Рекемчук Александр Евсеевич - Пир в Одессе после холеры

одну рамочку с поздравлением "Нового мира" Александру Исаевичу Солженицыну в связи с присуждением ему премии французской Академии моральных и политических наук.

   Мне по секрету объяснили, что это оплошность техреда.

   На следующий год журнал анонсировал повесть "Помощник китайца".

   Однако начинающий прозаик опять принес мне охотничий рассказ, который, без лишних затей, назвал "Волки".

   Впечатлили некоторые детали.

   В одном месте автор описывал, как его герой, сложив ладони у рта, имитирует волчий вой - так искусно, что волки в ночной тайге начинают ему подвывать. Как говорится, с волками жить - по-волчьи выть.

   В другом эпизоде герой, заночевав по пьяни в чьей-то избушке, ночью бежит босиком по снегу к ближайшему озерцу - попить водички, в горле пересохло, - он уже позабыл, что в домах для этой цели держат бадью с ковшиком, ну, совсем одичал человек...

   И еще одна деталь показалась мне важной. Если рассказ "Алтынай" был пронизан заморочками из Карлоса Кастанеды, то в "Волках" это место занял Исаак Бабель со своей "Конармией". Что за этим, а? Просто красивая картинка - рыжие кони на зеленой траве? Или нечто иное? То, что Сальвадор Дали назвал, а Юрий Шевчук спел: "Пред-чувствие-е-е граж-дан-ской войны..."

   Типун тебе на язык, старый дурень! Закосел с капли.

  

   Тут дверь кабинета опять распахнулась и, как всегда с опозданием, появилась Маша Ульянова, в руках бутылка шампанского, шоколадка, подарок на днюху, давай-давай, спасибо, сгодится, чмок в румяную щечку, садись к столу, тут все свои.

   Грациозная, тонкая, как балерина, личико с ладошку, даже непонятно, как на нем умещаются такие огромные глаза.

   Но она не балерина, а зубной врач. Ей двадцать четыре. Окончила медицинский институт, начала работать по специальности, поступила в ординатуру, а сверх того - в Литературный институт, теперь уже на третьем курсе.

   Маша Ульянова - это не фамильярность, а ее литературный псевдоним, потому что на самом деле она Мария Александровна Ульянова, то есть полная тезка ленинской мамы, а это уже перебор, однако, будучи хорошо воспитанной девочкой, она никогда не ссылается на чью-то маму, а просто объясняет, что есть такая улица.

   Сперва я не очень понимал, зачем ей понадобился Литинститут - ну, печатает постмодернистские рассказики в глянцевых журналах, ну, появился в "Юности" цикл стихотворений, ну, озорничает в Интернете, - но зачем же менять верный хлеб стоматолога на безрыбье и бесхлебье пишущей братии?

   На втором курсе она написала повесть "Хорошие и плохие мысли".

   Изобразила море, в котором купается женщина: очень маленькая женщина в огромном море, катящем штормовые волны, она то исчезает бесследно в пучине, то вдруг появляется снова, будто рождается из пены; а вот она, эта маленькая женщина, в "Детском мире" прикидывает на себя девчоночьи платьица, и продавщицы бдительно хмурятся... еще сопрет: ведь беременные иногда воруют, у них такие причуды, - но героиня не беременна, она меряет детские платьица на себя, она сама еще девочка; но вот шаловливая кошка кувыркается на ковре спальни, дублируя любовные позы своей хозяйки; вот маленькая женщина украдкой заглядывает в паспорт отлучившегося возлюбленного - нет, она ищет там не загсовский штампик о браке, а отметку о прописке, потому что силится понять: откуда, из какой дыры, приезжают в столицу на ловлю счастья такие увальни; любовь слепа, и героиня ведет своего избранника в старый дом на Остоженке, на вечеринку к друзьям, чтобы не своими, а их глазами измерить степень его ничтожества; а по Кутузовскому проспекту идут колонной военные грузовики, битком набитые парнями в камуфляже, которых, может быть, убьют в Чечне или еще где-нибудь...

   В другой повести, названной "Ловушка", Маша Ульянова рассказала про то, чем кончаются житейские компромиссы.

   О том, как маленькая женщина выбирается из-под руин любви, рухнувшей ей на голову, как манхэттенский небоскреб. Либо как карточный домик - кому как повезет. Вот она выбралась, отряхнула пыль с колен, поправила прическу - и пошла...

   "Я написала письмо без адреса. Сложила вчетверо: Зашла в первый попавшийся дом. Вот и почтовые ящики. Ба, они ржавые, без замков и распахнуты: людям давно никто не пишет... Вот он, зеленый, крышка затянута проволокой, чтоб рекламки не клали. Сую в щель письмо...

   "Надеюсь, Вы прочтете его. У меня беда - лучшая подруга увела любимого мужчину, обычно, но так больно. Я набралась смелости и решила им отомстить. И на белой странице чужой жизни написать: у него никогда ничего не получится без меня. Куда бы он ни поехал, чем бы ни занялся, он заплатит разочарованием. Ему отольются мои слезы. Моя боль станет его болью. Моя ловушка - его ловушкой. Я забуду. Я свободна. Спасибо Вам за то, что дочитали мое письмо до конца. Так и случится. И у Вас все будет хорошо".

   Сейчас, перебирая в памяти эти строки, я вижу их безыскусность. Как и беззащитную, безоглядную искренность.

   Опустить исповедальное письмо в чужой почтовый ящик. Неизвестно кому. Неизвестно зачем. Лишь бы выговориться, выплакаться. Характерный почерк маленькой женщины.

   А может быть, мы все так пишем - в никуда, в белый свет как в копеечку, на деревню дедушке? Нам не одолеть самой этой потребности - писать, изливать душу.

   В той же "Ловушке" Маша Ульянова приметила божью коровку, похожую на "малюсенький автомобиль "Пежо"", разгуливающую между оконных стекол (как они туда попадают?), и другую, ползающую кругами по письменному столу героини: "...будто писала какие-то буквы, послания мне, которые я не прочла, потому что не хотелось".

   И я сказал автору и всем ее однокашникам по семинару: а ведь она, эта божья коровка, наверняка пишет про то же самое, что и героиня повести "Ловушка": что вот он, такой-сякой, нехороший, причинил ей боль, предпочтя лучшую ее подругу - вон ту, что ползает между стекол окна, которая похожа на малюсенький автомобиль "Пежо"... нет-нет, знаете что, пусть будет так: он ушел к другой, потому что у нее - автомобиль "Пежо". Ха-ха. Шутка, конечно. Смеетесь? Вот и славно. А теперь катитесь по домам.

  

   Но тот разговор, про божьих коровок, был раньше, в литинститутской аудитории.

   А сейчас мы сидим за пиршественным столом в высотке на Новом Арбате, и я наблюдаю за тем, есть ли еще порох в пороховницах, есть ли еще задор в глазах моих молодых гостей?

   Задора пока что хватает.

   Совестно признаться, но в последнее время я предпочитаю хороводиться с молодежью. Мне в тягость всякие собрания-заседания, всякие застолья с ровесниками, со старичьем - я задыхаюсь в вакууме, в пустоте, в пространстве, совершенно лишенном энергетики. Казалось бы, там должно быть так много всего, а там ничего нет. Нет ничего, кроме разочарования, кроме вины.

   Иногда говорят о вампиризме наставников: что они-де сосут из своих учеников соки молодости.

   Наверное, это правда: я пью эти соки, пью взахлеб, еще налейте.

   И я бы стыдливо умолчал об этом, кабы они не пили из меня столь же ненасытно.

   Ладно, разберемся.

   Рамиль Халиков, недавний выпускник, кудрявый и подвижный, как Пушкин, поглощен своим обычным делом: вовсю кадрит соседок по столу, новеньких студенток - Иру Щеглову, Надю Антонову, Наташу Щербину. Они обворожительны и талантливы в равной мере.

   Еще студентом Рамиль устроился работать охранником автомобильного паркинга - тогда они только что появились, их было мало, а желающих надежно запарковать машину было уже достаточно, и он говорил мне, что только на чаевых зашибает приличные бабки.

   Рассказы Халикова уже появились в журналах, его приняли в Союз писателей.

   Но он продолжал сторожить ночами "Мерседесы", "Шевроле", "Пежо" крутых мужиков и роскошных дам. Иногда эти роскошные дамы заглядывали в его сторожку: покурить, побеседовать о литературе.

   Он написал роман "Остаток ночи", где визиты богатых русских леди в сторожку молодого охранника написаны трепетно и пряно - любовник леди Чаттерлей может отдыхать.

   Однако молодой писатель не прельстился славою автора "клубнички".

   Он посягнул на большее: использовал знакомый ему до мелочей быт автомобильной стоянки для сотворения космогонического мифа. Он соорудил модель Вселенной, где с ошарашивающей наглядностью использована процедура парковки: въезд, выезд, а между этими граничными точками - долгое или недолгое пребывание в этом мирке, где за всё нужно платить.

   Рождение, жизнь, смерть. Всё повторяется по неизменной схеме. Все взаимозаменяемы. Собственно говоря, герой романа и получил свою должность в паркинге лишь по той причине, что рэкетиры убили его родного брата, и сторожка перешла к нему по наследству, и даже роскошная леди, посещающая сторожку на излете ночи, не замечает подмены...

   Роман Рамиля Халикова известен пока что лишь литературным гурманам - в отрывках, в сетевой версии.

   Молодым писателям живется нелегко.

   И опять я вспомнил самое начало девяностых. Тогда некоторые мои студенты собрались в отъезд, за бугор. Одни уезжали тихо и больше вестей о себе не подавали. Другие же не скупились на резкий жест, на громкую фразу.

   Сережа Евин уехал во Францию. Оттуда, из Парижа, позвонил однажды на кафедру - меня там не было, да он и не искал меня, - сказал, что учреждает стипендию своего имени для студентов Литературного института. Его поблагодарили, стали ждать-дожидаться. Но больше звонков не было. Позабыл, наверное.

   А Дима Александров, покидая аудиторию, выкрикнул всердцах:

   - Ну и оставайтесь тут со своим Горьким!

   Через пару лет опять вдруг появился в той же аудитории - поникший, хмурый, молчаливый.

   Мы поговорили накоротке: да, живет в Штатах, получает пособие для эмигрантов - вполне приличное, нам бы такие деньги, пытается писать, да-да, конечно, большие творческие планы... И опять уехал.

   У меня до сих пор звучит в ушах его запальчивая фраза: "Ну и оставайтесь тут со своим Горьким!"

   Вот мы тут и остались. Со своим Горьким. Со своим Пушкиным. Со своим Чеховым. Со своим Хемингуэем. А они остались ни с чем.

  

   Вдруг зашелся звонком телефон. Обычно так звонит междугородная, или же это просто угадывается в настырном звонке.

   - Ша, - сказал я подгулявшей компании. - Тихо! Нью-Йорк на проводе. Снял трубку.

   - Саша, здравствуй, - произнес мягкий, очень домашний женский голос. - Это Галя, из Ильичевска.

   Не стану врать, будто я тотчас узнал ее голос: мы не виделись с моей двоюродной сестренкой лет двадцать, если не тридцать. У меня никогда не было родных сестер и братьев, поэтому двоюродные - как родные. Но мы встречаемся очень редко, живем вдалеке друг от друга - кто на Севере, кто на Юге - и письмами тоже не избалованы.

   Галочка живет в Ильичевске, новом портовом городе близ Одессы.

   Там, в Одессе, на Гимназической улице, в том же курятнике, где родился я, нашли кров после свадьбы и ее родители, Виктор и Лиза. Они учились в мореходке, крутили любовь, крутили мороженое - розовое, как заря, - я уже писал про это мороженое моего детства. От их любви родились двое: братец Вовка и сестрица Галка, они младше меня. Вовка Приходько осел в Питере, он уже на пенсии. А про Галку я знал, что она теперь носит мужнину фамилию - Мартиросян, - и что работает экономистом в морском порту, там и живет, близ Одессы.

   - Саша, я поздравляю тебя с днем рождения, - сказал она. - Желаю здоровья и счастья.

   - Спасибо! - отозвался я, тронутый и согретый вниманием. А еще мучимый стыдом за то, что сам не сберег в памяти их, Галки и Вовки, именинные даты. - Спасибо, что вспомнила...

   - А я вспомнила потому, что по радио сказали про твой день рождения.

   - Ну да?! А я и не слышал...

   Я, действительно, включал с утра "Эхо Москвы" и "Свободу", но там про меня ничего не было. И в газеты сегодняшние заглядывал - тоже ничего. Потому что дата не круглая, не юбилей. Или же просто забыли, как я забыл других.

   - Киев передавал, - уточнила двоюродная сестрица. - Ты, наверное, Киев не слушаешь. А мы слушаем - ведь мы живет в Украине.

   "В Украине..." - мысленно повторил я непривычное сочетание слов.

   В ту пору, когда я там жил, говорилось "...на Украине". И Тарас Шевченко писал: "...на Вкраiнi милiй". Но теперь всё переменилось, и не мне судить, как правильно.

   Ведь я уже очень давно не бывал на Украине. С тех самых пор, когда она еще не была заграницей.

   В девяностом году поехал в Киев: будто сердце подсказало еще раз посетить город, где жил в раннем детстве, после Одессы, когда отец и мать еще были мужем и женой, когда они еще не расстались навек. Город, где убили моего отца и где не найти его могилы.

   Дни напролет бродил я по Крещатику, торчал на Владимирской горке, над Днепром, разглядывал купола и кресты Киево-Печерской лавры, слонялся по закоулкам Подола, по закоулкам памяти...

   Всего лишь один раз в жизни я приехал сюда взрослым человеком.

   - Саша, - сказала Галя, - а в Одессе, в Литературном музее, есть твой стенд.

   - Да-а? - не поверил я. - Что же там есть, на этом стенде?

   - Ну, книги твои. Фотографии всякие, газеты... Как обычно.

   И тут я вспомнил, что когда-то, давным давно, вскоре после холерного симпозиума, ко мне в Москву приезжала из Одессы красивая молодая женщина и представлялась, что из музея. Я подобрал для нее из своих завалов какие-то книжки, бумажки.

   - Стенд? А я его и не видел. Ведь я никогда больше не приезжал в Одессу - только родился там, да один раз после...

   - До свиданья, Саша, - сказала Галочка Мартиросян. - Я еще раз тебя поздравляю.

   - До свиданья. Спасибо.

   Я положил трубку на место и, торжествуя, сообщил собравшимся за столом гостям, что вот только что узнал приятные новости: вроде бы Киев сообщал по радио о моем дне рождения, а в одесском музее, можете себе представить, есть мой стенд.

   Они обрадовались, опять загалдели и стали разливать по бокалам и рюмкам всё, что осталось на донышках бутылок.

   Я тоже потянул стакан, чтобы они про меня впопыхах не забыли.

   Конечно, меня обрадовал звонок двоюродной сестрицы из Ильичевска, я чуть даже не всплакнул на радостях.

   Ведь это очень важно для человека - что о нем еще где-то помнят, что он еще кому-то нужен. Пусть только там, где он имел счастье появиться на свет.

   Есть даже такая пословица: "Где родился, там и пригодился".

  

   2001 г.