Тепляков Виктор Григорьевич - С. Тхоржевский. Странник

и установил в Сирии притеснительную администрацию, обременил население непосильными налогами, угнетает друзов рекрутским набором. Вот почему восстания друзов следовало ожидать...

  

   В Каире консульство наняло для Теплякова комнату в гостинице. Тут он встретил трех французов, по его словам - "решительных маркизов Карабасов с тем самым невежеством, которое погубило французское дворянство".

   В компании с этими французами он бродил по каирским базарам. "Мы посетили также базар невольников, этот четырехугольный двор, устланный толпами рабов различного пола и возраста, - рассказывает Тепляков. - ...Французы, мои спутники, останавливались перед каждой лавкой и торговали все, что только им попадалось на глаза, с твердым намерением ничего не покупать. Один из продавцов невольников заманил нас к себе в дом. Прошед несколько темных и грязных закоулков, мы взошли по столь же грязной лестнице вверх. Там, в тесной, грязной конурке, весь пол был устлан почти голыми нубианками". Разумеется, ни французы, ни тем паче Тепляков не собирались их покупать.

   Вечером трое французов собрались ехать к пирамидам, чтобы там встретить рассвет (в книгах всех путешественников утверждалось, что пирамиды особенно красивы на рассвете). Но Тепляков больше не хотел в этой компании отправляться ни к пирамидам, ни куда бы то ни было.

   Он перебрался из гостиницы в дом, где минувшей зимой жил Медем, занял верхний этаж. "Моя квартира настоящий храм природы, - не без иронии отметил он в дневнике, - днем чрез открытые окна посещают меня горлицы, вечером - летучие мыши. Ящерицы безбоязненно вылезают из оконных щелей".

   Посетил он в Каире английского и испанского вице-консулов, расспросил о событиях минувших двух месяцев - за то время, пока он путешествовал по Ливану, Сирии и Палестине. Ему рассказали, что когда Мехмед-Али провозгласил свою независимость, французская и английская эскадры пригрозили сжечь его флот, если он начнет действовать против Порты. Мехмед-Али вынужден был смириться и согласился остаться данником султана. "Нет сомнения, - записывал Тепляков, - что Мехмед-Али должен был заранее предчувствовать отказ держав на его независимость, монархические государства не могут отвечать иначе..." Правительства Англии и Франции сознавали, что война Мехмеда-Али против Турции неминуемо вызовет вмешательство России, а этого вмешательства в Лондоне и в Париже опасались пуще всего. "Султан Махмуд глуп и нелеп, без сомнения, но географические отношения (не говоря уже о других) Турции и России все тверже, - записывал Тепляков.- ...Но что же посреди всего этого остается делать Мехмеду-Али? Разоряя в продолжение 30 лет Египет, создав несоразмерные с жизненными средствами этой страны сухопутные и морские силы, неужели он безусловно покорится требованию иностранцев? Не думаю!" Позднее Тепляков отметил в дневнике такую характерную черту политики Мехмеда-Али: "Паша остается обыкновенно в долгу у своих солдат, чиновников и даже европейских негоциантов всегда за 10 месяцев. Это приписывают отнюдь не его бездействию, но политической системе самосохранения, основанной на том, чтобы заинтересовать всех и каждого насчет существования его правительства, с утратой которого должники распростились бы со своими капиталами".

  

   Внук Мехмеда-Али, он же министр внутренних дел Египта и губернатор Каира, Аббас-паша прислал Теплякову двух оседланных арабских лошадей и проводника для прогулок по городу и окрестностям. Затем явился к нему с визитом драгоман Аббаса-паши Якуб. Просидел весь день с утра до вечера и, как видно, пытался что-нибудь выпытать у этого русского дипломата, который, конечно, не просто так ездил по Ближнему Востоку.

   Затем Теплякова известили, что Аббас-паша намерен принять его. Днем явился Якуб, через час они вдвоем отправились во дворец.

   "При вступлении нашем в комнату паша встал и опустился на диван только тогда, когда усадил нас, - рассказывает Тепляков. - Аббасу-паше не более 26 лет. Это маленький, черноватенький, кругленький и толстенький мужичок без дальних мыслей на лице и великий шаркун, как и все вельможи Турции. После пошлых и обоюдных приветствий мы начали сравнивать Каир с Константинополем... На мое замечание, что мы не видели еще у себя [в России] никого из Египта, Аббас выразил надежду, что обе страны, конечно, не замедлят ознакомиться друг с другом посредством взаимных сношений... Если мысли эти заимствованы у Мехмеда-Али, то они, конечно, заслуживают некоторого внимания". В конце разговора Тепляков поблагодарил за присылаемых лошадей.

   По предложению Аббаса-паши Тепляков посетил ружейный завод, где в месяц вырабатывалось до тысячи двухсот ружей, столько же штыков и пистолетов - все по французским образцам. И, оказалось, не один такой завод в Каире, а целых пять.

   Видимо, все родственники Мехмеда-Али, занявшие высокие посты, следовали его указаниям демонстрировать иностранцам военную силу...

   Тепляков попросил в русском консульстве, чтобы ему достали мусульманский костюм. Потому что в европейском костюме невозможно проникнуть в мечети.

   Ему достали "напрокат за 10 пиастров щегольской наряд офицера низамов [по-турецки "низам" - солдат]: зеленую куртку, шальвары, красный фес, кашемировый кушак и кривую саблю. Облачась во все это, я не узнал сам себя, - рассказывает Тепляков... -...Наряженный таким образом, сел я на своего белого коня и очень забавлялся приветом встречных арабов салам-алейкум". За лето Тепляков так загорел, что цветом кожи нисколько не отличался от араба. Вместе с проводником он посетил в Каире четыре мечети, в том числе самую замечательную - Эль-Агсар. Видел мусульман на молитве, слышал однозвучное аллах акбер, повторяемое с земными поклонами, и, конечно, сам - в арабском костюме - должен был вести себя в мечети как мусульманин.

   Собрался он, разумеется, съездить к пирамидам: нельзя же путешественнику побывать в Египте и не увидеть пирамиды вблизи...

   Вместе с проводником выехали под вечер верхом на ослах. Тепляков любовался закатом солнца над пирамидами, над пальмовыми рощами, над гладью Нила. По дороге наткнулись на канал - вопреки утверждению проводника, что никаких каналов на дороге нет. До полуночи скитались в поисках брода. Ближе к пирамидам начался зыбучий песок.

   Перед рассветом Тепляков залез на пирамиду и с нетерпением ждал первого луча солнца. Спускаться же с пирамиды оказалось гораздо труднее, чем взбираться наверх. Потом он созерцал знаменитого сфинкса с отбитым носом. Порывы ветра швыряли песок в лицо.

  

   Наконец в шумной гавани Булака Тепляков нанял канжу с экипажем в семь человек -для путешествия вверх по Нилу. Нанял драгомана. Вице-консул Бокти снабдил путешественника русским флагом, флаг должен был защитить канжу от произвола местных властей.

   "Выезжаю в понедельник, черный день, но он очень белый, ибо избавляет меня от Каира, - записал Тепляков в дневнике 5 сентября. - Шесть ослов перевезли около 11 часов мои вещи, людей и меня самого в Булак. Мы немедленно сели в канжу".

   Поплыли вверх по течению. Ему казалось, что канжа плывет слишком медленно. Через пять дней он с мрачным юмором записал в дневнике: "Французская канжа и другая, арабская, обогнали нас около полудня - первая, по словам моего драгомана, потому что она больше нашей, последняя - потому что меньше".

   Началось безветрие - "хоть плачь, да и только!". Матросы тянули канжу на канате.

   На восьмой день путешествия Тепляков записал в дневнике: "До рассвета тут был я пробужден громкими возгласами и увидел на берегу перед нашей канжою толпу феллахов, вооруженных ружьями, пиками, иных голых, иных едва прикрытых лохмотьями". Им бросили несколько пиастров, толпа рассеялась.

   "В страхе быть ограбленным, мой рейс отказался плыть далее до дуновения попутного ветра", - рассказывает Тепляков. Ибо рейс полагал безопасным путешествие только под парусом, а никак не тогда, когда матросы тянули канжу на канате, ступая по берегу. "Около десяти часов, - рассказывает далее Тепляков, - я заставил однако рейса тронуться с места. Но его опасения едва не сбылись при приближении к Тахте. Там новая толпа вооруженных феллахов бросилась на нашу барку в намерении овладеть ею и переправиться на противоположную сторону, но, может быть, наш флаг спас канжу". Потом выяснилось, что феллахи караулили на берегу Нила какого-то чиновника (может быть, сборщика податей), чтобы с ним расправиться.

   Канжа доплыла до города Кенэ. Отсюда Тепляков отправил, через местного агента французского консульства, письмо Медему - сообщил о неожиданных опасностях, встреченных на пути.

   Оставил Кенэ и поплыл дальше. На другой день он увидел долину Фивскую: развалины Мединет-Абу справа, Луксор и Карнак слева. Канжа причалила у Луксора, сразу появился местный проводник, и вместе с ним и своим драгоманом Тепляков отправился обозревать памятники древнего Египта.

   Пять дней он осматривал аллею сфинксов в Карнаке, развалины Мединет-Абу и древних Фив. Увиденное подробно описывал в дневнике.

  

   Вечером 23 сентября отправились в обратный путь. Из-за безветрия шли на веслах, и вся команда пела арабские песни: рейс запевал, а матросы подхватывали хором и в такт песни взмахивали веслами.

  

   Снова остановка в Кенэ.

   Он нанес визит местному губернатору. В доме встретил его старик турок, слуги принесли трубки и кофе. Тепляков подал старику свой буюрлды. Старик начал читать бумагу вверх ногами, затем передал своему соседу, молодому турку. Оказалось, что молодой турок и есть губернатор, а старик - сборщик податей.

   Губернатор пригласил гостя в свою комнату, сюда тоже подали кофе и трубки. В разговоре Тепляков, между прочим, пожаловался не леность своих матросов, из-за которой добирался он от Каира до Луксора целых тринадцать дней. Немедленно губернатор послал солдата к канже, тот привел с собой рейса. Рейс бросился к ногам губернатора, униженно поцеловал бахрому дивана. Тепляков сжалился и попросил губернатора не наказывать этого человека, ограничиться словесными наставлениями. Рейс поклялся за себя и своих матросов, что лениться не будет, и опять поцеловал диванную бахрому.

   Когда снова тронулись в путь, матросы рьяно взялись за весла, но их рвение кончилось, как только канжа отплыла на некоторое расстояние от Кенэ.

   Вскоре Тепляков, первый раз за время путешествия, увидел на грязной береговой отмели небольшого спящего крокодила: "Он подпустил нас к себе так близко, что я вздумал застрелить его из своего карманного пистолета, но крокодил не дождался, пополз к воде и скрылся".

   На другое утро матросы указали Теплякову на двух огромных крокодилов: они бросились с берега в реку в тот самый момент, когда он после купанья выходил из воды. "Аллах керим" - бог милостив...

   Запись в дневнике 28 сентября: "До солнечного восхода был я разбужен моим драгоманом с известием, что мы находимся перед деревней Маабде. Проводник ожидает уже меня для посещения знаменитой пещеры Самунской". Видимо, об этом посещении Тепляков договаривался заранее, еще на пути вверх по реке.

   Втроем подошли к пещере у подошвы горы. Сначала надо было спуститься вниз, потом пробираться по горизонтальным ходам и переходам. "Всего более мучили нас летучие мыши, которые миллионами налетали на наши свечи, - рассказывает Тепляков. - Изредка своды возвышались, но большей частью мы пробирались вперед ползком... Из описаний гг. путешественников я ожидал увидеть сцену, подобную заколдованному кладбищу в "Роберте Дьяволе" - ничуть не бывало. Пройдя еще несколько переходов, я увидел себя посреди разметанных повсюду мумий, из которых только две-три сохранили образ человеческий... Тут проводник объявил, что больше нечего видеть. Взбешенный ничтожеством зрелища, купленного столькими опасностями и трудами, я объявил, что непременно выпрошу ему сто палочных ударов, если он не покажет все, что надобно, в пещере". "Аллах, аллах!- воскликнул взбешенный в свою очередь проводник, седобородый араб. - Вот уже пятьдесят лет, как я один показываю франкам эту пещеру, и до сих пор никто не видел ничего больше".

   После этого проводник объявил, что не выведет недовольного путешественника из пещеры, не получив предварительно бакшиш. Драгоман пытался усовестить старика - напрасно. Тогда Тепляков выхватил пистолет и заявил проводнику, что превратит в мумию его самого, если он немедленно не поможет выбраться на свет божий.

   Проводник испугался и, уже выйдя из пещеры, кланялся и просил прощения. Тепляков пожалел его, конечно, и вместо обещанных палок проводник получил, что хотел, - бакшиш.

  

   Обратное путешествие вниз по Нилу тянулось десять дней - лишь на три дня быстрее, нежели вверх по течению: как назло, часто дул встречный ветер. Но только один Тепляков изводился и маялся на канже: кроме него, тут никто никуда не спешил.

   Возвращению в Каир 3 октября он обрадовался не меньше, чем своему отплытию отсюда почти месяц назад. Первым делом поспешил в канцелярию вице-консула. Самого Бокти не застал, встретил его поверенного.

   "Я ожидал найти тут охапку писем - не тут-то было, - рассказывает в дневнике Тепляков.- ...Письмо мое к Медему не застало паши [Мехмеда-Али] в Александрии, потому генеральный консул предписал ослу Бокти испросить мне новый буюрлды с тем, чтобы губернаторы мест, где предвидится опасность, проводили меня. Бокти вступил по этому предмету в переговоры с Артык-беем, драгоманом паши, а этот последний отозвался, что [ни] опасности, ни инсуррекции [то есть восстания] нет никакой, что это только небольшая сумятица, но что паша сам отправляется в Верхний Египет и что в случае нужды я сам могу лично прибегнуть к его покровительству... Бокти нанял на мой счет за 120 пиастров феллаха и отправил его пешком в Кенэ (15 дней ходьбы: славный курьер! с чем же, спрашивается? - с отказом паши: большая мне до этого надобность!). Ко всему этому он приложил присланные мне в Каир письма, которые я просил именно оставить до моего возвращения и ради которых я мучился как можно скорее посетить Каир...

   Вдруг заходит Бокти и, не веря при виде меня собственным глазам, изъявил явное неудовольствие, что я явился с головой на ее обыкновенном месте, а не под мышкой и не с расстрелянной феллахскими пулями. По его мнению, мне, невзирая ни на что, должно было ожидать его пешего мужика с депешами в Кенэ... Я пожал плечами, и мы расстались.

   Оставив свои вещи в таможне, я поместился в одной комнатке итальянской гостиницы, ибо подлец же Бокти уверил меня, что Медем сегодня или завтра должен быть в Каире".

   Прошел еще день, два, три... 8 октября: "Медема нет как нет! Нельзя же мне уехать, не увидав генерального консула!" 10-го: "Медема нет до сих пор. Я уверен, что, приехав в Каир, он отпустит меня ни с чем".

   Наконец 11-го Тепляков узнал, что генеральный консул прибыл и остановился в нанятом для него доме в саду Ибрагима-паши.

   "Этот дом самое романтическое убежище, он весь укрыт тенью пальм и сикомор, светлые ручейки журчат повсюду. Позади дома канал: старый Каир под боком. Мы не застали Медема дома, - рассказывает Тепляков, - нас повели к берегу канала, где и нашли мы его с мужиками, присутствующими при выгрузке его вещей. Этот графчик очень мил и любезен...

   Мое предчувствие сбылось в полной мере: Медем объявил мне, что ему вовсе нечего писать в Константинополь, и пенял мне за 8-дневное ожидание его в Каире".

   В разговоре Медем жаловался на своих агентов в Сирии и Египте: "По его словам, все известия из Сирии получаются от иностранцев". Один-единственный русский посетил Сирию в этом году - Тепляков, и только его информацию, в сущности, получил Азиатский департамент из первых рук... "На мое замечание, - рассказывает Тепляков, - о необходимости консула в Дамаске он [Медем] отозвался, что вполне согласен с ним, но что для этого нужен особый назначенный из Петербурга чиновник".

   Вечером того же дня, уже после захода солнца, Тепляков занял каюту на арабском паруснике и отплыл вниз по Нилу: "С Каиром я расстался как с добрым приятелем и не без крайнего сердечного сожаления".

   "Как неизобразимо пленительна осень Египта!- замечал он в дневнике. И еще: "Нил прекрасен как и повсюду. Завтра скажу я прости этому чуду и красе творения".

   "Мы приблизились к Александрии только на рассвете. Издали послышался в полном безмолвии шум Средиземного моря... Наконец, вот сады и загородные дачи франков. Светает". Тепляков высадился на берег, ему подвели осла - садись! И осел засеменил по знакомым улицам к дому русского консульства.

   Сутки в Александрии, затем - на борт французского парохода, идущего в Сиру. "Отплытие. Мое грустное прости Египту, которого я, вероятно, уже никогда вновь не увижу".

  

   На острове Сира задержка всего на три дня: карантин снят. Другой пароход - уже прямо в Константинополь. Дождь, сырость, осенний холод - не то что в Египте.

   И вот опять Буюк-Дере. Бутенев - на старом месте, Титова нет: уехал в Петербург. Вечером долгий - до двух ночи - разговор с посланником. Тепляков мог рассказывать бесконечно.

   Затем он пожелал доброй ночи, ушел в отведенную ему комнату. "Поутру ни завтрака, ни даже воды для умыванья: как в этом изображается весь Бутенев!" -раздраженно записал в дневнике Тепляков. Потому что дать ему завтрак и воду для умыванья не просто забыли: таким мелочным способом посланник давал понять, что он, Тепляков, здесь не нужен.

   Он и задержался только на месяц. И покинул Константинополь навсегда.

  

  

  

   Когда он прибыл в Одессу и с неизбежностью застрял в карантине, графиня Эдлинг прислала ему записку. Написала, что пришла бы сама навестить его, но плохо себя чувствует.

   Он послал ей письмо, просил совета, что ему делать дальше. В ответной записке она советовала ехать в Петербург, обещала дать рекомендательные письма: "Что Вам сказать еще? Ничего кроме того, что я жду Вас, сидя у камина, что я буду рада увидеть Вас опять..."

   Кончился карантин - и он пришел к ней, рассказал о своем путешествии. Рассказал, конечно, и о последних встречах с Медемом в Каире и с Бутеневым в Буюк-Дере, когда ему ясно дали понять, что больше в нем не нуждаются. Что ж ему делать теперь?

   Графиня подготовила письмо, должно быть весьма откровенное, на имя старого князя Голицына. В записке Теплякову отмечала: "Будьте уверены, что прежде чем что-нибудь сделать для Вас, соберут все сведения о Вашем прошлом, и гораздо лучше будет, если узнают от Вас самих, а не из полицейского архива. Вот почему я в письме моем князю Голицину касаюсь того вопроса, пусть спросят у Вас самих подробности этой истории".

   История эта тянулась за ним, как тень, уже более двенадцати лет... Впрочем, разве у царских властей не было основания все эти годы не доверять ему по-настоящему? Разве он переменился? Он, правда, уже давно не лез на рожон, не пытался пробивать стену лбом, но в глубине души по-прежнему не мирился с царской бюрократией, со всей системой, где отношение к человеку определялось не его истинными достоинствами, но его положением в чиновной иерархии. Эту систему он не мог одолеть. Теперь он стремился только достичь наибольшей в существующих условиях самостоятельности, обрести возможность как-то действовать самому, не просто быть пешкой в руках вышестоящего начальства.

   "Умоляю Вас быть осторожным и не спешить в Ваших решениях, - писала ему графиня Эдлинг. - Терпение это сильный архимедов рычаг, особенно когда опирается на твердую, спокойную и разумную волю".

   С письмом ее к Голицыну он ознакомился в черновике. Конечно, выразил графине свою признательность и, захватив это письмо с собой, отправился в Петербург.

  

   Минувшим летом в Буюк-Дере Владимир Титов сочинил на досуге нечто вроде трактата - "О счастии и жизни".

   "В жизни, - утверждал он, - есть такие роды дел и занятий, где, независимо от навыка, познаний и способностей, необходимо быть счастливым на руку. Положим, занемогла у вас дорогая особа, ищете врачей - вам называют доктора А, который очень знающ, и доктора Б, который очень счастлив. Ради бога, держитесь доктора Б: пять против одного, что исцелит скорее. На врача походят в данном случае дипломат, воин и едва ли не всякий, чьи занятия, кроме положительного расчета, требуют искусства угадывать и употреблять в пользу случайности. Это искусство зовут сметливостью, догадкою".

   "Теперь призовите вступающего в свет юношу даровитого, образованного... - писал далее Титов, имея, вероятно, перед глазами собственный пример. - Нравственные убеждения его шатки, а сила примера и предания слабо действует: ибо мать и отец твердили ему одно, профессоры другое, философские книги третье, романы четвертое. Юноша рассудительно предвидит, как трудно во цвете лет попасть в главнокомандующие или первые министры, по примеру Наполеона и Питта. Однако, полагаясь на звезду и ранние похвалы своим дарованиям, надеется, что судьба готовит и ему что-нибудь изрядное. Вместе с тем его подмывает иногда охота странствовать, иногда стихи писать, восхищаясь Байроном или Пушкиным.

   Спросите такого юношу: чего хочешь от жизни? - У него в голове десятка два теорий счастья, и каждую он сам признает неудовлетворительною. Ему неизбежно или запутаться в ответ, или сказать, как чиновник, у которого спрашивали: чего лучше желаете к празднику - чина, креста или денежной награды? Он отвечал: "Всего, и тот клеветник, кто смеет уверять, что не желаю".

   Этот откровенный - на грани цинизма - трактат автор послал в Петербург Одоевскому. Однако напечатана рукопись так и не была. Несомненно, Одоевский, писатель с более высокими понятиями о счастье, отнесся к откровениям Титова отрицательно и посоветовал автору эту рукопись не публиковать.

   Зато годом раньше Плетнев поместил на страницах журнала "Современник" другое сочинение Титова в том же духе, озаглавленное "Светский человек, дипломат, литератор, воин".

   В этом сочинении Титов (укрывшись под своим постоянным псевдонимом Тит Космократов) иронически замечал, между прочим, что дипломат "до того привык порхать от дела к безделью, путать то и другое, что уже и сам сбился между ними в расчете. Вы полагаете, он влюблен в красавицу, у которой сидит всякий вечер в ложе? Ничуть: она родственница дипломата другой державы, находящейся именно теперь в тесной связи с его двором; надевая шаль на плеча красавицы, он оказывает важнейшую государственную услугу; а влюбиться? Упаси боже! Это могло бы нарушить политическое равновесие".

   Автор, сам дипломат, первый секретарь посольства, женился лишь теперь, когда ему было уже за тридцать, - в апреле 1839 года. Влюбился ли он? Упаси боже. Это была не просто женитьба, но догадка, стратегический ход. Видя, каким путем упрочил Бутенев свою карьеру, Владимир Титов посватался к младшей сестре его жены, молодой графине Хрептович, чей родной брат был зятем вице-канцлера Нессельроде. Единым махом счастливый на руку дипломат породнился с Нессельроде и с Бутеневым. Как ранее замечал в дневнике Виктор Тепляков, "Титов ни в чем не промажет!".

   Он и не промазал. Дальнейшая карьера его была обеспечена. Нессельроде сразу дал ему повышение - назначил генеральным консулом в Бухарест.

   Но как-то так получилось, что, став родственником вице-канцлера, Титов кончился как писатель. И в жизни своей не сочинил более ничего. "Жена называла его просто Титов и, кажется, не находила в нем никакой поэзии..." (так свидетельствует человек, повидавший этого благополучного дипломата десять лет спустя).

  

   В том же апреле 1839 года Тепляков обратился к вице-канцлеру с письмом: "Два места секретаря свободны в эту минуту в Константинополе; я совершенно готов снова ехать туда, если Вашему сиятельству угодно будет назначить меня на одно из них".

   Но его сиятельству это было не угодно.

   Еще в январе Тепляков отправил в Буюк-Дере, Бутеневу, обширные записки свои о положении в Ливане и Сирии. В марте один из чиновников посольства сообщил: "Бутенев послал Ваш превосходный мемуар министру". Но эти записки не расположили Нессельроде пойти навстречу просьбе Теплякова и дать ему должность секретаря посольства в Турции.

   Потому что вице-канцлеру нужны были угодливые чиновники и вовсе не нужен такой беспокойный и рвущийся к самостоятельной деятельности человек, каким был Виктор Григорьевич Тепляков.

   "Странное дело! - вспоминал потом его брат Алексей. - Какая-то ядовитая тоска, скука едва выносимая преследовала странника и в Одессе, и в Византии, и у подошв пирамид, и у святого гроба, - я не говорю уже о Петербурге, городе, гибельном для его здоровья по своему климату; эта скука, как червь, не умолкая, грызла сердце бедного скитальца, тщетно убегавшего от самого себя..."

   В Петербурге он снова готов был ехать куда угодно. Повседневность угнетала его своим однообразием.

   В мае, отвечая на письмо одной одесской дамы, он извинялся за долгое молчание: "Что мужчина, вечно виноват перед женщиной - в этом нет ничего нового с тех пор, как бедный Иов покорился тому, чтобы всегда быть виноватым перед своей супругою... Что касается Вашего покорного слуги, то он довольно часто вращается в свете, проводя время в толках о политике - с одними, о метафизике - с другими, о предметах интимных - ни с кем, зевая со всеми: глупая и грустная жизнь старого холостяка!"

   Скрашивали существование редкие приятные встречи. Так, летом вернулся в Петербург из путешествия по Европе Жуковский, благодушный, как всегда. При встрече с ним Тепляков пообещал прислать ему на дом отличного табаку, привезенного из Константинополя.

   Об этом обещании Жуковский напомнил письмецом в стихах:

  

   "Любезный Тепляков, цветущий наш поэт,

   Хотя и много вы поездили по свету,

   Но все не вправе вы забыть про тот обет,

   Который дали мне, отцветшему поэту:

   Прислать арабского запасец табаку.

   Пришлите, иль для вас и день не будет светел,

   И будет совести неугомонный петел

   Скучать всечасно вам своим кукареку!

  

   Для сего посылается ящичек особого фасона, на дно следует положить угрызения совести, хорошенько их засыпать арабским табаком, потом прижать табак свинцовою крышкою, так они и угомонятся".

   А накануне своего отъезда в Москву, 16 августа, Жуковский прислал записку:

  

   "Любезнейший Виктор Григорьевич. Прошу вас нынче отобедать у меня. Будете с Вяземским, Тургеневым [Александром Ивановичем] и Одоевским. Жду вас в половине пятого часа. А я уезжаю завтра. Вы так разлакомили меня своим сирийским табаком, что без всякого стыда прошу еще оного, ибо все ваше даяние пошло дымом; да уж нельзя ли и коротенький чубук при табаке? Каков я? Не откажитесь от обеда.

  

  Жуковский".

  

   Да кто ж от такого общества откажется! Не так уж часто представлялась возможность обедать в таком кругу...

   А в день отъезда Жуковского Тепляков провел вечер у Одоевского вместе с Плетневым и Тургеневым.

   Александр Иванович Тургенев оказался одним из немногих людей, с которыми Тепляков теперь часто виделся.

   Очень живой, обаятельный и, по словам Вяземского, "от природы человек мягкий, довольно легкомысленный и готовый уживаться с людьми и обстоятельствами", Тургенев состоял на службе в археографической комиссии министерства народного просвещения. Занят же был тем, что в Париже, во французских архивах и библиотеках, разыскивал материалы по русской истории, все достойное внимания давал переписчику и все переписанное отправлял в Россию. Так что жил он большую часть времени в Париже, но почти каждый год приезжал в Петербург и в Москву.

   Бывший секретарь его, стихотворец Борис Федоров, дал весьма лестный портрет Тургенева в длиннейшем стихотворении, оно так и называлось - "Портрет". В нем есть такие строки:

  

   Где был, иль где он не бывал?

   И к дальним - сердцем ближе.

   В Париже о Москве вздыхал,

   В Москве же о Париже.

  

   Но при всем этом он был занят действительно интересным и нужным делом, и Тепляков, должно быть, в душе ему завидовал. Он уже думал: вот бы его, как Тургенева в Париж, послали бы, например, в Рим - и он стал бы разыскивать материалы по истории России и по истории отношений Запада с Востоком - в архивах Ватикана, в библиотеках Рима, Венеции и других городов Италии. И вообще он считал, что без близкого знакомства с Европой круг его познаний остается слишком неполным...

   Когда он (не знаем, при каких обстоятельствах) высказал желание перейти из министерства иностранных дел, где не видел уже для себя никаких перспектив, в министерство народного просвещения, Нессельроде поспешил от него избавиться, как от ненужного балласта. А в министерстве народного просвещения - видимо, снисходя к ходатайству влиятельного человека, старого князя Голицына, - согласились принять Теплякова, зачислить - и приняли, но... без должности и без жалованья.

   Нет, хватит!

   Сколько можно просить, обивать пороги, умолять, кланяться, чтобы дали, наконец, в руки дело! Он уже не мальчик - ему тридцать пять лет!.. Он подал в отставку.

   Есть в Тверской губернии имение - дает скромные средства к существованию, так что можно, в конце концов, и не служить. Можно попытаться осуществить свои планы самому. Познакомиться с Европой, во-первых.

   С осени жила в Париже и не торопилась возвращаться в Одессу графиня Эдлинг. В начале весны 1840 года уехал за границу Жуковский.

   Наконец, 9 мая того же года Виктор Григорьевич Тепляков подал прошение о заграничном паспорте - сослался на состояние здоровья и советы врачей. И в том же месяце покинул Петербург.

  

  

   Он прибыл по морю в Амстердам.

   Как полагается, обошел, осмотрел музеи Амстердама и Гааги.

   Поехал в германский город Ахен, по совету врачей пил местные минеральные воды. Воды ему не помогли, желудок болел по-прежнему.

   В августе он прибыл в Париж, остановился на улице Рише.

   Первый визит в Париже он должен был нанести пожилой даме Софье Петровне Свечиной. Муж ее, отставной генерал Свечин, был родственником матери Виктора Теплякова. И что, может, было еще существенней - минувшую зиму гостила у Свечиной графиня Эдлинг. Эти женщины были подругами юности...

   Тепляков графиню Эдлинг в Париже не застал: к лету она уехала в Германию, на курорт Эмс.

  

   Софья Петровна была женщиной по-своему примечательной.

   В юности ее выдали замуж за генерала Свечина, который был на двадцать три года ее старше. В 1816 году Софья Петровна выехала во Францию, муж ее, человек безвольный и совершенно бесцветный, потащился за ней следом. Страдавшая оттого, что у нее нет детей, Свечина впала в глубокий мистицизм, перешла в католичество, и ее парижская квартира стала своего рода салоном, где собирались апологеты католицизма.

   Софья Петровна придумывала афоризмы, собирала их в особую тетрадь. Афоризмы, разумеется, сочинялись по-французски, русским был только общий их заголовок, и тот Свечина написала французскими буквами - "Klukva podsnejnaia". В этой "Клюкве подснежной" будущему читателю преподносилось мнимое глубокомыслие. Например, такой афоризм: "Русская литература немного похожа на ту греческую монету, что делалась из железа и имела хождение только в пределах своей страны". Представить себе, что недалеко время, когда русскую литературу оценит весь мир, Свечина оказывалась неспособна. А вот другой ее афоризм: "Есть души, которые, подобно ветхозаветным жрецам, живут только жертвами, ими приносимыми" (в этой высокопарной фразе, конечно, Свечина подразумевала себя: ей казалось, что она приносит себя в жертву окружающим, - она упивалась этой ролью).

   Встретясь в Париже с Софьей Петровной, графиня Эдлинг написала брату, что эта женщина, когда-то ей столь близкая, теперь "находится постоянно в одном и том же круге идей, которые, по-моему, больше возбуждают ее, нежели согревают".

   Графиня Эдлинг воспринимала реальность очень трезво и не разделяла религиозной экзальтации Свечиной. Покидая Париж, она, должно быть, с грустью сознавала, как развели ее с давней подругой прожитые годы, как отдалили друг от друга.

  

   Первые знакомства Виктора Григорьевича Теплякова в Париже возникли, по всей видимости, в салоне Свечиной, но постоянным гостем он тут не стал. Не увлекался он мистическими прорицаниями, не мог восхищаться афоризмами из тетради "Клюква подснежная". Да и сам он в этом салоне, как видно, никого не заинтересовал.

   Он чувствовал себя в Париже еще более одиноким, чем в Петербурге. Но вот приехал Александр Иванович Тургенев - 5 октября по новому стилю. Тургенев, добрая душа, не дал скучать - принялся знакомить его направо и налево, водил за собой. Так что Тепляков стал вхож не только к Свечиной, но и в другие парижские салоны. Тургенев же был легок на подъем, хотя и толст, - везде поспевал. Всюду он чувствовал себя своим человеком, за вечер, случалось, появлялся с визитами в двух-трех местах, а так как он был гурманом и любил поесть, ему ничего не стоило поужинать дважды и трижды.

   В домах, где приглашали Теплякова, его непременно расспрашивали о путешествиях по Востоку, о русской политике по отношению к Турции. Но он видел, что интерес к его рассказам не становится интересом к нему самому, это его больно задевало.

   Однажды он пошел с Тургеневым в Коллеж де Франс: в этот день, 22 декабря 1840 года, первый раз аудитория была там предоставлена приехавшему в Париж польскому поэту Адаму Мицкевичу. Поэт вышел на кафедру в своем повседневном пальто, со шляпой в руке, растрепанный, грустный. Он взялся читать (разумеется, по-французски) лекции по истории славянских литератур. Кому это было интересно в Париже? На первой лекции аудитория оказалась полна, но почти все, кто пришел, были соотечественниками поэта. Места заполнили поляки - около четырехсот человек. Пришло несколько французов (в том числе историки Мишле и Монталамбер) и двое русских: Тургенев и Тепляков.

   Вдвоем они еще дважды ходили на эти лекции. В одной из них Мицкевич, между прочим, говорил (как записал Тургенев) "о России и о Польше как заступнице за Европу от татар и турок". Тема отношений России и Турции - уже не в историческом аспекте, а в самом современном - была так знакома Теплякову, и он столько мог бы рассказать... Но никто не приглашал его рассказывать о чем бы то ни было широкой аудитории.

   Ему бы теперь сесть за работу над книгой обо всем увиденном и пережитом, но возможность издать такую книгу была столь зыбкой и призрачной, что у него опускались руки. Он еще мог думать, что у него много времени впереди, все успеется. Вполне естественно было думать так в его тридцать шесть лет. Почему он должен был в этом сомневаться?.. Но сколько книг остались ненаписанными потому, что авторы откладывали работу над книгой до лучших времен, когда ничто не помешает поведать миру все, как есть. Эти лучшие времена для них так и не наступили, а жизнь пролетела быстрей, чем они предполагали. Никто ведь не рассчитывает умереть преждевременно, каждый надеется прожить свои семьдесят или восемьдесят лет сполна...

  

   У Александра Тургенева была одна заметная слабость - льнул к знаменитостям. Их отраженный свет возвышал его в собственных глазах. Так, он гордился тем, что запросто вхож в самый знаменитый из парижских салонов - салон мадам Рекамье.

   Когда она устраивала благотворительный вечер в пользу пострадавших от наводнения в ее родном городе Лионе, Тургенев охотно взялся распределить среди приезжих русских билеты на этот вечер - по цене от двадцати франков до пятидесяти.

   Тепляков приобрел билет и в назначенное время, вечером 5 февраля, приехал вместе с Тургеневым к мадам Рекамье. Тургенев его представил и затем принялся представлять хозяйке остальных гостей - они только начали собираться. Гости заполняли первый зал (или, можно сказать, первый салон), во втором - укрывался от любопытных писатель Шатобриан, старый друг мадам Рекамье и на парижском небосклоне звезда первой величины. Тургенев потом рассказывал в одном обстоятельном письме: "Дамы сидели равносторонним треугольником; немногим недостало места в первом салоне, они стеснились в дверях; для русских дам мы сберегли первый ряд кресел". Выглянул было в первый зал маленький седенький старичок - сам Шатобриан. "Я указал первоклассную знаменитость нашим дамам, - рассказывает Тургенев, - и все глаза на нее обратились! Скоро он опять скрылся в тесноте второго салона". В первом, на сцене, начался концерт: у рояля пели молодые, но уже известные Виардо и Рубини. К одиннадцати вечера прибыла знаменитая драматическая актриса Рашель, высокая, худая, в белом платье с золотым галунчиком. Тургенев рванулся навстречу, подал ей руку, помог взойти на сцену. Когда она закончила какой-то монолог, Тургенев "осыпал ее комплиментами, сводя с помоста. Я вышел за нею, - рассказывает он далее, - в другую комнату и там присоединился к громким панегиристам ее превосходного таланта, осмелился подать ей руку". Мадам Рекамье полулежала на кушетке - в позе, увековеченной художником Давидом. В полночь гости разъехались.

   "Сегодня отвезу Рекамье 1140 франков (а, может быть, и более) за 38 билетов", - записывал Тургенев на другой день.

   Вероятно, кто-то из гостей мадам Рекамье пересказал Теплякову едкие слова писателя Альфонса Карра о Шатобриане: "C'est fait le saule plereur de sa propre tombe". "Этот вздор, - рассказывал Тепляков в письме к брату, - перевелся сам собою в моей голове: "И собственной своей могилы плакучей ивою он стал". Тургенев до того обрадовался этой находке, что разослал и подлинник и перевод во все концы Европы".

  

   Свои парижские письма Тургенев собирался предложить журналу "Современник", "...лучше теперь их печатать, - написал он одной московской знакомой, - но имен не оглашать и вообще поступать благоразумно. Так как я ласкаю себя надеждою, что письма мои будут полезны журналу, то поручаю Вам, если это можно и справедливо, назначить за них цену и деньги отдавать сестрице - для раздачи по воскресеньям, или хотя и в иные дни, посылаемым с Воробьевых гор в Сибирь и особенно арестантам-солдатам пересыльным. Это бы очень утешило меня и поощрило бы к большей деятельности".

   Даже среди его друзей мало кто знал, что этот легкий человек, этот завсегдатай парижских салонов, это любитель погреться в лучах чужой славы, приезжая в Москву, непременно посещал пересыльную тюрьму на Воробьевых горах.

   Начальник пересыльной тюрьмы позднее вспоминал о Тургеневе: "Когда он жил у нас в Москве, ни одно воскресенье не пропустил он без того, чтобы в 9 часов утра не явиться на Воробьевых горах в замке пересыльных арестантов; там он видел до шестисот человек всякий раз, со всеми почти разговаривал и с запальчивостью юноши устремлялся ходатайствовать за тех, о спасении которых имел хотя бы малейшую надежду; перед кем бы то ни было он готов был ходатайствовать, писать к министрам, ехать ко всем сенаторам. Не было препятствий для человеколюбивого его сердца. Я почти был свидетелем, как один управляющий (подьячий) выгнал Александра Ивановича из своей комнаты, и, несмотря на это, он был у него после этого более десяти раз и своим упорством спас крестьянку, ссылавшуюся по воле управляющего, в Сибирь. Я имел от него поручение откупить несколько подобных, внося помещикам деньги, данные мне Александром Ивановичем, и освобождать от ссылки уже почти сосланных их владельцами... Всякое воскресенье он напутствовал выезжающих арестантов до ста пятидесяти человек и давал каждому по четвертаку; для детей привозил он конфеты, яблоки, пирожки и теплые фуфайки; целую неделю потом он хлопотал об отыскании родственников вновь прибывших арестантов и имевших пробыть неделю и убеждал их проститься со своими ссыльными родными... Я два с половиною года заведовал замком, и, когда Тургенев бывал здесь, я был свидетелем и исполнителем его пламенных порывов к утешению, успокоению и часто спасению погибавших".