Тепляков Виктор Григорьевич - С. Тхоржевский. Странник

   Но как раз этого Тургенев не афишировал, этим он не козырял, как своими парижскими знакомствами. О том, что он "сделался в Москве ходатаем, заступником, попечителем несчастных, пересылаемых в Сибирь", писал впоследствии Вяземский, но даже этот столь близкий Тургеневу человек вспоминал о нем так: "...он хотел выдавать себя, и таким ложно себя признавал, за человека, способного сильно чувствовать и предаваться увлечениям могучей страсти. Ничего этого не было". Ну, "могучей страсти", возможно, и не было. Но сильно чувствовать он действительно был способен. Сильные чувства не выставляются напоказ.

  

   Запись в дневнике Александра Тургенева 24 февраля 1841 года: "У меня Тепляков, брат уехал в Шанрозе". Брат - это бывший участник "Союза благоденствия" Николай Иванович Тургенев. Тот самый, чей портрет в кругу декабристов набросал Пушкин в десятой (сожженной) главе "Онегина":

  

   Хромой Тургенев им внимал

   И, плети рабства ненавидя,

   Предвидел в сей толпе дворян

   Освободителей крестьян.

  

   Непосредственного участия в восстании он не принимал, в конце 1825 года оказался за границей, тем не менее был объявлен государственным преступником и с тех пор не мог вернуться в Россию. Брат Александр усердно хлопотал за него в Петербурге перед влиятельными людьми. Но безуспешно.

   Познакомился ли Виктор Тепляков с Николаем Тургеневым в Париже? Наверняка. Хотя сведений об этом не найдено.

   И о многом другом, что могло бы оказаться столь интересным, сведений нет никаких. Сплошь и рядом сохраняется на бумаге множество сведений о несущественном; даже о пустяках, но об интересном и важном, происходившем в то же самое время, ничего не удается узнать. И не только потому, что бумаги не сохранились. В жизни человека бывают события, которые никак, ну, ни единым словом на бумаге не отражаются...

   Очень жаль, что дневник Александра Тургенева писался бегло, пунктирно. Только для памяти, для себя.

   Вот запись 26 февраля 1841 года: "У Теплякова - читал его сочинения - и домой". Какие сочинения? Неизвестно.

   Запись 5 марта того же года: "У меня Тепляков, а я читал прозу и стихи его. Последние очень заверчены, прочие не так..." Какую прозу? Какие стихи? Если б не это упоминание в дневнике Тургенева, можно было бы прийти к определенному выводу, что после 1836 года Тепляков ничего не писал, кроме писем, отрывочных записей в дневнике и пространных докладных записок (по-французски) в министерство иностранных дел.

   Можем предположить, что лишь теперь, в Париже, он попытался вернуться к творчеству - после перерыва почти в пять лет...

  

   Вот его письмо к брату Алексею 8 апреля 1841 года: "Ваши иллюзии были бы в значительной мере сокрушены, если бы Вы соблаговолили поискать в столице молодой Франции тот аромат учтивости и грации, наши симпатии к которому были вскормлены традицией доброго старого времени... Если никто здесь Вас и не ненавидит, то никто и не любит, и Вы можете прожить всю жизнь в центре этой столицы радостей искусственных и похожих на бред, без луча чьего-либо сочувственного взгляда, согревающего сердце".

   К тому же он болел. Доктора теперь советовали ему сделать операцию (какую именно - не знаем, но болел у него желудок). 25 апреля Александр Иванович Тургенев рассказывал в письме к Вяземскому: "Бедному Теплякову делали операцию, и он просил меня быть при том и при консультации трех докторов и оператора. Они обещали, что тотчас все пройдет, операция была не мучительна, но вот уже он пять дней ужасно страдает; вчера началась инфламация [воспаление]; при мне пустили кровь, и доктора уверили, что опасности нет; я отправился на вечеринку... Сегодня в 7-м часу был я у Теплякова, но он спал; я прочем над ним весь журнал, он не просыпался, а только поворачивался; garde-malade [сиделка] ушла к оператору с донесением, и я не знаю, как он провел ночь. Больно видеть не знакомого почти ни с кем - на чужбине... Авось Тепляков не погибнет! Если увижу опасность, сегодня поутру соберу других докторов".

   Постепенно больному полегчало, все же около трех недель он провел в постели.

   Началось лето, и он уехал из Парижа в городок Энгиен. Оттуда написал брату 9 июня: "Вот уже десять дней, как медики отправили меня сюда для укрепления сил с помощью сельского воздуха, миротворной красоты пейзажа и минеральных вод энгиенских. Все это в полутора часах от Парижа... Энгиен тянется по берегу озера, которого холмистые, одетые зеленью берега почти напоминают в миниатюре клочок Босфора. Вдали, на этих берегах, возвышаются развалины Катинотова замка... Если моя келья несколько тесна, то принадлежащий заведению сад тенист и обширен... Посещения моих парижских знакомых, мои собственные поездки в Париж весьма приятны после сельской тишины и уединения... Если бы не обет посетить берега Рейна, Швейцарию и Италию, то, кажется, право, никуда не потащился бы далее. Но, решившись обозреть все и вся, я располагаю дней через десять пуститься на берега Рейна".

  

   Выехать он смог не через десять дней, а только через сорок. Под проливным дождем сел в дилижанс на набережной Вольтера в Париже - дилижанс отправлялся в сторону германской границы, в Мец.

   "В Меце пробыл я с утра до вечера, ожидая другого дилижанса, - рассказывал он в письме к Тургеневу, - и рано на другой день вздохнул от души по Франции - в саарбрюкской таможне, где и язык, и лица, и все, все немецкое, как будто переселили меня на чужбину".

   Прибыл он 25 июля во Франкфурт-на-Майне, два дня провел в этом городе. Здесь его видел один приезжий из Петербурга, видел мельком: Тепляков "стоял у ворот гостиницы Ландсберг и задумчиво смотрел в землю".

   Из Франкфурта он направился в Эмс. Графини Эдлинг в Эмсе не застал, отсюда она уехала. Жила еще где-то в Германии, но он не знал точно - где.

   В Кобленце, на берегу Рейна, сел он на пароход и поплыл вниз по реке. В письме к брату воздержался от подробных описаний: "Скучно и утомительно было бы для Вас следовать за каждым поворотом моего колеса; скажу только, что существенность осталась для меня и здесь, точно так, как повсюду, далеко позади идеальности... В истинном восторге от рейнских берегов были, впрочем, все находившиеся с нами голландцы, англичане и [тому] подобные амфибии, не видавшие во всю свою жизнь ни единого холмика. Я же, после Босфора и Нила, остался холоден".

   Доплыл до Кельна, где осмотрел знаменитый готический собор, затем вернулся во Франкфурт. Здесь он проскучал в гостинице три дождливых дня и, наслушавшись похвал красотам die Bergstrasse - дороги вдоль гор между Дармштадтом и Гейдельбергом, решил направиться туда. "В следующее утро, 6 августа, - рассказывал он в письме к брату, - сел я в нанятую коляску, которая и загремела со мною по Bergstrasse в Гейдельберг. Эта Bergstrasse не стоит внимания даже тех из наших соотчичей, которые прогулялись хоть раз по южному берегу Крыма". Дальше!

   Из Гейдельберга, через Мангейм, вверх по Рейну - в курортный городок Баден-Баден. Здесь он собирался пить местные минеральные воды - по совету парижских врачей. Но какой-то здешний врач порекомендовал ему пить травяной сок и козью сыворотку. Эту дрянь пил он здесь целый месяц, и легче ему не стало. Стоило ли в Баден-Бадене застревать? Тем более что здесь он встретил (и сообщил о том Тургеневу) "в куче знакомых и незнакомых бывшего своего командира Бутенева с фалангою всевозможных Хрептовичей". Дальше!

   Из Баден-Бадена - снова к берегу близкого Рейна. "Там сел на пароход и при западавшем солнце ступил вновь на французскую землю в Страсбурге. На другой день, 9-го [сентября], лазил на тамошнюю колокольню, дивный памятник готического зодчества..." Из Страсбурга в Базель - уже Швейцария! - далее в Шаффгаузен, в верховья Рейна, к знаменитому водопаду, оттуда в Цюрих. "Дорога от Шаффгаузена до этого последнего города необыкновенно пленительна; оберландские Альпы синеют, чернеют и белеют на горизонте". Из Цюриха в Альтдорф. Тут сел в почтовую коляску и под сильным дождем покатил по направлению к Сен-Готарду. "Невдалеке от Чертова моста любовался низвергающимся в бездну водопадом, - рассказывал в письме к брату. - ...17-го взял я проводника с верховой лошадью и при усилившемся дожде, при пронзительном ветре и сырости стал подниматься на Фурну, последний отрог Сен-Готарда. Свежий снег встретил меня на ее покрытой вечными снегами вершине; мой вымоченный плащ оледенел, как накрахмаленный. Таким образом достиг я ледника и истоков Роны, возле которой принужден был оттаивать целую ночь в прегнусной харчевне свои окостенелые члены. 18-го проглянуло солнце". Он увидел снежную вершину Юнгфрау и отметил в письме: "Все это, без сомнения, ничто по сравнению с Эльбрусом". Дальше!

   "Альпийский рог в горах, чудесное эхо. Вскоре потом пустился я пешком по крутым скалам в романтический Лаутербрун". Далее в Берн, из Берна в Лозанну, из Лозанны - на пароходе по Женевскому озеру в Женеву. Тут остановился.

   "Боже мой, уже октябрь на дворе..." - написал он брату. Сообщил, что намерен ехать в Италию, куда его толкают "и хворь, и соседство зимы". Погода все более портилась.

   В середине октября покинул Женеву. За Симплонским перевалом небо прояснилось, засияло солнце - Италия!

   Десять дней провел он в Милане, затем направился в Венецию. Дилижанс довез путников до морского берега, уже вечером они пересели в гондолу и поплыли. "При лунном свете начали мало-помалу вставать перед нами из глубины вод здания этого единственного, похожего, как выражается Байрон, на сновидение, города".

   Три недели в Венеции. Отсюда пароходом по Адриатическому морю - в Триест. Из Триеста - другим пароходом - в Анкону.

   Здесь нанял ветурина (то есть извозчика - vetturino), который взялся отвезти его в Рим. На пути была граница Папской области, с пограничной стражей и таможней. Тепляков рассказывает в письме: "26-го [ноября], откупясь единожды от полиции и дважды от таможни, въехали мы в дикую, бесплодную страну между обнаженных гор Апеннинских". И опять Тепляков торопился - на сей раз торопился достигнуть Рима. С раздражением писал: "27-го разбойник ветурин поднял меня на ноги в три часа утра для того, чтобы сделать в продолжение всего дня 30 миль!"

   Только 1 декабря на горизонте показался купол собора святого Петра - наконец-то Рим!

  

   В письмах к брату из Рима он поначалу тоже ворчал: "Ватиканская площадь - ничто по сравнению с парижской Place de la Concorde [площадью Согласия]". Но это презрительное замечание осталось в его римских письмах единственным: великий Рим пришелся ему по душе. С восторгом он осматривал развалины Колизея, десятки раз любовался картинами великих мастеров в галереях Ватикана.

   В Риме не мог он не наткнуться на приезжих из России - аристократов и просто богатых людей. Жили в Риме и некоторые русские художники, но о встречах с ними он в письмах к брату не упоминает. Пишет же о богатых бездельниках: "Соотчичей наших, тмутараканцев, здесь многое множество; балы, музыкальные вечера и тому подобные забавы идут своей чередой". В этих вечерах он принимал участие "лишь в той степени, насколько это необходимо, чтобы фарисеи не побили меня камнями". Последние слова - уже из письма его к неизвестной даме, должно быть, в Одессу.

   В этом письме он с чувством написал, что не может забыть тех, кто дарил его своим вниманием: "Это ускользнуло от проницательности Вашего друга, графини Эдлинг, которой таким "большим поклонником" Вам угодно меня считать... После Парижа, где мадам Свечина иногда сообщала мне новости, я не знаю о мадам Эдлинг решительно ничего, кроме того, что ее муж лежит больной где-то на берегах Рейна". Тепляков молчал в письме о том, что уже пропутешествовал вдоль Рейна - от Кельна, в нижнем течении, до Шаффгаузена, в верховьях, и нигде ему встретить графиню Эдлинг не удалось.

   Как видно, у знакомой одесской дамы были основания считать его "большим поклонником" (grand admirateur) Роксандры Скарлатовны Эдлинг. Разница в возрасте - она на восемнадцать лет старше - кажется, не дает нам права предположить, что он был в нее влюблен, однако с 1834 года он всегда помнил о ней, писал ей отовсюду, и в их переписке можно уловить признания, выходящие за рамки эпистолярной галантности. В ее письмах к нему: "Будьте уверены в преданности, которую питаю именно к Вам..." И в его письмах к ней: "Мысль о том, что Вы меня забыли, была, конечно, одной из самых мучительных..." Правда, ее не считали красивой. Один из мемуаристов заметил только, что у нее был необычайно музыкальный голос. Судя по сохранившемуся портрету, она была внешне типичная гречанка, а Тепляков однажды отметил в дневнике, что гречанки, по его мнению, несравнимо красивее всех остальных женщин...

   Но оставим догадки, может быть напрасные. Странно только, что ни одного другого женского имени, занимавшего его мысли и сердце, мы не можем найти. Была какая-то бедная "отверженица" в Константинополе, были - подобные - в Каире и, может, еще где-нибудь, были какие-то недолгие увлечения в Одессе и в Петербурге ("тайный сердечный трепет"), но неужели не было ничего всерьез? Трудно представить...

   В Риме он познакомился с женщиной, которая была любовью Байрона, - Терезой Гвиччиоли, "ныне красивой развалиной". И говорил с ней Тепляков, конечно, о великом английском поэте.

   Он провел в Риме четыре с половиной месяца. По-итальянски говорил уже свободно. В первый день пасхи он стоял в толпе на площади святого Петра перед Ватиканом - в толпе, ожидавшей, как всегда в этот день, папского благословения urbi et orbi (городу и миру) - с высоты главного балкона дворца.

   Из Рима он поехал в Неаполь. Увидел Везувий, "курящийся в обыкновенное время подобно зажженной куче хвороста". Рассказывал в письме к брату: "25-го [апреля] путешествовал я, за свои грехи, на вершину Везувия по огромным кускам лавы, застывшей подобно железной губке. Все это происходило ночью, при свете зажженных факелов. В двух или трех местах на вершине вулкана видел я посреди клубящихся облаков дыма огромное огнище, слышал подземный шум, чувствовал жар под ногами и - ничего больше. Всем этим можно было бы полюбоваться в какой-нибудь кузнице".

   В этом письме его - раздраженность, разочарование, боль души. И, наконец, такое признание: "Мысль о непробудном сне начинает нравиться воображению; страждущая голова советует нередко последнее, самое верное средство к исцелению..."

   Он уже устал метаться!

  

   Что же еще? Куда теперь?

   Из Неаполя пароходом к острову Сицилия, в Палермо - и обратно, затем на север, вдоль итальянских берегов, до Ливорно. В Ливорно, это было вечером, сел в экипаж и покатил во Флоренцию - ночью. "Лишенный способности спать в экипаже, я встретил восход солнца посреди зеленых холмов Тосканы", - рассказывал он в письме. Утром 5 июня прибыл во Флоренцию. Опять прогулка по картинным галереям...

   В Италии становилось жарко, невмоготу. Обратный путь во Францию... Он прибыл в дилижансе в очередной рекомендованный врачами курорт - Виши.

   Здесь он тоже пил, авось поможет, воду из минеральных источников. Весь июль и весь август. Наверно, так же как и все приезжие, пытался развлечься прогулками по окрестностям. Кавалькады на ослах направлялись обычно к зеленым холмам, откуда можно было увидеть вдали голубые вершины гор Пюи-де-Дом.

   Он написал брату: "Виши уступит Бадену в блеске и затейливости, но мне это место кажется гораздо задушевнее".

   Одна русская дама, которая как раз этим летом была там, на водах, рассказывала потом, что Виши "все смотрит прекрасною овернскою деревнею, где при блеске яркой зелени, пестрых лугов и светлого неба как-то забывается невольно и городской шум, и городской блеск, и городская пошлость. Может быть, потому Виши и казалась "задушевнее" нашему грустному Теплякову".

  

   "Я получил из Виши, - вспоминал годом позже брат его Алексей Григорьевич, - еще несколько писем, касающихся дел домашних, потом последнее письмо из Парижа, в котором, между прочим, он говорит: "Что же мне теперь с собою делать? Я видел все, что только есть любопытного в подлунном мире, и все это мне надоело до невыразимой степени".

   В Париже Виктор Григорьевич, по рассказам брата, теперь "скучал более, чем где-нибудь, и с грустью вспоминал о жизни своей на Востоке". Единственный человек, с которым он смог душевно сблизиться в Париже - Александр Иванович Тургенев, - еще в июле 1842 года уехал в Москву, так что на сей раз Тепляков его не застал.

   А в октябре секретарь русского посольства в Париже Балабин вынужден был написать Алексею Григорьевичу Теплякову пространное письмо. Сообщал, что Виктор Григорьевич, по возвращении из Виши, "более чем когда-либо жаловался на многочисленные болезни, его удручающие, настроение его было грустное и мрачное, и он, наконец, глубоко возненавидел эту жизнь в Париже... 10 октября он пришел ко мне около пяти часов дня; страдание было написано на расстроенных чертах его; он едва отдышался и почти в изнеможении упал на кресло, которое я поспешил ему подвинуть. Он был печален и уныл; сообщил мне, между прочим, о своем намерении оставить Париж, который более не имел для него прелести, и поехать на зиму в Италию. Скоро, впрочем когда он совершенно пришел в себя, разговор оживился; он повеселел и, наконец, оставил меня в таком настроении, которое, увы, ввело меня в заблуждение насчет его действительного недуга, заставив меня предположить, что это был проходящий припадок мрачной меланхолии".

   Но днем позже Балабин узнал, что Виктор Григорьевич при смерти: "Кажется, в тот же вечер, когда он приходил ко мне, его нездоровье приняло серьезный характер; ночью и на другой день им владело, видимо, страшное волнение, которое перешло потом в такое раздражение, что окружающие с трудом его сдерживали и принуждены были удалить от него все, чем он мог бы себе повредить или себя поранить. Когда больной потерял сознание, прибегли к медицинской помощи, от которой он до сих пор настойчиво отказывался".

   Умер он 14 октября 1842 года (по новому стилю). Два врача, приглашенные к больному за два дня до его смерти, определили апоплексический удар. Так ли оно было на самом деле - можно усомниться. Когда больной скончался, эти врачи запросили за лечение (столь неудачное) пятьсот франков, затем выразили готовность согласиться на сумму в триста франков, а когда им дали только сто пятьдесят - ушли, явно довольные гонораром. Черт их знает, что это были за врачи...

   Вещи покойного были распроданы, деньги ушли на оплату его квартиры, докторов и на похоронные расходы. Похоронили его тихо и незаметно, в Париже на Монмартрском кладбище.

   Отчего же он умер? Ведь ему было всего тридцать восемь лет...

   Брат его Алексей Григорьевич написал так: "Душа подобных людей, раздраженная мелочами и предрассудками, алчущая великого в простом, лучшего в истинном, не находит ничего приблизительного к идеалу, живущему в ней самой; душа подобных людей, осмеливаюсь думать, отражая в себе все недуги человечества, сосредоточивает в себе все горести его".

   Он готов был трудиться во славу российской словесности, действовать на благо России, но чиновником, чинодеем быть не мог.

   Каким тоскливым должно было казаться Виктору Теплякову такое существование! Он хотел жить с толком и смыслом - так, чтобы развернуться, раскрыться. И, вот такой, он был неудобен - его либо загоняли в угол, либо отшвыривали прочь.

   Помните, что он записал в дневнике, когда плыл по морю от Яффы к устью Нила? "Когда бы бури! Но их нет для меня ни на море, ни в жизни!" И далее: "Но подождем еще немного только и потерпим; авось ли не проглянет солнце, авось ли не подует попутный ветер, или по крайней мере ударит гром, который все раздробит, все окончит!" И солнце не успело проглянуть, и попутный ветер не подул, и гром не грянул: быстро пролетела и кончилась жизнь.

   Было время, он думал, что

  

   ...меньше всех лишь тот страдает,

   Кто рад, как я, товарищ мой,

   По свету пестрому скитаться

   Затем, чтоб сердце приучить

   Во всей Вселенной дома быть...

  

   Оказалось, не так. И не смог приучить он сердце "во всей Вселенной дома быть". И страдал он никак не "меньше всех".

   Слишком немногие услышали его поэтический голос - правда, в числе их был великий Пушкин. Может, именно оттого и замолк Виктор Тепляков, что после смерти Пушкина не слышал отзвука слову своему... А ведь по-настоящему слово начинает звучать лишь тогда, когда обретает эхо.