю, да трудновато вырваться. Летом ведь у нас самая работа большая, из-за пожаров. Не обещаю, но, если отпустят, конечно, я больше никуда не поеду, кроме Акуловки.

   - Отпустят, отпустят, дядя, ты скажи им, что мама велела, - закричал Коля.

   - А у нас там два жеребеночка новых, - сказала Олечка.

   - И щенки у Буянки, все серые.

   - Нет, неправда, один черный есть.

   После завтрака Мария Леонидовна еще раз переспросила брата об Елене Ивановне и подтвердила свое намерение ее навестить.

   Зная сердечность сестры и ее житейский такт, Сомов был очень рад этому обещанию, тем более что знал, что если Маша примет участие в человеке, то уже наверное поможет так, как никто другой не сумел бы это сделать,- толково и деликатно.

   "Не то, что я", - подумал он про себя.

  

  

  

   Когда Леночке доложили о приходе какой-то дамы, она сначала подумала, что это ее тетка Прасковья А., и растерялась.

   Она уже настолько поправилась, что стала вставать и могла сама ходить от кровати к двери.

   Мария Леонидовна взошла и познакомилась с Леночкой так прямолинейно и просто, что сразу победила в ней ту неловкость и робость, которые она всегда чувствовала при приближении чужого человека.

   Она сказала ей, что она слышала о ее несчастье от брата и по поручению его зашла к ней. Понемножку, осторожно и деликатно, она выведала от нее подробности ее прежней жизни и в конце концов прямо без обиняков спросила ее, что она намерена делать после выхода из больницы.

   - Я думала, если бы Дмитрий Леонидович позволил опять работать на страховое общество...

   - А не согласились бы вы принять частное место в доме как учительница и бонна при маленьких детях? Вы ведь занимались когда-то преподаванием в школе и любите детей?- спросила Мария Леонидовна.

    - Не знаю, право, гожусь ли я на это дело, - ответила Леночка и покраснела. - Да и возьмут ли меня?

   - Видите, я вам прямо скажу, что я хочу вам предложить место у себя. У меня двое детей, девочка и мальчик, которым надо помогать в приготовлении уроков, провожать в школу, ходить с ними гулять, и мне такая помощница, как вы, была бы очень полезна, конечно если бы вы согласились на мои условия. А вам это будет полезно тем, что у нас условия жизни более гигиеничные,

   чем те, в которых вы жили раньше. Летом мы живем в имении, и там уж я ручаюсь, что я вас выхожу на молоке и на свежем воздухе. Я сейчас не требую от вас ответа, подумайте, если будете согласны, вы мне скажете, я зайду к вам дня через два. Относительно жалованья я думаю, что мы с вами сойдемся. Мне Митя говорил, что вы зарабатываете в правлении около двадцати пяти рублей, так я вам могу предложить то же на всем готовом. Я надеюсь, что вы подумаете и согласитесь, вы видите, что я совсем не страшная. Я уверена, что мы с вами подружимся. Боже мой, какая вы маленькая и худенькая, - сказала она, оглядывая ее, - сколько вам лет? Если бы я не знала, что у вас был ребенок, я подумала бы, что вам не больше шестнадцати, особенно теперь, в этом чепчике и с бритой головой. До свиданья, поправляйтесь и. главное, будьте осторожней - теперь для вас самый опасный период, всякая неосторожность может вас погубить.

   Да не вставайте и не провожайте меня, пожалуйста, вы такая слабенькая, вам надо еще лежать. До свиданья,-повторила она, беря Леночку за руки и целуя ее.

  

  

  

   Впечатление, произведенное друг на друга Еленой Ивановной и Марией Леонидовной, было с обеих сторон хорошее.

   Обе они отнеслись друг к другу вполне доверчиво, и хотя Леночка ничем не высказала своего согласия, но уже при прощании Мария Леонидовна почувствовала, что она решилась принять ее предложение, и простилась с ней, как с своим человеком.

   Единственное, что ее смущало, - это что Леночка показалась ей слишком хорошенькой, и у нее закралось подозрение в том, что заботы о ней ее брата Дмитрия вызваны чувством гораздо более сильным, чем жалость, о которой он ей говорил.

   При следующем свидании с братом она ему это сказала - и тут же, по его тону и словам, убедилась в своей ошибке.

   Та же мысль, взятая с другого конца, была неприятна и Леночке. Она чувствовала возможность такого пред-

   положения, и это ее беспокоило. Но больше всего она боялась, что место, предлагаемое ей, скрывает за собой благотворительность, и потому конфузилась и медлила с окончательным ответом.

   Кроме этих двух причин, ее останавливала еще одна мелкая подробность, которая казалась ей очень важной и которую она никак не могла победить.

   У нее не было ни одного приличного платья.

   "Как я явлюсь в порядочный дом в своих лохмотьях,-думала она. -Да и целы ли они?"

   И она припоминала свои старые платья, оборванные и заплатанные, и.с грустью убеждалась в том, что ей нельзя принять место у Веретёневых, пока она не оденется. А одеться было не на что, потому что у нее не было ни копейки денег.

   В конце концов и это непреодолимое затруднение разрешилось совсем просто.

   Через три дня после первого свиданья Мария Леонидовна пришла опять и так настойчиво потребовала от Леночки положительного ответа, что она не решилась возражать и согласилась. А на прощание Мария Леонидовна, несмотря на все ее возражения, заставила Леночку принять от нее десять рублей и ушла, обещав приехать за ней через несколько дней.

    

   Как и следовало ожидать, Елена Ивановна привыкла к семье Веретёневых очень скоро.

   Дети ее полюбили со страстью новой привязанности и ни на минуту от нее не отходили.

   Мария Леонидовна своим спокойным и деловым тоном смягчала неловкость ознакомления Елены Ивановны с непривычной ей обстановкой и с материнской заботливостью следила за ее здоровьем.

   За обедом для Елены Ивановны подавали отдельные легкие кушанья, и прогулки с детьми ей разрешались только в хорошую погоду, и то ненадолго.

   Не привыкшая к такому вниманию, Елена Ивановна конфузилась и всеми силами души старалась быть полезной.

   Дмитрии Леонидович, по-прежнему заходивший к сестре по праздникам завтракать или обедать, увидав Елену Ивановну, сидящую за круглым столом в белом

   чепчике, рядом с детьми, в первую минуту был поражен до растерянности.

   - Дядя, Елена Ивановна с нами в Акуловку едет, она обещала,- закричал Коля, подбегая к нему и здороваясь. - Она умеет сказки рассказывать про Аленушку.

   - Садитесь, дети, садитесь, - остановила их Мария Леонидовна.

   - Что, Митя, не ожидал видеть Елену Ивановну здесь? Я нарочно скрыла от тебя' наш заговор. Я надеюсь, что Елене Ивановне будет у нас хорошо и что она скоро поправится.

   - Да и сейчас, слава богу, не сглазить бы, у вас вид хороший, - сказал он, обращаясь к Елене Ивановне.- Вы давно сюда переехали?

   - Да уж с неделю, должно быть, - ответила за Леночку Мария Леонидовна, взглянув на нее ласково и просто.

   - Не знаю, хорошо ли ей у нас, а я свет увидела с тех пор, как она к нам переехала, - ведь от этих сорванцов ни минутки покоя не было.

   - А нынче Елена Ивановна пойдет с нами гулять? - спросила Олечка.

   - Да, нынче, кажется, тепло. Вы хорошо себя чувствуете?- обратилась Мария Леонидовна к Елене Ивановне.

   - Я давно уже совсем здорова, Мария Леонидовна, право, вы напрасно так обо мне заботитесь. Я никогда так хорошо себя не чувствовала, как теперь.

   - Дядя Митя, пойдем с нами гулять, мы нынче пойдем к Каменному мосту реку смотреть, няня говорит, что лед пошел, - не унималась Олечка.

   При упоминании о реке Елена Ивановна вспомнила об Иване Петровиче и опустила глаза на тарелку. Когда она подняла их опять, то встретилась с взглядом Сомова, который сейчас же перевел глаза на сестру и начал ее спрашивать о здоровье мужа.

   - Весной ему всегда бывает немножко лучше. Я предлагала ему завтракать с нами, но он отказался. С тех пор как Елена Ивановна к нам переехала, за ним опять ходит няня. Он к ней привык и говорит, что никто ему так не угождает, как она.

   - Что же, дядя Митя, пойдем с нами на Москву-реку? - добивалась Олечка.

   - Нет, деточка, некогда, я после завтрака домой пойду, дела есть, да и вам не советую так далеко ходить, нынче ветер сильный, а там место открытое и дует страшно. Ступайте лучше в Зоологический сад слонов смотреть. Маша, ты позволишь? - сказал он, обращаясь к сестре. - Вот вам рубль на вход и на булки зверям.

   - Спасибо, дядюшка милый, спасибо, - запрыгали дети, целуя его и мать, и побежали одеваться.

   Елена Ивановна мельком взглянула на Сомова, который, казалось, ее не замечал и о чем-то говорил с сестрой, и пошла одевать детей.

  

  

  

   После разлива Москвы-реки на одной из отмелей, приблизительно на версту выше Дорогомиловского моста, был найден труп неизвестного мужчины средних лет.

   На теле признаков насильственной смерти не оказалось. В таких случаях полиция обыкновенно повещает всех дворников города и приглашает их явиться в ту часть, где этот труп находится, для его опознания.

   Так было сделано и теперь.

   Кроме того, несмотря на то что место мнимого самоубийство Мешкова было по течению реки ниже и что его труп никак в это место попасть не мог^*, полиция, справившись по книгам об исчезнувших за этот год бесследно лицах, между прочим, известила о находке трупа вдову Мешкова и пригласила ее явиться в участок для опознания личности ее покойного мужа.

  

   * Исторически верно. А. Ф. Кони. На жизненном пути, т. II, стр. 66 (Прим. автора.)

   И. Л. Толстой имеет в виду следующее рассуждение Кони в его статье "По поводу драматических произведений Толстого" (1912 г.), в которой Кони в связи с делом Гимеров писал: "Полиция с близорукой поспешностью не сообразила, что прорубь, в которую будто бы бросился Николай Г. 24 декабря, находится на шесть верст ниже по течению от того места, где был вытащен 27 декабря неизвестный человек..."

  

   Елена Ивановна оделась и в сопровождении городового, принесшего ей повестку, пошла.

   В участке ее еще раз допросили об обстоятельствах, сопутствовавших исчезновению ее мужа, с ее слов записали его приметы и попросили пройти в часовню, где лежало тело.

   Когда городовой отворил железную дверь каменного полутемного сарая, помещавшегося в углу двора, оттуда пахнуло таким ужасным запахом, что Елена Ивановна чуть не задохнулась и остановилась на пороге.

   Городовой смело подошел к тел