Аверченко Аркадий Тимофеевич - Нечистая сила

fy">   - Послушай, раб Божий, убийца... а заслужил ли ты своими деяниями сие питие усладительное. Вот давай мы это по-Божьему рассудим. Секретарь! А ну-ка читай поименно всех убиенных сим рабом Божиим!

   И стал бы читать секретарь:

   Убиты сим убийцей: Марья, Николай...

   И после каждого имени выплескивал бы я в парашу по глотку этого кваску холодненького. И сказал бы дальше секретарь мой:

   - Петр, Семен, Поликарп... Все!

   И выплеснул бы я пять глотков по числу убиенных сим человеком, и остальной квас - три четверти кувшина - вручил бы убийце:

   - На, сын мой! Вот твой остаток. Увлажняй свое пересохшее горло хоть до вечера.

   И потянулся бы Троцкий к своему кувшину.

   - Нет, постой, сын мой, - сказал бы я. - То, что в остатке будет, то и выпьешь ты, тем и увлажнишься. Читай, секретарь, имена убиенных сим - а я по глоточку отливать буду. Читай, не торопясь, каждое имечко - через минуточку, хе-хе...

   И читал бы он и читал - о, велик список убиенных сим Троцким! - а я бы медленно, по глоточку, выплескивал этот душистый холодненький квасок в парашу, в парашу, в парашу.

   А Троцкий сидел бы и смотрел да лизал бы языком свои проклятые пересохшие губы, те губы, которые в свое время шевелились, называя имена приговоренных к мукам и умерщвлению.

   Кончился бы квасок - я бы еще чего принес: пивца холодненького, альбо сельтерской воды этакий сифонище притащил. Назовет секретарь имечко, а я сифончик давану, оттуда струйка - порск! Назовет, а я - порск! А другой убийца сидит рядом, душистый квасок попивает, а у Троцкого и горло, и пищевод, как кора сухая, покоробившаяся, а желудок, как высохший пузырь, стянулся, да нет ему водички, ибо текут, текут имена - десятки, сотни, тысячи имен убиенных - и так до скончания века его...

   - Это страшно... - прошептала блондинка, проведя языком по запекшимся губам, и поспешно проглотила чашку полуостывшего чаю.

   А на диване, в глубине столовой, сидел никем не замеченный доселе офицер, только что вернувшийся с фронта, сидел, закинув голову на спинку дивана, и молчал.

   Когда же старичок окончил свой тихий елейный задушевный рассказ - встал с места офицер и вошел в светлый круг, образуемый настольной лампой.

   - А-а, - сказала худощавая дама, - а мы и не знали, что вы тут. Ну, теперь ваша очередь. Что бы вы с ним сделали, с Троцким? Воображаю, какой ужас вы придумаете!..

   Резко освещенный лампой офицер неопределенно усмехнулся.

   - Видите ли, господа... Если бы вместо этого стола было изрытое окопами поле и вместо этой бутылки рома были бы неприятельские укрепления, а там, где стоит кекс, - наша батарея, спрятанная за эту вазу с вареньем, изображающую наши окопы, - то тогда вы бы ясно представили, что бы я делал: я бы сначала обстрелял Троцкого, укрывающегося в этом укреплении, а потом, после артиллерийской подготовки, бросился бы со своими солдатами вперед и энергичным штыковым ударом...

   - Да вы не то говорите! Я спрашиваю, что бы вы сделали, если бы Троцкий попался вам в руки?

   - Боюсь, что в бою, в этой суматохе я пристрелил бы его, как бешеную собаку.

   - Ну, да - мы это понимаем; а если бы он без боя очутился в ваших руках?

   Глаза офицера сверкнули и засветились, как две свечки.

   - Так я бы его тогда, подлеца, в суд!..

   - Как в суд? В какой суд?

   - А как же?.. Ежели он виновен - надо его в суд! Пусть судят.

   Молчание сгустилось, нависло, нагромоздилось над присутствующими, как насыщенная электричеством густая туча.

   И только через минуту пышная блондинка пролепетала растерянно:

   - Какое странное время; у штатских такая масса воинственной кровожадности, а военные рассуждают, как штатские!

  

   Это я не выдумал.

   Это мне рассказал один приезжий из Петербурга.

   И произошло это в Петербурге же, в странном, фантастическом, ни на что не похожем городе...

   Только в этом призрачном городе тумана, больной грезы и расшатанных нервов могла родиться нижеследующая маленькая бредовая история.

   Ежедневный большой прием у большевистского вельможи - Анатолия Луначарского.

   Время уже подползало к концу приема, когда наступают сумерки, и у вельможи от целой тучи всяких просьб, претензий, приветствий и разного другого коммунистического дрязга опухает голова, в висках стучат молоточки, в глазах плывут красные кружки, и смотрит вельможа на последних просителей остолбенелыми, оловянными, плохо видящими и соображающими очами, по десяти раз переспрашивая и потирая ладонью натруженную голову.

   Уже представилась вторая подсекция красной башкирской коммунистической ячейки, уже, стуча сапогами и переругиваясь, вышли из кабинета представители мор-продкома Центробалта.

   - Ф-фу, кажется, все - выпустил, как паровоз, струю воздуха смертельно утомленный Луначарский.

   И вдруг в этот момент в сумеречном свете около кафельной печи завозились две серые фигуры и двинулись разом на Луначарского.

   - Кто вы такие? - испуганно спросил Луначарский. - Что нужно, товарищи?

   - Так что, мы насчет березовых дров, - ответили серые фигуры. - Это дело нужно разобрать, товарищ.

   - Какие дрова? Что такое?..

   - Березовые, понятное дело. Бумага на реквизицию выдана Всеотопом - нам, а они свезли самую лучшую березу, а нам говорят - вам осталась сосна. Нешто этой сыростью протопишь?..

   - Кто свез лучшую березу?

   - Как кто? Трепетун.

   - Да вы-то кто такой?

   - Я от Перпетуна.

   - А этот товарищ кто?

   - Говорю же вам: Трепетун. Мы вот и пришли, чтобы вы нас, как говорится, разобрали.

   Луначарский потер рукой пылающую голову и несмело повторил:

   - Расскажите еще. Яснее.

   - Да что ж тут рассказывать; раз Всеотоп выдал реквизиционную квитанцию Перпетуну, так при чем тут Трепетун будет захватывать лучшую березу? Нешто это дело? Не Трепетуний это поступок.

   Луначарский уже было открыл рот, чтобы спросить, кто такие эти таинственные Перпетун и Трепетун, но тут же спохватился, что неудобно ему, председателю Пролеткульта, показывать такое невежество... Он только неуверенно спросил:

   - Да как же так Трепетун мог захватить?

   - А вот вы спросите! Перпетун уже и место приготовил для склада и сторожей нашел, а Трепетун - на тебе! Из-под самого носа! Да я вам так скажу, товарищ, что у Трепетуна и склада нет, все одно на улице будет лежать, товарищи разворуют.

   - Нет, ты, брат, извини, - хрипло прогудел защитник интересов Трепетуна, - Перпетун-то по бумажке получает, а Трепетун еще летось обращался к Всеотопу, и ему лично без бумажки ответили, что береза ему в первую голову.

   - Ловкий какой! А Перпетуну, значит, сосна?

   - А по-твоему, кто ж - Трепетун должен сосной топиться?

   - Идол ты, да ведь Перпетун по квитанции!

   - А Трепетун без квитанции, зато раньше!

   И, снова схватившись за пылающую, раскаленную голову, выбежал бедный Луначарский в канцелярию.

   - Товарищи! Не знаете, что такое Перпетун и Трепетун?!!

   - А кто его знает. По-моему, так: Трепетун - это трус, который, так сказать, трепещет...

   - Так-с! А кто же в таком случае Перпетун?

   - Может быть - перпетуум? Вроде перпетуум-мобиле - вечное такое движение.

   Вернулся Луначарский снова в кабинет в полном изнеможении.

   - Так как же нам быть, товарищ Луначарский?

   - Кому - вам?

   - Да вот - Перпетуну и Трепетуну?..

   - Позвольте, а вы какое имеете к ним отношение?

   - А мы делегированы.

   - Ке-ем?!

   - Перпетуном же и Трепетуном.

   - Ну, так вот что я вам скажу, - простонал Луначарский, хватаясь за пульсирующие виски. - Пока они сами не придут - ничего я разбирать не буду!!

   - Кто чтоб пришел?!

   - Да вот эти.,. Перпетун и Трепетун.

   - Шутите, товарищ. Как им, хе-хе, - с места сдвинуться.

   - Кому-у?!

   - Да опять же Перпетуну и Трепетуну.

   - Провалитесь вы, анафемы! Да кто они, наконец, такие, эти проклятые Трепетун и Перпетун: скаковые лошади, башкирские начальники или пишущие машины?!

   И тут обе серые фигуры впервые чрезвычайно удивились.

   - Неужто не знаете, товарищ? Я от Первого Петроградского университета, а он от Третьего Петроградского районного. Это ж наше сокращенное имя: Перпетун и Трепетун.

  

   Как известно, у большевистского вождя Льва Троцкого есть сын, мальчик лет 10 - 12.

   Не знаю, может быть, у него еще есть дети - за истекший год я не читал "Готского альманаха", - но о существовании этого сына, мальчика лет 10 - 12, я знаю доподлинно: позапрошлым летом в Москве он вместе с отцом принимал парад красных войск.

   Не знаю, как зовут сына Троцкого, но мне кажется - Миша. Это имя как-то идет сюда.

   И когда он вырастет и сделается инженером - на медной дверной доске будет очень солидно написано:

   "Михаил Львович Бронштейн, гражданский инженер".

   Но мне нет дела до того времени, когда Миша сделается большим. Большие - народ не очень-то приятный. Это видно хотя бы по Мишиному папе.

   Меня всегда интересовал и интересует маленький народ, все эти славные, коротко остриженные, лопоухие, драчливые Миши, Гриши, Ваньки и Васьки.

   И вот, когда я начинаю вдумываться в Мишину жизнь - в жизнь этого симпатичного, ни в чем не повинного мальчугана, - мне делается нестерпимо жаль его... жаль его...

   За какие, собственно, грехи попал мальчишка в эту заваруху?

   Не спорю - может быть, жизнь этого мальчика обставлена с большою роскошью, - может быть, даже с большею, чем позволяет цивильный лист: может быть, у него есть и гувернер-француз, и немка, и англичанка, и игрушки, изображающие движущиеся паровозы на рельсах, огромные заводные пароходы, из труб которых идет настоящий дым, - это все не то!

   Я все-таки думаю, что у мальчика нет настоящего детства.

   Все детство держится на традициях, на уютном, как ритмичный шелест волны, быте. Ребенок без традиций, без освященного временем быта - прекрасный материал для колонии малолетних преступников в настоящем и для каторжной тюрьмы в будущем.

   Для ребенка вся красота жизни в том, что вот, дескать, когда Рождество, то подавайте мне елку, без елки мне жизнь не в жизнь; ежели Пасха - ты пошли прислугу освятить кулич, разбуди меня ночью да дай разговеться; а ежели яйца не крашеные, так я и есть их не буду - мне тогда и праздник не в праздник. И я должен для моего детского удовольствия всю Страстную есть постное и ходить в затрепанном затрапезном костюмчике, а как только наступит это великолепное Воскресение, ты обряди меня во все новое, все чистое, все сверкающее да пошли с прислугой под качели! Вот что-с!

   Да что там - качели! Я утверждаю, что для ребенка праздник может быть совсем погублен даже тем, что на глазированной шапке кулича нет посредине традиционного розана или сливочное масло поставлено на праздничный стол не в форме кудрявого барашка, к чему мальчишка так привык.

   Я не знаю, какие праздничные обычаи в доме Троцких

   - русские или еврейские, - но, если даже еврейские, еврейская Пасха имеет целый ряд обольстительно-приятных для детского глаза подробностей.

   Увы, я думаю, что Миша Троцкий живет без всяких традиций, чем так крепко детство, - без русских и без еврейских. Я думаю, папа его совсем запутался в интернационале - до русских ли тут, до еврейских ли обычаев, когда целые дни приходится толковать с создателями новой России - с латышами, китайцами, немцами, башкирами,

   - это тебе не красное яичко, не розан в центре высокого, обязательно пахнущего сдобой кулича.

   Что Миша читает?

   Совершенно не могу себе этого представить. Мальчик без Майн Рида - это цветок без запаха.

   А Миша Майн Рида не читает.

   Может быть, когда-нибудь ему и попались случайно в руки "Тропинка войны" или "Охотники за черепами", и, может быть, на некоторое время околдовали Мишу приволье и красота ароматных американских степей. Может быть, чудесной музыкой заиграли в его ушах такие заманчивые своей звучностью и поэзией слова: "Сьерра-Невада, Эль-Пасо, Дель-Норте!.." Но, прочтя эту книжку, принялся бродить притихший зачарованный Миша по огромным пустым комнатам папиного дворца, забрался в папин кабинет и, свернувшись незаметно клубочком на дальнем диване, услышал от представляющихся папе коммунистов и латышей совсем другие слова, почуял совсем другие образы;

   - С тех пор как, - серым однотонным голосом бубнит коммунист, - с тех пор как мы ввели уезземелькомы - они стали в резкую оппозицию губпродкомам. Комбеды приняли их сторону, но уездревкомы приняли свои меры...

   Потом подходит к столу латыш.

   - Ну что, Лацис? Всех допросили...

   - Двадцать восемь человек. Из них девятнадцать уже расстреляли, остальных после передопроса.

   Лежит Миша, притихнув на диване, и меркнут в мозгу его образы, созданные капитаном Майн Ридом.

   Какая там героическая борьба индейцев с белыми, вождя Дакоты с охотниками Рюбе и Гареем, какое там оскальпирование, когда вот стоит человек и, рассеянно вертя в руках пресс-папье, говорит, что он сегодня убил 19 живых людей.

   А на красивые, звучные слова - "Эль-Пасо, Дель-Норте, Сьерра-Невада, Кордильеры" - наваливаются другие слова - тяжелые, дикие, похожие на тарабарский язык свирепых сиуксов: губпродком, центробалт, уезземельком.

   Поднимается с дивана Миша и, как испуганный мышонок, старается проскользнуть незаметно в детскую.

   Но папа замечает его.

   - А, Миша! Что ж ты не здороваешься с дядей Лацисом? Дай дяде ручку.

   Эта операция не особенно привлекает Мишу, но он робко протягивает худенькую лапку, и она без остатка тонет в огромной, мясистой, жесткой "рабочей" лапе дяди Лациса.

   - Ну, иди, Миша, не мешай нам. Скажите, а с теми тремя, арестованными позавчера, вы кончили или...

   Но Миша уже не слышит. Опустив голову, он идет в детскую с полураздавленной рукой и вконец расплющенным сердцем.

   В конце концов, если у меня и есть на кого слабая надежда - так это на Мишину мать.

   Авось она не выдаст Мишу и одним своим прикосновением ласковой руки к горячей голове расправит измятые полуоборванные лепестки детского сердца.

   За обедом спросит:

   - Чего ты такой скучный, Миша? Чего ты ничего не кушаешь?

   - Мне скучно, мама.

   В разговор ввязывается папа:

   - Его уже нужно в училище отдать, так ему тогда не будет скучно. Хочешь, я тебя отдам в Первую Коммунистическую Нормальную Школу, а?

   И вдруг коммунистическая мать вспыхивает и взлетает, как ракета.

   - Ты! Ты! - кричит она, сжигая сверкающими глазами коммунистического папу. - Ты мне эти шутки с моим ребенком брось! Я знаю ваши "Нормальные" школы для мальчиков и девочек!! Ты там можешь себе проводить какую хочешь политику, но в семью этой дряни не вноси. Чтобы я послала своего сына на разврат? Лева, слышишь? Об этом больше нет разговора!

   - Ну, хорошо, ну, ладно. Раскудахталась. Миша! Ну, если тебе скучно, поедем опять принимать парад красных войск - хочешь?

   - Что ты со своими паршивыми парадами к ребенку пристал? Он же один, ему же нужны товарищи, а ты ему своими парадами-марадами голову морочишь!..

   - Ему нужны товарищи! Так чего же ты молчишь? Хочешь, я к нему пришлю поиграть сына Лациса - Карлушу?

   - Лева! Я же тебе в тысячный раз повторяю: оставляй свою политику на пороге нашего дома! Чтобы я позволила моему сыну играть с этим латышонком, с сыном палача, который...

   - Со-ня!!! Или ты замолчишь, или я уйду из-за стола! Что это за разговоры такие?

   За столом тяжелое, душное молчание.

   Миша сидит, положив на тарелку вилку и ножик, не притронувшись к цыпленку, и смотрит невидящими глазами в стену.

   - Что ты? - озабоченно спрашивает отец. - О чем задумался?

   - Папа, ты знаешь, что такое Эль-Пасо и Дель-Норте?

   - М... м... Не знаю. Я думаю, это сокращенное название какой-нибудь организации.

   - А знаешь ты, что такое "Охотники за черепами"? Лицо папы сначала бледнеет, потом краснеет:

   - Послушай, ты! Дрянь-мальчишка... Если ты еще раз позволишь себе сказать что-либо подобное, я не посмотрю на тебя, что ты большой, - выдеру как Сидорову козу! Понял?

   Нет, Миша не понял.

   На совести Мишиного папы тысячи пудов преступлений.

   Но это его преступление - гибель Мишиной души - неуследимое, неуловимое, как пушинка, и, однако, оно в моих глазах столь же подлое, отвратительное, как и прочие его убийства.

  

   Сколь различны психология и быт русского и французского человека.

   Французская революция оставила нам такой примечательный факт.

   Добрые, революционно настроенные парижане поймали как-то на улице аббата Мори. Понятно, сейчас же сделали из веревки петлю и потащили аббата к фонарю.

   - Что это вы хотите делать, добрые граждане? - с весьма понятным любопытством осведомился Мори.

   - Вздернем тебя вместо фонаря на фонарный столб.

   - Что ж вы думаете - вам от этого светлее станет? - саркастически спросил остроумный аббат.

   Толпа, окружавшая аббата, состояла из чистокровных французов, да еще парижан к тому же.

   Ответ аббата привел всех в такой буйный восторг, что тут же единогласно ему было вотировано сохранение жизни.

   Это французское.

   А вот русское*:

   ______________________

   * Факт этот рассказан автору одним вполне заслуживающим доверия харьковцем.

   ______________________

   В харьковской чрезвычайке, где неистовствовал товарищ Саенко, расстрелы производились каждый день. Делом этим большею частью занимался сам Саенко...

   Накокаинившись и пропьянствовав целый день, он к вечеру являлся в помещение, где содержались арестованные, со списком в руках и, став посередине, вызывал назначенных на сегодня к расстрелу.

   И все, чьи фамилии он называл, покорно вздыхая, вставали с ящиков, служивших им нарами, и отходили в сторону.

   Понятно, что никто не молил, не просил - все прекрасно знали, что легче тронуть заштукатуренный камень капитальной стены, чем сердце Саенки.

   И вот однажды, за два дня до прихода в Харьков добровольцев, явился, по обыкновению, Саенко со своим списком за очередными жертвами.

   - Акименко!

   - Здесь.

   - Отходи в сторону.

   - Васюков!

   - Тут.

   - Отходи.

   - Позвольте мне сказать...

   - Ну, вот еще чудак... Разговаривает. Что за народ, ей-Богу. Возиться мне с тобой еще. Сказано отходи - и отходи. Стань в сторонку. Кормовой!

   - Здесь.

   - Отходи. Молчанов!

   - Да здесь я.

   - Вижу я. Отойди. Никольский! Молчание.

   - Никольский!!

   Молчание. Помолчали все: и ставшие к стенке, и сидящие на нарах, и сам Саенко.

   А Никольский в это время, сидя как раз напротив Саенко, занимался тем, что, положив одну разутую ногу в опорке на другую, тщательно вертел в пальцах папиросу-самокрутку.

   - Никольский!!!

   И как раз в этот момент налитые кровью глаза Саенки уставились в упор на Никольского.

   Никольский не спеша провел влажным языком по краю папиросной бумажки, оторвал узкую ленточку излишка, сплюнул, так как крошка табаку попала ему на язык, и только тогда отвечал вяло, с ленцой, с развальцем: - Что это вы, товарищ Саенко, по два раза людей хотите расстреливать? Неудобно, знаете.

   - А что?

   - Да ведь Никольского вчера расстреляли!

   - Разве?!

   И все опять помолчали: и отведенные в сторону, и сидящие на нарах.

   - А, ну вас тут, - досадливо проворчал Саенко, вычеркивая из списка фамилию. - Запутаешься с вами.

   - То-то и оно, - с легкой насмешкой сказал Никольский, подмигивая товарищам, - внимательней надо быть.

   - Вот поговори еще у меня. Пастухов!

   - Иду!

   А через два дня пришли добровольцы и выпустили Никольского.

   Не знаю, как на чей вкус...

   Может быть, некоторым понравился аббат Мори, а мне больше нравится наш русский Никольский.

   У аббата-то, может быть, когда он говорил свою остроумную фразу, нижняя челюсть на секунду дрогнула и отвисла, а дрогни челюсть у Никольского, когда он, глядя Саенке в глаза, дал свою ленивую реплику, где бы он сейчас был?

  

   Вы - грязны, оборванны; на вас неумело заплатанное, дурно пахнущее платье; давно небритая щетина на лице, пыльные всклокоченные волосы, траур на ногтях, выпученные на коленках брюки и гнусного вида стоптанные опорки на ногах.

   Представьте это себе.

   Вы - опустившийся, подлый, пропитанный дешевой сивухой ночлежный человечишко, - и вдруг в одном из гнилых, пахнущих воровством переулков вы встретили своего бывшего, прежнего друга - представьте себе это!!

   Он одет в черное, прекрасно сшитое пальто, на руках свежие замшевые перчатки, на голове изящная фетровая шляпа, из-под атласного лацкана пальто виден чудесно завязанный галстук, приятно выделяющийся синим пятном на белоснежном белье; только что выбритые щеки еще не успели покрыться синевой, на них еще остался еле уловимый след дорогой пудры, а ноги обуты в изящные лаковые ботинки с замшевым верхом; а пахнет от вашего прежнего старого друга герленовскими Rue de la Paix...

   Он добр; он радушен; он не замечает вашей гнусности, оскудения и грязи...

   Радостно протягивает к вам руки и приветливо восклицает:

   - Ба! Приятная встреча! Ну, пойдем. И-и, нет, нет, и не думай отказываться! Пойдем со мной в ресторанчик, тут есть такой с кабинетами - закусим, выпьем, старину вспомним. Ну же, друг, не ломайся.

   И вот вы с ним в теплом чистом кабинете ресторана: на столе - свежая икра, этакие серые влажные зерна, - до того крупные, что их пересчитать можно, и к икре поджаренные гренки; и ветчина - розовая, тонкая, прозрачная, как кожа ребенка; и желтый балык, нарезанный так, что похож на бабочку, раскинувшую крылья, - упругий, с хрящиком, осетровый балык; и бутылка Кордон Вер ка-жет свое зеленое горло из серебряного ведра со льдом.

   А друг ваш небрежно роняет благоговейно внимающему лакею:

   - Ну, дайте там чего-нибудь горяченького: на первое ушицы можно, если стерлядка подвернется, а на второе... Ну, чего бы? Котлетку можно Мари-Луиз и спаржи, что ли?..

   И тут же, отпустив слугу, радушно поворачивается к вам и говорит красивым вежливым языком, без брани и заушения, к чему вы так привыкли в вашей alma-mater - ночлежке:

   - Ну-с, так вот, значит, как. Рад тебя видеть, очень рад. А я, брат, только что из-за границы... Прожил два месяца в Виареджио, проскучал недельку в Милане, пре-отчаянно влюбился в одну американку в Остенде и, чтобы излечиться от страсти, махнул обратно в нашу милую Россию... Ну, что здесь? Встречаешь кого-нибудь из старых приятелей? Я слышал, князь Сергей женился и уехал в свое подмосковное? А наш милейший Боб? По-прежнему занимается коллекционерством фарфора? А его papa, как и раньше, проедает третье баронское наследство на ужинах у Кюба? Говорят, его лошадь победила на дерби? Что ты сидишь такой... скучный, а? Да развеселись же, голубчик; ma parole, ты раньше был живиальней.

   Ma parole?! Князь Сергей?.. Виареджио? А вот мне вчера Сенька Обормот чуть голову не проломил денатуратной бутылкой - это тебе не Виареджио!..

   И вы сидите против него - грязный, небритый, весь окутанный еще неостывшими ночлежными заботами, - и этот голос из другого, чудесного, недоступного для вас, ушедшего от вас мира доводит вас до того - представьте себе это, - что вы вот-вот сейчас броситесь на него, вцепитесь в горло и с ненавистью начнете рвать сверкающее белье на беззаботной холеной груди...

   Впрочем - это все присказка.

   А сказка - тяжелая, мрачная, угрюмая - впереди. Идя в ногу с общей жизнью, я чувствую себя грязным, небритым, опустившимся человеком; впрочем, такова сейчас вся Россия.

   Но в левом углу на деревянной полке расставлена у меня пестрая компания старых друзей, которых я так любил раньше, без которых дня не мог прожить и от которых я сейчас шарахаюсь, как от чумы.

   Потому что удовольствие от встречи с любым из них - на час, а расстройства на целый день.

   Я не могу! Я отравлен! Я не виноват, хотя друзья мои остались те же - ни одна буквочка в них не изменилась, а вот я другой; я - бывший человек из ночлежки Аристида Кувалды.

   Я - грубое, мрачное, опустившееся на дно существо, а они все такие чистенькие, корректные, напечатанные на прекрасной белой бумаге и облаченные в изящные золоченые коленкоровые переплеты.

   Ну, хорошо; ну, ладно; ну, вот я беру с полки одну книгу, развертываю ее, читаю.

   Могу я так сосредоточиться, как раньше?

   О чем написано в этой книге? Почему эти голоса звучат, как доносящиеся из другого, будто навсегда погребенного мира?

   Ну, вот я читаю по прежнему времени самые невинные строки:

   "Она опустила голову низко, низко и, машинально катая тонкими пальцами хлебные шарики, прошептала, если ты хочешь доказательств - я брошу для тебя детей и разведусь с мужем..."

   Ну, вот - я читаю это. И вы думаете, моя мысль следует за разворачивающейся драмой любящей женской души?

   Как бы не так! Черта с два!

   Главная мысль у меня такая: катает хлебные шарики... Ишь ты! А хлеб-то, небось, не по карточкам. В очереди не стояла, дрянь этакая, так можно катать, не жалеючи хлеба.

   "Чтоб потом я же оказался палачом, разлучником с твоими детьми?!" - крикнул он, стукнув по столу так, что тарелка с маслом задребезжала..."

   Стучи, стучи! Небось, если бы, как теперь, масло стоило пять тысяч фунтик, - не постучал бы... А интересно, где они его доставали? Наверное, в молочной покупали. Посмотри-ка ты на них: сливочное масло лопают, да еще и ссорятся, а?

   Бросаю эту книгу, раскрываю другую:

   "...Прошло уже несколько лет, но перед его глазами все время как живая стояла эта страшная картина: раненый человек полулежит на земле и между его пальцами струится кровь из раны на груди. Лицо его постепенно бледнеет, глаза затуманиваются какой-то пленкой..."

   Подумаешь, важность! Да я в позапрошлом году видел, как в Москве латыши расстреляли на улице днем в Каретном ряду восемь человек, - и то ничего. Вели их, вели, потом перекинулись словом, остановили и давай в упор расстреливать. Так уж тут, при таком оптовом зрелище, нешто разглядишь, у кого "глаза затуманились какой-то пленкой" и кто "постепенно бледнел...".

   Ухлопали всех, да и пошли дальше.

   И сразу после этого московского зрелища делаются неинтересными все кисло-сладкие подробности об одном раненом, который, как потом оказалось, и не умер-то вовсе.

   Бросаю эту книгу, беру третью:

   "...Так ты меня жди в Крыму, - сказал он, нежно целуя ее. - Когда соскучишься, пришли ко мне в Питер срочную, и я через двое суток уже в твоих объятиях".

   Тьфу! Даже читать противно: "срочная из Крыма в Питер", "через двое суток"!

   А срочную через двадцать дней не хочешь получить?

   А полтора месяца не хочешь ехать?

   А из вагона тебя батько Махно не вышвырнет, как котенка? А Петлюра деньги и чемодан у тебя не отнимет?

   Все ложь, ложь и ложь.

   Все - расстройство моей души!

   Все - напоминание о том, когда мы еще не были "бывшими людьми".

   Простите вы меня, но не могу я читать на пятидесяти страницах о "Смерти Ивана Ильича".

   Я теперь привык так: матрос Ковальчук нажал курок; раздался сухой звук выстрела... Иван Ильич взмахнул руками и брякнулся оземь. "Следующий!" - привычным тоном воскликнул Ковальчук.

   Вот и все, что можно сказать об Иване Ильиче.

   Прощайте, мои книги, прощайте, мои верные друзья... Сжечь бы вас, каналий, следовало за то, что вы так можете человека расстроить.

   Если на ваших страницах босяк выпивает бутылку водки (стоит теперь 10 000 рублей), если извозчик за четвертак везет через весь город и, получив гривенник прибавки, называет седока вашим сиятельством, если скромный ужин студента состоит "из куска ростбифа и бутылки дешевого красного вина", если шикарная кокотка за ночь любви получает 50 рублей, если ваши герои могут переноситься в двое суток из Петербурга в Крым, если вы можете на ста страницах размазывать, как умирает Черт Иванович, если "к подъезду графа мягко подкатил пятитысячный лимузин" - если все это, то нам с вами не по дороге: катите себе дальше на "пятитысячном лимузине" или сядьте "на шикарного лихача за трешницу", а мы скромно усядемся на империале конки за пятьсот целковых.

   Прощайте! Поцелуйте от меня студента, убого поужинавшего ростбифом и бутылкой дешевого вина...

   Ну, с Богом. Трогай, пятисотрублевая конка!

  

   Когда шестилетний Котя приходит ко мне - первое для него удовольствие - рыться в нижнем левом ящике моего письменного стола, где напихана всякая ненужная дрянь; а для меня первое удовольствие - следить за ним, изучать совершенно дикарские вкусы и стремления.

   Наперед никогда нельзя сказать, что понравится Коте: он пренебрежительно отбросит прехорошенькую бронзовую собачку на задних лапках и судорожно ухватится за кусок закоптелого сургуча или за поломанный ободок пенсне. Суконная обтиралка для перьев в форме разноцветной бабочки оставляет его совершенно равнодушным, а пустой пузырек из-под нашатырного спирта приводит в состояние длительного немого восторга.

   Сначала я думал, что для Коти самое важное, издает ли предмет какой-либо запах, потому что и сургуч, и пузырек благоухали довольно сильно.

   Но Котя сразу разбил это предположение, отложив бережно для себя металлический колпачок от карандаша и забраковав прехорошенький пакетик саше для белья.

   Однако обо всяком подвернувшемся предмете он очень толково расспросит и внимательно выслушает:

   - Дядя, а это что?

   - Обтиралка для перьев.

   - Для каких перьев?

   - Для стальных. Которыми пишут.

   - Пишут? -Да.

   - А ты умеешь писать?

   - Да, ничего себе. Умею.

   - А ну-ка, напиши.

   Пишу ему на клочке бумаги: "Котька прекомичный пузырь".

   - Да, умеешь. Верно. А это что?

   - Ножик для разрезания книг.

   Молча берет со стола книгу в переплете и, вооружившись костяным ножом, пытается разрезать книгу поперек. После нескольких напрасных усилий вздыхает: - Наверное, врешь.

   - Ах, вру? Тогда между нами все кончено. Уходи от меня.

   - Ну, не врешь, не врешь. Пусть я вру, хорошо? Не гони меня, я тебе ручку поцелую.

   - Лучше щечку.

   Мир скрепляется небрежным, вялым поцелуем, и опять:

   - Дядя, а это что?

   В руках у него монетница белого металла с пружинками - для серебряных гривенников, пятиалтынных и двугривенных.

   - Слушай, что это такое?

   - Монетница.

   Нюхает. Подавил пальцем пружинки, потом подул в них.

   - Слушай, оно не свистит.

   - Зачем же ему свистеть? Эта штука, брат, для денег. Вот видишь, сюда денежка засовывается.

   Долго смотрит, прикладывая глазом.

   - Она же четырехугольная!

   - Кто?

   - Да эти вот, которые... деньги.

   Сует руку в боковой карманчик блузы и вынимает спичечную коробку - место хранения всех его капиталов.

   Недоверчиво косясь на меня глазом (не вздумаю ли я, дескать, похитить что-либо из его денежных запасов), вынимает измятый, старый пятиалтынный.

   - Видишь - вот. Как же положить?

   - Чудак ты! Сюда кладут металлические деньги. Твердые. Вроде как эта часовая цепочка.

   - Железные?

   - Да, одним словом, металлические. Круглые.

   - Круглые? Врешь ты... Нет, нет, не врешь... Я больше не буду! Хочешь, ручку поцелую? Слушай, а слушай...

   - Ну?

   - Ты показал бы мне такую... железную. Я никогда не видел...

   - Нет у меня.

   - Что ты говоришь? Значит, ты бедный?

   - Все мы, брат, бедные.

   - Дядя, чего ты сделался такой? Я ведь не сказал, что ты врешь. Хочешь, поцелую ручку?

   - Отстань ты со своей ручкой!

   Снова роется Котя в разной рухляди и - только в действительной жизни бывают такие совпадения - вдруг вытаскивает на свет Божий настоящий серебряный рубль, неведомо как и когда затесавшийся среди двух половинок старого разорванного бумажника.

   - А это что?

   - Вот же он и есть - видишь? Те деньги, о которых я давеча говорил.

   - Какие смешные. Совсем как круглые. Сколько тут?

   - Рубль, братуха.

   Денежный счет он знает. Из своей спичечной коробки вытаскивает грязный, склеенный в двух местах рубль, долго сравнивает.

   Из последующего разговора выясняется, до чего дьявольски практичен этот мальчишка.

   - Слушай, он же тяжелый.

   - Ну, так что?

   - Как же их на базар брали?

   - Так и брали.

   - Значит, в мешке тащили?

   - Зачем же в мешке?

   - Ну, если покупали мясо, картошку, капусту, яблоки... разные там яйца...

   - Да мешок-то зачем?

   - Пять-то тысяч штук отнести на базар надо или нет? Мать каждый день дает пять тысяч!

   - Э-э... голубчик, - смеясь, прижимаю я его к груди. - Вот ты о чем! Тогда и парочки таких рублей было предов ольно!

   Смотрит он на меня молча, но я ясно вижу - на влажных губах его дрожит, вот-вот соскочит невысказанная любимая скептическая фраза: "Врешь ты, брат!.."

   Но так и не слетает с уст эта фраза: Котька очень дорожит дружбой со мной.

   Только вид у него делается холодно-вежливый: видишь, мол, в какое положение ты меня ставишь, - и врешь, а усомниться нельзя.

  

   "...Тарас тут же, при самом въезде в Сечь, встретил множество знакомых лиц... Только и слышались приветствия: "А, это ты, Печерица!" - "Здравствуй, Козолуп!" - "Откуда Бог несет тебя, Тарас?" - "Ты как сюда зашел, Долото?" - "Здорово, Кирдяга!" - "Здорово, Густый!" - "Думал ли я видеть тебя, Ремень?"

   И витязи, собравшиеся со всего разгульного мира великой России, целовались взаимно, и тут понеслись вопросы: "А что Касьян? Что Бородавка? Что Колопер? Что Пидсышок?"

   И слышал только в ответ Тарас Бульба, что Бородавка повешен в Толопане, что с Колопера