Тепляков Виктор Григорьевич - С. Тхоржевский. Странник

   Портреты пером. Повести о В. Теплякове, А. Баласогло, Я. Полонском

   М., "Книга", 1986

   OCR Ловецкая Т.Ю.

  

  

   Если ты воодушевлен общим порывом, захвачен общей волной, принимать решения - вместе с другими - куда легче, чем те же самые решения принимать потом в одиночку.

   Вспомним один малоизвестный исторический пример.

   Вспомним один поступок, совершенный уже после того, как потерпело сокрушительную неудачу восстание 14 декабря 1825 года. Большинство его участников были схвачены и в казематах Петропавловской крепости ожидали грозного суда. Уже твердо и прочно воцарился новый император всероссийский Николай I.

   И вот в это время, когда уже все непричастные к восстанию, военные и штатские, были приведены к присяге Николаю, нашелся в Петербурге молодой человек, который, по примеру восставших, уже после их разгрома, уклонился от присяги царю.

   Как и все, он бывал на исповеди в церкви, на вопросы священника приучен был с детства отвечать честно. И когда священник спросил, присягнул ли он новому государю, - ответил: "Нет". Священник пригрозил, что донесет на него, если молодой человек не примет присяги безотлагательно. Казалось бы, нет более возможности уклониться, но он все равно не присягнул. А в следующий раз послал к исповеди - вместо себя - своего младшего брата, который мог, не принимая греха на душу, сказать, что он присягал, - так оно и было. Несмотря на их большое внешнее сходство, во время исповеди священник распознал подмену и немедленно донес на братьев куда следует.

   Ну, вот и схватили обоих. 20 апреля 1826 года были арестованы и доставлены, в Петропавловскую крепость отставной поручик Виктор Тепляков, двадцати одного года от роду, и его семнадцатилетний брат Аггей, юнкер лейб-гвардии Конноегерского полка.

   При обыске у Виктора Теплякова не было обнаружено ничего недозволенного, за исключением масонских книг и знаков. Эти же знаки оказались наколоты у него на руках. А ведь масонство еще в 1822 году было объявлено вне закона.

   Виктор Тепляков родился в Тверской губернии, в дворянской семье, одиннадцати лет был отдан в Московский университетский пансион, а шестнадцати лет - "спеша жить", по его собственному выражению, - поступил юнкером в Павлоградский гусарский полк.

   В том же полку служил майор Петр Каверин. Он был старше Теплякова на десять лет и в свое время также воспитывался в Московском университетском пансионе. Но по окончании пансиона не сразу пошел на военную службу: учился в университетах, сначала в Москве, затем в Германии, в Геттингене. Там он был принят в масонскую ложу "Августа Золотого Циркуля".

   По возвращении в Россию Каверин вступил в "Союз благоденствия" - тайное общество будущих декабристов. Позднее, когда "Союз благоденствия" перестал существовать, было создано в Петербурге новое тайное общество - Северное. В него Каверин уже не вступил. Но продолжал считать себя масоном. Ввёл в масонскую ложу горячего юношу Виктора Теплякова - уже не юнкера, а корнета гусарского полка.

   В те времена масонство (или, еще говорили, франкмасонство) казалось привлекательным для многих образованных молодых людей. Оно отличалось не только эффектной внешней стороной: строгими ритуалами тайных собраний, знаками, непонятными для непосвященных. Привлекала в нем идея самосовершенствования, идея братства и взаимной поддержки. Масонство сглаживало различия религиозные: православные, протестанты и католики могли состоять в одной ложе. В "Исповедании веры франкмасонов" утверждалось: "Если различие религий произвело столько смут, это объединение в среде франкмасонов будет содействовать укреплению всех уз". В разные масонские ложи приняты были многие будущие участники восстания 14 декабря.

   Не имея определенной политической окраски, масонство не противоречило монархическим принципам, так что император Александр I поначалу относился к масонам снисходительно и терпел существование в России масонских лож. Но позднее пришел к выводу, что эти ложи опасны уже тем, что они тайные и таким образом ускользают от контроля, 1 августа 1822 года царь издал указ:

   "1) Все тайные общества, под каким бы наименованием они ни существовали, как-то масонских лож и другими, закрыть и учреждения их впредь не дозволять.

   2) Всех членов этих обществ обязать подписками, что они впредь не будут составлять ни масонских, ни других тайных обществ.

   3) ...Не желающие же дать подписку должны быть удалены от службы".

   Сотни офицеров после этого дали подписку в том, что они "впредь не будут составлять ни масонских, ни других тайных обществ". Дал такую подписку и Каверин.

   Но корнет Виктор Тепляков скрыл свою причастность к масонам и подписки не дал - видимо, связывать себя подобной подпиской не хотел.

   В начале 1823 года Каверин ушел в отставку и поселился в имении под Калугой. Летом того же года он путешествовал по России и с дороги слал письма младшему своему товарищу Виктору Теплякову.

   Вот письмо из Николаевской слободы в низовьях Волги: "Здесь самые значительные запасы соли... Если бы государю угодно было пожаловать мне и вам, Виктор Григорьевич, несколько бугров [соляных], вы бы, я уверен, тотчас оставили службу и поехали в Геттинген, а я бы продолжал свое путешествие, только с вящим спокойствием... В Царицыне кажут палку Петра I, хотя она и мудрая палка, но как вы знаете, что я не люблю ни мудрых, ни глупых, ни долгих, ни коротких - словом, никаких палок, то я проеду мимо..."

   Значит, Тепляков уже рад был бы тоже уйти в отставку и поступить в университет - быть может, по примеру Каверина, в геттингенский, но не позволяли средства...

   Почти годом позже (в апреле 1824-го) Каверин писал ему: "Намерение ваше путешествовать, ловить смешное и странное, приятное и полезное - достойно вас и идет к вашим летам, способностям..."

   В письме 10 мая: "Вы просите, как вам быть, чтобы быть в Петербурге. Дождаться сентября - и в отставку, а там куда хотите, а то зачем набиваться на неприятности" (Тепляков последовал совету - подал в отставку, сославшись на слабое здоровье, именно в сентябре).

   В письме 24 июня Каверин написал о смерти Байрона:

   "Получая Allgemeine Zeitung - вероятно, поразило вас там [известие] о потере славного поэта? За последнее письмо особенно благодарю - из него видно, что вы понимали, любили и почитали умершего".

   В письме 15 октября из Калуги: "Как же вы сделали, чтобы не быть на смотру у государя, или вы были?"

   По этим отдельным фразам из писем Каверина (ответные письма не сохранились) можно себе представить, пусть приблизительно, чем жил и дышал Виктор Тепляков.

   С юных лет он увлекался поэзией Байрона. Много читал, свободно владея французским и немецким языками, достаточно понимая английский, итальянский, древнегреческий и латынь. Он сам уже писал стихи, но только два стихотворения удалось ему напечатать до ареста в 1826 году. Писал он в духе времени, то есть в элегическом роде. Сквозь некоторую выспренность его элегий пробивалось нечто реальное, подлинное:

  

   Вотще мне рай твой милый взгляд сулит. -

   Что мертвому в приветливой деннице? -

   Пусть на твоей каштановой реснице

   Слеза любви волшебная дрожит...

  

   Кто была она - с каштановыми ресницами - мы не знаем.

   В мае 1824 года он был произведен в поручики, в марте следующего года получил просимую отставку и снял гусарский мундир. А еще через год с небольшим его заключили в крепость, в Невскую куртину, откуда затем перевели в бастион Анны Иоанновны, в камеру N 4.

   После памятного петербуржцам страшного наводнения поздней осенью 1824-го многие казематы Петропавловской крепости все еще не могли просохнуть как следует. Тем более что их никогда не держали открытыми настежь. Когда здесь топили печи, ручьи бежали по стенам, на которых пробивался мох. Арестант Виктор Тепляков мрачно замечал:

  

   Ручей медлительно бежит

   Зеленой по стенам змеею.

  

   Еще можно было бы упомянуть о мокрицах, выползающих изо всех щелей, о тусклом свете сальной свечи под закопченным низким сводом потолка...

   Без пера и бумаги Тепляков угрюмо слагал стихотворные строки - должно быть, твердил их себе, стиснув пальцы и поплотнее запахиваясь в арестантский халат, или кутаясь в суконное одеяло на жесткой койке, или шагая из угла в угол, чтобы согреться:

  

   А в сей пучине - мрак сырой;

   Здесь хлад осенний и весной

   Всю в жилах кровь оледеняет.

  

   Кровь леденела не только от холода. Приходили минуты отчаяния, когда он не мог удержаться от слез. Ночами так трудно было уснуть в этих каменных стенах:

  

   В них сна вотще зеницы ждут -

   И между тем в сей мгле печальной

   Без пробужденья дни текут;

   Минуты черные бредут

   Веков огромных колоссальней.

  

   И неизвестно было, какой расправы можно ждать впереди. На допрос его долго не вызывали, считая, должно быть, что с решением этого дела спешить нечего (были дела поважнее, в других казематах сидели восставшие 14 декабря), так что пусть он дожидается своей очереди, дрогнет в каземате и проникается сознанием своей вины.

   В начале июня ему передали письмо от брата Алексея. Алексей Тепляков (средний брат - младше Виктора и старше Аггея) приехал из Твери для свидания с арестованными братьями.

   Свидание было дозволено, однако не с глазу на глаз, а в присутствии плац-майора. Наверно, Алексей от своего имени и от имени родителей просил Виктора вести себя разумно, не упорствовать, ибо лбом стену не прошибешь...

   Когда, наконец, вызвали Виктора Теплякова из камеры на допрос, он уже придумал себе некоторое оправдание. Сказал, во-первых, что легкомысленно хотел выдавать себя среди знакомых за масона, для этого приобрел масонские книги и знаки и даже наколол себе знаки эти на руках. Ведь если б он сознался в причастности к масонской ложе, пришлось бы ему отвечать на вопрос, кто его туда ввел... А еще в оправдание свое сказал, что не присягал ныне царствующему императору сначала по болезни, потом по беспечности. Впрочем, в глазах властей беспечность в данном случае также представлялась возмутительной.

   Сейчас он уже был явно нездоров. Его осмотрел лекарь и подал затем рапорт коменданту крепости: "...отставной поручик Тепляков одержим слабостью всего корпуса и весьма значительною рожею и опухолью на лице". Поскольку "по сырости каземата и неудобности в нем лечения пользование продолжать невозможно", он, лекарь, просит отправить арестанта Теплякова в госпиталь.

   Так что спасибо лекарю - 22 июня больной арестант был переведен из крепости в Военно-сухопутный госпиталь, "в особый покой", то есть под замок.

  

   Наконец, о братьях Тепляковых было доложено царю, и он повелел: юнкера Аггея Теплякова из крепости освободить и перевести его из гвардии в армию, отставного же поручика Виктора Теплякова привести к присяге "на верность подданства" и затем отправить на покаяние в монастырь.

   Легко ли было молодому человеку и дальше отказываться от присяги Николаю? Нет, не желал он быть похороненным заживо, а из заключения выпускали его при условии, что он присягнет...

   О повелении царя запереть Виктора Теплякова в монастырь петербургский генерал-губернатор сообщил в секретном послании митрополиту Серафиму. Митрополит, выполняя высочайшую волю, распорядился направить этого отставного поручика в близкую - на окраине Петербурга - Александро-Невскую лавру. В канцелярию лавры послал особое предписание:

   "1) Поручика Теплякова из монастыря никуда и ни под каким предлогом не отпускать. 2) Иметь бдительнейшее за ним смотрение, поместив его на жительство с каким-нибудь благоразумным и благочестивым иеромонахом или иеродиаконом в одной келье. 3) Велеть ему во все посты исповедаться, и если отец его духовный удостоит, то приобщить его и святых тайн. 4) В свободное от богослужения время велеть ему заниматься чтением святых отцов, более же всего молиться и поститься. 5) Тщательнейше и при всяком случае наблюдать за образом мыслей его и поступков и, что замечено в нем будет доброго или худого, о том доносить нам..."

   Его переправили из госпиталя в монастырь 15 июля, а в ночь на 13-е пятеро главных участников восстания были повешены возле Петропавловской крепости. Знал ли он об этом? Возможно, и не знал...

   В лавре, в монашеской келье, не было, конечно, сырости и холода каземата, но ужасала мысль о том, что никакого срока покаяния не назначено. Это означало: будут его держать в монастыре, взаперти, пока не сочтут, что он достаточно покаялся, - хоть до конца жизни. Как же отсюда вырваться?

   По его просьбе и с разрешения монастырского начальства посетил его в лавре 11 августа доктор Арендт. К этому доктору Тепляков обращался еще осенью прошлого года (уже тогда страдал золотухой), и теперь Арендт, понимая его нынешнее положение, написал свидетельство, что для совершенного излечения Теплякову нужно "употребление минеральных серных вод". Это означало для больного необходимость поездки на кавказские минеральные воды и - главное! - давало благоприличное обоснование для просьбы выпустить его на волю из стен монастыря.

   Такое прошение Тепляков немедленно составил. Приложил к нему свидетельство Арендта. Письменно просил канцелярию лавры "донести преосвященнейшему митрополиту - как об искреннем моем покаянии, так и бедственном состоянии моего здоровья и испросить благословения его высокопреосвященства для увольнения меня из оной лавры, ибо недуги мои требуют, по мнению пользующего меня медика, мер деятельнейших и более решительных, коих при настоящем моем положении предпринять невозможно...".

   Митрополит с ответом не спешил и лишь в конце сентября написал генерал-губернатору, что Тепляков за время пребывания в лавре ни в каких дурных поступках не замечен, так что можно спросить при случае государя императора, не соблаговолит ли его величество отпустить Теплякова из монастыря.

   Минул еще месяц, и генерал-губернатор направил митрополиту секретное послание: "Его величеству угодно было высочайше повелеть, чтобы Тепляков назначил себе место для жительства, где иметь его под присмотром; к водам же, для излечения, если пожелает, позволить отправиться на Кавказ, но и там иметь его под присмотром".

   В начале ноября царская милость была ему объявлена. Его выпустили из стен монастыря!

   Поскольку доктор Арендт ему рекомендовал теплый и сухой климат, Тепляков попросил разрешения поселиться в Одессе, самом большом и, по рассказам, самом живом городе на юге России. Эта его просьба была воспринята как дерзость - еще чего захотел! Генерал-губернатор сообщил шефу жандармов Бенкендорфу: "Тепляков позволил себе делать некоторые домогательства и условия насчет времени отъезда и места жительства; посему государь император высочайше соизволил выслать его на жительство в Херсон с тем, чтобы местная полиция имела за поведением его надзор".

   И, конечно, ему не посчитали нужным объяснить, почему в Одессу нельзя.

  

   Он выехал из Петербурга один, без всякого сопровождения.

   По дороге, между Петербургом и Москвой, он, конечно, завернул в тверскую деревню Дорошиху, от губернского города в трех верстах, - в усадьбу, где жили его родители. И вместо того чтобы ехать, подчиняясь воле царя, далее в Херсон, взял да и остался в родном доме.

   Нет, покорностью не отличался Виктор Тепляков!

   Отец послал на имя царя просьбу о всемилостивейшем прощении сына - и стал ждать ответа. Авось придет сыну прощение и не надо будет отправляться ему в далекий и неведомый Херсон.

   Почти два месяца прожил Виктор Тепляков у родителей, в Дорошихе. Наступила зима, и снегом занесло поля вокруг усадьбы, никто о нем не вспоминал.

   Но вот тверской губернатор получил из Петербурга предписание объявить коллежскому советнику Григорию Теплякову, что на его просьбу о прощении сына "высочайшего соизволения не последовало" и царь повелел оставить Виктора Теплякова на жительстве в Херсоне. Царю и в голову прийти не могло, что вопреки его повелению сей отставной поручик живет еще вовсе не в Херсоне, а в Тверской губернии, в имении своего отца.

   "Случай сей открыл мне, - написал губернатор в рапорте на имя царя, - что проживающий у коллежского советника Теплякова, Тверского уезда сельце Дорошихе, сын его поручик Виктор Тепляков не должен быть терпим на жительстве в здешней губернии..." Губернатор послал частного пристава Дозорова (соответствующая должности фамилия!) в Дорошиху: взять там Виктора Теплякова и к нему, губернатору, привести!

   Когда пристав Дозоров явился в усадьбу, Виктор Тепляков заявил, что болен и никуда не пойдет.

   Узнав о таком ответе, губернатор приказал выяснить, в самом ли деле болен этот дерзкий молодой человек. А пока что поручил приставу оставаться в Дорошихе и наблюдать, чтобы Виктор Тепляков никуда не отлучался - как бы не сбежал! Посетили усадьбу исправник и лекарь. Исправник доставил губернатору свидетельство о том, что "от бывшей простуды осталась у него [Теплякова] малая опухоль около ушей".

   "Усмотрев из сего явное упорство поручика Теплякова", губернатор затребовал двух жандармов. Отрядил их к исправнику, "поручив ему поручика Теплякова, как проживающего здесь самовольно, и в предосторожность, чтоб он не мог куда-либо скрыться, взять и доставить его сюда" - в Тверь. А затем, в сопровождении жандарма, на санях в Москву. Дальше тверские жандармы ехать были не обязаны.

   Упорствовать Виктору Теплякову становилось уже бесполезно. Отец простился с ним - должно быть, со слезами. Дал сыну, ради трудностей предстоящей жизни, немалую сумму денег. И отправил с ним крепостного слугу - в Херсон.

  

   Какой глушью был в те времена этот степной город с ветряными мельницами на окраинах...

   По приезде Виктор Тепляков снял себе квартиру в частном доме, не представляя, чем тут можно будет заняться, и надеялся весной поехать лечиться на воды - на Кавказ.

   На беду, одним из его соседей в Херсоне оказался некто Головкин, мещанин по сословному определению, а по образу жизни - вор и темная личность. В апреле этот сосед подговорил слугу Теплякова, недалекого парня, обокрасть молодого барина и половину украденных денег отдать "на сохранение" ему, Головкину. Парень так и сделал, но его быстро поймали. Те деньги, что оказались при нем, он вернул - и Тепляков его простил. Головкин же, разоблаченный в присутствии частного пристава, сначала во всем признался, а затем, как видно, поделился с этим приставом частью украденных денег, от собственного признания отрекся и не вернул ничего. И пристав, что называется, умыл руки.

   Но на этом не кончилось. Однажды в июне, поздно вечером, к Теплякову ворвались грабители - несколько человек, лица их были выбелены мелом. Ранили Теплякова ножом в левое колено, связали его и слугу, зажгли свечку, нашли, где хранятся деньги, забрали все, что только смогли унести, и скрылись.

   И напрасно Тепляков обращался затем в полицию. Там никто не хотел ударить палец о палец. Становилось ясно, что грабители вошли в сговор с местной полицией - с той самой полицией, что держала его здесь "под присмотром"...

   С отчаянным раздражением рассказал он обо всем в письме не кому-нибудь, а самому царю. Терять уже было нечего: пусть же император всероссийский знает, чего стоит его полиция, пусть! "Деньги, вещи, платье - все погибло, все-все, что только имел я, - писал Тепляков.- ...Осмеливаюсь всеподданнейше Вас просить о дозволении мне переехать в другое место".

  

   Должно быть, это письмо Теплякова произвело некоторое впечатление на царя. Он дал распоряжение послать ограбленному отставному поручику пятьсот рублей ассигнациями.

   В сентябре того же года граф Пален, управляющий новороссийскими губерниями (то есть губерниями на южной окраине России), получил из Петербурга письмо: "Государь император высочайше соизволил одобрить мнение Вашего сиятельства, чтобы проживающий в г. Херсоне под полицейским надзором отставной поручик Тепляков был определен на службу куда-либо во вверенных управлению Вашему губерниях, но только не в Одессе".

   Граф Пален определил Теплякова на службу подальше от Одессы - в Таганрог, чиновником для особых поручений при градоначальнике.

   В начале января 1828 года Тепляков переехал из Херсона по степным дорогам в Таганрог. Весной, с началом морской навигации, назначен был на службу в таганрогской таможне. Здесь он прослужил совсем недолго - пользуясь высочайшим разрешением, к лету отправился на Кавказ.

  

   В городе Горячие Воды (через два года его переименуют в Пятигорск) местные эскулапы предлагали всем приезжающим больным брать ванны и пить воду из разных источников по очереди - видимо, в простом расчете, что хоть какая-нибудь вода должна помочь.

   Трудно сказать, воды ли помогли Теплякову или что другое, но здесь он почувствовал себя гораздо лучше. И совсем не хотелось ему возвращаться в скучный Таганрог. Еще 30 апреля послал он письмо генерал-губернатору Новороссии графу Воронцову, в Одессу, просил найти ему другое место, другое занятие.

   Воронцов истолковал его просьбу как желание перебраться в Одессу, где жить ему не дозволено, и ответил так: "Милостивый государь! На письмо Ваше ко мне от 30 апреля уведомляю Вас, что в настоящее время я не могу исполнить желания Вашего касательно доставления Вам места в моей канцелярии за совершенно полным числом чиновников, составляющих оную".

   Ответ Воронцова Виктор Тепляков с чувством досады переписал в письме к брату Алексею: "Прошу заметить: он не может исполнить моего желания касательно службы по его канцелярии. Можете ли Вы себе представить, чтобы я мог желать оной по чьей бы то ни было канцелярии? - К брату он обращался на "вы", так уж было принято в их семье. - Но как ни на есть, какая же надежда останется мне, по Вашему мнению? Неужели умереть в Таганроге?"

   А пока что он по предписанию докторов пил минеральные воды прямо из источников и купался в ваннах, сложенных из тесаных каменных плит. Часто отправлялся верхом на лошади в прогулки по окрестностям Горячих Вод - "истинно-романтическим", как называл он их в письме к брату. Восхищался первозданной красотой Кавказских гор и слагал стихи:

  

   Ты ль, пасмурный Бешту, колосс сторожевой,

   В тумане облаков чело свое скрывая,

   Гор пятиглавый царь, чернеешь предо мной

   Вдали, как туча громовая?

  

   "Пасмурный Бешту" - цитата из поэмы Пушкина "Кавказский пленник", - Тепляков как бы подчеркивал совпадение впечатлений.

   А двуглавая снежная вершина Эльбруса казалась ему похожей на черкесское седло...

  

   Степей обширною темницей утомленный,

   Как радостно, отчизна гор,

   Мой на тебя открылся взор!

  

   Близко познакомился он в Горячих Водах с таким же поднадзорным, как и он сам, - с бывшим гвардейским офицером Григорием Римским-Корсаковым. Этот человек тоже имел характер весьма независимый и тоже мог бы угодить в каземат после восстания 14 декабря - если бы не пребывал тогда за границей и поэтому оказался в стороне. А прежде он, как и Петр Каверин, состоял в тайном "Союзе благоденствия". Кстати, оба - и он, и Каверин - были знакомы с Пушкиным, были - в разное время - с великим поэтом в отношениях дружеских...

   Римский-Корсаков нисколько не остепенился в свои нынешние тридцать шесть лет. Вид у него, под стать характеру, был лихой - длиннейшие усы, под нижней губой росшая буйно эспаньолка - "совершенный Fra-Diavolo", по отзыву одного чиновного москвича. Но, видно, таким он нравился Виктору Теплякову.

   Потом Римский-Корсаков отмечал в письме к нему, что помнит его как "славного товарища, доброго приятеля, милого собеседника, неровного умориста [юмориста?], как неровны хребты кавказские".

   Покинули они Кавказ, наверное, вместе - в октябре. Но Римский-Корсаков отправился в родную Москву, а Тепляков - ничего не поделаешь - в Таганрог.

   В этом городе таможня зимой запиралась на замок: Азовское море у Таганрога замерзало, и навигация прекращалась. Так что на зиму Тепляков был свободен от служебных обязанностей в таможне. С разрешения градоначальника он поехал в Херсон: еще надеялся, что полиция ему поможет вернуть хоть малую часть отнятого грабителями. Не знаем, может, в конце концов что-то вернуть удалось...

   Из Херсона он поехал в Одессу. В ту самую Одессу, где жить ему не разрешено.

  

   На Балканах с прошлого года продолжалась русско-турецкая война. Русские войска занимали укрепленную линию от города Варны у Черного моря до берега Дуная.

   В Одессе война напоминала о себе военными кораблями на рейде и прибывающими беженцами-болгарами, которых время от времени задерживал портовый карантин.

   Директор одесского музея древностей Бларамберг надеялся, что на занятой ныне территории - в Варне и дальше, на склонах Балкан, древнего Гемуса, - можно будет разыскать следы античной цивилизации: обломки мрамора с древнегреческими и латинскими надписями, барельефы, древние монеты и так далее. Вот если бы туда отправить образованного человека... С этой просьбой в марте 1829 года Бларамберг и обратился к генерал-губернатору Воронцову.

   Именно в это время прибыл из Херсона в Одессу Виктор Тепляков. Генерал-губернатору стало известно, что этот молодой человек жаждет занятия более живого, нежели служба в таможне.

   Воронцов вызвал его к себе. И объявил, что готов доверить ему серьезное поручение - безотлагательно отправиться в Варну. Подробную инструкцию даст Бларамберг. Для выполнения разысканий, для переправки по морю в Одессу всего отысканного и приобретенного и на прочие расходы казначей выдаст тысячу рублей. По возвращении надо будет отчитаться в расходах.

   Тепляков согласился с величайшей готовностью. Ему наконец-то повезло!

   Последние, пять дней перед отплытием в Варну он провел в беседах с директором одесского музея. Бларамберг усердно его наставлял и просвещал по части археологии. "Если его пламенные усилия, - рассказывал потом Виктор Тепляков в письме к брату Алексею, - сделать меня, в продолжении сих пяти суток, адептом археологии возбуждали мою внутреннюю усмешку, то будьте уверены, что наружность моя представляла в это время всю благоговейную любознательность неофита. Сему-то грешному фарисейству обязан я входом в sanctum sanctorum [святая святых] почтенного антиквария". Однако книги, которые Тепляков успел просмотреть перед отплытием, давали очень скудные сведения о крае, куда он направлялся. Оказывалось, что край этот - истинная terra incognita...

   Бларамберг предполагал, что у берегов Черного моря, в окрестностях Кюстенджи (древнего Томиса) можно разыскать гробницу умершего там в изгнании римского поэта Овидия.

  

   Это было 20 марта, под вечер: Виктор Тепляков вышел из города к карантинной пристани, к морю. "Таможенная гроза собралась и довольно быстро рассеялась над моими чемоданами, - шутил он потом в письме к брату Алексею, - врата карантинной пристани разверзлись и, скрыпя, затворились за мною". Один из карантинных чиновников представил "маленького, но еще довольно бодрого старичка и объявил, что это капитан венецианского брига La Perseveranza", - бриг готовился отплыть в Варну. "Ялик этого капитана качался у берега; слуга и вещи мои ожидали меня на оном. Я спустился в эту легкую лодочку, капитан за мною - и вот уже четыре весла вонзились в шипучие волны. Челнок наш полетел стрелою к стоящим на рейде судам; на каждом из них звонили рынду, когда, пристав к своему бригу, мы начали один за другим взбираться на палубу".

   Когда стемнело, Тепляков долго смотрел на огни Одессы и мысленно прощался с ними. Потом спустился в каюту, где над его койкой висел гравированный образ мадонны с надписью Stella del mare (Звезда моря). Лег и уснул.

   "Проснувшись на другое утро, я воображал не видеть уже более ничего, кроме воды и неба", - рассказывает он. Не тут-то было. Полный штиль еще двое суток не давал возможности парусному бригу тронуться в путь. Тепляков маялся, "чрезвычайно досадовал на это безветрие и, видя перед собою все еще меркантильную Одессу, мучил капитана беспрестанными расспросами о состоянии атмосферы... Наконец - ура, ура! - 23-го свежий северный ветер подул с берега... Натянутые паруса округлились, и заколебавшийся корабль тронулся с места".

   "Шуми, шуми, послушное ветрило..." - громко декламировал Тепляков, расхаживая по палубе.

   Долго еще бриг плыл вдоль берегов.

   Наступила ночь. "Не спал один только я, - рассказывает Тепляков, - да рулевой матрос у озаренного ночною лампою компаса... Глаза мои искали маяка берегов одесских: одиноко мерцал он едва заметной огненной точкою..."

   Потом картину этой ночи Тепляков восстановит в стихотворных строках:

  

   Все спит, - лишь у руля матрос сторожевой

   О дальней родине тихонько напевает

  

  Иль, кончив срок урочный свой,

   Звонком товарища на смену пробуждает.

   Лишь странница-волна, взмутясь в дали немой,

   Как призрак в саване, коленопреклоненный,

  

  Над спящей бездною встает;

  

  Простонет над пустыней вод -

   И рассыпается по влаге опененной.

  

   У берегов Добруджи пришлось выдержать шторм. Тепляков рассказывает: "...убаюканный клокочущей стихиею, я долго не мог приподнять головы со своей койки и видел только летавшего из угла в угол капитана, слышал только плеск волны, перескакивавшей через палубу. Около вечера, однако ж, волны до того разыгрались, что, полагая быть гораздо покойнее наверху, я наконец решился выйти на палубу... Отуманенное море казалось мне слитым в единый сумеречный дым с погасшими над ним небесами. Все объемлемое взором пространство то отбегало прочь, то подымалось чудовищною горою на горизонте и, завывая, неслось на бриг наш... После полуночи ветер стал, однако, мало-помалу стихать, и на рассвете густой туман, скрывавший от меня берега Болгарии, начинал уже рассеиваться... Проглянуло солнце".

   Утром 27 марта уже ясно расслышался дальний гул варнской зоревой пушки. До Варны оставалось только восемь миль. Но полное безветрие вынудило капитана бросить якорь. "На другой день - тоже безветрие. Варна была уже в глазах моих... - рассказывает Тепляков. - Терпение мое наконец истощилось". Капитан предложил переправиться на берег на баркасе, и сразу же баркас был спущен на воду.

   Четыре матроса работали веслами, в радостном ожидании Тепляков глядел вперед - туда, где на пологом береговом склоне зеленых холмов виднелись белые домики с красными черепичными крышами. Несколько минаретов возвышались над городом, купола их серебристо блестели. Стены крепости местами были разрушены, широкие проломы оставались там со времени прошлогодней осады. Баркас проплыл между рядами стоящих на рейде судов и пристал к берегу возле крепостных ворот.

  

   У Теплякова было при себе письмо Воронцова к главному военному начальнику в крепости Варна генералу Головину. У первого встреченного русского солдата он спросил, как найти квартиру генерала. Солдат охотно взялся проводить Теплякова и его слугу, повел их по узким, но людным улочкам, вдоль глухих стен домов. Дома здесь были построены так, что окна выходили не на улицу, а во внутренние дворики.

   Головин принял Теплякова любезно. Предложил остановиться на квартире его адъютантов, пока не подыщут более удобное жилье.

   "На другой день по прибытии моем в Варну, - рассказывает Тепляков, - мне отвели квартиру в бедном греческом домике, тесном, полуразрушенном, но по соседству с квартирою генерала Головина". По узкой лесенке он поднялся на галерею вдоль стены дома, обращенной в сад, и вошел в пустую комнату. В окнах, заклеенных бумагой, не было стекол, свет проникал только через дверь (кстати говоря, стекол не было нигде по всей Варне, заменяли их чаще всего деревянные решетки). Хорошо, что погода была уже по-весеннему теплой - можно было не только не топить камин, но и держать наружную дверь открытой.

   Притащили в комнату колченогий стол, две скамейки и кровать. На столе Тепляков с удовольствием разложил свои книги и бумаги, на беленой стене повесил карты Болгарии. Не замедлил явиться хозяин дома, грек. Сел у камина, раскурил трубку и - видать, любопытство одолевало - завел разговор с постояльцем. "Я говорил по-русски, он - по-турецки и по-гречески, - рассказывает Тепляков. - Много ли мы понимали друг друга - об этом ни слова: довольно того, что, протолковав более часу, мы расстались самыми добрыми приятелями".

   Он написал письмо брату Алексею: "Знаете ли, почему этот бродячий быт дороже мне всех ваших... но оставим это. Скажу только, что с дощатого крыльца моего я вижу с одной стороны роскошную пелену моря, усеянного судами; с другой - любуюсь разноцветною панорамою Варны. Посреди моего двора цветет юное миртовое дерево, у забора пестреет огород и небольшой цветник, а за воротами шумит фонтан [то есть просто источник] под склоном огромной плакучей ивы". Где-то рядом, в листве, слышалось воркованье лесных горлиц; оно становилось особенно явственным, когда наступала ночная тишина.

  

   Он принялся выискивать в городе предметы древности. Заглядывал в уцелевшие церкви.

   Стены цитадели оказались "испещрены обломками мраморных карнизов, великолепных капителей и разных других украшений изящного греческого зодчества". Видимо, при возведении цитадели - бог знает когда - эти куски мрамора были использованы просто как строительный материал.

   В разных кварталах города Тепляков обнаружил пять обломков мраморных надгробий с барельефами и греческими надписями. Нашел барельеф с изображением головы всадника, нашел барельеф с изображением Эскулапа, Гигеи, богини здоровья, и двух женщин с младенцем. "Этот памятник древности, - рассказывает Тепляков, - отыскан в погребе одного грека, между старыми бочками и бутылками, я нашел его покрытым запекшейся кровью": на этом куске мрамора, возможно, рубили голову петуху; впрочем, кровь могла оказаться и человеческой.

   Приобретать монеты и медали было не просто.

   "Есть ли у тебя антики!" - спрашиваете вы у купца, сидящего с поджатыми ногами в глубине своей лавки и окруженного густыми облаками табачного дыма. Легкое уклонение головы или лаконическое "Йок! (нет)" - так рассказывает Тепляков. Когда же старинные монеты у торгаша имеются, "глупая улыбка появляется на устах его; кожаный мешок развязывается иногда целые полчаса и наконец - множество различных монет: старых талеров, флоринов и часто наших полновесных павловских грошей и копеек сыплется перед вами на стол вместе с драгоценными медалями Греции. В эту минуту физиономия нумизмата оживляется быстротою переменною, жажда корысти становится главным ее выражением... Не имея ни малейшего понятия о достоинстве своего товара, купец подстерегает все ваши движения и если заметит, что внимание ваше обращено в особенности на какую-либо монету, то вы можете быть уверены, что грозное: 800 или 1000 левов, подобно внезапному электрическому удару, оттолкнет вас от оной. Разгадав наконец сию важную тайну, я решился посвящать все наружные знаки моего восторга старым грошам и копейкам. Только таким образом удалось мне купить до сих пор несколько древних монет и медалей, из коих некоторые кажутся мне драгоценными..."

   Но он, конечно, не только разыскивал монеты и барельефы. "Я нахожу неизъяснимое удовольствие, - писал он брату, - скитаться без всякой цели по темным и перепутанным улицам Варны; всего же более люблю бродить по здешней пристани..."

   При содействии Головина ему удалось отправить собранные обломки мрамора на одном из купеческих судов в Одессу.

  

   До минувшей осени в Варне жило множество турок, но все они покинули город после капитуляции турецкого гарнизона 27 сентября. Место их теперь занимали греки и болгары, толпами бежавшие из тех городов и селений, что оставались под властью султана.

   Тепляков как-то спросил дочку хозяина дома, обворожительную четырнадцатилетнюю Деспину, страшно ли ей было, когда русские корабли обстреливали Варну. Спросил по-турецки, с трудом подбирая слова - только-только начинал он понимать язык. Она ответила: "Хаир! Пек еииды! [Нет! Это прекрасно!] - бом! бом! бом! - пек еииды!"

   Пора ему было начинать разыскания в окрестностях, это уже связано было с некоторым риском - не то, что безопасные прогулки по городу. Для начала он выбрал краткую поездку в монастырь святого Константина, верстах в десяти от Варны. Генерал Головин предоставил ему переводчика и двух конвойных казаков.

   Тепляков зарядил свои пистолеты, пристегнул к поясу дагестанский кинжал, сел на оседланную лошадь и вместе с двумя казаками и переводчиком выехал из северных ворот города.

   Ехали по узкой дороге вдоль моря, среди цветущих садов с благоухающими белыми и розовыми цветами. В глубине зеленой лощины, вблизи прибрежных скал, увидели монастырь.

   "Постная монашеская фигура встретила меня, - рассказывает Тепляков, - со всем подобострастием восточного невольника у ворот монастырских и, поклонясь до земли, бросилась предупредить казака, подошедшего взять мою лошадь. Крыльцо гостеприимного брата было уже обставлено подушками, бедные рогожки покрывали пол оного. Добрый монах исчез и чрез минуту возвратился, отягченный каймаком, творогом и сметаною. За ним следовал маленький болгарин, неся также несколько блюд с оливами, сельдереем и с новым запасом многоразличной сметаны; деревянная баклажка вина заключала эти гастрономические приготовления. "Садитесь, садитесь, отец мой!" - повторял я беспрестанно своему раболепному Амфитриону, но он кланялся до земли с приложенными ко лбу руками, потом складывал их крестом на желудке и, потупив глаза в землю, оставался неподвижен... Нет сомнения, что мысль о каком-нибудь маленьком турецком тиране владела в это время всеми умственными способностями одеревенелого инока. Он остался единственным монашеским существом в здешней обители, вся прочая братия разбежалась во время варнской осады. Проглотив из любопытства чашку турецкого кофе, т. е. кофейной гущи без сахара, я отправился в сопровождении анахорета взглянуть на монастырские достопримечательности. Храм св. Константина Великого точно так же убог, сумрачен, тесен, как и все варнские церкви. Неугасаемая лампада теплится день и ночь перед образом первого христианского императора. Я поклонился ему и зажег свечу, толщиной в целый рубль, перед его святою иконою". Это произвело такое впечатление на монаха, что он при выходе из церкви сразу же указал на брошенный в углу кусок мрамора с барельефом и греческой надписью.

   Больше ничего тут раздобыть не удалось.

  

   В первый день пасхи в Варне ожидалось нападение неприятеля. "Генерал Головин, больной накануне, расхаживал уже по комнате, когда я посетил его после заутрени, - рассказывает Тепляков, - и на вопрос мой, в самом ли деле будут к нам незваные гости, отвечал: "Милости просим! Мы готовы принять их".

   Вернулся с донесением адъютант, сообщил, что турки перешли сегодня утром речку Камчик, схватили с передовых постов одного казака, отрубили ему голову саблей и с этим трофеем отступили.

   По многим рассказам Теплякову было известно, что отсеченные головы "неверных" янычары складывают в бочки и, пересыпав - для сохранности - солью, отсылают в Константинополь как свидетельство своей воинской доблести. Головы там выставляют на копьях для всеобщего обозрения. В иных случаях отсекают не голову, а уши, их также отсылают в бочках, пересыпанные солью... Слыша такие рассказы, никто не рисковал ездить по дорогам в одиночку.

   &nb