Аверченко Аркадий Тимофеевич - Нечистая сила - Книги

И вот всходит он по гулким каменным ступеням, покрытым щебнем и мягкой пылью... Луна заглядывает в огромные разбитые окна, а под покрытым черной паутиной потолком бесшумные летучие мыши чертят свои причудливые узоры... А внизу мышеписки, стрекотанье, вздохи и треск - не то рассохшихся половиц, не то неотпетых человечьих костей.

Завернулся усталый путник в свой плащ, лег - и пошло тут такое, от чего волосы наутро делаются белыми, взгляд надолго застывает стеклянным ужасом...

Много всякого выползло, вышагнуло, выпрыгнуло и закружилось около путника в безумном хороводе: незакопанные покойники с веревкой на шее, вурдалаки, нежить разносортная, синие некрещеные младенцы с огромными водяночными головами и тонкими цепкими лапками, похожие на пауков, - шишиги, упыри, чиганашки - все, что неразборчивая и небрезгливая ночь скрывает в своих темных складках.

И кажется путнику, что уж нельзя больше выносить этого ужаса, что еще минутка, еще секундочка одна - и разорвется сердце от бешеных толчков, от спазма леденящего страха... Но чу! Что это? В самый последний, в предсмертный момент вдруг раздался крик петуха - предвестника зари, света, солнца и радости.

Слабый это крик, еле слышный - и куда что девалось: заметалась, зашелестела вся нечисть, вся нежить, запищала последним писком и скрылась - кто куда.

А свет разгорается все больше и больше, а петух поет все громче и громче...

Здравствуй, милый петух!

Это не тот страшный "красный петух", что прогулялся по России от края до края и спалил все живое, это не изысканный галльский шантеклер, возвещающий зарю только в том случае, если ему будут уплачены проценты по займам и признаны все долги; это и не тот петух, после пения которого ученик трижды отрекся от своего Божественного Учителя.

Нет, это наш обыкновенный честный русский петух, который бодро и весело орет, приветствуя зарю и забивая своим простодушным криком осиновый кол в разыгравшуюся в ночи нечистую силу.

Еще клубятся повсюду синие некрещеные младенцы, вурдалаки, упыри и шишиги - но уже раскрыт клюв доброго русского петуха - вот-вот грянет победный крик его!.

............................................................

А что это за нечистая сила, разыгравшаяся на Руси, - тому следуют пункты.

Аркадий Аверченко

Наваждение

Вы, которым шестьдесят лет, или даже вы, которым сорок лет, или даже вы, молокососы, которым только двадцать лет, - вы помните, как жила вся необъятная Россия совсем еще недавно?

Ну как же вам не помнить: ведь прежняя жизнь складывалась столетиями, и не скоро ее забудешь!

Каждый день вставало омытое росой солнышко, из труб одноэтажных домиков валил приветливый дымок, с рынка тащились хозяйки, тяжело нагруженные говядиной, хлебом, овощами и фруктами, - все это за рубль серебра, а если семья большая, примерно из 6 или 7 душ, - то и все полтора рубля оставляла хозяйка на грабительском рынке. Немало бывало и воркотни:

- Проклятые купчишки опять вздули цену на сахарный песок, вместо 13 с половиной дерут по 14 копеечек - мыслимо ли этакое? А к курице прямо и не приступись: шесть гривен за такую, что и смотреть не на что!

Веселой гурьбой рассыпались по городу школьники, и пока еще были 5 - 10 минут свободных до звонка - с озабоченными лицами производили покупки для своего многосложного обихода: покупали бублик за копейку, маковник за копейку, вареное яйцо за копейку, перо за копейку, - и только трехкопеечная тетрадь надолго расстраивала и расшатывала весь бюджет юного финансиста. Единственное, что служило ему утешением, - это что за те же копейки тороватым продавцом к тетради прилагалась бесплатно переснимочная картинка: картинка эта очень скоро при помощи сложного химического процесса, в котором участвовали слюна и указательный палец, занимала почетное место в углу первой страницы Малинина и Буренина.

Из всех кузниц, из всех слесарных мастерских с самого раннего утра неслось бодрое постукивание - не диво ли? Кузнецы, слесаря, медники работали! А в другом месте свистящий рубанок плотника ловко закручивал причудливую, вкусно пахнущую сосновую стружку, а в третьем месте замасленный извозчик до седьмого пота торговался с прижимистым седоком из-за медного - о, настоящего медного - пятака:

- Веришь совести, сударь мой, - сено-то нониче почем? По сорок копеек за пуд дерут оглоеды!

А в четвертом месте каменщики по постройке дома уже успели пошабашить на обед, и любо глядеть, как огромная корявая лапа, истово перекрестив лоб, тянет из общей миски ложку каши едва-едва не с полфунта весом.

А в пятом месте "грабители-купчишки", успев сделать неслыханное злодеяние - взвинтить на полкопейки цену за сахарный песок, - уже выдули по громадному чайнику кипятку ценой в копейку и уже уселись за вечные шашки со своими "молодцами" или с соседним грабителем-купчишкой.

Из окон белого домика с зеленой крышей несутся волны фортепианных пассажей, причудливо смешиваясь с запахом поджаренного в масле лука и визгом ошпаренной кухаркой собачонки, и даже полицеймейстер занят делом: приподнявшись с сиденья пролетки и стоя одной ногой на подножке, он распекает околоточного за беспорядок: у самой обочины тротуара лежит труп кошки с оскаленными зубами.

Да что там полицеймейстер? - даже городской сумасшедший, дурачок Трошка, выдумал себе работу: набрал в коробочку щепочек, обгорелых спичек, старых пуговиц и зычно кричит на всю площадь:

- А вот ягода садовая, а вот фрукта! Здравия желаем, ваше превосходительство!

Солнце парит, петухи, окруженные вечно голодным гаремом, чуть не по горло зарылись в пыль в поисках съестного - и только одни лентяи и оболтусы стрижи носятся в знойном воздухе безо всякого смысла и дела.

А в воскресный день картина была иная - помните?

Нет уж кузнечных и слесарных стуков, над городом нависла прозрачная стеклянная праздничная тишина, и тишину эту только изредка разбивает густой басистый звон колокола соборной церкви; и, пролетев над городом, звон этот долго еще стелется гудящими волнами над прозрачной, как стекло, застывшей в зное прозрачного дня речкой, окаймленной осокой и вербами...

Тихо тут, и даже терпеливый воскресный рыболов, имеющий свои виды на пескаря или ершишку, - и тот не нарушает мертвой торжественной тишины, разве что иногда звучно вздохнет от напряженного ожидания.

А в городе так празднично, что прямо сил нет: у школьников накрахмаленные парусиновые блузы топорщатся, у каменщиков кумачовые праздничные рубахи топорщатся, волосы смочены лучшим лампадным маслом, лица с утра, пока не выпито, деревянно-торжественно-благоговейные, и даже праздничный полицеймейстер в парадном праздничном мундире накрахмален вместе с лошадью, кучером и пролеткой.

Сегодня он не ругается, только что у обедни благоговейно приложился к кресту и к руке отца протопопа - шутка ли?

А девушка из зеленого домика ради праздника, вместо гамм и упражнений, разрешила себе не только "Молитву девы", но даже кусочек "Риголетто". А юная сестра ее с томиком Тургенева в руке тихо и чинно шагает в тенистый городской сад, и золотая коса, украшенная пышным лиловым бантом, еще больше золотится и сверкает на летнем воскресном солнце, а лицо - под полями соломенной шляпы - в тени, и такое это милое девичье русское лицо, что хочется нежно прильнуть к нему губами или просто заплакать от тихой сладкой печали и налетевшей откуда-то тоски неизвестного, неведомого происхождения.

В трактире Огурцова душно, накурено, пахнет пролитой на прилавок водкой и прокисшим пивом, но весело необыкновенно!

Гудит машина, и весь рабочий народ, как рой пчел, сгрудился около прилавка и за столиками, уставленными неприхотливой снедью: жареной рыбой, огурцами, битками с луком, яичницей-глазуньей, ценой в пятиалтынный, и целым океаном хлеба: черного, белого, пеклеванного - на что душа потянет.

Тяжелые стаканчики толстого зеленого стекла то и дело опрокидываются в отверстые бородатые, усатые пасти... Пасти крякают, захлопываются, а через секунду огурец звучно хрустит на белых, как кипень, зубах.

Да позвольте! Как же рабочему человеку не выпить? Оно и не рабочему хорошо выпить, а уж рабочему и Бог велел.

Благословляю вас, голубчики мои, - пейте! Отдыхайте. Может быть, гармошка есть у кого? А ну, ушкварь, Вася! Расступись шире ты, православный народ! А ну, Спирька Шорник, покажи им где раки зимуют - не жалей подметок, жарь вовсю, Фома Кривой за целковый новые подбросит. Эх, люди-братие! Поработали вы за недельку - так теперь-то хоть тряхните усталыми плечами так, чтобы чертям было тошно! Эй, заворачивай-разворачивай! Ой, жги-жги-жги, говори!!

Пляшет Спирька, как бес перед заутреней, свирепо терзает двухрядку Вася, так что она только знай поеживается, да хрюкает, да повизгивает, а из собора, отстояв позднюю обедню, важно бредет восвояси купец с золотой медалью на красной ленте у самого горла под рыжей бородой. Не менее важно рядом с ним вышагивает кум-посудник, приглашенный на рюмку смородиновки и на воскресный пирог с рыбой, вязигой, рисом, яйцами - с чертом в ступе...

Праздничные сумерки тихо опустились над притихшим городом...

В садиках под грушей, под липой, под кленом кое-кто пьет вечерний чай с вишневым, смородиновым или клубничным вареньем; тут же густые сливки, кусок пирога от обеда, пузатый графин наливки и тихий усталый говор... Через забор в другом садике наиболее неугомонные сговариваются насчет стуколки, а поэтичный казначейский чиновник сидит на деревянном крылечке и, вперив задумчивые глаза в первые робкие звезды, тихо нащипывает струны гитарные...

Тесс... засыпает городок. Пусть: не будите, завтра ведь рабочий день.

Так вот и жили мы - помните?

Даже вы, двадцатилетние молокососы - нечего там - должны это помнить...

* * *

И вдруг - трах-тара-рах! Бабах!!!

Что такое? В чем дело? Угодники святые!

Кто это перед нами стоит, избочась и нагло поблескивая налитыми кровью глазами? Неужели ты, Спирька Шорник? Владычица Пресвятая, Казанская Божья Матерь!! В чем же дело?

- А у том, собственно, - цедит сквозь зубы пренебрежительный Спирька, - что никакой Владычицы, никакой Казанской и нет, и все это был один обман и народ ная тьма. А есть Циммервальд и есть у нас один вождь красного пролетариата, краса и гордость авангарда мировой революции - Лев Давидович Троцкий! Отречемся от старого ми-и-ра...

Вот тебе и пирог с вязигой!

Было праздничное богослужение, народ трепетно прикладывался к кресту, а теперь взяли ни с того ни с сего и вздернули пастыря на той самой липе, под которой так хорошо пили чай со сдобными булочками, с малиновым и смородиновым вареньем.

И какое там к черту малиновое варенье, когда кислое повидло с тараканами 1500 рубликов фунт стоит.

А Спирька уже не шорник, а председатель Совдепа, назначенный самим Совнаркомом, и скоро, поговаривают, будет назначен главкомвоенмором.

Позвольте, при чем тут главкомвоенмор? А где та девушка с золотой косой и томиком Тургенева под мышкой? Помните, та, что шла воскресным утром в тенистый городской сад?

- А! Неужели не слышали? Ее вместе с отцом, председателем Казенной палаты, доставили за контрреволюцию в чрезвычайку, а когда она выразила несогласие с системой допроса избитого отца - ее, как говорит русская пословица: "при попытке бежать застрелили".

- Опомнитесь! Есть ли у вас Бог в душе!

- Говорят же вам, что декретом Совнаркома Бог отменен за мелкобуржуазность, а вместо него - не хотите ли Карла Либкнехта плюс Роза Люксембург - многие одобряют!

Да, чуть не забыл! Казначейский-то чиновник... Помните, что еще играл по вечерам на гитаре...

- Ну? Ну?!!

- Уже не играет на гитаре. Разбили гитару об голову за отказ выдать ключи от казначейской кассы.

- Кто же это разбил?

- Председатель Совнархоза.

- Это что еще за кушанье?!

- Помилуйте! Совет народного хозяйства. Всем продовольствием ведает.

- Да ведь продовольствия нет?!

- Это точно, что нет. А Совнархоз есть, это тоже точно.

Дивны дела твои, Господи. Тащила хозяйка за рубль серебра с рынка и говядину, и мучицу, и овощь всякую, и фрукту - и не было тогда Совнархоза. Волос дыбом, когда подумаешь, как по-свински жили - безо всякого Совнархоза, без Агитпросвета и Политкома обходились, как дикари какие-то... Убоину каждый день лопали, пироги, да поросенка, да курчонка ценой в полтину.

А нынче Спирька - главкомвоенмор, всюду агитпросветы и пролеткульты... У барышни, игравшей по воскресеньям "Молитву девы", рояль реквизировали, школьники, бездумно переводившие намоченными пальцами переснимочные картинки, передохли от социалистической голодухи, а купца с медалью на красной ленте просто утопили в речке за то, что был "мелкий хозяйчик и саботировал Продком".

Каменщики уже не работают, плотничьи рубанки уже не завивают прихотливых стружек, а кузнецы если и постукивают, так не по наковальням, а по головам несогласного с их платформой буржуазиата.

И не стрижи уже весело вьются, носятся над тихим городом... Имя этим новым, весело порхающим по городу птичкам иное - вороны, коршуны-стервятники. Вот уж кто питается - так на совесть!

Вот уж кому обильный Продком устроен!

Суммируя все вышесказанное, что, собственно, случилось?

В лето 1917-го приехали из немецкой земли в запечатанном вагоне некие милостивые государи, захватили дом балерины, перемигнулись, спихнули многоглаголивого господина, одуревшего от красот Зимнего дворца, спихнули, значит, и, собрав около себя сотню-другую социалистически настроенных каторжников, в один год такой Совдеп устроили, что в сто лет не расхлебаешь.

Сидел Спирька Шорник у себя в мастерской, мирно работал, никого не трогал - явились к нему:

- Брось, дурак, работу - мы тебя главкомвоенмором сделаем. Грабь награбленное!

- А ежели Бог накажет?

- Эва! Да ведь Бога-то нет.

- А начальство?

- Раков в речке кормит.

- Да как же, наша матушка Расея...

- Нету матушки Расеи. Есть батюшка Интернационал.

- Да ну! Комиссия отца Денисия!

- Ну, брат, теперь комиссия без отца Денисия. Аки плод на древе, красуется колеблемый ветром отец Денисий.

Крякнул только Спирька, натянул на лохматую голову шапчонку и, замурлыкав пророческий псалом: "Эх, яблочко... куда котишься?" - пошел служить в комиссию без отца Денисия.

Покатился.

* * *

Ну что, голубчики русские... Обокрали нас, а! Без отмычек обокрали, без ножа зарезали...

И когда при мне какой-нибудь слащавый многодумец скажет: "Что ни говорите, а Ленин и Троцкий замечательные люди..." - мне хочется спихнуть его со стула и, дав пинка ногой в бок, вежливо согласиться с ним:

"А что вы думаете! Действительно, замечательные люди! Такие же, как один из учеников Спасителя мира - тоже был замечательный человек: самого Христа предал".

Так уж если Христа, самого Бога, человек предал, то предать глупую, доверчивую Россию куда легче.

* * *

И когда снова Спирька возьмется за свои седла и уздечки, когда снова ароматная сосновая стружка завьется под рубанком плотника, когда купец будет торговать, а не плавать, как тюлень, в проруби, когда тонкие девичьи пальцы коснутся клавиш не подлежащего реквизиции рояля, и хозяйки побредут с рынка, сгибаясь не под тяжестью ненужных кредиток, а под благодетельной тяжестью дешевых мяс, хлебов и овощей, когда неповешенный пастырь благословит с амвона свое трудящееся мирное стадо, когда в воскресном воздухе понесутся волны запахов пирогов с вязигой, ароматной вишневки, когда вместо зловещего коршунья и воронья в синем, теплом воздухе снова закружатся стрижи, я скажу:

- Велик Бог земли Русской!.. Мы три года метались в страшном, кошмарном сне, и земной поклон, великое спасибо тем, которые, взяв сонного русака за шиворот, тряхнули его так, что весь сон как рукой сняло. Тряхнули так, что, как говорится, "аж черти посыпались".

Голубеет небо, носятся, как угорелые, стрижи, плывет святорусский звон колокола, и прекрасная белокурая девушка - символ новой, но вечно старой России - снова идет с книжкой в уютный тенистый сад, где ласково кивают ей зеленеющие ветви:

- Милости просим: отдохни, девушка!

Слава в вышних Богу, на земле мир, в человецех благоволение...

- Отдохни, девушка.

Ах, как мы все устали, и как нам нужно отдохнуть.

И тем нужно отдохнуть, что бежали, преследуемые, и тем, что по канавам валялись расстрелянные, и тем, что гнили по чрезвычайкам, избитые, оплеванные, униженные грязной продажной лапой комиссара.

И этим нужно отдохнуть, вот этим самым комиссарам - всем этим Лениным и Троцким, Зиновьевым, Каменевым, Луначарским, Дыбенкам, имена же их ты, диаволе, веси, и они поработали усердно и имеют право на сладкий отдых...

И отдых им один, отдых до конца дней их, до тех пор, пока огонек жизни будет теплиться в них: "Отдых на крапиве!.."

Добрые друзья за рамсом

Мы, обыкновенные люди, так уж устроены, что не любим ничего абстрактного. Нам подавай конкретное, покажи нам такое, чтобы мы могли не только пощупать собственными руками, а, пожалуй, еще и понюхать, а, пожалуй, еще и лизнуть языком: "Сладко ли, мол? Не кисло ли?"

Вот только тогда мы, действительно, всеми чувствами нашими поймем, "що воно таке".

Например, я: сколько ни читал сухих, очень дельных исторических монографий о Екатерине Второй и Потемкине - все не мог себе живо представить: что это были за люди во плоти и крови?

Сухая передача их дел и подвигов ни капельки не волновала меня и не заставляла работать мое воображение.

И представились они мне ясно, во весь рост только тогда, когда я прочитал следующие несколько строк, брошенных вскользь русским писателем.

О Потемкине... "Минуту спустя вошел в сопровождении целой свиты величественного роста, довольно плотный человек в гетманском мундире, в желтых сапожках. Волосы на нем были растрепаны, один глаз немножко крив, на лице изображалась надменная величавость, во всех движениях была привычка повелевать". И дальше: "Потемкин молчал и небрежно чистил небольшой щеточкой свои бриллианты, которыми были унизаны его руки".

То же и о Екатерине II: "...Вакула осмелился поднять голову и увидел стоящую перед собой небольшого роста женщину, несколько даже дородную, напудренную, с голубыми глазами и вместе с тем величественно улыбающимся видом... - "Светлейший обещал меня познакомить сегодня с моим народом, которого я еще не видала", - говорила дама с голубыми глазами, рассматривая с любопытством запорожцев". И дальше: "Государыня, которая точно имела самые стройные и прелестные ножки, не могла не улыбнуться, слыша такой комплимент из уст простодушного кузнеца..."

Всего несколько пустяковых штрихов - и обе фигуры стоят передо мной, как живые.

* * *

Сейчас - нет спору - в России две самые интересные фигуры - Ленин и Троцкий. И за ними еще две - Горький и Луначарский.

А как мы можем их себе представить конкретно, этих живых людей, которые ходят, говорят, едят и любят?

Не по сухим же советским сводкам, не по очередному же выступлению Троцкого в ЦИКе, не по бескровным же унылым и вялым фельетонам Горького и Луначарского.

Поэтому и отношение у нас к ним такое, как к героям отечественной сказки, происходящей в некотором царстве, в тридевятом государстве, где бесшумно и бесплотно бродят какие-то абстрактные символы.

Нет, ты возьми каркас, скелет их возьми, да обложи его мясом, да перетяни сухожилиями, да обтяни кожей, да наполни живой теплой кровью, да заставь их ходить и говорить - вот тогда я сразу представлю себе, что такое Троцкий и Луначарский.

Да моему сердцу одна пустяковая фраза Ленина, оброненная мимоходом: "Товарищ Марфушка, ты опять к столу теплый монопольсек подала? Ну, что мне с тобой, дурищей, делать?!" - скажет больше, чем целая его декларация о текущем моменте, произнесенная на съезде перед сотней партийных дураков!..

И поэтому я иногда сам, для собственного удовольствия, представляю - как они там себе живут?

Одно лицо, приехавшее из Совдепии и заслуживающее уважения, рассказывая о тамошнем житье-бытье, бросило вскользь фразу:

- С Горьким у них дружба. Луначарский по вечерам ездит к Горькому в рамс играть. Иногда и Троцкий заезжает. Выпьют, закусят... Жизнь самая обыкновенная.

Стоп! Довольно. Больше ничего не надо.

Схватываю двумя пальцами эту маленькую закорючку хвостика и вытаскиваю на свет Божий конкретную картину.

* * *

Кабинет Максима Горького. Зимний вечер.

По мягкому ковру большими неслышными шагами ходит Горький, и спустившаяся прядь длинных прямых волос в такт шагам прыгает, танцует на квадратном лбу. Руки спрятаны в карманы черной суконной куртки, наглухо застегнутой у ворота, весь вид задумчивый.

На оттоманке в углу уютно устроилась с вязаньем жена его - артистка Андреева, управляющая ныне всеми столичными театрами.

- О чем задумался? - спрашивает Андреева.

- Вообще, так... Сегодня на Моховой видел человека мертвого: не то замерз, не то от голода. И все проходят совершенно равнодушно, а многие, вероятно, думают: завтра свалюсь я, и пройдут другие мимо меня так же равнодушно. Ужас, а?

- Сегодня ждешь кого-нибудь?

- Да, Луначарский звонил, что заедет. Троцкий с заседания обещал завернуть. Кстати, у нас закусить чего-нибудь найдется?

- Телятина есть холодная, куском. Макароны могу велеть сварить с пармезаном. Рыба заливная... Ну, консервы можно открыть. Сыр есть.

- А вино?

- Вино только красное. Портвейну всего три бутылки. Впрочем, водки почти не начатая четверть, та, что на лимонной корке настоял... А! Анатолий Васильевич... Забыли вы нас: три дня и глаз не казали. Нехорошо, нехорошо.

В дверях стоял, сощурив темные близорукие глаза, Луначарский и, облизывая языком ледяную сосульку, повисшую на рыжеватом усе, усиленно протирал запотевшее в жаркой комнате пенсне.

- Холодище, - пробормотал он хрипловатым баритоном. - Я думаю, градусов 20. Мерзнет святая Русь, хе-хе. Ну, что ж нынче - сразимся? Только если вы мне вкатите такой же ремиз, как третьего дня, - прямо отказываюсь с вами играть.

- А что же ваша супруга? - любезно спросила Марья Федоровна, складывая рукоделие.

- Да приключение с ней неприятное. Так сказать: приключилось маленькое инкоммодите! Пошла вчера вечером пешком из театра - прогуляться ей, вишь, захотелось. Это при двух-то автомобилях! - в темноте споткнулась на какой-то трупище, валявшийся на тротуаре, упала и все плечо себе расшибла. Такой синяк, что...

- Какой ужас! Компресс надо.

- Не по Моховой шла? - задумчиво спросил Горький.

- Ну, где именье, где Днепр!.. Причем тут Моховая? А Лев Давидыч будет?

- Обещал заехать после заседания. А здорово, знаете, он играет в рамс. Умная башка!

- А жарковато у вас тут! Ф-фу!

- Да... Маруся любит тепло. Это у нее еще из Италии осталось.

- Анатолий Васильевич! Могу сообщить вам новость по вашей части: у нас почти весь сахар кончился.

- Отложил для вас полтора пудика. А мука как, что вчера послал, - хороша?

- О, прелесть. Настоящая крупчатка. Где это вы такую достали?

- А мне знакомые латыши спроворили. Очень полезный народ. Все как из-под земли достают. Например, любите малороссийскую колбасу?..

- Злодей! Он еще спрашивает!

- Слушаюсь! Будет. А вот и наш Леон Дрей. По гудку узнаю его автомобиль.

В кабинет вошел, молодцевато подергивая обтянутыми в коричневый френч плечами, Лев Давидыч Троцкий. На крепких бритых щеках остался еще налет тающего инея, желтые щегольские гетры до колен весело поскрипывали при каждом шаге.

- Драгоценная Мария Федоровна! Ручку. Здорово, панове! А я, простите, задержался - на пожаре был.

- Где пожар?

- На Глазовой. Эти канальи от холода готовы даже дома жечь, чтобы согреться. Я двух все-таки приказал арестовать - типичные поджигатели.

- Ну, не будем терять золотого времени, - хлопотливо пробормотал Луначарский, посматривая на золотые часы.

- Кстати, Левушка, об аресте... Помнишь, я тебя просил за того старика профессора, что сдуру голодный бунт на Петроградской стороне устроил? Выпустили вы его?

- Ах, да! К сожалению, поздно ты за него попросил. Звоню я в чрезвычайку на другой день, а его только что израсходовали. Еще тепленький.

- А, черт бы вас разодрал! И куда вы так вечно спешите. Ведь совершенно безобидный старик. Три дочери от голодного тифа скапустились. Он и того... Кому сдавать? Вам, Алексей Максимыч. Так-с. Я не покупаю. Ну, зайдем с валетика, что ли. А это как вам понравится? А это!! Хе-хе... Все пять - мои; пишите ремизы.

Вошла горничная.

- Домна спрашивает - телятину подогреть?

- Наоборот, - поднял голову от карт Алексей Максимыч. - Красное вино подогрей, а телятина пусть холодная. С огурчиком.

* * *

- Господа, пожалуйте закусить. Вам телятинки сначала, рыбки или макарон? Рюмочку лимонной! Сам настаивал, хе-хе.

* * *

Так они и живут, эти приятели, так дорого обошедшиеся России.

Город чудес

Написано Аркадием Аверченко при любезном содействии его коллеги Герберта Джорджа Уэллса, эсквайра

Получив соответствующее разрешение, компания американских миллионеров-предпринимателей выпустила на купленный за чертой города участок земли целую тучу архитекторов, инженеров и, главное, специалистов по всем отраслям предполагаемого предприятия - самым мельчайшим.

Весь участок обнесли высочайшим забором, и только на южной стороне ограды были проделаны монументальные ворота с огромной вывеской, на которой горела и сверкала всеми цветами радуги огненная надпись:

"Город Чудес".

А ниже:

"День пребывания в Городе Чудес и осмотра его стоит 5 миллионов руб. Спешите! Лучшая аттракция мира! Важно для русской "взыскующей града" души!!"

Беспрерывная адская работа кипела 3 месяца.

Наконец последняя гайка была привинчена, последний гвоздик вбит куда следует - и предприятие было объявлено открытым для широкой публики.

* * *

Беря у входной кассы билеты и платя за них жирную пачку керенок в пятьдесят тысяч, Иван Николаевич Трошкин говорил своему другу Филимону Петровичу Грымзину:

- То есть, знаешь, если бы не так дорого драли, - ни за что бы не пошел!

- Еще бы! - рассудительно поддакивал Грымзин, - этакие деньжища не жалко и заплатить.

- Чего это они нам покажут?

- Говорят тебе - Город Чудес. Значит, чудеса будут - ясно!

- Пожалуйста, сначала в контору, ваше сиятельство,

- сказал швейцар, снимая фуражку и изгибаясь в три погибели.

- Слышь ты, - толкнул локтем приятеля Грымзин.

- Чудеса, брат, уже начались. "Сиятельством" назвал.

В конторе щеголевато одетый клерк почтительно вручил им какую-то проштемпелеванную бумажку и указал на кассовое окошечко:

- Там получите деньги на расходы!

И когда кассир пододвинул им столбик золотых монет, рублей на двести, на столько же романовских и целую кучу серебряных рублей и мелочи - оба друга только промычали что-то и, боясь громко ступать по вылощенному паркету, направились к выходу.

Вдруг Трошкин застыл перед огромным, висящим на стене отрывным календарем и, не могши вымолвить слова, только головой дернул:

- Смотри!

На календаре было: "1908 год. 18 августа".

- Виноват, - робко обратился к клерку Трошкин. - Какое у нас сегодня число?

- 18 августа.

- А... год?

- Неужели не знаете? 1908-й. Тут же написано.

- Ну-ну, - покрутили головой друзья. Вышли. Ошарашенные, зашагали по городу.

По улице мчался мальчишка, оглашая воздух неистовыми воплями:

- Ин-те-рресные газеты: "Новое время", "Русское слово", "Речь"!! "Биржевка"!!

- Постой, постой! За какое число "Новое время"?

- Ясно - за сегодняшнее.

- Сколько тебе?

- Две за "Биржевку", пятак за "Новое время"!

- Ф-фу!! Зайдем-ка в кафе, почитаем. Барышня! Два кофе по-варшавски, полдесятка пирожных. Ну-ка, что они там пишут?.. Гм! Статья Меньшикова:

"Сколько раз мы уже твердили о том, что Финляндия готова предать Россию в первый же удобный момент. Еврейская левая пресса, которая спит и видит - поднять в России революцию..."

- А посмотри хронику.

- Изволь. "Его Величеству Государю императору имели высокую честь представляться представители тамбовского дворянства. Выслушав речь предводителя дворянства, Его Величество соизволил ответить: "Рад слышать, что тамбовские дворянские традиции остались неизменны". - "Увольняется в полугодовой отпуск д. с. с. Криворучко". - "Орденом Станислава 3-й ст. награждается старший советник градоначаль..."

- Буренинский фельетон есть?

- Все на своем месте.

- Кого ругает-то?

- Валерия Брюсова.

- А, брат Ваня? Каково! Времена-то какие!..

- Барышня, получите. Сколько? 75 копеек? Дороговато. Хи-хи!

Вышли. На улице их внимание привлекла масса зеленых и розовых билетиков, наклеенных на парадных дверях.

- Чего это, Ваня?

- Квартиры все сдаются. Время осеннее скоро - сам понимаешь!.. А это что за вывеска... Во, брат! "Доминик". Зайдем... А? У буфета по рюмочке... А? С пирожком, а?

У буфетного прилавка толпилось много делового народа.

- Я, - говорил один другому, - могу продать вам вагон сахару по четыре с полтиной за пуд.

- Ваня... Что же это?

- Статисты, нешто не понимаешь. Для нас все эти разговоры. Для нас поставлены. Да-с - не зря деньги содрали. Буфетчик! Пирожки-то свежие?

- Помилуйте! Вам ординарную или двуспальную, за гривенник?

- Ваня! Обедать хочу, шампанского хочу, музыки хочу! Всего хочу. Деньжищ-то у нас уйма. 498 с полтинником осталось. Это из пятисот-то, Ваня. Спервоначалу обедать, потом в театр, потом в шантан.

Вышли. Пошли к "Медведю". Пообедали. Снова вышли.

- Ваничка, голубчик мой!!! Ей-Богу, городовой стоит. Ваня, пойдем поцелуем. Не могу я видеть равнодушно. Стоит, голубчик, глазками смотрит. Гор-родо-вой!!

Не спеша приблизился городовой.

- Чего орешь зря? В участок захотел?

- Ваня... Слова-то какие: "орешь", "участок"!.. Городовой! Я протестую. Почему у вас не старая жизнь? Почему вы новые революционные порядки вводите?

Лицо городового приняло сразу новый, интеллигентно-испуганный вид.

- Что вы, мистер? Этого у нас не может быть. Помилуйте, наша фирма...

- А вон, почему на углу очередь стоит? Разве в хорошее время очередь стояла?

- Это же на Шаляпина, сэр, всегда бывала, сэр.

И тут же вызверился на проезжавшего извозчика:

- Я т-тебе покажу, дьявол желтоглазый... Не знаешь, какой стороны держаться?! Экие шалманы!..

- Барин, пожалуйте за четвертачок... Куда надо?

- Ваня! Изнемогаю от счастья. Три бутылочки шампанского мы с тобой охолостили, а я изнемогаю не от шампанского, а от радости бытия, Ваничка... Ваня, в театр бы ахнуть!..

С таинственным видом приблизился барышник.

- Билетиков у кассы не достанете. Желаете у меня? Второго ряда, вместо восьми целковых - десять только и возьму. Пожалуйте-с.

В театре Филимон Петрович снова ахнул:

- Ваня! Кто это там с хором на сцене на коленках стоит? НеужТо ж Шаляпин?! Ах, голубчик ты мой! Это значит Высочайшее-то присутствие, а? Что делается... Все, как раньше... Ах, молодчины американцы!

И с переполненным сердцем влез Ваня на стул и завопил радостно:

- Товарищи... Нет, извините, к черту товарищей... Граждане!! Жертвую от полноты чувств на американский Красный Крест сто тысяч!!

Подошел капельдинер. Снял Ваню со стула и внушительно шепнул:

- Сэр! Вы, очевидно, не рассчитали. Сто тысяч золотом, - а других денег мы не признаем! - там за оградой будут стоить миллиард вашими... Опомнитесь.

И сел Ваня на стул, и горько заплакал Ваня...

В красивую, полную пышной грезы и блеска жизнь ворвалась пошлая, тяжелая проза, и сразу потускнела вся американская позолота, и сделался жалким комедиантом стоящий на коленях актер, так великолепно загримированный Шаляпиным...

Отрывок будущего романа

(Написано по рецепту "Алой Чумы")

В тысяча девятьсот таком-то году большевики наконец завоевали всю Россию. Вне их власти остался только Крым, который и висел небольшим привеском на неизмеримом пространстве холодной и голодной Совдепии, как болтается несъедобный золотой брелок на огромном брюхе голодного, отощавшего людоеда.

Что касается окружающих государств, то они выстроили по всей границе высокую крепкую стену, напутали на гребне ее колючей проволоки и вывесили огромные плакаты через каждые пятьсот шагов:

"Вход посторонним строго воспрещается".

Совдепия была предоставлена самой себе.

Ни ввоза, ни вывоза; ни торговли, ни промышленности; ни законов Божеских, ни законов человеческих; ни наук, ни искусств...

Как человеческая голова, которую заботливая рука не стрижет, не бреет и не моет, постепенно зарастает дремучим волосом и наполняется тучей насекомых, так и бывшая Россия как-то заросла дремучими лесами, высокой травой, и в лесах и в траве развелось неисчислимое количество волков и медведей, лосей, зубров, лисиц и оленей...

Иногда стадо диких свиней смело перебегало заброшенный, запорошенный многолетней пылью, заросший маками и кашкой ржавый рельсовый путь, иногда зоркая рысь, притаившись в мрачной развалине фасада ситценабивной или бумагопрядильной фабрики, часами подстерегала серого зайчишку; орлы вили гнездо в поломанных, лишенных стекол трубах разрушенных обсерваторий... А в стенах бывшего Московского университета свила гнездо страшная шайка разбойников-китайцев, от которых трепетала вся округа.

Население разделялось на три резко обособленные касты или племени: племя совнаркомов, племя исполкомов и племя трудообязанных...

Племя совнаркомов состояло всего из одного человека: неограниченного правителя Совдепии Миши I, сына покойного неограниченного правителя Льва I, из рода Троцких. Монархический принцип вводился постепенно и так незаметно, что никто даже не почухался, когда Льва I похоронили в усыпальнице московских государей.

Племя исполкомов было нечто вроде воевод - оно правило. Каждый исполком состоял из одного человека и отчитывался только перед совнаркомом Мишей I.

Племя трудообязанных работало, сеяло хлеб, охотилось на зубров, шило одежды из звериных шкур и курило вино, за что получало от исполкомов право на жизнь и одну треть сработанного в свою пользу. Другая треть шла исполкому, третья - совнаркому Мише.

Население городов жило в землянках или юртах из оленьих шкур, остальные спали в дуплах вековых деревьев, в пещерах или просто шаталис