Толстой Илья Львович - Труп

.

   Прощаясь с Мешковым, который проводил гостя до ворот, Сомов все-таки сумел навязать ему десять рублей.

   - Тогда отдадите, после как-нибудь, мне сейчас деньги не нужны, а вам могут понадобиться. До свидания, Иван Петрович, до завтра, - сказал он, садясь в пролетку и пожимая его руку.

  

  

  

   Так сложилась совместная жизнь этих двух добрых, честных, но безвольных существ, пожалевших друг друга и в трудную минуту нашедших друг в друге опору.

   Благодаря энергичной поддержке Сомова, их материальные дела пошли прекрасно. Леночка готовила обед сама, бережливо вела все соединенное хозяйство, и к концу первого месяца оказалось, что она не только свела концы с концами, но сумела кое-что сэкономить из своего заработка, а Иван Петрович уплатил Сомову взятые у него десять рублей.

   Каждый день с утра Мешков уходил на службу, а Леночка принималась за хозяйство. К его приходу она встречала его с готовым обедом, после которого Иван Петрович уходил к себе отдыхать.

   Вечером Леночка принесла чай, и только в эти часы маленькая дверь, соединявшая обе комнаты, отворялась, и они, работая каждый за своим столом, слышали Друг друга и иногда перекидывались редкими словами.

   Данное себе слово не добиваться обладания Леночкой, пока не уверится в себе, Иван Петрович держал свято. Добросовестно следя за своим настроением, он не чувствовал никакой потребности в вине, и, вспоминая свои прежние падения, он даже не мог себе представить, чтобы теперь могло произойти что-нибудь подобное. Но в глубине души он смутно сознавал, что его теперешняя бодрость дана ему извне и что не будь с ним Леночки и не люби он ее - кто знает, может быть, он запил бы опять.

   Кроме того, эта новая для него, почти семейная жизнь, в непосредственной близости с чистым полуребенком, была так обаятельна, что, изменив ее, он боялся испортить настоящее. Он знал, что, если он повторит Леночке свое предложение, она сейчас же безропотно на него согласится, и эта-то уверенность его больше всего останавливала.

   Он не хотел, чтобы она согласилась стать его женой из благодарности за то, что он для нее сделал, тем более что он не видал за собой никакой заслуги, а, напротив, сам держался только ею и благодаря ей.

   "Как-нибудь после, само собой выйдет, при случае наведу разговор, намекну... увижу, как она к этому отнесется,- думал он, и чем дальше уходило время, тем нерешительнее становился Иван Петрович и тем труднее казалось ему заговорить.

   Благодаря этой недосказанности отношения его с Леночкой становились натянутыми. Они оба конфузились друг друга и избегали подходить к тому вопросу, который их больше всего точил.

  

  

   Прошли осень и зима. Наступила поздняя апрельская пасха.

   На страстной неделе Мешков и Леночка говели, совсем как перед свадьбой, подумал Иван Петрович, и вместе пошли к заутрене в приходскую церковь Николы на Песках. Ночь была теплая и душная.

   Дойдя по опустевшим темным улицам до ярко горевшей, усыпанной плошками церкви, они протискались через молчаливую, торжественно настроенную толпу молящихся и стали в уголке у правого придела.

   Стоя около Леночки, одетой в новенькое голубенькое платье, Иван Петрович старался сосредоточиться в молитве и не смотреть на нее, но все время он ловил себя на том, что переводил глаза на нее и засматривался на ее милое лицо, одухотворенное и покорное молитве. Когда народ тронулся в крестный ход вокруг церкви, он взял ее под руку, и они, со свечами в руках, охраняя их от порывов ветра, прошли по церковному двору вместе.

   Отстояв раннюю обедню, на рассвете они вернулись домой. На столе стояли приготовленные закуски, куличи и пасхи.

   Взойдя в комнату, Иван Петрович, поборов конфузливость, подошел к Леночке и протянул ей руку.

   - Христос воскресе, Елена Ивановна, давайте похристосуемся по-христиански.

   Леночка на мгновение замялась, но сейчас же оправилась.

   - Воистину воскресе, - ответила она и по-детски подставила Мешкову губы.

   Он поцеловал ее три раза и, не выпуская ее рукн,-долго смотрел ей в глаза, потом вдруг нагнулся и стал горячо целовать ее руки.

   - Что вы, Иван Петрович, не надо,- конфузилась Леночка,- зачем вы это делаете?

   - Нет, надо, надо, милая моя, ангел мой хранитель, с вами я человеком стал, Леночка, не бросайте меня, я пропаду без вас.

   - Да я и не бросаю вас, Иван Петрович.

   - Нет, я знаю, что вы не бросаете меня, спасибо вам, добрая, я хочу, чтобы вы были моей женой, Леночка, милая, не сердитесь на меня.

   - Я не знаю, Иван Петрович, я и так всегда с вами, куда мне отсюда уходить? Мне хорошо.

   - Нет, нет, я так не могу жить, как с чужой, скажите, скажите, вы будете моей женой, да, да?

   - Как хотите, я к вам привыкла.

   - Ну, дайте же руку, благодарю вас, милая, я с вами буду человеком, спасибо, милая.

   И Мешков еще и еще целовал Леночкину руку и влюбленными, влажными глазами смотрел ей а лицо.

   Он рассматривал ее всю, точно он видел ее в первый раз, а она взглядывала на него из-под опущенных ресниц и конфузилась.

   Она раньше не думала о браке с Иваном Петровичем. Вопрос этот казался ей настолько отдаленным, что она никогда на нем не останавливалась. Она видела ровное и, как ей казалось, спокойное отношение к себе Мешкова и считала, что та совместная жизнь, которую они вели до сих пор, может удовлетворять их обоих.

   Теперь, когда Мешков так настойчиво заговорил о женитьбе, она чутьем поняла, что это для него нужно, и, ни минутки не колеблясь, ответила согласием.

   Это не было с ее стороны жертвой, потому что она ничего не теряла, но это и не делало ее более счастливой, потому что того чувства, которое влечет людей к браку и, наконец, делает его необходимым, у нее к Мешкову не было.

   В следующее воскресенье, на красную горку, они пешком пошли в свою приходскую церковь и обвенчались.

  

  

  

   С внешней стороны жизнь Мешковых изменилась мало. Так же, как и прежде, они ютились в тех же двух маленьких комнатах, занятый каждый своим делом, так же жили каждый в своей половине и даже так же, по старой привычке, говорили друг другу "вы".

   Через несколько месяцев Леночка заметила, что она беременна.

   Сначала она отнеслась к этому довольно безразлично и даже несколько досадовала на свои недомогания; но чем дальше, тем больше она стала свыкаться со своим положением и радоваться ему.

   Когда, па пятом месяце, она почувствовала в себе сначала еле заметное, потом все более и более сильное движение ребенка, она вся безраздельно ушла в новое для нее, счастливое чувство эгоистического материнства, н ни о чем, кроме него, этого маленького её собственного "его", она не могла и не хотела думать.

   Отнимая у работы и сна урывки времени, она, прячась от мужа, шила ребенку приданое, разные свиваль-нички и распашонки, которые она аккуратно складывала в своем шкапу и каждый день перебирала и пересчитывала.

   Ей казалось, что она уже знает своего ребенка, и когда, сидя без работы, она слышала в себе его движения, она относилась к нему как к живому существу и уговаривала его: "Сейчас пересяду, не буду давить, маленький, бедненький мой".

   И она вставала со стула, расправлялась и делала несколько шагов по комнате, пока ее "маленький, бедненький" не затихал.

   Мешков молча и внимательно следил за переживаниями своей жены. Он не мог уловить всех оттенков ее внутренней жизни, но он видел ее сосредоточенно-радостное настроение и невольно им заражался.

   К этому у него примешалось еще чувство некоторого самодовольства, пожалуй, даже гордости от сознания того, что он семейный человек, "совсем как все".

   В начале великого поста Леночка родила действительно маленького, слабенького мальчика.

   Несмотря на все старания матери, он почти не брался за грудь, пожил шесть дней и тихо угас. Для Леночки это было первое в жизни ужасное горе.

   Когда, четыре года тому назад, она хоронила отца, она плакала и жалела его и себя, но то было горе внешнее, и она скорее сознавала, чем чувствовала свою потерю; теперь же это горе было ее собственное, физическое, и оно настолько ею овладело, что привело ее к состоянию, близкому к исступлению.

   Глядя на лежащего в гробике ребенка, она чувствовала физическое страдание и целыми часами с остановившимися глазами смотрела на головку, на микроскопическую ручку с неровными прозрачными ногтями и застывала в одном положении, пока Иван Петрович не подходил к ней и силой не уводил ее в свою комнату.

   Через два дня Мешковы отвезли гробик на кладбище и похоронили.

   Было ясное, морозное утро. По улицам, задорно покрикивая, катились извозчичьи сани; звонил двухэтажный неуклюжий вагон конки; ежась от холода, бодро пробегали пешеходы, увидав гробик, снимали шапки и крестились.

   Леночка ни на что не обращала внимания и. только, заметив, что ее рука, придерживающая гробик, начинает застывать, подумала, что холодно "ему", "маленькому, бедненькому", и накинула на него уголок своей шали.

   Когда на кладбище могильщики стали засыпать могилу и на крышку гробика с глухим шумом упали крупные колмыжки замерзшей глины, она вскрикнула: "Тише, тише, ушибете", - и так рвалась вперед, что Ивану Петровичу пришлось силой удержать ее за руку.

   - Из-под низу бери, тут земелька помягче будет, - сказал один из мужиков, не поднимая головы, и, сильным движением лопаты раскопнув кучу, стал осторожно струшивать в яму размельченную землю.

   Леночка ни за что не хотела уходить, пока не засыпали всю могилу, и сама голыми руками поправляла смешанные со снегом комья земли и выравнивала холмик.

   - Весной еще оправить придется, а сейчас больше нельзя, земля мерзлая, еще садиться будет, - сказал мужик, обходя в последний раз могилу и постукивая лопатой по буграм насыпи.

   - Теперь за работу пожалуйте.

   Иван Петрович расплатился, посадил Леночку на извозчика и повез ее домой.

  

  

  

   В двух маленьких комнатках в Кривоарбатском переулке стало пусто.

   Что-то у них улетело. Хотя это что-то почти не жило и только скользнуло по жизни Мешковых, но вместе с ним они потеряли то, что одно могло их прочно спаять и одухотворить их бедный, полуневольный союз.

   С смертью этого "маленького, бедненького" существа у них пропала надежда, которая поддерживала их столько месяцев и пропала навсегда.

   Мешков не знал, что Леночка случайно слышала его разговор с доктором, который приехал после смерти ребенка и сказал ему, что ребенок родился слабый, нежизнеспособный.

   - Такие дети рождаются обыкновенно или от расслабленных стариков, или от хронических алкоголиков, а вы, насколько я знаю, ни то, ни другое.

   - Да, да, я давно ничего не пью,- замялся Иван Петрович и тут же решил навсегда скрыть этот разговор от Леночки, потому что слишком ужасно было для него сознание того, что он виновник ее страданий и чуть ли не убийца этого воскового мальчика, лежавшего на столе в соседней комнате.

   "Какой я семьянин,- подумал он с отвращением к самому себе,- тоже вздумал семьей обзавестись, как люди, а оказывается, что я и не человек, даже отцом быть не могу".

   С этого момента он уже не мог смотреть на мертвого ребенка и избегал заходить в комнату, где он лежал.

  

  

   На другой день после похорон Мешков пошел на службу, но, не дойдя до правления, завернул в трактир и потребовал водки.

   На этот раз, после двухлетнего перерыва, запой проявился страшно бурно и держался больше двух недель. Глотая стакан за стаканом, он скоро захмелел и начал угощать какого-то попавшего ему под руку оборванца за то, что тот вовремя подал ему зажженную спичку.

   В трактире он просидел, пока его не вывели за дверь, а к вечеру он уже валялся на голых вонючих нарах в ночлежном доме на Хитровом рынке.

   Так он и провел все время до вытрезвления.

   Не дождавшись мужа ни к обеду, ни к ночи, Леночка сразу поняла, что с ним случилось, и в первое время отнеслась к его исчезновению совершенно безучастно. Ее собственное горе было настолько глубоко, что какие бы новые удары на нее ни сыпались, она бы ничему не удивлялась и даже не сознавала бы их.

   В первые дни она застыла в каком-то столбняке и даже не плакала.

   Она так же, как и раньше, работала, ела, ложилась и вставала, но все это она проделывала совершенно бессознательно, не отдавая себе никакого отчета в своих поступках.

   Ее угнетала пустота. Пустота не внешняя, а внутренняя.

   С потерей ребенка для нее пропал весь смысл жизни, и она чувствовала себя на земле лишней и ненужной.

   Судьба показала ей уголок счастья, на минутку дала ей насладиться глубокими переживаниями материнства и одним ударом отняла у нее все, не оставив ей впереди даже и надежды.

   Несколько раз ей приходила в голову мысль о самоубийстве, но она не останавливалась на ней, отчасти из-за чувства религиозности, а главное, потому, что для этого надо было что-то делать, предпринимать, а делать она ничего не хотела, потому что не стоит. "Все равно,- отвечала она себе на все свои мысли, как бы они ни были безнадежны, и в этом "все равно" сосредоточивалась теперь вся ее жизнь.

   На другой день после исчезновения Ивана Петровича вечером кто-то постучался в ее дверь.

   "Неужели Иван Петрович?" - подумала она, вставая и идя отпирать.

   - Позвольте к вам взойти, Елена Ивановна?--узнала она голос Сомова. - Только позвольте шубу отряхнуть здесь в коридоре, она вся в снегу.

   - Ничего, повесьте ее тут на крючке,- ответила Леночка, протягивая руку за шубой, чтобы ему помочь.

   - Нет, не беспокойтесь, я сам.

   Повесив шубу, Сомов стал протирать носовым платком пенсне. Надев его на нос, он подошел к хозяйке и протянул ей руку.

   - Здравствуйте, Елена Ивановна, я слышал о вашем горе, вы похоронили ребенка, но дело не в том, я заехал спросить вас, где Иван Петрович? Его второй день на службе нет, неужели сорвался? Ах, как жаль. Ведь сколько времени крепился, я уж думал, что вы его навсегда исправили. Как хорошо по службе шел. На днях как раз ему должно было выйти повышение, а теперь не знаю, как бы не потерял место совсем. Я попробую солгать, что он болен, найму за него какого-нибудь временного писца. Ведь, главное, то ужасно, что не знаешь, сколько это будет длиться, а найти его нет никакой возможности, пока он сам не придет.

   - Садитесь, что же вы стоите,- сказала Елена Ивановна, подходя к столу и пододвигая Сомову стул.

   Сомов сел у стола против хозяйки и при свете лампы посмотрел на ее лицо. Он не видал ее около шести месяцев и поразился изменением выражения ее лица.

   Вместо прежней хорошенькой полудевочки, вечно конфузящейся и прячащейся, на него смотрели глубокие, остановившиеся глаза измученной горем женщины, и на углах рта резко вырисовывались строгие, опущенные книзу углы - признаки пережитых скорбей.

   Такие же скорбные уголки Сомов видел у своей жены, когда она лежала в гробу.

   - Он ушел вчера утром, мы похоронили ребенка третьего дня, а вчера он пошел на службу и пропал,- сказала она, и уголки рта задрожали.

   - Сколько же дней прожил ваш ребенок? - спросил Сомов, меняя разговор.

   - Шесть дней только, он родился слабенький, я сразу почувствовала, что он не жилец. Он все спал и кричал-то мало.

   - Отчего бы это? Кажется, вы такая здоровая, цветущая, нельзя подумать, чтобы у вас был бы слабый ребенок, - заметил Сомов, не сознавая, что бьет ее в самое больное место. - Может быть, это оттого, что это первый ребенок, это иногда бывает, - хотел он понравиться, видя, что уголки опять задрожали.

   - Нет, уж, видно, первый и последний, - не удержалась Леночка, - другой раз я этого не переживу.

   Большие глаза замигали, и вдруг она истерически зарыдала. Сомов совершенно растерялся, кинулся за водой, послал своего извозчика в аптеку за валерьяновыми каплями и метался, не зная, что делать. Он положил ее на кровать и то уговаривал ее выпить еще глоток воды, то мочил ей голову и грудь, то брал ее руку и гладил ее, а она билась в судорожных рыданиях и не могла остановиться.

   Когда первый приступ прошел, она сквозь слезы сказала: "Мне легче плакать, это в первый раз",- и опять спряталась в подушку и зарыдала.

   - Боже мой, как мне стыдно перед вами, - сказала она, когда извозчик привез капли и Сомов, налив в рюмку нужное количество, бережно ей их подал. - Я не ожидала, что это со мной будет, я думала, что я и плакать разучилась. И в каком я виде, вся растрепалась, ах, как мне стыдно,- вдруг хватилась она, поправляя распустившиеся волосы и застегивая ворот.

   - Напротив, я счастлив, что это случилось при мне, что я хоть чем-нибудь мог быть вам полезен. Пожалуйста, не извиняйтесь, ведь мы старые друзья. Я по себе знаю, как слезы иногда облегчают, я ведь жену потерял три года тому назад.

   - Да, мне говорил Иван Петрович, но он вас тогда еще не знал.

   - Мы познакомились с ним как раз после этого. Она скончалась от воспаления брюшины, у нее был выкидыш на третьем месяце. - Сомов опустил глаза и стал разглядывать свои пальцы.- Елена Ивановна, позвольте мне по старой дружбе вас спросить, только не обижайтесь, ради бога, вы не нуждаетесь в деньгах, ведь у вас были расходы, при вашем ограниченном заработке...

   - Нет, благодарю вас, у меня здесь довольно много работы приготовлено, я обойдусь.

   - Ну, так дайте мне вашу работу, а я завтра пришлю вам расчет.

   - Спасибо, Дмитрий Леонидович, я хотела сама завтра идти в правление.

   - Нет, нет, дайте, я вам все устрою сам, зачем вам беспокоиться.

   И Сомов вместе с Леночкой стал пересчитывать и свертывать готовые исписанные листы.

   - Я и новую работу пришлю с посланным,- сказал он, прощаясь,- а вы не слишком отчаивайтесь, все в мире проходит, нельзя так безнадежно смотреть на жизнь. Правда, вам очень тяжело, но возьмите себя немножко в руки, не падайте духом.

   На другой день Сомов не послал посланного, а деньги завез сам. Этот раз он даже не снимал шубы, а только забежал и пожал ей руку.

   Хотя Елена Ивановна ни минуты не забывала своего горя и все так же безнадежно смотрела на свою жизнь, все-таки дружеское сочувствие совершенно чужого ей человека ее поддерживало и немножко изменило течение ее мыслей.

   Она с мучительным стыдом вспоминала, как вчера она валялась на кровати с распущенными волосами. Как он прикладывал ей к голове и к груди намоченный водою платок (его платок с большими белыми метками был до сих пор у нее), и эти воспоминания незаметно отвлекали ее мысли в другую сторону и давали ей минутами опомниться от своего горя.

   На девятый день она ходила на кладбище, разыскала запорошенную свежим снегом могилку и отслужила панихиду.

  

  

  

   Мешков пришел домой вечером и взошел прямо в свою комнату. Леночка узнала его шаги и только спросила через стенку:

   - Иван Петрович, вы?

   - Я,- ответил он, подошел к двери и запер ее на крючок.

   На другое утро Леночка постучалась ему в дверь и, как прежде, не глядя на него, в щелку передала ему стакан чая.

   Ему мучительно стыдно было показаться перед ней, и он, насколько мог, оттягивал минуту свиданья и объяснения.

   К двенадцати часам он пошел в правление, уверенный в том, что его место уже занято другим и что ему от службы отказано.

   К нему вышел Сомов, сделал ему строгий выговор и велел приходить на службу на другой день с утра. Дома жена его встретила без всяких укоров, и это было для него гораздо больнее, чем если бы она стала его упрекать. Он начал было, как виноватый ребенок, божиться ей, что он больше никогда не будет пить, но по ее глазам он увидел, что она не может ему поверить, и потупился.

   Через три месяца Мешков опять запил, пропил на этот раз все свои носильные вещи и лишился места.

   Больная воля, расшатанная потерей веры в себя и самоуничижением, ослабевала с каждым разом все больше и больше. Чем больнее было ему смотреть на грустное, кроткое лицо убитой жены, со скорбными складками у рта, молчаливо и покорно несущей свой крест, тем чаще и тем навязчивее захватывала его предзапойная тоска, от которой он не видел спасения.

   Он уже потерял способность бороться и дошел до того ужасного состояния, когда человеку остается единственное утешение: чем хуже, тем лучше.

   Скоро действительно это "чем хуже" дошло до предела.

   Иван Петрович потерял почти совсем способность работать, и, несмотря на усиленный труд, Елена Ивановна не могла одна содержать себя и его.

   Пришлось распродать все, что было можно, и перебраться в грязный угол в Проточным переулок.

   Благодаря лишениям физическим и нравственным, здоровье Елены Ивановны стало расшатываться. Она стала кашлять, и все чаще и чаще невыносимые головные боли стали приковывать ее к постели на несколько дней. Она работала через силу, и бывали случаи, когда она бывала не в состоянии сама относить в правление свою работу. В один из таких дней она написала Сомову, жалуясь на болезнь и прося прислать к ней человека за получением ее работы п, кстати, прислать новую.

   Сомов вместе с посланным попросил съездить к ней врача, знакомого, который явился к ней от его имени и внимательно ее исследовал. Он нашел в ней острое малокровие и предрасположение к чахотке. На другой день она получила от Сомова городское письмо. Он извинялся за свое вмешательство в ее частную жизнь, сообщал ей, что врач находит причину ее болезни главным образом в плохом воздухе, которым она дышит круглые сутки, и умолял ее, в виде одолжения для себя, согласиться работать днем на его квартире, тем более что у него есть пустая, совершенно не нужная для него комната и что она ему помешать не может, так как он целый день на службе, а ей к нему ходить близко и удобно. Таким образом, она хоть половину дня будет дышать хорошим воздухом.

   Елена Ивановна в коротком письме поблагодарила и отказалась наотрез.

   Это было в один из периодов вытрезвления Мешкова, когда он, лежа на постели, мучительно каялся и снова и снова давал себе слово приняться за работу. Видя к руках Леночки письмо, он спросил, откуда оно, и она, ни слова не говоря, передала ему.

   - Что же вы ему ответили? - спросил он, прочтя.

   - Ответила, что благодарю его и буду работать, как прежде, дома.

   - Отчего же вам не согласиться? Правда, у него очень хорошо, он хороший, а? что?

   - Что вы, Иван Петрович, как это можно, к одинокому мужчине ходить в дом. Какой он ни хороший, а нельзя мне. Точно я от мужа бегаю. Оставьте, Иван Петрович, не говорите.- И она резко отвернулась и принялась за работу.

   Мешков продолжал лежать и, глядя на ее согнутую над столом спину и затылок, задумался. Ему вспомнилась вся его жизнь с Леночкой, начиная с первого дня знакомства, счастливые, полные надежды дни их совместной добрачной жизни, потом брак, радость ожидания ребенка, потом его смерть и после этого ужас, ужас, все хуже и хуже. "И вот довел ее теперь до того, что она не нынче-завтра совсем сляжет в чахотке, и все я, все я это сделал. Хотел спасти от тетушки - вот и спас. А развод, вдруг мелькнула у него в голове давно забытая мысль, ведь я тогда еще дал себе слово ее освободить от себя. Даже если я не буду пить, разве я могу дать ей счастье? Она не любит меня как мужа, она только терпит меня, и я даже жить с ней не смею, потому что "от хронических алкоголиков дети не живут", вспомнил он слова доктора.

   "И тогда она будет работать у Сомова и, пожалуй, жить будет у него, - ведь он хороший.

   Вот он мог бы сделать ее счастливой. Это не то, что я.- И он опять взглянул на ее вьющийся белокурый затылок.- А может быть, она и сейчас его любит?

   Нет, нет, иначе она не показала бы мне его письма. Она не любит его, а когда она будет у него работать и видеть его каждый день, тогда полюбит непременно, и он ее полюбит, ее нельзя не полюбить.

   И прекрасно, пусть живут, а я не нужен, пора мне уходить, пора.

   Завтра с утра пойду в консисторию хлопотать о разводе".

   Он вспомнил, что пропил все свое платье и что, кроме оборванного пальто, у него ничего не осталось, но решил все равно идти в опорках, как есть.

   "Скажу, что я нищий, может быть, скорее пожалеют. Да, да, так и поступлю, я должен так поступить, развязать ее, это будет честно, честнее, чем жить теперь на ее содержании, ее кровью питаться. Вот она работает, а я лежу, не могу за перо взяться, руки трясутся.

   Другая давно бросила бы такого мужа, ушла бы, а она еще бережет меня, поит, кормит, хорошая она. Не скажу ей ничего, пойду устрою все, а когда готово будет, принесу ей - и прощай, Леночка, будь свободна и счастлива.

   А мне на Хитровке место найдется".

  

  

  

   В один из следующих дней, утром, Иван Петрович пошел в духовную консисторию. В дверях его встретил внушительного вида швейцар и строго спросил:

   - Тебе кого нужно?

   - Мне насчет развода узнать, - замялся Мешков.

   - А ну проходи, сядь тут на лавочке, подожди,- это тебе к секретарю нужно.

   Иван Петрович взошел и, придерживая фалды пальто, скромно сел на указанное место.

   - Ты что же, от кого-нибудь пришел сюда? - спросил швейцар, садясь на стул и закуривая папироску.^

   - Нет, я сам, мне самому развод нужен с женой.

   - Тебе? Что же это ты вздумал на старости лет. Или жена балуется? - И он внимательно еще раз с ног до головы оглядел Мешкова.

   - Нет, нет, напротив, мне просто надо, просто так надо, а, что? - замялся он.

   - Н-да, просто так, нет, брат, тут просто ничего не бывает, а у тебя что же, поверенный есть?

   - Нет, а разве нужно поверенного? а, что?

   - А то как же, что же ты думаешь, пришел попросил, да и готов, развели. Как же, этак многие, пожалуй, развелись бы. А денег у тебя много?

   - Нет, денег у меня нету.

   - Хорош. Да тебя тут и слушать никто не станет. Поди, пожалуй, я сведу тебя к секретарю, поговори с ним. Иди за мной. Да вряд ли толк будет.

   Пройдя через несколько комнат, швейцар указал Мешкову на сидящего за столом сухощавого чиновника с бритыми усами и бородой и через огромные синие очки рассматривающего какие-то бумаги.

   - Вот это он и есть, подойди к нему и скажи, что нужно.

   Иван Петрович подошел и молча остановился у стола.

   - Вам что? - спросил секретарь, не подымая головы.

   - Я к вам насчет развода, - начал Иван Петрович.

   - Какого развода? Чьего? - И он взглянул на Мешкова.

   - Я сам хотел бы развестись.

   - Вы, а у вас поверенный есть?

   - Нет.

   - А дело уже начато?

   - Нет, я хотел бы начать, для этого и пришел сюда, что? а?

   - Ну, вот что я вам скажу, милостивый государь. Здесь люди занятые, вы видите, сколько тут дела, - и он показал на бумаги, - а вы приходите беспокоить нас совершенно понапрасну. Если вам угодно вести дело о разводе, то ведь это не так просто делается, надо исполнить все формальности, тут многое нужно; когда у вас все будет готово, тогда пожалуйте к нам, а сейчас нечего нас беспокоить, до свиданья-с.

   - Но позвольте, -- взмолился Мешков, - я и пришел к вам, чтобы узнать, что для этого нужно, а?

   - Что нужно? спросите поверенного, он вам объяснит, что нужно, а нам некогда всякому втолковывать. До свиданья-с. Подайте прошение, тогда и рассмотрим.

   И секретарь стал с решительным видом перелистывать бумаги.

   Постояв минутку и видя, что ему тут больше нечего делать, Мешков повернулся и вышел опять в швейцарскую.

   - Позвольте с вами поговорить,- робко спросил он₍ садясь на прежнее место.

   - Ну что, отчитал? К нему с голыми руками не подходи. Тут, брат, такса. Тут и поверенные-то и то только свои допускаются. А чужой тоже... не сразу. Перед ним не такие, как ты, кланяются.

   - Ну, что же мне делать, а?

   - Вот что, так и быть, я тебя научу. Ступай к поверенному и переговори. Я тебе адрес дам. Скажи ему, так-то и так-то, то-то мне нужно. Он тебе и объяснит все. Только без денег и там ничего не сделаешь, готовь деньги.

   - А сколько?

   - Ну это он тебе сам скажет, может быть, с тебя, по бедности, и подешевле возьмет. Иди ты к Турскому, Большая Никитская двадцать. Ты его, пожалуй, сейчас застанешь. Скажи, от секретаря консистории Петра

   Семеновича, а то ие примет. Обо мне ничего не говори, что я тебя научил. Понял?

   Иван Петрович поблагодарил и пошел к адвокату. Взойдя по лестнице на третий этаж и разыскав на двери карточку, он позвонил.

   Вышла горничная. Узнав, что посетитель пришел от имени секретаря консистории, она попросила его в приемную, и сейчас же к нему вышел молодой, франтовато одетый присяжный поверенный Турский.

   Попросив Ивана Петровича сесть и узнав в чем дело, он глубокомысленно протянул "тэк-с" и закурил папироску.

   - Тээк-с, - повторил он протяжно,- наш закон, изволите видеть, предусматривает четыре случая, четыре повода, так сказать, к нарушению брака: первый, изволите видеть, смерть одного из супругов.- И он отогнул один палец на левой руке. - Второй - безызвестная отлучка, опять-таки одного из супругов, в течение пяти лет, - и он отогнул второй палец,-третий-неизлечимая болезнь и четвертый - прелюбодеяние. Вот этими четырьмя поводами исчерпывается наше законодательство относительно развода. - И он разогнул все четыре пальца. - Вы следите? Итак, дальше, так как первых трех поводов, если их нет, создать искусственно нельзя, то на практике обыкновенно принято прибегать к последнему поводу, то есть к прелюбодеянию, которое большею частью создается искусственно. Это делается, собственно говоря, очень просто. Изволите видеть-с: инсценируется картина измены. Простите, я еще не доложил вам, что в данном случае одна из сторон принимает вину на себя. Впоследствии эта сторона лишается права снова вступать в законный брак, но это не важно, и по большей части обходится. При некоторой протекции со временем обе стороны могут снова вступать в брак. Таким образом, вы мне должны сказать, на чьей стороне будет вина. На вашей? Прекрасно, значит, инсценируется картина измены с какой-нибудь посторонней женщиной, и в это время, то есть во время акта измены (закон требует, чтобы он был действительно совершен), входят, как бы нечаянно, заготовленные заранее свидетели. Ну, вот и все. Такую женщину, которая бы не дорожила своей репутацией, вы всегда можете найти, а свидетели могут быть кто угодно.

   Затем назначается увещание сторон духовным лицом, судоговорение, и затем уже, в зависимости от добытых данных, постановляется то или другое решение консистории. Вот и все, ясно?

   Иван Петрович слушал и только моргал.

   - Вы курите? Позвольте предложить вам папироску,- сказал адвокат, протягивая Мешкову серебряный нарядный портсигар.

   - Благодарю вас, я понимаю, но вот денежный вопрос меня интересует, - сколько это может стоить? а? что?

   - Да, вот этот вопрос довольно серьезный. Обыкновенно за развод, изволите видеть, со всеми хлопотами, до создания повода включительно, мы, адвокаты, берем (он замялся) от пятисот до тысячи рублей. Но с вас... вы ведь небогатый человек? - спросил он, взглянув на его пальто и поджатые под стул ноги в опорках. - С вас я могу назначить, ну, рублей триста, двести пятьдесят, но меньше уж никак нельзя. Здесь есть некоторые обязательные расходы, ведь я не один работаю, придется поделиться, так что из этой минимальной суммы мне лично почти ничего не остается. Вы можете располагать такими деньгами?

   "Чего это Петр Семенович вздумал ко мне какого-то оборванца прислать, стало быть, пронюхал у него деньги, он зря не пришлет",- подумал он, замолчав.

   Иван Петрович, чувствуя на себе испытывающий взгляд адвоката, заерзал на стуле и покраснел.

   С первых же слов его он понял всю нелепость и безнадежность своей затеи и теперь только подумал о том, как бы ему поскорее удрать от этого изысканного, вежливого господина, угощавшего его папиросками и со вкусом читающего ему отвратительную лекцию разврата и двойного узаконенного обмана. Кроме того, ему было совестно, что он залез в эту роскошную приемную, не имея не только двухсот пятидесяти рублей, но и двухсот пятидесяти копеек.

   - Благодарю вас, - повторил он еще раз, вставая, - я переговорю с женой и тогда, может быть, приду, до свиданья.

   - До свиданья-с, если решите вопрос в положительном смысле, я к вашим услугам.

   И адвокат, вежливо простившись и проводив гостя до передней, иронически улыбаясь, ушел к себе.

   "Бывают же такие чудаки", - подумал он, вспомнив удивленное выражение Мешкова и его опорки.

  

  

   Идя домой, Иван Петрович стал собирать в своей памяти впечатления этого утра и переживать свое положение.

   Откуда взять денег? Это был первый и главный вопрос.

   Он стал высчитывать, сколько он может заработать в месяц. Выходило, что при самом напряженном труде он мог бы откладывать не больше десяти рублей.

   "Стало быть, надо два года. А за это время Леночка изведется совсем. Да и выдержу ли я? Опять запью. Нет, это не годится. Попросить у Сомова. Он спросит, на что? "Развестись с женой, чтобы потом отдать ее вам", - мелькнул у него циничный, но прямой ответ, и он сразу навсегда отказался от этой мысли, чувствуя в ней какую-то нечистоплотность, - точно я продаю ему жену за двести пятьдесят сребреников. Ну как же быть, занять? украсть?"

   И он начал думать, где бы он мог украсть.

   Проходя мимо ювелирного магазина, он остановился и стал разглядывать витрину.

   "Вот взойти и взять любую вещь. Взойду, начну выбирать, ну хоть бы кольцо, потом незаметно суну его в карман и пойду. Разве попробовать? Да меня и в магазин в таком виде не впустят, - вдруг вспомнил он про свою одежду, - да я и не сумею сохранить спокойный вид, сейчас же растеряюсь и выдам себя. Нет, куда мне, я и воровать даже не умею".

   Он взглянул еще раз на блестящее серебром окно и, безнадежно махнув рукой, пошел дальше.

   "Создать законный повод, закон требует", - звучали у него в ушах слова адвоката, и он начал перебирать в своем уме перечисленные им законные поводы: прелюбодеяние, безвестная отлучка, неизлечимая болезнь, неизлечимая болезнь, прелюбодеяние, отлучка... три, какой же четвертый повод... четвертый? Смерть одного из супругов,- вдруг вспомнил он, - да, да, смерть. Вот если бы я умер, она была бы свободна, и не надо развода, не

   надо никакой грязи. Как просто: смерть - и больше ничего. Я должен умереть. Ну, что ж, если надо, так умру, умру для нее, по крайней мере, освобожу ее от себя. Пусть живет, пусть будет счастлива".

   И Мешков с готовым и, как ему казалось, твердым решением пришел домой.

  

  

  

   Человек, решившийся на самоубийство, большею частью или приводит свое решение в исполнение сейчас же, или никогда.

   Стоит только ему помедлить день или даже час, и страх смерти незаметно для него начинает направлять его мысли в другую сторону, начинает навевать ему утешения и надежды и постепенно приводит к тому, что он сначала откладывает свое намерение, пока не сделает того-то или того-то, и наконец успокаивается и забывает о самоубийстве своем.

   Слишком велика у человека жажда жизни, чтобы он мог предумышленно с ней расстаться. Нет той ужасной болезни и нет того положения в жизни, когда человек не обольщал бы себя надеждой и не ждал бы лучших времен.

   То же было и с Иваном Петровичем.

   Ему казалось, что его решение бесповоротно, но... но он хотел еще в последний раз попытаться стать на ноги, начать работать, вырваться из этой ямы в Проточном переулке и устроить Леночкину жизнь.

   "Успею всегда умереть, - думал он, - попытаюсь в последний раз, может быть, что-нибудь случится, повезет счастье, а если нет, если запью, тогда кончено. Туда мне и дорога".

   И Мешков начал усиленно работать, и, глядя на его усердие, Леночка не узнавала его и немного даже воспрянула духом.

   Через две недели он пошел сдавать свою работу (Леночка своей ему не доверяла), получил деньги и опять запил. "В последний раз, - утешал он себя,- пропью все, и прощай".

   Он еще не выдумал ни способа, ни места самоубийства, но это казалось ему настолько легким, что он над этим вопросом и не останавливался.

   В пьяном пафосе он чувствовал себя героем, жертвующим собою, и относился к самому себе с чувством умиления и гордости.

   В первые дни, когда у него еще были деньги, развязка казалась ему бесконечно далека, и, если иногда в его расстроенном мозгу мелькали мысли о близкой смерти, он на них не останавливался. "Об этом можно будет подумать после. После, придет время - и сделаю, а сейчас рано; успею, когда ничего не останется в кармане, выпью последний стаканчик и сделаю, - после".

   Когда он уже пропил деньги и начал променивать и пропивать одежду, он стал сознавать, что оттягиваемый им момент стал надвигаться, и заметался.

   Он стал лихорадочно искать, где бы ему достать еще денег на выпивку, просил кого мог, унижался перед товарищами, которых перед тем сам запаивал вином, и в первый раз в жизни стал нищенствовать.

   Так он провел еще несколько дней, шатаясь по улицам полузамерзший и голодный, собирая копейки, образуя из них пятачки, пропивая их и начиная снова.

   То, что раньше откладывалось им на неопределенный срок, на "после", теперь стало уже для него "завтра", и это "завтра" тоже каждый день откладывалось и длилось уже больше недели.

   Наступили страшные холода с метелями. Люди прятались по домам, и