Тепляков Виктор Григорьевич - С. Тхоржевский. Странник

иванские шейхи? Выступят ли друзы на стороне султана? Что можно ожидать от арабов-христиан - маронитов? И не будут ли потревожены святые места в Палестине, привлекающие паломников-христиан?

   Скудность поступающих сведений объяснялась еще и тем, что на Ближнем Востоке снова появилась чума и порт в Яффе был закрыт.

   Нужен был человек, который теперь поехал бы в Ливан и в Сирию. Поехал бы, несмотря на угрозу чумы и войны. Ведь, если ныне разразится война, посланец из России может стать жертвой воинствующих фанатиков - так же, как девять лет назад посланник Грибоедов в Тегеране...

   И оказалось - подходящий человек есть. Он сам рвется на Ближний Восток, сам говорил об этом Бутеневу и писал Родофиникину. Пусть едет.

  

   Из почты, полученной посольством в Буюк-Дере, Тепляков узнал новость: министерство решило удовлетворить его желание повидать Египет и Палестину и теперь посылает его курьером в Египет. Собственно, он будет не просто курьером, на него возлагается важная миссия, которая даст ему возможность совершить путешествие по Ливану и Сирии - к святым местам. Потом он сможет свободно располагать своим временем и не спешить с возвращением в Буюк-Дере (где ему, как известно, делать нечего). Он сможет еще совершить, по своему желанию, путешествие по Египту, от Каира вверх по Нилу, до развалин древних Фив или даже дальше.

   Если б о таком решении министерства Тепляков узнал три месяца назад, он был бы счастлив, а сейчас он был только смущен. Конечно, отказываться не стал: немыслимо было отказываться, когда сам же просил послать его на Ближний Восток. Но в тот же день, 23 марта по старому стилю, на страницах дневника своего признавался себе, что уже и не жаждет этого трудного путешествия. О желании своем он говорил непроницаемому Бутеневу еще в декабре - "и что ж? - в то самое время, когда я почти отчаялся насчет его исполнения, - записывал он в дневнике, - последняя почта привезла приказание отправить меня курьером в Египет. Время года крайне неблагополучное для подобного странствия; усталость духа и плоти подбивают меня променять Восток на Север..."

   Но он взял себя в руки.

   Один день был потрачен на дорожные сборы, и уже 25 марта Тепляков поднялся на борт французского парохода "Рамзес". "Оставляю Константинополь без сожаления", - отметил он в дневнике.

   Пароход шел сначала в Смирну, затем до острова Сира. Там предстояло пройти уже не пятидневный, а двенадцатидневный карантин, прежде чем разрешено будет перейти на борт другого парохода - до Александрии.

   Вот уже "Рамзес" бросил якорь перед Сирой, пассажиров на шлюпках переправили на берег. "Здесь свирепствовали сильные ветры, поднимавшие громадные волны, от которых страдали жалкие прибрежные бараки, обычное прибежище несчастных путешественников", - вспоминал потом Тепляков. Однако на сей раз ему отвели хорошую комнату в доме карантинного начальства. И "двенадцать дней заключения на острове Сира прошли в размышлениях над бесцельностью в этой местности карантина вследствие ежедневных сообщений с соседними островами".

   Он послал меланхолическое письмо Титову в Буюк-Дере. Писал, что, возможно, ограничит свою поездку выполнением порученного и не поедет к святым местам, в Иерусалим, поскольку никакие неотложные дела его туда не призывают.

   Другое письмо, сразу же по прибытии на Сиру, он отправил в Афины, австрийскому посланнику Прокеш-Остену. И уже перед самым отплытием в Александрию пришел ответ:

   "С большим удовольствием получил я письмо, в котором Вы извещаете меня о Вашем намерении, уже готовом исполниться, посетить Египет. Вы прибудете туда в минуту, к несчастью даже слишком интересную; если наши предположения верны - мы накануне нового разрыва [между Мехмедом-Али и султаном]. При подобном возбуждении страстей и таком ходе дела, рано или поздно, кризис неизбежен". Австрийский дипломат писал об уверенности Мехмеда-Али в разладе между европейскими державами и в том, что ему нечего бояться совместных действий держав против него. "Чрезвычайно буду рад получить известие о том, что узнаете достоверно по этому вопросу, - писал Теплякову Прокеш-Остен. - Думаю, также, что увещания русского консула в Александрии очень повлияют на решение вице-короля; он не особенно опасается того вреда, который могут ему нанести морские державы, но должен бояться столкновения с русской армией в Малой Азии или на берегах Босфора".

   Ответить на это письмо Тепляков не успел: французский пароход "Леонид" уже стоял на рейде, готовый к отплытию в Александрию.

   На другой день записывал в дневнике: "Средиземное море: новый путь, новая страница в книге моего существования".

   Еще через день - яркое солнце грело уже по-африкански. Во время обеда послышались крики с палубы: "Земля! Земля!" - и Тепляков выскочил из кают-компании. На горизонте, над синевой моря, белой полосой тянулись дома Александрии на песчаном берегу.

   Когда пароход подошел ближе, солнце уже закатывалось, дома на берегу приняли золотистый оттенок, уже различимы были минареты и пальмы. Ночь пароход стоял на рейде среди множества других судов.

  

   Утром 13 апреля (Тепляков и дальше отмечал даты по старому стилю) на арабской лодочке переправился он с парохода на берег.

   "Смуглые арабские, турецкие и армянские лица одушевляли набережную такой пестротой и движением, каких я до сих пор не видал на Востоке", - записал он в дневнике. Далее рассказывал: "Нам подвели двух ослов, на которых [вдвоем с проводником, знающим дорогу] и поплелись мы трях-трях, сопровождаемые пешеходными хозяевами этих животных... Лошадей почти нет в Александрии, и ослы служат единым, дешевым и крайне покойным средством сберегать собственные ходули... Мы ехали по узким, нечистым, кривым и немощеным улицам среди выбеленных, с плоскими кровлями землянок, сталкиваясь на каждом шагу с вьючными и водоносными верблюдами и не встречая голодных собак, главной роскоши стамбульских улиц... Вскоре выехали мы на широкую улицу или, лучше сказать, на длинную площадь, которой огромные дома построены почти под одну кровлю и стоили бы по своей красоте местечка даже в нашей невской столице. Большая часть этих палат воздвигнута Ибрагимом-пашой и отдается внаем консулам европейских держав. В одной из них нашел я нашего [консула] графа Медема, который не хотел и слышать о моем помещении в одной из городских гостиниц. С необыкновенной обязательностью послал он своего янычара за моими вещами... Таким образом поселился я в доме консульства и посвятил остаток дня наслаждениям кейфа".

   Наутро явился драгоман (переводчик) консульства - сопровождать гостя при обозрении города. Когда вместе вышли из ворот, их окружили владельцы ослов, предлагая смирных этих животных, так сказать, напрокат. Тепляков и драгоман сели верхом на ослов и двинулись неспешно через город по направлению к гавани.

   В гавани спустились они к самому берегу, сели в лодку и поплыли к египетскому адмиральскому кораблю. На борту корабля был обозначен N 6 (оказалось, что большинство египетских военных кораблей известно под номерами). Адмиральский корабль поразил блеском и великолепием. "Повсюду шелк и зеркала, полированная медь и красное дерево, резьба и позолота!" - записал Тепляков.

   Потом ему разрешили (и весьма охотно разрешили) осмотреть александрийский арсенал. Здесь ему заявили, что в мастерских арсенала вырабатывается все необходимое для египетского флота, и Тепляков выразил свое восхищение размахом работ. Но восхищение сразу в нем погасло, когда он узнал, что из пяти тысяч человек, занятых в мастерских, половина - приговоренные к каторге, причем каторжников используют на самых тяжелых работах.

   Самого Мехмеда-Али в эти дни в Александрии не было. Он прибыл 19 апреля, и 21-го Тепляков явился к нему с визитом.

   Перейдя мост через широкий ров, прилегающий к каменным стенам с башнями и батареями, он вошел в ворота и увидел обширный двор перед дворцом властителя Египта. Гостю объяснили, что правая сторона дворца занята гаремом, в левой находится приемный зал.

   Тепляков поднялся по мраморным ступеням.

   В приемном зале окна по правой стороне были обращены во двор, из окон слева открывался вид на море. Вдоль стен стояли стулья красного дерева, обитые голубым штофом. Под голубым куполообразным потолком висела хрустальная люстра. На паркете был разостлан роскошный ковер. На красной софе, среди шитых золотом подушек, сидел седой, слегка сгорбленный старик - сам Мехмед-Али.

   Он сказал Теплякову:

   - Будьте моим дорогим гостем!

   И жестом пригласил сесть рядом на софе.

   "Он начал говорить о том, что вполне разделяет мое мнение об александрийском арсенале, - рассказывал потом Тепляков, - и я, конечно, не сомневался, что оно было передано теми, кто давал мне объяснения во время осмотра арсенала".

   - Что видели вы еще? - спросил Мехмед-Али.

   - Один из ваших военных кораблей.

   - Который?

   - Номер шестой.

   - Как? Ведь вы же не военный!..

   Тут принесли кофе. Мехмед-Али возобновил разговор, поинтересовался, какие новости в Константинополе. Тепляков никаких особенных новостей поведать не мог. В разговоре он затронул уже не новый, но еще не разрешенный вопрос о постройке канала через Суэцкий перешеек.

   - Все вы за этот канал... - сказал, нахмурясь, Мехмед-Али. - Но я лучше, чем вы, знаю Египет и предпочту прорезать этот перешеек железной дорогой.

   Аудиенция была окончена. Прощаясь, Тепляков сказал властителю Египта, что надеется на его высокое покровительство в своей предстоящей поездке по стране.

   - Поезжайте с миром, - ответил Мехмед-Али.

  

   Министр общественных работ Мухтар-бей отправлялся из Александрии в Ливан, и Мехмед-Али прислал Теплякову буюрлды (пропуск), предлагая отправиться на военном корабле вместе с Мухтар-беем.

   Все складывалось как нельзя лучше. 25 апреля корабль отплыл в Бейрут.

   Тепляков рассказывал потом, что Мухтар-бей, "земляк Мехмеда-Али" (вице-король был родом албанец из Македонии) и "один из тех молодых людей, которых вице-король своими заботами воспитал в Европе", во время пятидневного пути часто беседовал с ним, Тепляковым, о современном положении Египта и старался убедить его в могуществе Мехмеда-Али. Однажды спросил:

   - Как вы думаете, в Константинополе сильно боятся?

   - Чего?

   - Конечно, войны. В нынешнем году она вряд ли возможна, но в будущем, по-моему, неминуема.

   - Бог знает... - ответил Тепляков.

   - Скажите, - продолжал Мухтар-бей, - отчего державы не желают признавать то право, которое существует?.. Известно ли вам, что в нашей армии теперь до двухсот тысяч солдат, включая в это число новообразованные сирийские полки? Да и где найти великого человека, который мог бы сравниться с Мехмедом-Али?

   Не знаем, что отвечал Тепляков. Возможно, он и не нашел того дипломатического ответа, который следовало произнести в подобной ситуации.

  

   По прибытии в Бейрут оказалось, что чума из Яффы уже проникла сюда. Пришлось опять застревать в карантине, устроенном возле моря, на мысу, в двух верстах от города.

   Тепляков рассказывал потом, что и здесь, в Бейруте, "санитарные меры, казалось, были заимствованы с убеждением в их полной бесполезности. Так, например, лазарет был переполнен чумными из Яффы, что не мешало, однако, карантинной страже сноситься с зачумленными". Он написал Медему в Александрию о нелепых порядках в бейрутском карантине: "Здесь мог бы я умереть со смеху, если б не было ежеминутного риска сгинуть по совершенно иным причинам". Отправил он также письма графине Эдлинг в Одессу и Титову в Буюк-Дере.

   Еще не выходя из карантина, он пытался узнать что-либо о действиях армии Ибрагима-паши против мятежных друзов. Узнал немногое: "Со времени отъезда из Алеппо [города на севере Сирии] Ибрагима-паши, который отправился с отрядом войска для соединения с Сулейманом-пашою, чтобы разработать вместе с ним план общего нападения на мятежников гауранских, не получено никаких официальных известий о действиях египетской армии. Ибрагим-паша пытался засыпать все близкие к Гаурану колодцы, доставляющие горцам пресную воду, но друзы почти тотчас их отрыли, отбивши без особенного затруднения несколько вооруженных отрядов".

   К Сулейману-паше Тепляков имел при себе, на всякий случай, рекомендательное письмо. Русское консульство в Александрии рекомендовало его как атташе константинопольской миссии, который намерен путешествовать по Сирии и Палестине.

  

   Администрация Мехмеда-Али повсюду состояла почти сплошь из турок, вражда его к султану не имела национальной окраски, и независимости он добивался не для арабов, а для себя и своих сыновей...

   Так что турецкий язык оставался языком администрации на всем Ближнем Востоке. Тепляков по-турецки говорил с трудом и сознавал к тому же, что одним турецким языком в его путешествии не обойтись. Когда окончился положенный срок карантина, первым делом он нанял слугу, который мог быть для него переводчиком - с турецкого на арабский. Здесь не было возможности найти слугу, владеющего одним из европейских языков.

   Наконец утром 19 мая все было готово к отъезду, нанятые лошади оседланы, мулы навьючены. Тепляков подошел к своему коню, поставил ногу в веревочное стремя, вскочил в седло, взял в руки заменявшую поводья веревку. Ну, с богом!

   Проехали через Бейрут, по улицам, зажатым меж высоких каменных оград. За оградами скрывались сады и дворики домов с плоскими кровлями.

   Из Бейрута двинулись на север, вдоль гористого берега моря. Природа кругом была упоительной: море сверкало на солнце, тихо шумели под ветром сады, шелковичные рощи.

   Утром 22 мая въехали в приморский город Триполи. Тепляков отыскал там французского вице-консула, и тот рассказал, что мятежников в горах не более семи тысяч, что население недовольно рекрутским набором, который весьма круто проводится Ибрагимом-пашой, и что в Алеппо (уже вблизи турецкой границы) двадцать пять человек были обезглавлены за распространение ложных слухов о смерти Мехмеда-Али.

   У Теплякова было при себе рекомендательное письмо от Медема, написанное по-итальянски, на случай возможного проезда через Алеппо, и адресованное одному итальянцу, который исполнял обязанности русского консульского агента в этом городе. Но Тепляков решил, что в Алеппо ему делать нечего, и повернул из Триполи в горы, к Дамаску, на юго-восток.

   Пришлось подниматься по тропам все выше и выше, среди камней и ревущих потоков. Облака уже клубились ниже по склонам, а вдали белели снежные вершины Ливанского хребта. После шести часов трудного пути прибыли в селение Эгадин. Теплякова провели к местному маронитскому шейху. Оказалось, что старший сын шейха отлично владеет итальянским языком, а так как Тепляков говорил по-итальянски свободнее, нежели по-турецки, объясниться удалось без труда.

   Ему рассказывали, что Ибрагим-паша заставил маронитов разоружиться и разрешил их эмиру Беширу иметь только четыреста человек гвардии. "Уверяют, впрочем, - записал Тепляков в дневнике, - что горцы прячут большую часть своего лучшего оружия и в случае надобности могут вооружиться как прежде... В случае кризиса марониты не захотят больше ни паши [Мехмеда-Али], ни султана". Как выяснялось, эмир Бешир сам повелел маронитским шейхам спрятать оружие.

   Дальше в путь! "Мы добрались, - рассказывает Тепляков, - до вечно-снежных вершин Джебель-Саннина, который возвышается над всем Ливанским хребтом. Достигнув такой высоты, нам оставалось одно, как и в человеческой жизни, - спускаться вниз".

   Спустились в Баальбекскую долину, где Тепляков задержался на два дня - осматривал грандиозные развалины древнего города Баальбека рядом с бедным селением того же названия, окруженным зарослями орешника.

   Ближе к Дамаску, сирийской столице, открывался истинный рай земной - утопающая в садах долина. "Везде калитки в сады, как в России. Звонки стад, ропот ручьев..."

   И вот окруженный стеной Дамаск. Въехали в ворота, по узким улицам и переулкам добрались до францисканского монастыря. Здесь русскому путешественнику отвели комнату, предоставили постель.

   На другой день он бродил по базарам, обедал у английского консула, ужинал у французского, узнавал дамасские новости. Сирийский генерал-губернатор оказался в отъезде. "Власть сирийского генерал-губернатора, - записал Тепляков, - ограничивается лишь гражданскими делами; военное управление страной сосредоточено в руках Ибрагима-паши".

   Задерживаться в Дамаске не имело смысла Пора было расстаться с нанятым в Бейруте слугой, отпустить его вместе с лошадьми... Так что слугу и лошадей надо было нанимать заново. Слуга, он же драгоман, то есть переводчик, нашелся, лошадей для выезда из Дамаска нанять не удалось. Тепляков нанял трех мулов.

   И снова в путь - через горы на запад, в маронитскую столицу Деир-эль-Камар. "Все вверх и вверх по карнизу гор над Баальбекской равниной, опять утесы и с них водопады... Холодный и порывистый ветер..."

   Деир-эль-Камар. Высоко на горе - выстроенный в мавританском стиле дворец эмира Бешира. Рядом, на склоне другой горы, - многочисленные хижины, шелковичные и оливковые деревья. "Все это дико и прекрасно", - отмечал Тепляков.

   Вместе с драгоманом своим и одним местным жителем (вызвался быть проводником) он поднялся на гору, к сводчатым воротам дворца. Его просьбу об аудиенции передали эмиру, и тот дал свое соизволение.

   Втроем прошли несколько внутренних дворов, где увидели дворцовую стражу. "Спешившись, стояли эти стражники рядом со своими лошадьми, верблюдами, мулами и ослами, - рассказывает Тепляков.- Затем я проходил дворы с артезианскими колодцами и аллеями апельсиновых и лимонных деревьев. Далее - длинные галереи с арками и мавританскими колоннами. Наконец, я вошел в зал".

   На полу, на подушках, сидел седобородый и голубоглазый эмир Бешир. Всем предложено было сесть, принесли трубки и кофе.

   Эмир интересовался целью путешествия Теплякова. Восхвалял красоту Ливана и целебность горного воздуха. Никакой откровенности в разговоре эмир себе не позволил, "речь его отличалась тоном серьезной осторожности", как отметил Тепляков. Отметил он и патриархальные нравы при дворе: "...во время моей аудиенции у эмира простые друзы и марониты без церемоний входили в приемный зал. Одетые в длинные хитоны и сандалии, они спокойно подходили к своему властителю и почтительно целовали бахрому подушки, на которой сидел Бешир. Затем рассаживались и пили кофе, который им тотчас разносила дворцовая прислуга".

   В разговоре эмир, между прочим, упомянул о странном образе жизни старой английской аристократки леди Стэнхоуп, уже много лет одиноко живущей неподалеку отсюда и совсем близко к морю, в Джуне, - она не принимает у себя приезжих и путешественников.

   Переночевав в Деир-эль-Камаре, Тепляков направился в Джун.

  

   Дорога в Джун ведет среди скал, где, по словам Теплякова, "испуганный мул со страхом двигается по гигантским глыбам". Вечером 6 июня подъехали к джунским холмам. На одном из них раскинулось бедное друзское селение, на другом жила в доме, похожем на замок, леди Эстер Стэнхоуп. Ее жизнь в уединении, как психологическая загадка, весьма заинтересовала Теплякова.

   На листке бумаги он написал леди Стэнхоуп, что хотел бы ее видеть "единственно по влечению сердца и без всякого права на внимание". Вручил записку мальчику-друзу и попросил передать.

   Посланец вернулся с приглашением. В вечернем сумраке Тепляков и его драгоман поднялись к дому. "Около дома леди, - рассказывал потом Тепляков в письме к брату, - мы были встречены лаем собак и толпою слуг чалмоносных. Комната для меня была отведена особая [во флигеле]... Тотчас были поданы кофе, лимонад и трубки. Утомленный от пути, я несколько вздремнул и был разбужен посланным от леди Стэнгоп [Стэнхоуп] с приглашением явиться к ней". Встал и прошел по аллеям сада, вдыхая дивный запах цветов и лимонных деревьев. Справа, за темными высотами, открывалось море...

   В доме он миновал, следом за своим проводником, две тускло освещенные комнаты. Затем проводник постучал и, услышав разрешение войти, отворил дверь. Тепляков увидел в глубине комнаты, на диване, живой скелет в белом, едва освещенный двумя желтыми восковыми свечами - они были поставлены на окно и загорожены ширмами. "Этот скелет, эта беззубая и безумная старуха и была знаменитая Стэнгоп, - рассказывал Тепляков в письме к брату. - Разговор начала она, спросив меня, нравится ли мне Сирия? Далее она жаловалась на глупость и безнравственность арабов, а потом перешла к России, которую сравнивала с юным ребенком, чувствующим потребность обратить на что бы то ни было избыток сил. Говорила разные нелепости об императоре Николае Павловиче, об его одежде, о влиянии на него какой-то графини Зубовой, о гениальности великого князя Михаила Павловича и о многом другом. Разговор наш перешел затем на политику и литературу, причем леди сказала, что лично она презирает и политику и книги, которые уже не читает 30 лет, несмотря на то, что у нее в библиотеке до 6000 томов, что она ненавидит Веллингтона и обожает Наполеона, Байрона и поэзию. Рассказывала о блестящем положении Сирии во времена турецкого правления, об уважении, которое она питает к султану Махмуду, и о презрении своем к Мехмеду-Али". Оказалось, леди верит в астрологию: вдруг она заявила гостю, что его звезда - "рядом со звездами тех, которые заставляют ее содрогаться от ужаса..."

   Он пожалел о погубленном вечере, распрощался и с облегчением вернулся во флигель, в отведенную ему комнату.

   "Едва я лег на свою постель, на коей надеялся провести спокойно ночь, - рассказывает он, - как был атакован не арабами, про которых мне леди Стэнгоп наговорила всякие страсти, а старыми моими знакомыми постоялых дворов России [то есть блохами], благодаря коим я провел бессонную ночь, но зато любовался рогами луны и ясными звездами над Ливаном".

   Конечно, он ясно чувствовал: нет, не стоит приезжать в Ливан ради того, чтобы здесь бесполезно доживать свой век, не занимаясь ничем, в изоляции, взаперти, как эта самоуверенная старуха. Чтобы что-то здесь понимать, постигать, нельзя замыкаться в четырех стенах, надо смотреть во все глаза...

  

   Из Джуна отправился в близлежащий порт Сайду, где отпустил драгомана с мулами; далее - по морю, на арабском суденышке, до Акра - города, совершенно разрушенного пушками Ибрагима-паши. Здесь Тепляков записал: "Прислушиваясь к молве народной, нельзя не убояться, что египетским правительством довольны в Сирии только его нахлебники. Налоги упятерены. Вольный сирийский народ превращается всеми силами в египетских автоматов. Насилия при военных проскрипциях довершают неудовольствие жителей".

   В Акре с трудом достал мулов и нанял слугу-драгомана, как выяснилось очень скоро - пьяницу. И переводчиком он оказался никудышным, но лучшего не удалось найти...

   Двинулись на юг, вдоль моря, к Хайфе и дальше, по долине, вдоль желтеющих нив и пустынных гор, в глубокой тишине, нарушаемой лишь изредка звяканьем колокольцев бредущего навстречу каравана верблюдов. "Иногда живописная фигура конного бедуина в полосатом плаще, иногда стадо, скрывавшееся от непрерывного зноя в тень сросшихся друг с другом смоковниц, иногда бедная деревенька у подошвы горы".

   Уже Палестина! Тут, по дороге, все время приходили ему на память страницы из Евангелия и Библии, потому что светлый городок (амфитеатр белых домиков и зеленых садов) назывался Назарет, а тихое селение с коровами у придорожного колодца - Кана Галилейская...

   За Эмайскими высотами открылось синее Тивериадское озеро в оправе желто-красных гор. Тепляков и его драгоман подъехали к воротам городка Тивериады. Спящий у ворот стражник проснулся только для того, чтобы поздороваться, и снова задремал.

   Городок был разрушен землетрясением, жители ютились в жалких каменных норах, и Тепляков предпочел расположиться биваком поодаль - на берегу озера. Здесь он купался и безмятежно отдыхал. Вечером уснул под пологом. Ночью проснулся - полог сорвало ветром, и над головой было только звездное небо...

   Яркое солнце заставило его открыть глаза уже в половине шестого утра. Куда направиться сегодня?.. Он знал, что Тивериадское озеро лежит на пути реки Иордан: она впадает в озеро с севера и вытекает с южной стороны. Сел на своего длинноухого мула и поехал на северную сторону. Часа через полтора увидел впадающий в озеро темно-бирюзовый поток: "Вокруг все мертво, желто и сожжено солнцем, только иорданский поток опушен свежей зеленью". И, конечно, Тепляков искупался в быстрых водах иорданских.

   Он вернулся в Тивериаду и отсюда двинулся к югу, до Иерусалима оставалось три дня пути. Ночевал уже везде под открытым небом. Вечером 18 июня по старому стилю увидел впереди, за оливковой рощей, зубчатые каменные стены - Иерусалим!

   Потом наскоро записал в дневнике: "Запертые ворота. Долгие переговоры о въезде. Театральное появление офицера с голой саблей и стража с ружьями. Въезд в Иерусалим. Узкие каменные улицы".

   Остановился он в греческом православном монастыре, где обычно принимали русских паломников к святым местам.

  

   Рядом с монастырем высился храм Гроба Господня, воздвигнутый, по преданию, на том самом месте, где был распят на кресте Иисус Христос, - на горе Голгофе. Собственно, горы никакой не было - лишь бугор в две сажени высотой, и трудно сказать, всегда ли он был столь же невысок или был частично срыт при сооружении храма.

   Так или иначе, верующего человека, каким был Виктор Тепляков, слово Голгофа хватало за душу. 20 июня он рассказывал в письме к брату: "Вчера упал я в прах перед гробом Христовым; ничего не прося у Вседержителя, но умоляя оживотворить мою душу, пораженную странною скорбию. Здесь располагаю пробыть дней двенадцать, потом думаю нанять дромадеров в Геброне... Оттуда через бедуинскую пустыню всего семь или восемь дней до Каира - путь не совсем благонадежный, но иного невозможно избрать. Чума, холера и война разгуливают теперь на просторе по Сирии и Египту".

   Патриарший наместник в Иерусалиме, греческий архиепископ Кирилл, передал Теплякову полученные на его имя письма из Александрии. В их числе оказался пересланный консульством ответ Титова на письмо из Сиры, в котором Тепляков сообщал, что, возможно, в Иерусалим не поедет. По этому поводу Титов высказывал соображения, ныне уже запоздалые: "...позвольте заметить с привычною нам откровенностью, что быть в соседстве Сирии и не видеть Иерусалима - то же, что быть в Риме и не видеть папы, и если воротитесь без титла хаджи Тепляков или хаджи Виктор, то просто же будет позор и поношение [по-турецки "хаджи" - почетное прозвище тех, кто совершил паломничество к святым местам]... Копия с официального письма Вашего отправлена при перпендикулярном послании к Ельчи-бею [то есть Бутеневу: по-турецки "элчи" означает "посланник"]. Самого же Ельчи мы ожидаем сюда около июля".

   Сейчас Тепляков отправил новое письмо Титову в Буюк-Дере: "Вообще путешествие совершено по плану, который я сообщил Вам из Бейрута. Само собой разумеется, что на этот раз я не могу входить ни в какие подробности".

  

   Архиепископ Кирилл дал ему проводника - серба, говорившего по-русски и по-гречески, предоставил монастырских лошадей. Вместе с проводником Тепляков объехал вокруг городских стен.

   Вот они, иерусалимские святыни. Представить только: эти восемь оливковых деревьев, обложенных камнями, - то, что осталось от Гефсиманского сада, того самого, где Иуда в ночь своего предательства облобызал Христа. Позади этого сада - огражденное камнями место, где Христос, обливаясь кровавым потом, произнес: "Отче, да минет меня чаша сия!" Вот здесь, как утверждают, отпечатался на мраморе след босой ноги Христа, над ним воздвигнута часовня.

   Оказалось, что из-за этой часовни существует давняя тяжба между греческой и армянской церквами. По этому поводу архиепископ Кирилл составил особое послание Медему. Попросил Теплякова взять это послание с собой и Медему передать.

   Вместе с архиепископом съездил Тепляков в близкий Вифлеем - к церкви над пещерой, где, по преданию, родился Иисус. Тепляков записал в дневнике, что в пещере этой "лампы проливают таинственный свет посреди ее торжественного сумрака".

   В церкви святого Георгия бросился ему в глаза портрет черного монаха с раскрытой книгой в руках. На страницах книги написано было:

  

   Употреби труд,

   Храни мерность:

   Богат будешь.

  

   Воздержно пий,

   Мало яждь:

   Здрав будешь.

  

   Твори благо,

   Бегай злаго:

   Спасен будешь.

  

   Эти слова Тепляков переписал в свой дневник.

   Величайшая любознательность руководила им здесь, как и везде, - не только религиозное чувство. Поэтому он посетил мусселима, правителя города, и получил желанное дозволение осмотреть главную иерусалимскую мечеть Эль-Акса Джами.

   Записал в дневнике 28 июня: "Из Иерусалима в 8 ч. утра уехал к Мертвому морю. Монастырь навязал мне 3 проводников, да мусселим прислал 4 бедуинов и 2 кавалерийских солдат с их начальником".

   В знойном воздухе над Мертвым морем висела дымка. "Я разделся, - рассказывает Тепляков, - и вошел в воду, которая как будто согретая и отвратительна пуще не знаю чего. Я повторил опыт, точно ли человеческое тело может носиться на поверхности, и, растянувшись на спине, лежал будто в колыбели". Отсюда он и его спутники поехали на северо-восток, к Иордану, где искупались уже в свежей и пресной воде. На обратном пути заночевали в Иерихоне - в палатках под деревьями, при свете луны и костров.

   В Иерихоне оказалось всего три десятка хижин. Половина жителей разбежалась, чтобы спастись от рекрутского набора, проводимого Ибрагимом-пашой.

  

   "1 июля в 5 часов утра, - рассказывал Виктор Тепляков в письме к брату, - разбудили меня к обедне. Ее совершал наместник архиепископ Кирилл на самой Голгофе". Тепляков подал записку с именами тех, кого он просил помянуть в молитве за упокой души. В литургии (как рассказывал он в другом письме) "были поручены небесной благости все милые моему сердцу. Потом молились за усопших, за тех, которые никогда не умрут в его памяти, в их числе находилось имя Пушкина..."

   Молитву за упокой греческий дьякон возгласил на чистом русском языке.

  

   Пришлось ему отказаться от плана отправиться в Каир на верблюде через Синайскую пустыню. Со дня прибытия в Иерусалим Тепляков чувствовал себя скверно (похоже на то, что у него была язва желудка) и побоялся он плохой питьевой воды из колодцев на пути в Каир.

   Решил он возвращаться в Египет через Яффу.

   Яффский порт был закрыт для иностранных судов. Разрешалось бросать якорь на рейде лишь тем кораблям, на которых прибывали и отбывали паломники, совершающие путешествие к святым местам. Специально для паломников греческий монастырь в Яффе вынужден был построить карантин.

   В то же время местные жители, не проходя никакого карантина, спокойно плавали на маленьких парусниках по мелководью вдоль берегов и брали пассажиров до Дамиэтты - в устье одного из рукавов Нила.

   Этот способ добраться до Египта стал известен Теплякову и показался ему самым удобным.

   От Иерусалима до Яффы - верхом на муле - двенадцать часов пути. 4 июля он прибыл в Яффу: "По бесконечным переулкам и закоулкам добрел я до греческого монастыря, белеющего над беспредельною равниною моря, которое я увидел как доброго друга".

   На другой день записал: "Ссоры монахов с карантинным чиновником. Монахи уверяют, что этот карантин стоит им до 1 500 000 пиастров". С другой стороны, Мехмед-Али, как рассказывали, где-то заявил, что "чума до тех пор не перестанет существовать в Яффе, пока карантин будет в руках монахов", угрожал закрыть карантин вообще и превратить его в казармы.

   "Говорят, что ничто не может быть искуснее средств, которыми иерусалимские монахи выманивают деньги у наших поклонников [то есть паломников], - записал Тепляков. - Очистив их до последней копейки, они возвращают поклонников в Яффу без куска хлеба и приводят тем и наше яффское консульство и самих поклонников в крайнее затруднение насчет возврата их в отечество. В Иерусалиме, напротив, наместник жаловался мне на безденежье, на пьянство, на буйство и неподчиненность поклонников. Как бы то ни было, все это требует со стороны нашего правительства дельных и строгих решений и устройства".

   Но что можно поделать, если грязные корыстолюбцы не становятся чище у подножья Голгофы, возле христианских святынь.

  

   "Есть надежда отплыть сегодня на Дамиэтту", - отмечал он в дневнике 8 июля. Арабская джерма - парусное суденышко с грузом мыла, лимонов и апельсинов - могла взять еще одного пассажира на борт. Встречный ветер задержал отплытие на двое суток.

   Вот оно, это суденышко. "Кроме груза, на нем 25 пассажиров и 8 человек экипажа, - записал Тепляков, - так что можно только лежать на раскинутом у руля матрасе, ходить нет ни вершка места". Снялись, наконец, с якоря и при слабом ветре медленно поплыли. Песчаный берег все время оставался в виду.

   Только через день миновали Газу, еще через день достигли Эль-Ариша, затем подул встречный ветер...

   "Противный ветер продолжается, - записывал Тепляков 13 июля, - мы поворачиваем направо и налево, чертим бесполезные галсы и не можем отбиться от соседства с Эль-Аришем.

   Не есть ли это верное подобие моей жизни, осужденной с самого начала бежать изо всей мочи, бежать до кровавого пота и между тем оставаться все на одном и том же месте. Тьфу, пропасть! Притом же мне крайне, крайне неможется; грудь и желудок подавлены каким-то мучительным бременем. Деятельные дальние странствия - болезнь! Неподвижная, сидячая, созерцательная жизнь - тоже болезнь!..

   Когда бы бури! Но их нет для меня ни на море, ни в жизни! В одном случае - противный ветер или усыпительное безветрие; в другом - мертвая однообразность, одноцветная ничтожность. Неужели... Но подождем еще немного только и потерпим; авось ли не проглянет солнце, авось ли не подует попутный ветер, или по крайней мере ударит гром, который все раздробит, все окончит!"

  

  

   Джерма вошла под парусом в устье восточного рукава Нила, и прозрачная морская вода за бортом сменилась мутной, илистой нильской водой.

   Карантин перед Дамиэттой оказался для Теплякова простой формальностью. Правда, полдня он промаялся под палящим солнцем, но затем начальник карантина, молодой грек из Смирны, проводил его в город, в греческое консульство.

   На другое утро к дому консульства привели двух белых арабских коней - прислал их начальник таможни. Вдвоем с начальником карантина Тепляков осматривал окрестности Дамиэтты, видел бедные хижины крестьян-феллахов, видел волов на рисовых полях. В городе он явился с визитом к дамиэттскому губернатору - тот оказался родственником Мехмеда-Али. Губернатор предложил гостю заглянуть в местную военную школу, где обучалось четыреста будущих офицеров пехоты: на две трети - арабы, на треть - турки. Ясно было, для чего показывают военную школу: смотри, иноземец, как мы сильны... Но он уже многое видел на подвластных Мехмеду-Али территориях и не склонен был восторгаться.

   В Дамиэтте нанял он 20 июля парусную канжу и отплыл на ней вверх по течению реки - в Каир. При попутном ветре суденышко плыло под парусом, при встречном ветре или безветрии матросы шли по берегу и тянули канжу на канате.

   Рано утром 22-го Тепляков проснулся - канжа стояла у берега, возле селения напротив городка Мансуры. Он решил искупаться и вошел с берега в теплую воду, ступая по вязкому дну. После купанья прогуливался по набережной и вдруг услышал из открытого окна приглашение зайти, высказанное по-французски. Зашел. Его встретил молодой араб, который, как выяснилось, учился во Франции, ныне же был учителем в земледельческой школе. В разговоре за чашкой кофе арабский учитель "подтвердил истину всего, что путешественники толкуют о тиранстве и грабежах правительства. Он говорит, - записал Тепляков, - что внутри страны жители принуждены часто питаться травою...". Впрочем, и здесь, у берегов Нила, бедность жителей была сразу видна.

   Вернувшись на канжу, Тепляков переправился на ней на другой берег, в Мансуру. Здесь он встретил француза Бокти, служившего русским вице-консулом в Каире, а сейчас прибывшего зачем-то сюда. Бокти сообщил, что в Каире кстати, есть где остановиться: пустует дом, который занимал зимою граф Медем.

   Прекрасно! Не стоит задерживаться тут, плывем в Каир.

   Канжа, увы, плыла медленно.

   В деревне Тахле матросы вышли на берег купить еды. "Вдруг рейс [капитан] возвратился сказать мне, - рассказывает в дневнике Тепляков, - что один из матросов взят насильно на принадлежащую Ибрагиму-паше барку. Отправясь лично на эту барку, я показал этому рейсу буюрлды паши и требовал возвращения матроса... Рейс отговаривался тем, что матрос должен ему 10 пиастров и что он не выпустит его до тех пор, пока не будет удовлетворен. Тщетно возражал я, что никто не должен быть судьей в собственном деле, что он может искать позднее удовлетворение... Рейс упорствовал не возвращать матроса, а этот последний, превратясь из человека в вещь, следовал машинально желаниям своего хищника. Я желал отнестись в этом деле к деревенскому старшине, но мне сказали, что он в отсутствии... Оставалось, следовательно, оказать самому себе справедливость". И без промедлений! Тепляков достал пистолеты, намеренный действовать решительно. И тогда рейс его канжи, увидев, что дело приняло опасный оборот, заявил, что попытается все уладить сам. Отправился на барку и после довольно длительных переговоров вернулся все-таки не один, привел незадачливого матроса обратно.

   Тепляков написал брату письмо. Рассказывал о плавании по Нилу, "о невыразимой красоте его берегов, осененных повсюду пальмовыми лесами, усеянных рисовыми полями и непрерывным рядом деревень и городов, где бедствует один только человек, известный под именем феллаха".

   Европейские путешественники писали, как правило, не о бедности феллахов, а о красоте и величии египетских пирамид. Впрочем, это зрелище было в самом деле поразительным, и Тепляков, когда в первый раз увидел вдали пирамиды на фоне голубого неба, невольно захлопал в ладоши...

   В ночь на 26-е прибыли в предместье и гавань Каира - Булак. Утром вещи Теплякова были навьючены на верблюда, сам он и его слуга, нанятый в Дамиэтте, сели на ослов и направились к дому русского вице-консула.

   "Его поверенный, мальчик лет 20-ти, вручил мне, - рассказывает Тепляков, - два пакета писем, которые много обрадовали меня вестями от милых сердцу. Вместе с письмами явилось также несколько грамоток с умствованиями о независимости Мехмеда-Али".

  

   Еще в мае (Тепляков, запертый в бейрутском карантине, этого не знал) Мехмед-Али провозгласил свою независимость от султана, но этой независимости не признала ни одна иностранная держава.

   В июне Медем доносил Нессельроде, что решение Мехмеда-Али твердо, так что остается очень мало надежд на мир. Депешу Медема прочел царь и написал на полях: "Это чрезвычайно неутешительно, будущее представляется мне очень неопределенным, но мы готовы".

   Однако постепенно становилось ясным: в этом году войны еще не будет. Нессельроде занял привычную выжидательную позицию, решил ничего не предпринимать.

  

   Графиня Эдлинг писала Теплякову, что она ждет его в Одессе: "В самом деле, Вы, может быть, хорошо бы сделали, поселившись тут, чтобы предаться единственному истинному наслаждению жизни - науке и независимости, не говорю - о поэзии, потому что она исчезает, как любовь". Эта фраза, начатая так бодро, заканчивалась внезапной печальной нотой - прозвучало ли тут сожаление, что вот он более не пишет стихов? Или сожаление стареющей женщины, что исчезает любовь?

   Еще написала она о смерти Родофиникина. О том же сообщал Титов: "Дедушка Константин Константинович раскланялся навеки не токмо департаменту, но и дольнему миру 30 мая". Сообщение звучало почти юмористически ("раскланялся навеки"), так что, видать, не больно Титов о "дедушке" сожалел...

   Тепляков отвечал графине Эдлинг из Каира: "Право, не знаю, стоит ли мне жалеть о папе Родофиникине: этот человек знал о глупом положении, которое ожидало меня в Константинополе, и, тем не менее, с легким сердцем отправил меня туда. Но пусть бог примет его душу, теперь я не знаю вовсе, к кому мне обращаться, чтобы выбраться из лабиринта, в который я попал". То есть выбраться на какую-то определенную дорогу из лабиринта своих отношений с Азиатским департаментом в Петербурге и посольством в Константинополе...

   Возможно, тогда же он послал краткий отчет об исполнении порученного, о своем путешествии - министерству иностранных дел.

   Еще он написал из Каира в Афины Прокеш-Остену - с большим запозданием выражал признательность за письмо, которое получил и прочел в сирском карантине. Теперь сообщал, что за время путешествия пришел к выводу: "Несомненно, последняя война была возбуждена злоупотреблениями эгоистической и жадной администрации, и очень вероятно, что она не перестанет вспыхивать вновь, пока не займутся добросовестно устройством благосостояния населения".

   В обстоятельной записке, которую готовил, чтобы представить Бутеневу, Тепляков со всей определенностью утверждал, что Мехмед-Ал