Тепляков Виктор Григорьевич - С. Тхоржевский. Странник

sp; Тепляков решил проехать вдоль укрепленной линии от Варны до городка Праводы. Первой остановкой на пути должен был стать Гебеджинский редут.

   Он отправился туда 21 апреля в сопровождении двух казаков на верховых лошадях. Ехал верхом и его слуга - "живой арсенал, с огромной венгерской саблей у бедра, с предлинным арнаутским ружьем и коротким карабином за плечами, с черкесским кинжалом, турецким ятаганом и несколькими парами тульских пистолетов у пояса".

   Выехали из западных ворот крепости. "Встреченные нами у ворот похороны показались моим спутникам знаком гибельного предзнаменования, - рассказывает Тепляков, - а дикие надгробные мраморы, расположенные на могилах старого чумного кладбища, наполнили и мое воображение самыми черными думами, мелькнув на правой стороне дороги".

   Слева, у южных ворот, показались белые шатры русского военного лагеря. Кавалькада по ровной дороге обогнула тихий лиман и свернула в лощину. Вот и Гебеджинский редут.

   "Полковник Лидере, начальник редута, узнав о цели моего путешествия, - рассказывает Тепляков, - показал мне пять бронзовых медалей, найденных солдатами в земле, при укреплении соседней деревни Девно. Две из них греческие: одна из них принадлежит древней Одессе, другая - Ольвии; остальные три - римские".

   Однако нечто удивительное Лидере обещал показать завтра.

   Ночь Тепляков проспал в его шатре. Утром они сели на лошадей и под охраной довольно значительного конвоя поехали по лесной дороге. Версты через три открылась вдруг небольшая песчаная площадка и на ней - шесть каменных колонн. Проехали еще немного, и уже "огромные массы сих необыкновенных колонн предстали глазам моим... - рассказывает Тепляков. - Совершенное отсутствие капителей, правильных карнизов и разных других украшений зодчества уничтожает, по крайней мере для меня, всякую возможность рассуждать об архитектурном ордене... Неужели эта разительная правильность форм и пропорций есть одна только прихоть природы, обманывающей человека столь совершенным подражанием искусству, в стране, населенной памятниками древности и роями славных исторических воспоминаний?" Так оно и было, но ни Тепляков, ни Лидере этого не знали и готовы были предположить, что перед ними - грандиозные обломки какого-то древнего мира.

   Тепляков сознавал себя профаном в археологии. Но надеялся, что его разыскания дадут толчок новым исследованиям ученых - "подобно ньютонову яблоку" (так он потом напишет в отчете).

   Кавалькада возвращалась в редут. Остановились у придорожного источника, Тепляков наполнил прохладной водою шляпу, напился из нее, нахлобучил мокрую шляпу на разгоряченную голову. В редуте пообедали позднее привычного часа, и после обеда Тепляков решил сейчас же трогаться дальше - в Девно.

   Вместе с ним и его слугой поехал сопровождающим только один казак - собственно, не ради вооруженного прикрытия (что бы он смог один?), а для указания дороги, Проскакали около десяти верст. Вдали показались два укрепленных земляных редута с пушками по углам и палатки большого военного лагеря. Рядом - казачьи биваки: дымились костры, расседланные и стреноженные лошади пощипывали копны сена.

   Подъехали ближе, и Тепляков соскочил с коня возле шатра полковника Енакиева, командира 38-го егерского полка.

   Вошел в шатер, представился. Объяснил цель своего прибытия. В ответ услышал шутливое замечание, что сюда он явился слишком поздно. Оказывается, множество найденных медалей Енакиев уже отослал жене. Или просто роздал офицерам. А сейчас - пожалуйста - он высыпал на стол оставшиеся медали, целую груду, и Тепляков принялся их разбирать. Древнегреческих обнаружил всего три-четыре, остальные - большей частью римские. Охотно забрал все: пригодятся.

   Вечером в шатре собрались офицеры - пили пунш, дымили трубками. Дышать стало нечем, у Теплякова разболелась голова. Выбрался на свежий воздух. Однако ночевать под открытым небом оказалось холодновато, пришлось вернуться в шатер.

   Утром он узнал, что ночью в Девно прибыл генерал Рот. К Роту у него было рекомендательное письмо от Воронцова.

   Рот его принял в своем шатре, прочел письмо и приказал писарю написать такую бумагу: "Предъявителю сего, отставному поручику Теплякову, имеющему порученность... изыскивать древности в Болгарии, предлагаю гг. начальникам 6-го и 7-го пехотных корпусов... оказывать ему в том всякое зависящее пособие, а для осмотра, где нужным признает, мест в расположении наших войск давать ему конвой, смотря по надобности, из казаков и пехоты... Апреля 23-го дня 1829 г. Начальствующий войсками по правую сторону Дуная генерал от инфантерии..." - и Рот поставил свою подпись.

   Полковник Енакиев согласился показать Теплякову надгробную плиту с латинской надписью, об этой плите он невзначай упомянул накануне. Поехали, посмотрели - валялась возле дороги. Латинскую надпись Тепляков переписал в тетрадь.

   "Храбрые егеря 38-го полка, проведав о существовании человека, платящего новые серебряные рубли за старые медные полушки, не оставляли меня с самого утра в покое", - рассказывает Тепляков. Пришлось объяснить, что не всякие деньги его интересуют.

   Под вечер он решил ехать дальше, в Праводы. Генерал Рот распорядился дать ему в сопровождение семерых казаков. Когда выехали из Девно, начался дождь. Тепляков надел плащ и подхлестнул коня.

  

   На полдороге до Правод располагался еще один военный лагерь - Эски-Арнаутларский. До недавнего времени здесь было турецкое селение Эски-Арнаутлар, ныне покинутое жителями. В этом лагере нужно было сменить конвой, отпустить девненских казаков. Здесь Тепляков последовал за ними к шатру какого-то офицера. Этот офицер прочел подписанную Ротом бумагу и сказал, что полчаса назад целый батальон выступил отсюда в направлении Правод - сопровождает военные обозы. Так что Тепляков может взять из лагеря трех или четырех казаков и догнать этот батальон.

   Ну, и отлично. Сменился конвой, сменили лошадей. Двинулись легкой, "архиерейской" рысцой по дороге в Праводы.

   "Густой туман катился по темно-зеленому скату гор, небо чернело час от часу более, проклятый дождь стучал и усиливался! - рассказывает Тепляков. - Верстах в трех от Эски-Арнаутлара нагнали мы обетованный батальон и около получаса ехали нога за ногу под его прикрытием. Наскучив потом столь погребальным шествием, а еще более порывами разыгравшейся бури, я пустился с моими казаками вперед, и через несколько минут штыки конвойной пехоты скрылись от глаз моих". Через полчаса небо прояснилось, но Тепляков уже промок до нитки.

   "Уже совсем смеркалось, - рассказывал он потом в письме к брату, - когда мы остановились под пушками праводских укреплений, и потому были не без труда впущены в город здешними передовыми караулами". Своим расположением Праводы живо напомнили ему городок на Северном Кавказе - Горячие Воды...

   "Я приказал вести себя к квартире генерала Нагеля, начальника расположенной здесь дивизии, и вскоре потом спрыгнул с коня у ворот его", - рассказывает далее в письме Тепляков. Когда он вошел в комнату - "убийственный вист, одно из эстетических наслаждений Петрополя, развернулся передо мной во всей своей роскоши... Генерал Нагель принял меня довольно мило, но до крайности удивил вопросом: очень ли был я напуган землетрясением, коего несколько ударов едва совсем не расстроило, около вечера, игры их? Я, может быть, в это время скакал и потому ничего на пути своем не заметил. Недаром же настигшая меня гроза была так прекрасна! Генерал пригласил меня остановиться в его собственной квартире, но тут один из игроков объявил, что у него мне будет гораздо просторнее, и вследствие того просил сделать в ту же минуту честь его обители. Этот благодетельный смертный разогрел мою душу кипятком такого душистого чаю, какого я не пивал с тех самых пор, как расстался с вашими метрополиями; потом накрытое буркою сено - теплая, мягкая постель приняла утомленную плоть мою и вместе с деревенской опрятностью комнатки показалась мне именно тем, что эпикурейцы британские зовут comfortable.

   На другой день посетил я генерала Купреянова, известного своими подвигами во время прошлогодней кампании".

   Генерал уверил Теплякова, что при инженерных работах по укреплению Правод ничего древнего найдено не было, за исключением двух монет.

   В этот день и в последующий генерал Купреянов показывал гостю праводские укрепления. Речка была перегорожена плотиной, так что образовалась водная преграда, охраняющая городок с северной стороны. Сам городок - белые домики среди невысоких гор - поражал не только отсутствием жителей, но и отсутствием деревьев. Минувшей зимой в обезлюдевшем городке не оказалось запасов топлива, и солдатам пришлось рубить сады, чтобы обогреться и готовить пищу. "Городок сей утопал, по словам генерала Купреянова, в тени фруктовых деревьев... - рассказывает Тепляков. - Теперь все перед вами голо, подобно плешивой голове Сократовой!"

  

   Днем 4 мая, когда он уже собрался покинуть Праводы и обедал вместе с генералом Купреяновым, в шатер генерала привели двух перебежчиков с турецкой стороны. Они сообщили: войска великого визиря Решид-паши, до семи тысяч человек, расположились лагерем поблизости, на высотах Ени-Базара. Что и говорить, сведения были тревожными.

   Опустив перебежчиков, генерал хмуро сказал Теплякову:

   - Согласитесь, что обстоятельства не благоприятствуют вашему возвращению в Варну. Неприятель почти на вашей дороге... - И с невеселой усмешкой добавил: - Вы едете в понедельник - тяжелый день!

   Но конвойные казаки и слуга уже были готовы к отъезду, конь его оседлан и навьючен, и Тепляков не захотел остаться. В три часа дня он тронулся по дороге среди лесистых гор.

   Вот уже снова Эски-Арнаутларский лагерь.

   Здесь Теплякову в первый раз встретился генерал Рындин - встреча была очень кстати: этому генералу Тепляков смог передать поклон от его семейства в России.

   Не задерживаясь, поехал дальше. Уже стемнело, когда он добрался до лагеря в Девно. Встретил его полковник Енакиев и, конечно, пригласил к себе. В его шатре и в этот вечер было шумно, душно от табачного дыма, азартно играли в карты; за парусиновой стенкой лаяли собаки. С трудом удалось Теплякову уснуть.

   Около семи утра он проснулся от громких криков: "К ружью! К ружью!" Оказалось, что на рассвете турки перехватили дорогу на Эски-Арнаутлар, и два егерских полка уже выступили, чтобы очистить дорогу от неприятеля. Пойти следом готовились еще два казачьих полка.

   Что же произойдет теперь под Эски-Арнаутларом? И неужели он, Тепляков, упустит возможность увидеть все это своими глазами?

   Он вскочил на коня и примкнул к конному строю казаков - они двинулись. Путь до Эски-Арнаутлара оказался уже свободным. Но где-то впереди - слышно было - шел бой.

   "Густой туман покрывал окрестность, - рассказывает Тепляков, - казаки шли на рысях; протяжный грохот ружей, заглушаемый по временам пушечными выстрелами, становился с каждым шагом все слышнее и явственнее, и вот Эски-Арнаутларская долина начала уже перед нами развертываться посреди густых облаков тумана и пыли".

   Оба казачьих полка, как им было приказано, спешились в Эски-Арнаутларе. В двух верстах отсюда, на полпути до Правод, гремели выстрелы. Тепляков подстегнул коня и поскакал вперед один.

   Но скоро ему пришлось остановиться.

   Сквозь туман пробилось солнце, осветив склоны гор и внезапно открывшуюся картину сражения. Турецкая конница - несколько тысяч всадников с голыми до плеч смуглыми руками, в чалмах или в красных фесах, - неслась, крича и вытянув сабли, навстречу рядам русских пехотинцев в черных киверах. Отчаянно ржали кони. В рядах пехоты, выстроенной в боевые порядки - четвероугольные каре, - загремели барабаны, затрубил рог, солдаты двинулись - штыки наперевес... Несколько раз неприятельским всадникам приходилось осаживать коней и отлетать прочь, и все же им удалось ворваться в строй пехоты, и "в продолжение получаса, - рассказывал потом Тепляков, - я не видал ничего, кроме сверкающих в дыму сабель, склонявшихся долу штыков, дикого, бешеного остервенения...". Он жадно смотрел туда, сжимая поводья, - бывший гусар, а ныне штатский человек с пистолетом, сознающий с болью и смятением полную свою бесполезность в таком бою...

   Внезапно появился новый отряд русской пехоты, бросился в штыковую атаку, турки смешались, начали отступать. Русский полк, насмерть стоявший в каре, "покрывал уже землю своими изрубленными трупами... Мертвый, он еще образовывал обширный правильный четвероугольник...- так записал Тепляков. - Тело генерала Рындина было узнано мною только по изрубленным эполетам..."

   Потрясенный, вернулся Тепляков под вечер в Девно. Снова ночевал в шатре полковника Енакиева. Во сне видел прошедшее сражение: снилось ему, что сам он участвует в бою - скачет на коне, сшибается саблей с турецкими конниками... Утром проснулся с мучительной головной болью.

   Вот он и увидел, какая она, война.

   Нет, не только обломки мрамора и древние монеты хранила болгарская земля. Сколько костей было в ней зарыто, сколько крови пролилось на берегах Черного моря, древнего Понта Эвксинского, и на склонах Балкан - со времен вторжения персидского царя Дария и много позднее - в годы турецкого завоевания, при султане Мураде (Амюрате)... И не видно конца кровавым трагедиям... Тепляков напишет потом:

  

   Когда б всей крови, здесь пролитой,

   Из дола хлынула струя,

   Иль рати, в сих местах побитой,

   Извергла кости бы земля -

   С тех пор, как Дария дружины

   Топтали Фракии долины,

   С тех пор, как варваров на римского Орла

   За тучей туча находила

   И с Амюратова сошедшая чела

   Кроваволунной ночи мгла

   Богов отчизну омрачила, -

   О! верно б груда сих костей

   Как новый Гемус возвышалась

   И синева морских зыбей

   До дна бы кровью напиталась!..

  

   Свидетель сражения под Эски-Арнаутларом, Тепляков в тот день не знал, почему все именно так произошло.

   Началось с того, что на рассвете 5 мая, в низко нависшем тумане, турецкая конница окружила Эски-Арнаутлар с трех сторон, перерезав дорогу отсюда на восток, в Девно, и дорогу на юго-запад, в Праводы. Как только об этом было донесено генералу Роту, он двинул из Девно два егерских полка. Они атаковали турок, заставив их отступить от дороги, и прошли по ней до Эски-Арнаутлара. К трем часам туда прибыл и сам Рот. Чтобы освободить дорогу дальше, на Праводы, он решил послать вперед Охотский пехотный полк. Генерал-майор Геркен, получив приказ двинуться по дороге с Охотским полком, заявил Роту, что, как известно, силы неприятеля тут значительно превышают силы одного полка и он один не сможет пробиться на Праводы. Однако Рот раздраженно повторил свой приказ.

   Охотский полк, состоявший из двух батальонов при двух орудиях, не прошел и нескольких верст, как неприятельская пехота преградила ему путь, справа и слева появились турецкие всадники. Батальоны охотцев остановились и выстроились в каре.

   Услышав далекую пальбу, генерал Рот послал на Праводы еще 31-й егерский полк под командой генерал-майора Рындина. В узкой долине среди гор солдатам оказалось негде развернуться, два батальона егерей выстроились в каре позади уже поредевших в бою каре Охотского полка. Турки вели огонь из двенадцати орудий. Неприятельская конница ворвалась в ряды егерей, тесня их к краю дороги, к оврагу. Еще тяжелее - пришлось Охотскому полку. Началась резня, которую Тепляков видел своими глазами.

   Но и тогда генерал Рот не пошел на выручку со всеми силами, которыми он располагал в Эски-Арнаутларе (здесь было собрано еще пять полков: 32-й егерский, Якутский, Селенгинский и два казачьих). Рот направил к месту сражения один батальон 32-го егерского, затем еще батальон Якутского полка.

   К этому времени конники великого визиря уже решили, что сражение выиграно, спешились, разбрелись и принялись грабить убитых. И тут-то командир 32-го егерского полковник Лишин бросил в штыковую атаку свой батальон. Этим внезапным и решительным ударом он спас Охотский и 31-й егерский полки от окончательного истребления. Противник отступил в замешательстве. Бой длился до наступления темноты. Поражение обернулось победой, но как дорого она обошлась! Генерал Купреянов рассказывал потом, что в Охотском полку осталось в живых только двадцать два человека.

   На другой день, 6 мая, Рот послал адъютанта с рапортом к командующему армией графу Дибичу. Он рапортовал, что пять полков под Эски-Арнаутларом выдержали многократные атаки всех сил великого визиря, что потери русских составляют пятьсот человек убитыми, а потери турок - две тысячи. Он утаил тот позорный факт, что по его вине Охотский и 31-й егерский полки оказались разбиты поодиночке.

   Оставшийся в живых генерал Геркен послал рапорт в Петербург - через военного министра - на имя царя. Он обвинил генерала Рота в том, что Охотский полк был им послан под Эски-Арнаутларом на явную и бесполезную смерть.

   Месяцем позже военный министр писал Дибичу, что распоряжения Рота 5 мая под Эски-Арнаутларом "ни в каком отношении не могут быть оправданы, и очень важное обвинение, адресованное после этого сражения прямо государю одним из подчиненных генералов, заставляет меня опасаться, что тут кроется что-нибудь очень важное и что это может быть разъяснено только на месте. Только государь может сообщить Вам фамилию этого генерала и приказать Вам, как Вы должны поступить с ним; могу только сказать, что, представляя это донесение государю, я не преминул выразить ему всю гнусность этого поступка, который я нахожу вне всякого порядка и дисциплины, даже в случае, если все в нем сказанное правда... Я прошу Вас, дорогой граф, все это хранить в полном секрете, пока государь не известит Вас сам, что не замедлит быть в скором времени".

   Вот так: не поступок Рота, пославшего солдат на бесполезную смерть, назывался гнусным, а поступок Геркена, до глубины души возмущенного тупостью Рота как командира.

   Дибич написал царю: "Поведение генерала Г. тем более позорно, что оно могло быть лишь последствием выговора, данного ему генералом Ротом за то, что он опоздал к делу 5-го числа, и за противные дисциплине выражения, произнесенные им при этом случае". Геркен оказывался виновен в том, что "опоздал" там, где вообще его не следовало посылать с одним полком, и, главное, в нарушении субординации. Напрасно загубленная жизнь солдат меньше беспокоила Дибича, военного министра и самого царя, нежели "противные дисциплине выражения". Кстати, царь знал (и написал о том Дибичу): "...характер Рота таков, что его все терпеть не могут". Тем не менее Роту все простилось, а генерал Геркен был разжалован и посажен на год в крепость.

   На братской могиле русских солдат, убитых под Эски-Арнаутларом, поставили большой крест. В том же месяце мае, на месте сражения - в лощине зацвели над весенней травой красные тюльпаны.

   И, как реквием погибшим, осталась в русской словесности элегия Виктора Теплякова "Эски-Арнаутлар":

  

   Наш храбрый полк, несметный враг

   Твою твердыню бил стальную -

   И, не попятясь ни на шаг,

   Ты весь погиб за честь родную!

   Но доблесть храбрых не умрет:

   Ее товарищ их походный,

   Какой-нибудь старик безродный,

   Порою зимних непогод,

   В лачуге русской воспоет!

  

   Оставив Эски-Арнаутлар, Тепляков, по дороге к Варне, обогнал огромные фургоны - в них везли раненых, встретил военные обозы, но мирных жителей почти не видел. "Кое-где только, - записал он, - согбенные нуждой, томимые голодом, блуждают толпы болгар вкруг пепла разоренных лачуг своих".

   Утром 10 мая он въехал в ворота Варны.

   Вот знакомая улица, дом, сад, лесенка на галерею... Но что это? В его комнате - свежепобеленные стены, множество цветов, рассыпанных на столе, на полу... Он был взволнован, растроган. Впорхнула Деспина, он встретил ее заготовленной заранее турецкой фразой: "Сабах хаир гюзель кызым!" ("Доброе утро, красивая девушка!"). И тут выяснилось, что комната украшена вовсе не ради его ожидаемого приезда. Его уже сочли убитым где-нибудь на дороге, а комнату украсили к свадьбе: тетушка Деспины только что вышла замуж за приезжего армянина, и торжество Гименея совершилось именно в этих стенах. "Я стиснул кулак и топнул ногою, - признаётся Виктор Тепляков в письме к брату, - потом засмеялся... и отправился к генералу Головину на целый день божий".

   Генерал передал ему полдюжины почтовых пакетов, один из них - от Бларамберга. Тот извещал о прибытии по морю в Одессу из Варны обломков мрамора с барельефами и древними надписями, поздравлял с первым успехом.

   Теперь Тепляков решил, не откладывая, отплыть на попутном корабле в Сизополь. Этот городок на южном берегу Бургасского залива был занят русскими войсками - десантом с моря - еще в феврале.

   Из Варны Тепляков отплыл 12 мая. Часть своих вещей, книги, шкатулку и еще не отосланные обломки древних мраморов оставил в Варне, у адъютанта генерала Головина.

   Вот и Сизополь. Домики тесно жмутся у берега. В море покачиваются рыбачьи лодки. На мысу ветряные мельницы медленно вращают деревянными крыльями.

   Здесь Тепляков сошел на берег.

   Неделю спустя командующий русским отрядом в Сизополе генерал Понсет послал Воронцову весьма ироническое письмо: "Ваше сиятельство! Великий человек, Бларамберг, прислал по Вашему повелению очень любезного господина, который занимается здесь разглядыванием молодых гречанок и находит очень мало древностей. Я сам сделался нумизматом и плачу дороже, чем он; за это он мстит мне, разломав стену, на которой, по его мнению, должны обнаружиться письмена..."

   В числе прочего Тепляков приобрел в Сизополе две прекрасные древнегреческие вазы - и тоже отправил в Одессу.

  

   В июне на болгарские берега Черного моря пришла чума.

   Быстро опустела Варна: и жители, и войска покинули зараженный город. Адъютант генерала Головина поручик Муравьев послал Теплякову письмо:

   "Наконец есть случай писать к Вам, но все еще не отправлять шкатулку, ибо мы не решаемся вверить оную купцу, и лучше дождусь, когда пойдут отсюда казенные транспорты, хотя это пройдет еще целую неделю. Камни и книги к Вам доставить можно, но вещей никаких, и все они предадутся сожжению; у нас здесь ад земной, и Вы хорошо делаете, что сюда не заезжаете, все умирают, и мы только ожидаем своей очереди.

   ...Варна опустела, мы все стоим лагерем около нее, и мертвые, и живые.

   ...Прощайте, почтеннейший Виктор Григорьевич, желаю Вам больше нашего быть уверенным в существовании".

   Но вторглась чума и в Сизополь, все русские офицеры и солдаты переведены были из города в военный лагерь.

   Теплякову предоставил место в своей палатке генерал Свободский. 9 июля Тепляков писал брату: "Здесь царство смерти. Спереди - война, сзади - зараза; справа и слева - огражденное карантинами море. Дни наши - суть беспрерывные похороны; наши ночи - ежечасные тревоги, возбуждаемые Абдерахманом-пашой, коего силы, состоящие, по уверению пленных, из 18 000 воинов, расположены в 6 верстах отсюда".

   Но вот 11 июля русские войска высадились на северном берегу Бургасского залива, с боем заняли городки Месемврию и Анхиало. "Это бессмертное событие избавило, между прочим, и меня от чумного Сизополя, - записал Тепляков в путевом дневнике. - Как отрадно было смотреть из палатки на отплытие нашей эскадры к противоположному берегу и вскоре потом - на покрытую пушечным дымом Месемврию! Каждый залп артиллерии отзывался в сердце, как труба ангела, воскресителя мертвых. Через несколько дней, по занятии берегов залива Бургасского, нанял я быстролетный греческий каик и отплыл на нем из неблагополучного города Сизополя, как было сказано в свидетельстве, выданном мне от генерала Понсета. Генерал Свободский навязал на меня своего переводчика, анхиалота [то есть уроженца Анхиало], скрывавшегося почему-то около 8 лет на чужбине от турецкого ятагана. К этому изгнаннику присоединилось еще с полдесятка его сограждан. Для всех нас на каике почти не было места; некоторые из моих спутников могли быть поражены - чумою, но нетерпение облобызать родную землю говорило за них моему сердцу громче всех других соображений. Эта филантропия чуть-чуть не обошлась мне, впрочем, довольно дорого, ибо отягченный людьми каик выставлялся из воды едва ли не на одну только четверть, а поднявшийся в то же время противный северный ветер кружил, приподнимал и забрасывал его волнами. Только к вечеру усмирилось море. Очень поздно вышел я в Анхиало на берег и потому был принужден провести весь остаток ночи в беседе с русскими часовыми, не хотевшими впустить меня в город без медицинского разрешения. Это разрешение последовало лишь на рассвете".

   Тепляков покинул Сизополь вовремя, это его спасло. Понсет и Свободский вскоре заразились чумой, а заболевшим не было никакого спасения.

   При первой возможности отплыл Тепляков из Анхиало в Одессу. Уже и думать не приходилось о том, чтобы высадиться на берег у Кюстенджи (на полпути между Варной и устьем Дуная) ради поисков гробницы Овидия.

  

  

   Граф Воронцов был весьма доволен многочисленными приобретениями одесского музея: древними барельефами, медалями и монетами, доставленными Тепляковым из Болгарии. Поэтому не стал прогонять его из Одессы, хотя и не мог дать ему официального разрешения жить здесь: указанное для Теплякова самим царем ограничение на жительство ("только не в Одессе") отменено не было.

   Так что Виктор Тепляков остался в Одессе, можно сказать, на птичьих правах. Но два года назад он не то что на птичьих правах, а вовсе без всякого права остался в Дорошихе, когда царь повелел ему быть в Херсоне... Ясно, что и теперь, оставаясь формально чиновником для особых поручений при таганрогском градоначальнике, он и не подумал добровольно возвращаться в Таганрог.

   Нашел он себе в Одессе квартирку на Приморском бульваре. Отсюда, с высоты крутого берега, море открывалось широко и просторно. Внизу, прямо напротив дома, где жил он теперь, стоял на якоре сторожевой корабль. На утренней и вечерней заре с этого корабля слышался пушечный выстрел, а в остальное время лишь тихий шум моря долетал до окон домов на бульваре.

   Здесь написал Тепляков элегию "Возвращение". После всего пережитого за последние четыре года он к тихой спокойной жизни вовсе не стремился, нет! Напротив, его удручало затишье:

  

   Окончен путь; мой крепкий сон

   Уж бранный шум не возмущает;

   Штыки не блещут вкруг знамен;

   Фитиль над пушкой не сверкает.

   Редут не пышет, как волкан,

   И огнь его ночной туман

   Ядром свистящим не пронзает,

   И ярким заревом гранат

   Эвксина волны не горят.

   И что ж, в глуши ли молчаливой

   Теперь промчится жизнь моя,

   Как разгруженная ладья,

   Качаясь в море без прилива?

   Нет, други, нет! я посох свой

   Еще пенатам не вручаю;

   Сижу на бреге - и душой

   Попутный ветер призываю!

  

   Но откуда можно ждать попутного ветра?

   В газетах он мог прочесть о подписании мира в турецком городе Адрианополе (в Едринополе, как называли его русские солдаты). Война окончилась. Турция признала свое поражение, согласилась открыть проливы - Дарданеллы и Босфор - для торговых кораблей всех стран. Греция обретала независимость от султана, Россия прочно заняла восточный берег Черного моря. Однако с западного берега русские войска ушли. Можно сказать, что не турецкие войска, а чума заставила победителей уйти оттуда. "Заразе, нередко угрожавшей южному краю России, положены сугубые преграды учреждением по обоюдному соглашению карантинной службы на Дунае" - так сказано было в царском манифесте 19 сентября.

   Минувшая война была еще у всех в памяти, и Виктор Тепляков подумал о том, что его письма из Болгарии, если их напечатать, могут привлечь интерес читающей публики. Брат Алексей, отправляясь из Москвы в Петербург, взял с собой первое из писем - для того, чтобы предложить его "Литературной газете", издаваемой поэтом Дельвигом при непосредственном участии Пушкина.

   И сразу - удача! Первое "Письмо из Варны" Виктора Теплякова было напечатано 26 января 1830 года, сопровожденное редакционным примечанием: "Откровенный рассказ, живой слог, поэтический взгляд на предметы и веселое равнодушие в тех случаях, где судьба была неприветлива к сочинителю, - вот отличительный характер его писем, которые, без сомнения, понравятся читателям. Л. газеты". Примечание появилось без подписи, но вполне возможно, что автором его был Пушкин.

   Алексей Тепляков привез с собой в Петербург еще новое стихотворение брата "Странники". В этом стихотворении звучали два голоса, как бы спорившие между собой в душе поэта:

  

   Первый

  

   Блажен, блажен, кто жизни миг крылатый

   Своим богам - пенатам посвятил;

   Блажен, блажен, кто дым родимой хаты

   Дороже роз чужбины оценил!

  

   Второй

  

   Блажен, блажен, кто моря зрел волненье,

   Кто божий мир отчизною назвал,

   Свой отдал путь на волю провиденья

   И воздухом Вселенной подышал!

  

   Эти стихи брат его Алексей предложил в петербургский альманах "Северные цветы", издаваемый также Дельвигом. Стихи были напечатаны, и ближайший помощник Дельвига Орест Сомов написал автору: "Вы удивили и порадовали меня и стихами и прозой, ибо у нас редко кто соединяет дар владеть языком [поэзии и] рассудительной, холодной прозы... Алексей Григорьевич Тепляков взял у меня назначенный для Вас экземпляр "Северных цветов", украшенный прелестным вашим стихотворением "Странники". Пушкин очень хвалит оное, Дельвиг также..."

   Отзывом Пушкина Тепляков был, конечно, обрадован и окрылен!

   Тогда же, в феврале, познакомился он с еще одним человеком знавшим Пушкина лично (встречались в Москве у общих знакомых). Это был Михаил Розберг, ровесник Виктора Теплякова, окончивший Московский университет. Он приехал в Одессу и поселился в том же самом доме на Приморском бульваре. Вскоре Тепляков перебрался на другую квартиру, но они продолжали часто видеться. Сблизил их общий интерес к истории и словесности.

   Розберг получил место редактора газеты "Одесский вестник". Как видно, истинного удовлетворения должность эта ему не доставляла. Он жаловался в одном письме, что круг людей, с которыми можно встречаться в Одессе, узок, что видеть беспрестанно одних и тех же - "наконец становится незанимательно", но ничего не поделаешь: в Одессе "главное удовольствие состоит в том, чтобы вместе поскучать".

   В начале лета он поехал в Москву. В Москве узнал, что Пушкин снова здесь, и решился к нему зайти. В письме Виктору Теплякову - 8 июня - Розберг рассказывал, что накануне был у Пушкина и тот "долго расспрашивал об Одессе, о вас, когда узнал, что мы знакомы и жили в одном доме".

   Пушкин расспрашивал о нем!

  

   Еще в октябре минувшего 1829 года Воронцов послал секретное письмо военному министру с просьбой.. исходатайствовать у царя "прощение прежним проступкам Теплякова и всемилостивейше наградить за ревностное усердие его к службе и отличное исполнение сделанных ему поручений". В начале нового, 1830 года пришел ответ: "Его императорское величество соизволил предоставить Вашему сиятельству объявить высочайшее благоволение г. Теплякову за похвальную его службу - на исключение же штрафа из формулярного его списка не последовало высочайшего соизволения".

   Высочайшее благоволение Воронцов объявил Теплякову официальным письмом. В Таганрог не выпроваживал. Но и выехать из Одессы без разрешения генерал-губернатора Тепляков не имел права. Объявленное высочайшее благоволение вовсе не означало, что теперь он может место жительства выбирать себе сам.

   В августе он обрадовался возможности посетить Крым: кто-то, вероятно, его туда пригласил, а Воронцов не препятствовал, слава богу. На борту колесного парохода Тепляков отплыл в Евпаторию. Потом рассказывал в письме к одному из одесских знакомых: "... холодное оцепенение моего сердца, усыпленное годовым однообразием предметов, исчезло вместе с первыми брызгами воды, зашипевшей под колесами моего парохода. Грудь моя вздохнула свободнее... Я долго стоял на палубе и безмолвно любовался то исчезающей панорамою Одессы, то ясною синевою моря..." До Евпатории пароход шел целые сутки.

   Сойдя на берег в Евпатории, Тепляков двинулся дальше - на верховой лошади в Симферополь. Ехал по степной пыльной дороге, встречая скрипучие арбы и неторопливых верблюдов, а по сторонам - стада овец, табуны лошадей, сады, пашни. Эта дорога заняла еще целый день. При закатном солнце, запыленный, донимаемый зноем и жаждой, он увидел домики среди пирамидальных тополей - Симферополь - и лиловую гряду гор вдали.

   Ночевал в жалкой гостинице, утром отправился дальше - через Бахчисарай и Байдары - на южный берег Крыма, в Алупку.

   Рядом с Алупкой, над морем, буйная дикая растительность уже превращалась в роскошный сад графа Воронцова, здесь уже строился его будущий дворец. Воронцов дал распоряжение таврическому губернатору Казначееву продавать незанятые участки вдоль морского берега. Тот, кто приобретал участок, обязывался развести виноградник. Желающих оказалось более чем достаточно.

   Проведя два месяца среди райской природы южного берега Крыма, Тепляков увлекся идеей поселиться там и написал письмо Казначееву с просьбой выделить ему участок, причем сам определил местность, где хотел бы поселиться: Магарач. Казначеев ответил: "...дорога по Магарачу еще не начертана, и, следовательно, участки еще не определены, несмотря на все мои настояния". Прочие приморские участки "уже назначены в присутствии графа, и переменить их назначение трудно".

   Так что идея поселиться в крымском раю вспыхнула и погасла. Возможно, Тепляков и не был особенно огорчен.

   Осенью он получил официальное разрешение проживать в Одессе и был назначен чиновником для особых поручений при генерал-губернаторе. Однако никаких новых поручений Воронцов ему не давал.

  

   Он задумал создать большой поэтический цикл - "Фракийские элегии". Фракию он воспринимал не в современных, а в ее древних пределах - не как юго-восточный угол Балканского полуострова, а как страну от Мраморного моря до устья Дуная.

   Многие строки элегий родились у него еще во время путешествия в Болгарию, но лишь теперь они обретали завершенность под его пером.

   "Первую фракийскую элегию" он отослал Сомову для "Северных цветов на 1831 год". Вторую отдал в подготовленный к печати "Одесский альманах". Первая рисовала отплытие из Одессы и прощание поэта с родными берегами - в духе Байрона, его "Паломничества Чайльд Гарольда". Во второй возникал смутный образ Овидия, поэта-изгнанника, могилу которого он, Тепляков, собирался было разыскивать у черноморских берегов. Казалось, его собственная судьба в чем-то повторяет судьбу Овидия, и тот мог бы сказать ему:

  

   Подобно мне, ты сир и одинок меж всех

   И знаешь сам хлад жизни без отрады,

   Огнь сердца без тепла, и без веселья смех,

   И плач без слез, и слезы без услады!

  

   Орест Сомов писал ему из Петербурга: "Пушкин, князь Вяземский, барон Дельвиг и Зайцевский [тоже поэт] Вам кланяются: все они называют Вас своим знакомцем по чувствам и таланту".

   Воодушевленный такими отзывами, Виктор Тепляков согласился на предложение брата Алексея издать отдельный сборник стихотворений. Ради этого поехал осенью (конечно, с разрешения Воронцова) в Москву.

   В сборник он дал три десятка стихотворений. Но самое удачное - "Фракийские элегии" - не включил. Может быть, потому, что задуманный цикл еще завершен не был.

   Занятый в Москве хлопотами по изданию сборника, он все откладывал возвращение в Одессу. Получил оттуда два письма, такие разные... "Одесса все по-прежнему однообразна и скучна", - сетовал в письме Розберг. А знакомая молодая дама, разошедшаяся с мужем-генералом, написала: "Мы очень веселимся в Одессе; я принимаю раз в неделю, танцуем до 5 часов утра. Я вижу отсюда вашу улыбку сожаления над таким удовольствием, но наконец у каждого свои удовольствия, а эти по крайней мере невинны... Отлично знаю, что наш добрый город Одесса имеет несчастие вам не нравиться".

  

   В начале весны 1932 года сборник стихотворений Виктора Теплякова наконец вышел в свет.

   Очень скоро стал очевидным неуспех книжки. Винить ли было критиков и читателей в равнодушии или непонимании? Честно говоря, далеко не все было удачно в этом сборнике, многое звучало тяжеловесно и невнятно...

   Кажется, с большим интересом были приняты читателями его опыты в жанре эпистолярной прозы - письма из Болгарии... Может быть, стоит собрать их и попытаться выпустить отдельной книгой? Брат обещал всяческое содействие.

   Виктор Тепляков вернулся в Одессу.

   Осенью он отвел душу в новой своей элегии "Одиночество":

  

   Мне грустно! догорел камин трескучий мой;

   Последний красный блеск над угольями вьется...

  

   Мы не знаем имени женщины, которой он увлекся тогда. Но не получилось в его жизни так, как в мифе о Пигмалионе и Галатее: не зажглось сердце в мраморе от прикосновения резца скульптора... И уже с горечью написал поэт стихотворение "Галатея":

  

   Кто ж мне жизнию повеет,

   Райский бред осуществит;

   Лед сердечный разогреет,

   Зной душевный прохладит? -

   Мрамор надобен мне чистый;

   Живо творческий резец

   Воплотит мечту Артиста,

   Упоение сердец!

   И любовь своим дыханьем

   Сердце в мраморе зажжет,

   И в нее живым лобзаньем

   Душу дивную вдохнет...

   Но напрасно я питаю

   День и ночь свою мечту -

   Изо льда ли изваяю

   Галатеи красоту!

  

   Какие, при всей их горечи, певучие получились строчки: "Изо льда ли изваяю Галатеи..."

  

   Брат Алексей напоминал из Москвы о планах издать письма из Болгарии отдельной книгой. Виктор Тепляков отвечал:

   "Вы спрашиваете о турецких письмах! Гм! Они на мази, на ходу, мой почтеннейший!.. Первый том кончен и находится в руках переписчика... Обжегшись однажды на проклятых стихотворениях, что за радость задохнуться от угара нашей винегретной прозы? - Таковы должны быть об этой статье Ваши мысли... Скажите также без всяких обиняков, прислать Вам рукопись или нет?..

   Я почти никуда не выхожу, никого не принимаю. Элегии покамест умерли и богу весть, когда воскреснут. Второй том писем, если не засну без просыпу, надеюсь кончить к весне".

   Одесский "свет" его тяготил. Он не любил балы, великосветские приемы, не любил кичащихся своим чином, титулом, властью. Писал брату: "Я в минувшее время почитал всех мертво-живых Помпеев общества именно тем, что алгебра называет, кажется, отрицательным количеством. Теперь - что мне до сих вампиров!" Собственно, о том же он писал брату еще из Болгарии (к сожалению, письма из Болгарии нам известны лишь в том виде, в каком они вошли в его книгу): "...в раззолоченной петербургской гостиной я бывал го