Толстой Илья Львович - Труп

   У мужиков есть примета, что если весной дорога пупом, то летом мука будет дорога. И эта примета всегда подтверждается, потому что дорога выпячивается каждую весну и каждую весну подымается цена на хлеб.

   Через несколько дней грачей становится больше, и они уже собираются стайками на растаявших прогалинах.

   Солнце начинает греть сильнее, и вдруг неожиданно доносится откуда-то сверху забытая за зиму песня жаворонка, чарующая и манящая.

   И всякий, чем бы он ни был занят, что бы он ни делал, подымет глаза и, щурясь от яркого солнца, ищет в синеве эту чуть заметную точку - этот органчик, воплощающий в себе в эту минуту настроение всего окружающего мира.

   Старые хозяева-мужики с девятого марта, дня памяти сорока мучеников, начинают считать сорок утренников, и, пока утренники не избудут, они избегают сажать огурцы и сеять коноплю.

   В это время в полях, по лощинам, из-под рыхлеющего снега напирает вода, по деревням, около дворов собираются темно-бурые лужи, с соломенных крыш из-под пелены, золотясь в лучах солнца, падают желтые капли, и в избах, особенно там, где нет деревянных полов, стены отмокают и делаются склизкими.

   Из-под полатей и из-под печки особенно резко пахнет навозом от запертых там теленка или ягнят.

   Дети, в одних рубашонках, простоволосые, ютятся около заваленок, бабы белят холсты, и перед открытым сараем мужик с топором в руках, не спеша обтесывает новую дубовую ось или облаживает соху.

   Весна. Природа радуется победе солнца и начинает оживать. Кажется даже, что кое-где зеленеет трава, реки разливаются и гонят бесконечные груды льда - вот-вот все растает, - и вдруг опять тучи, мороз, снег, и вчерашняя радость кажется сказкой, и, как назло, отживающая зима в предсмертной судороге опять сковывает мир и держит его несколько дней, а иногда и недель.

   Птицы куда-то исчезают, и только ослепительная белизна нового, недолговечного снега говорит о том, что где-то там, за тучами, солнце еще горит и бережет свою ласку, чтобы потом сразу отогреть свое детище и поделиться с ним своей предвечной красотой и жизнью.

  

  

   Мешков шел к югу, и, хотя он не спешил и проходил в день верст по двадцать, для него встреча весны была на несколько дней короче, чем если бы он оставался на месте.

   К благовещению он был уже недалеко от Воронежа и шел по сухой дороге, на которой местами даже попадалась пыль.

   В одном из больших степных сел ему пришлось задержаться на месяц по просьбе священника, у которого заболел учитель приходской школы.

   Иван Петрович прекрасно подготовил детей к экзамену, сам на нем не присутствовал и в тот же день запил и ушел дальше.

   К осени он был в Новочеркасске, потом пробрался в Крым, обошел побережье, участвовал в сборе винограда и к зиме попал в Одессу.

   Здесь он заболел тяжелой формой болотной лихорадки и пролежал при смерти всю зиму.

   В поисках за каким-нибудь заработком, бродя по гавани, он встретился с компанией золоторотцев, занимающихся выгрузкой кораблей, и примкнул к их артели.

   Так как все они были люди пришлые, у них завязалась конкуренция с местными судовыми рабочими, и на почве этой конкуренции разгорелась злейшая вражда двух партий.

   Судовые жили где-то в городе, а пришлые нашли себе приют в стогах сена, стоящих в поле, недалеко от предместья.

   Эти стога, когда-то и почему-то не принятые интендантством, гнили на одном месте несколько лет, и в них люди поделали себе норы и жили.

   Пока Мешков был здоров, он вместе с товарищами ходил в гавань и работал. Заболев лихорадкой, он некоторое время не обращал на нее внимания и крепился, но в конце концов болезнь его свалила, и он остался в своей берлоге, угасая медленно, но верно.

   Он, вероятно, умер бы, никем не замеченный, если бы его не спас случай.

   Как-то в праздник судовые рабочие, благодаря пришельцам оставшиеся без дела, напились и пошли на своих врагов войной. Они вооружились кто чем попало и пришли к стогам.

   Не видя никого, они начали острыми навозными вилами тыкать в норы, ища там людей.

   Иван Петрович лежал и все слышал.

   Он знал, что, когда дойдут до его норки, его заколят. Прятаться было некуда, а бежать он не мог.

   Тогда, собрав последние силы, он выполз наружу и стал перед своими палачами.

   Полураздетый, с всклокоченными волосами и с лихорадочно блестящими глазами, он настолько поразил рабочих своим неожиданным явлением, что они в первый момент опустили вилы и расступились.

   Тогда он оглядел всех и кротко улыбнулся. Потом подошел к тому, который стоял с вилами ближе других, и, развернув ворот, сказал спокойно: "На, коли".

   Молодой придурковатый малый растерялся.

   Мешков постоял несколько секунд молча, потом улыбнулся еще раз как-то странно и тихо опустился на землю.

   Малый с вилами поддержал его за руку и помог ему сесть около стога.

   Иван Петрович в полубреду говорил что-то несвязное и беззвучно смеялся.

   Рабочие переглянулись, кто-то из них сказал: "Пойдемте", - и все молча направились к городу.

   На другой день какой-то человек на извозчике приехал за Иваном Петровичем, и его, чуть живого, отвезли в городскую больницу, где он пролежал полгода.

   К весне, кое-как оправившись, он выписался и не спеша побрел к Москве.

   Между Одессой и Киевом тянутся голые степи, местами мало населенные, сухие и пыльные. По ровным скучным полям иногда десятками верст не попадалось селений, и только суслики, стоя на часах на задних лапках около своих норок и при приближении человека жалобно посвистывая, немного оживляли бесконечное однообразие пути.

   В деревнях, населенных пестрой смесью разных народностей, малороссов, молдаван и евреев, не было того радушия, которым отличается наш чисто русский центр, и Мешкову этот переход был тяжел во многих отношениях. Несмотря на свою физическую слабость, он не задерживался нигде более одной ночи и добрался до Киева к началу июня. Тут ему было хорошо, и он задержался на целый месяц, смешавшись с богомольцами и питаясь с ними около монастыря.

   Дальше он шел по знакомому Московско-Киевскому шоссе, по которому он хаживал раньше, в первые его странствования.

   Многие попутные села он узнавал и кое-где встречал старых знакомых.

  

  

  

   Иван Петрович подходил к Москве в конце сентября.

   Последние этапы своего пути он шел с лихорадочной поспешностью, почти не отдыхая и проходя иногда по тридцать верст в день.

   Чем ближе он приближался к цели своего путешествия, тем тревога его становилась сильнее, и тем более он сознавал свое бессилие борьбы с мучительным волнением, которое его охватывало и которое, как он уже знал по опыту, должно было неминуемо привести его опять к непробудному запою.

   За эти полтора года, с тех пор как он выехал в Рязань и расстался с Левшой, он не имел никаких сведений об Елене Ивановне, и эта неизвестность его мучила нестерпимо.

   Он знал, что, показываясь в Москве, он этим подвергает и себя и Леночку опасности, но желание узнать что-нибудь о ее судьбе и даже, может быть, увидать ее было в нем настолько повелительно-сильно, что он почти сознательно шел на риск и тешил себя самыми наивными детскими самообманами, из которых главный и самый для него опасный -это было его твердое решение не пить вина.

   На этот раз борьба с самим собою была для него особенно трудна еще потому, что он чувствовал в своем кармане около пяти рублей денег, которые он получил две недели тому назад в одном из попутных имений, за два месяца караула яблочного сада.

   Эти деньги, завязанные узлом в старом грязном платке, давали ему возможность безбедно прожить в Москве около месяца, и в то же время он знал, что этого никогда не случится и что в лучшем случае он продержится два-три дня, а может быть, и меньше.

   Проходя по бесконечному предместью Серпуховской заставы, мимо оживленно торгующих трактиров, он уже чувствовал соблазн и шел, напрягая свою волю и борясь.

   Придя в Москву перед вечером и добраишись до Хитровки, Иван Петрович разыскал знакомую ночлежку, заплатил за койку вперед за целую неделю и лег спать.

   На следующее утро он встал бодрый и сейчас же принялся за розыски Левши, которого он намеревался послать на разведку об Елене Ивановне и с которым рассчитывал, кстати, опять разменяться паспортами.

   На этот раз ему повезло.

   В первом же трактире, куда он зашел за справками, он нашел Ивана Савостьянова, сидящего, по обыкновению, за полбутылкой водки н уже немного навеселе.

   - А, утопленник, иди садись, сколько лет, сколько зим, эй, половой, давай стаканчик! - закричал Левша, утирая рукавом губы и лезя целоваться. - Ну, рассказывай, где был, что делал?

   - Я вина пить не буду, Иван Савостьянов, - сказал Мешков, садясь, - я чайку спрошу.

   - Это еще что за новости? С каких пор?

   - Да так, зарекся, а вы как поживаете?

   - Ничего, живем, хлеб жуем, винцо попиваем, слава богу. Так не будешь пить? Ну, черт с тобой, убытку меньше, давно заявился в наши края?

   - Вчера вечером. А я вас искал, Иван Савостьянов, мне к вам дело есть.

   - Ну, говори, какое?

   - Я хотел спросить вас, - Мешков замялся, - вы про мою жену ничего не знаете?

   -- Это вы про которую, про Феклу или про Алену? - сострил Левша.

   - Про мою, про Елену Ивановну.

   - Так это не твоя, а выходит, теперь моя. Нет, не удосужился познакомиться, а на что она тебе?

   - Да так, хотел бы узнать, жива ли она, а сам я не смею показываться, ведь я же числюсь умершим, мне никак нельзя, - ну вот, я и хотел вас попросить, не можете ли вы мне помочь?

   - Нет, ты скажи, на что она тебе? - допытывался Левша.

   - Да так, я думал... а?..

   - Что там так... Так ничего не бывает. Ну. говори толком, что ты жвачку жуешь, ну? От кого прячешься? Кабы она тебе не нужна была, не стал бы ты ко мне лезть, стало быть, есть зачем, ну?

   - Правда же, Иван Савостьянов, мне ничего от нее не нужно, мне только хочется узнать, где она и как сложилась ее судьба?

   - Ну, а если я ее найду, что же? Поклон от тебя передать? Велел, мол, кланяться, и только?

   - Что вы? что вы, - испугался Иван Петрович,- разве это возможно? ведь она не знает, что я жив, она никогда не должна знать этого.

   - Ну, вот, опять лжешь. Ну, кого ты обманываешь? Не знает она, как же, небось вместе и записку-то писали предсмертную. Ах ты, чудак этакий, меня морочить хочешь. Не знает... - И Левша важно откинулся на спинку стула и смерил Мешкова насмешливым взглядом.

   Видя, что Иван Петрович ничего не возражает и только моргает, он некоторое время помолчал, потом заговорил уже новым, деланно деловым голосом:

   - Вот что, Иван Петрович, черт с тобой, с твоими обманами, меня ты все равно не проведешь, я под тобой на три аршина вижу, а ежели надо, я, так и быть, сделаю. Говори, куда идти, а там видно будет. Я, пожалуй, сегодня перед вечером и схожу.

   - Я боюсь, Иван Савостьянов, что вы меня выдадите, вы лучше к ней не ходите. Можно стороной узнать, а, что? Вы можете ее напугать... Я укажу вам одну старушку.

   - Ну?

   - Вы только зайдите к ней и спросите, куда переехала Елена Ивановна Мешкова, жена писаря, - она все вам расскажет. А про меня ничего не говорите. Помер и помер, больше ничего.

   - Эка ты меня учишь, как маленького. Сказано, что нет тебя - и все тут. А она кто, эта старуха? Хозяйка?

   - Нет, не хозяйка, а вроде этого, она тоже к себе жильцов пускает и котел держит.

   - Ну, ладно, найду; где жительство-то ее?

   - Проточный переулок, дом Трифонова.

   - Знаю. Тебя завтра где найти? Приходи опять сюда в это время. Ладно? А теперь будь здоров, мне пора на фарт, - сказал он, выпивая последний стакан водки и выкидывая на стол деньги, - завтра принесу тебе поклон от твоей вдовушки.

   - Иван Савостьянов, я хотел еще просить вас, - сказал Мешков, вставая.

   - Это насчет чего?

   - Насчет паспорта.

   - Так что же?

   - Нам не лучше ли разменяться обратно?

   - Ну, брат, об этом некогда сейчас начинать, после поговорим, там видно будет, - сказал Левша, беря шапку и идя к двери, - не в бумаге счастье.

   Иван Петрович посмотрел ему вслед, хотел было что-то сказать, но раздумал и сел опять к столу допивать свой чай.

  

  

  

   По тому, как Мешков интересовался своей женой, а также по той осторожности и недоговоренности, которая сквозила в его словах, Левша заключил, что что-то от него скрывается, и, как ловкий плут, он решил заняться этим делом немедленно, а самого Мешкова по возможности отстранить.

   Выйдя из трактира, он пошел прямо в Проточный переулок и принялся за поиски Антоновны.

   Забравшись в ее каморку под предлогом найма угла, он попросил ее напоить его чайком и достал из кармана полбутылку.

   Увидав вино, старуха растаяла и приняла гостя очень радушно.

   Подливая ей по рюмочке и выпивая сам, Левша скоро навел ее на разговор о Мешковых, и через несколько минут он выведал от нее все, что ему было нужно.

   Оказалось, по словам Антонихи, что Леночка после смерти мужа была больна, потом ее увез к себе чиновник Сомов, женился на ней, и теперь они живут на Поварской в доме Старикова.

   - Живет как барыня; горничная, кухарка, няня при ребенке, за квартеру шестьдесят рублей платит, вот как! А тут помирала, так накрыться было нечем. Я сама у нее после того два раза была, она меня чайком потчевала, - заключила старуха, поглядывая на пустую бутылку.

   - Ну, а муж-то ее взаправду помер? - спросил Левша.

   - Как это взаправду? это Иван Петров-то? Конечно, взаправду. Он ведь утопился тогда, спьяну, что ли. Его весной выловили. Она сама ходила его опознавать в части и хоронила сама. Да туда ему и дорога, прости господи, я его не любила, - так какой-то вроде блаженного, дурачок. Он хоть и добрый был, бывало, мухи не обидит, а что в нем толку, в его доброте-то? По мне, лучше зверем будь, да делай дело. Меня мой покойный муж как колачивал, а я его любила. А за что? за то, что человек, а не сопля кислая, вот что. Что же, нечто сходить за полбутылкой, так и быть, я теперь тебя угощу.

   - Нет, бабушка, не надо, лучше в другой раз, - остановил ее Левша, - мне сейчас некогда, надо идти. Так уголок мне оставьте, когда освободится, хоть через недельку, я тогда зайду. Ну, будьте здоровы.

   - Прощай, милок, заходи же, будешь доволен, у нас тут житье хорошее.

   - Кабы не хорошее, не пришел бы к вам, проще-вайте. Где тут выход?

   - Вот сюда, батюшка, - сказала старуха, показывая на коридор, - по лестнице не оступись.

   Левша зажег спичку, огляделся и, осторожно пробираясь ощупью около сырых темных стен, вышел на улицу.

   Из всего, что он узнал от старухи, он вывел три заключения: во-первых, то, что Иван Петрович Мешков гораздо тоньше и хитрее, чем он казался ему раньше. Во-вторых, что Елена Ивановна Мешкова участвовала в заговоре с мужем и умно им воспользовалась.

   И в-третьих, что ему, Левше, надо извлечь из всего этого хорошую выгоду.

   Установив эти три основные положения, Левша быстро обдумал план своих действий и решил сейчас же, не говоря ничего Мешкову, идти к Сомову.

  

  

  

   Дмитрий Леонидович только что вернулся со службы и собирался обедать, когда ему доложили о приходе какого-то мужчины, желавшего его видеть по делу.

   Не любя задерживать посетителей, Сомов забежал в детскую, попросил жену подождать несколько минут с обедом и вышел в переднюю.

   Подойдя ближе к Левше и по его виду решив, что ему не надо подавать руки и что можно переговорить с ним стоя, он спросил его, что ему надо.

   - От Ивана Петровича поклон вам принес,- сказал таинственно Левша, наклоняясь к самому уху Сомова.

   - От какого Ивана Петровича? - спросил Сомов, отступая на один шаг и поправляя пенсне,

   - От Мешкова-с, - тем же тоном продолжал Левша.

   - Послушайте, если вы пришли ко мне по делу, то говорите, а если вы хотите шутки шутить, то я попросил бы вас меня от них избавить, - холодно сказал. Сомов, отходя и как бы заканчивая этим разговор. - Здесь шутить не время и не место.

   "Знает кошка, чье мясо съела, - подумал Левша,- значит, и он с ним заодно, ну ладно же".

   - Как вам будет угодно-с, - сказал он вкрадчиво.- Если прикажете, я могу уйти-с, я для вас хотел лучше сделать, предупредить-с.

   - В чем предупреждать? Я говорю вам, чтобы вы перестали шутить.

   - Я не шучу-с, а только как ваша супруга теперь, выходит, вроде как за вторым мужем-с, а первый оказывается жив-с, я и думал-с...

   - Кто жив? Иван Петрович? Послушайте, я уверен, что вы нагло лжете, но, чтобы дать вам возможность сообщить мне то, зачем вы сюда пришли, я попрошу вас зайти в кабинет, - сказал Сомов, отворяя дверь и пропуская Левшу вперед. - Садитесь, пожалуйста.

   - Ничего, не извольте беспокоиться, постоим-с,- сказал Левша, отходя в сторону и останавливаясь у притолоки. - Вот папиросочку бы одолжили, а то, признаться, давно не курил-с, свои вышли.

   - Извольте, ну, теперь потрудитесь мне сказать, что вы врете относительно Ивана Петровича Мешкова и какие у вас о нем сведения.

   - Сведений никаких нет-с, а только что я его самого видел.

   - Самого? Не может быть этого. Когда?

   - Вчера видел, сегодня видел-с, да и раньше того, после его утопления видал. А вот если прикажете, и бумага его-с, пожалуйте посмотреть.

   Левша достал из кармана паспорт и подал его Сомову.

   - Извольте видеть-с, прописан в Рязани, в Саратове, в Москве, потрудитесь последние числ а посмотреть. В Якиманской части первого участка явлен десятого сентября, какого года? нонешнего?

   - В Саратове когда? в апреле? какого года? Паспорт не доказательство, - пытался защищаться Сомов,- могли его похитить.

   - Так точно-с, могли. Ну а сам он своей личностью есть доказательство?

   - Но самого-то вы мне не покажете?

   - Нет, покажу-с, когда вам будет угодно. Вы на меня не извольте гневаться, я тут ни при чем-с.

   - Ну, что вы врете, ведь его труп найден и опознан.

   - Кем это труп опознан-с? Вашей супругой, его вдовой? Простите меня, господин, да ведь вы сами изволите понимать, что это опознание ничего не стоит-с. Здесь, если позволите и мне выразиться по-судебному-с, то, можно сказать, даже заметно заранее обдуманное намерение-с. Ивана Петровича схоронили, вдова замуж вышла-с, а настоящий трупик-то по воле гуляет. Вот как это дело обмозговано-с, - не унимался Левша, покуривая папироску и издеваясь. Он видел на лице Сомова смущение и начал наседать на него смелее все тем же подло заискивающим тоном. - Мы не будем прятаться-с, вы сами изволите понимать, что неудобно же ему самому сюда приходить. Прислуга может заметить или еще кто; письмо писать тоже по такому щекотливому делу рискованно, я вот поэтому и пришел от его имени-с.

   Нам желательно не доводить дело до суда, а так как-нибудь разойтись, по-хорошему.

   В словах Левши слышалось столько уверенности, что Дмитрий Леонидович заколебался.

   - Что же, собственно, вам нужно, я все-таки не вижу цели вашего прихода, - спросил он.

   - А вот сейчас доложу-с: я изволю быть доверенным Ивана Петровича-с. Вы изволите незаконно пользоваться ихней законной супругой-с. Мы, конечно, суда не желаем, и, хотя у нас имеется полное право нашу супругу с ребенком взять, но мы можем вам сделать снисхождение-с. За это вы нам уплатите деньги, мы вам выдадим расписочку-с.

   Видя, что Сомов молчит, Левша продолжал:

   - Тысяч пять немного будет-с? В крайнем случае рассрочку можем сделать. А самого трупика-то мы вам покажем во всякое время-с, пожалуйте хоть сейчас.

   В это время дверь кабинета отворилась, и вошла Леночка.

   - Митя, суп подан, ты скоро освободишься? - сказала она, отвечая кивком головы на вежливый поклон Левши. - Я скажу, чтобы его в кухню опять унесли, если ты занят. Извините, что я помешала вашему разговору.

   - Нет, я сейчас, Леночка, иди, я сейчас приду,- сказал Сомов, нетерпеливо посматривая на дверь.

   Леночка еще раз извинилась и вышла.

   Дмитрий Леонидович закурил папироску и задумался.

   Левша, не пропустивший ни одного движения Елены Ивановны и в то же время зорко всматривающийся в лицо Сомова, тоже замолк. Он поймал ревнивый, влюбленный взгляд Дмитрия Леонидовича, и это было ему на руку.

   Кроме того, его поразила счастливая красота этой свежей, жизнерадостной женщины, и он уже начал жалеть, что назначил за нее слишком малую цену.

   "Стоит дороже кому не надо, - подумал он, - ну да ладно, так и быть".

   Сомов встал со стула и нервно зашагал по комнате. Повернувшись взад и вперед несколько раз, он остановился в упор против самого Левши и, глядя ему в глаза, проговорил как-то резко и отрывисто:

   - Я сейчас вам никакого ответа дать не могу, я дол-

   жен подумать и взвесить все, что я от вас узнал. Я попрошу вас дать мне ваш адрес, и завтра утром вы получите от меня письмо. Или я вас вызову к себе, или назначу вам свидание в другом месте. Вы можете прийти с Мешковым?

   - Я могу с ним прийти, но говорить вам с ним не придется-с.

    - Почему?

    - В постоянном запое, сами изволите знать, - соврал Левша. - Адрес мой будет: до востребования, Главный почтамт. Литеры И. С. Л.

    - Так до свиданья.

   - На расходы что-нибудь позволите у вас попросить.

    Сомов торопливо достал кошелек и вынул первую попавшуюся бумажку.

   Левша небрежно взял деньги, повертел их в своих огромных мозолистых пальцах, положил в карман и, по- клонившись, вышел.

  

  

  

   - Кто это у тебя был, Митя? - спросила Елена Ивановна, когда Сомов, проводя Левшу, вошел в столовую и сел за стол.

   - Так, проситель какой-то, я даже не знаю его фамилии.

   - Какое у него неприятное лицо, - сказала Леночка, отодвигая стул и садясь к столу.

   "Уж не знала ли она его раньше? - шевельнулось в голове у Сомова. Он внимательно посмотрел на жену и промолчал. - Ведь если она участвовала в этом обмане, так она должна была знать этого человека. И оттого она и смутилась, когда вошла в кабинет и увидала его. Неужели это так? Неужели я в ней ошибся"?- мучился он.

   - Митя, суп остынет, кушай, - сказала Леночка, тряся его за локоть и смотря на него своим наивно-ласковым взглядом, - что это, правда, придет какой-нибудь человек и расстроит тебя. Я скажу, чтобы перед обедом никого не принимали.

   Дмитрий Леонидович поднял глаза на жену и промолчал. Она улыбнулась своей милой, виноватой улыбкой и опустила глаза на тарелку.

   "Нет, не может быть, так лгать нельзя, - подумал он, успокаиваясь, и ему стало стыдно за свои подозрения.- Ничего не скажу и ничего не буду решать, пока не узнаю определенно, в чем дело. Может быть, она не виновата, а может быть, и все то, что говорил этот человек, - вранье". И он опять и опять начинал вертеть в своей голове все ту же неразрешимую загадку, и чем больше он думал, тем она казалась ему сложнее и запутанней.

   После обеда он ушел к себе в кабинет и не выходил из него до ночи.

   Как это ни кажется на первый взгляд странным, но людям сильным волей и умом всякая душевная борьба достается гораздо труднее, чем людям слабовольным.

   Там, где человек маленький терпеливо гнется и малодушно выжидает, пока захватившая его буря не унесется, человек большой, напротив, напрягается изо всех сил, и чем сильнее опасность, тем упорнее его сопротивление.

  

  

   Оставшись один, и вполне овладев собой, Сомов начал шаг за шагом обдумывать свое положение, стараясь быть спокойным и логичным.

   Прежде всего он задал себе вопрос: правду ли сказал ему сегодняшний посетитель и действительно ли жив Мешков?

   Вспомнив уверенный тон Левши и некоторые подробности его разговора, он решил, что да, вероятно, Мешков жив, хотя это требует неопровержимого доказательства, без чего ничего предпринимать нельзя.

   Остановившись на этом положении, Сомов пошел дальше: если Мешков жив, какие из этого следуют последствия?

   Первое -это расторжение брака Елены Ивановны с ним, Сомовым, и второе - это признание их ребенка незаконным.

   Да, да, несомненно, так, иначе быть не может, говорил он себе, бегая взад и вперед по комнате и пыхтя беспрерывно зажигаемой и бросаемой папиросой.

   Это значит - полное крушение семейной жизни, все насмарку, все, все.

   Что же надо сделать, чтобы этого не было?

   Должен же быть какой-нибудь выход.

   Согласиться на предложение этого человека и откупиться деньгами? Предположим, что я достану эти деньги. Но разве это выход? Чем я гарантирован, что через год они опять не прибудут ко мне с тем же. Нет. нет, это не выход, и потом это гадость. Нет. Что же еще? что?

   Хлопотать о разводе Леночки с Иваном Петровичем?

   А если она сама участвовала в этом обмане? Тогда что?

   Неужели это может быть? Неужели она такая ловкая обманщица? Нет, нет, утешил себя Сомов, и в то же время он чувствовал, что па этом месте все его мысли начинали безнадежно путаться и что, не решив этого вопроса, он дальше рассуждать не может.

   Он вспомнил, что за полтора года супружества его жена сама не заговаривала ни разу об Иване Петровиче, и ему даже показалось, что, когда он раза два вспоминал о нем, она как-то конфузилась и смущенно переводила разговор на другое. Тогда он объяснял это себе ее женской деликатностью.

   Потом он вспомнил о посещениях старухи из Проточного переулка, которую, Леночка поила у себя в детской чаем, и их смущение, когда он невзначай взошел в комнату и застал их за разговором, который они тотчас же оборвали. И наконец, самое ужасное доказательство, о котором говорил Левша, - это опознание ею неизвестного утопленника.

   "Отягчающее вину обстоятельство, заранее обдуманное намерение, - повторил он про себя, чувствуя, как что-то сжимается в его груди, и почти радуясь физической боли, которая становилась все острее и, как тисками, сжимала его сердце. - Неужели это преступление до такой степени тонко обдумано? Неужели эта женщина, которую я своими руками вытащил из грязи, продала меня и впутала меня в эту гнусную интригу, в этот шантаж? Но не только меня, но и сына.

   Мешков - безвольный пьяница, он мог продаться другим людям, от него можно всего ожидать, но она, она, моя Леночка?"

   Несколько раз Сомов соблазнялся сейчас же пойти к жене и спросить ее, но вспоминал свое решение ничего не предпринимать, пока он не убедится твердо в том, что Мешков жив, и удерживался.

   "Испугается, молоко испортится", - думал он, вспоминая свою жену и рисуя в своем воображении ее, сидящую теперь в детской и кормящую грудью толстенького румяного мальчика. Как он любил в это время смотреть на нее и какой она ему казалась чистой и святой.

   "Нет, завтра, завтра, узнаю все, и тогда сразу решится: или она права, или..."

   Но второе "или" было так чудовищно, что он не доводил его до конца и старался, пока можно, о нем не думать.

   "Завтра, завтра, - решил он и, подойдя к столу, взял лист почтовой бумаги и написал: "Прошу вас завтра, ровно в четыре часа, быть с известным вам человеком на Страстной площади около памятника Пушкина. Я проеду мимо не останавливаясь. День переговоров назначу особо".

   Положив письмо в конверт, Сомов надписал условленные литеры, наклеил марку и позвонил.

   Дверь отворилась, и в комнату вошла Леночка.

   - Митя, извини меня, я думала, что тебе горничная не нужна, и отпустила ее; может быть, я могу сделать, что тебе нужно, - сказала она, останавливаясь в дверях.

   - Нет, ничего, мне надо опустить письмо в ящик, я сам схожу, благодарю тебя, - ответил Дмитрий Леонидович, глядя на нее и болезненно наслаждаясь ее красотой, - я кстати пройдусь.

   - А ты ужинать будешь?

   - Нет, спасибо, - сказал он резко, пряча письмо в карман и недоверчиво следя за ее взглядом.

   Придя домой, он молча разделся, лег на постель и всю ночь до утра пролежал с открытыми глазами и не спал.

   Когда ребенок начинал сопеть и вертеться в своей кроватке, стоящей у его изголовья и отделяющей от него его жену, он притворялся спящим и тайком из-под опущенных век следил за тем, как Леночка просыпалась, меняла пеленки, брала ребенка, ласкала его и кормила.

   И когда, уложив сына, она сейчас же засыпала, он прислушивался к ее мерному, спокойному дыханию и коротким, частым вздохам ребенка и мучился, мучился, как никогда.

   Никогда в жизни Дмитрий Леонидович еще не пережил такой тяжелой ночи.

  

  

  

   На другой день, ровно в четыре часа, Сомов проехал на извозчике по Страстной площади мимо памятника Пушкина и увидал сидящих на лавочке Левшу и Меш- кова.

    Левша, увидав Дмитрия Леонидовича, кивком го- ловы показал ему на своего соседа, сидящего в какой-то странной согнутой позе и, очевидно, сильно пьяного.

   Приехав домой, Сомов прошел в свой кабинет и позвал к себе Леночку.

    Попросив ее сесть и заперев дверь, он подошел к ней и каким-то деревянным, не свойственным ему голосом спросил: "Леночка, почему ты мне не сказала, что Иван Петрович жив?"

   Елена Ивановна, испуганная странным тоном его голоса, не сразу поняла его вопрос и смотрела на него молча.

   - Как жив? - переспросила она, бледнея и чувствуя, что готовится что-то неизбежное и страшное.

   - Не знаю как, ты должна это знать лучше меня,- ответил Сомов тем же тоном, стараясь сдерживаться.

   - Митя, этого не может быть, Митя, что ты говоришь, это неправда!

   - Нет, не неправда, потому что я сам сейчас его видел так, как вижу тебя.

   - Митя, ты шутишь, ты смеешься, Митя, скажи,- говорила Елена Ивановна, вставая и растерянно глядя на его дрожащие челюсти, - ты шутишь...

   - Да, хорошо бы было, если б я мог шутить, нет, Елена Ивановна, такими вещами не шутят, - вскрикнул он, срываясь. - Вы вместе с ним симулировали его самоубийство, обманули закон, людей, нашли какого-то утоп-

   ленника, которого выдали за него и похоронили, а теперь называете это шутками. А вы знаете, чем такие шутки пахнут? Вы видели того человека, который приходил вчера? Сказать вам, зачем он был у меня? Он требовал за вас выкуп, пять тысяч, иначе он угрожает, что он вас выдаст. Хороши шутки? Вы думаете, что вам за это ничего не будет? Я не говорю о том, что вы разбили мою жизнь, черт с ней, с моей жизнью, а вы знаете, что у вас отнимут ребенка? - кричал он, все более и более горячась. - Для вас это шутки, шутки? Так знайте же, Елена Ивановна, что я вам этих шуток не прощу. Я все прощу, кроме лжи. Мне ничего не страшно, я на все пойду, но когда я вижу обман и когда этот обман подготовил - кто же? -моя жена, мать моего ребенка, нет, этого я не могу терпеть, слышите, не могу.

   - Митя, Митя, - повторяла Елена Ивановна, глядя остановившимися глазами на мужа, -Митя... я не лгала, - вдруг вскрикнула она каким-то резким, режущим голосом и беззвучно затряслась в рыданиях.

   Сомов подскочил к ней и взял ее за руки. Она зашаталась и беспомощно опустилась в кресло.

   - Что ты сказала? что? - заговорил он странно изменившимся голосом, поднимая ее голову и заглядывая в ее большие слезящиеся глаза. - Что? Леночка, повтори, коли можешь, повтори. Что ты сказала?

   - Я, я... я не лгала, - проговорила она, дрожа всем телом и всхлипывая, как ребенок, - я не знаю, Митя, как это было... я не лгала...

   - Ты правду говоришь, Леночка?

   - Правду, Митя, я...

   Сомов стоял перед ней на коленях и снизу вверх смотрел ей в глаза.

   Почему-то в эту минуту в его душе пронеслись какие-то далекие, далекие воспоминания детства, и он вдруг заморгал, наклонился к рукам жены и начал их беззвучно и порывисто целовать.

   - Боже мой, какое счастье, Леночка. Прости меня, ты не знаешь, как я перемучился. Я вчера еще хотел все сказать тебе, но я не мог, боже мой, какое счастье, - говорил он прерывающимся голосом, - я не вынес бы этого, если бы ты меня обманула. А теперь я счастлив. Как я счастлив. Теперь мы все перенесем, Леночка, милая, родная моя.

   - Митя, неужели ты мог подумать, что я тебя обманула, Митя, милый, - говорила она, нагибаясь над ним и ища его взгляда, - Митя...

   - Я слишком этого боялся, я всю ночь не спал и думал. Если бы ты знала, как это было ужасно. Я смотрел на тебя, когда ты кормила Петю, и я тогда не верил этому, но все-таки думал; мне этот вчерашний человек сказал, что ты все знала, что все это подстроено тобой.

   - Нет же, Митя, правда.

   - Верю, верю, не говори больше ничего. Не отнимай твои ручки, дай мне их, дай, - говорил он, пряча лицо в ее руках, перевертывая их и целуя. - Ты простишь меня, ты не будешь сердиться на меня?

   - Я все думаю и одного не могу понять, как я могла тогда ошибиться? - сказала она, задумываясь и упорно глядя куда-то, в одну точку, мимо глаз мужа. - Ты знаешь, Митя, когда я пришла в часовню, там было очень темно, и я долго не могла оглядеться. Потом он был такой ужасный, синий и склизкий... - При этом она вся передернулась и задрожала.

   - Брось, Леночка, вспоминать эти ужасы, - говорил Сомов, заглядывая ей в глаза,--я сказал тебе, что я верю, ну оставь, не надо.

   - Нет, нет, постой, я хочу... я помню, что я тогда была не совсем уверена, нет не то, когда я шла туда, я была уверена, что это он, но потом я не совсем была уверена, понимаешь? и на другой день я опять хотела на него посмотреть, а его закрыли, так что я даже не приложилась к нему.

   - Леночка, милая, оставь. Давай лучше подумаем, что нам делать теперь.

   - Разве меня отнимут от тебя, Митя, я не могу,- сказала она, прижимаясь к нему всем телом и гладя его волосы. - Я не верю, что Иван Петрович хочет взять с тебя деньги. Мне кажется, что он не такой. А ты его видел? Он сам тебе это говорил?

   - Я видел его нынче, но говорить с ним не мог, потому что он был пьян. Мне это говорил его товарищ.

   - Ну, вот видишь, - обрадовалась Леночка, - Я знаю, что сам он этого не сделает.

   - Дай бог, чтобы это было так, - сказал Сомов, улыбаясь, - я сам всегда считал его слабовольным, бесхарактерным, но хорошим человеком, и я никогда не думал, что он может быть способен на низость. Дай бог. Но тогда я не понимаю, зачем же ему понадобилось проделать всю эту комедию с прорубью, с запиской? Неужели для того, чтобы освободить тебя?

   - А знаешь, я сейчас подумала то же самое, - перебила его Леночка. -Даже раньше, когда я только что полюбила тебя, меня мучила эта мысль. Я боялась, что он думал, что я хочу его смерти, и я все молилась за него. А если он жив, так это еще лучше, правда, Митя?

   - Да, Леночка, да, конечно, лучше, - говорил Сомов, глядя на нее влажными от умиления глазами. - Теперь я вижу, что это так и было. Да... Как это хорошо...

  

  

  

   В этот же день, около восьми часов вечера, Мешков пришел в участок и требовал дежурного чиновника.

   Он был пьян, но держал себя бодро и говорил ясно.

   Пройдя к столу, он вынул из кармана скомканный клочок газетной бумаги, развернул его и положил перед приставом.

   - Читайте, - сказал он, показывая пальцем очерченную карандашом вырезку.

   Пристав удивленно покосился на посетителя, взял бумажку и прочел.

   Это было газетное сообщение, вышедшее полтора года тому назад, в котором говорилось о самоубийстве Ивана Петровича.

   - Ну, что же? - спросил пристав, подымая глаза.

   - Это я, - ответил Мешков, показывая пальцем на грудь.

   - Я вас не понимаю, что вы хотите этим сказать, говорите яснее. Вы пьяны.

   - Да, пьян, меня Ванька напоил. А я не позволю, слышите, не по...зволю... Я труп, а не позволю. Он думает с них деньги взять, грозится донесть. А я не позволю, я сам на себя донесу. Если виноват, я отвечу, а их не тронь, Леночку не тронь, ме...рзавец.

   - Вы о ком, собственно, говорите?

   - О ком, вот о ком, - сказал Мешков, вынимая из

   кармана паспорт и ударяя им изо всех сил по столу, - о Ваньке, вот о ком я говорю. Возьмите.

   - Это ваш паспорт? - спросил пристав, раскрывая книжку.

   - Нет, не мой, а Ваньки Левши, мы с ним разменялись. Вы читайте: Иван Савостьянов, а я Иван Петрович Мешков - поняли? Вот этот самый человек, который уто