Рекемчук Александр Евсеевич - Пир в Одессе после холеры

   Рекемчук А. Е.

   Пир в Одессе после холеры: Повести, М.: Издательство "МИК", 2003. - 368 с.

  

   Александр Рекемчук известен российским и зарубежным читателям как автор повестей "Время летних отпусков", "Молодо-зелено", "Мальчики", "Железное поле", романов "Скудный материк", "Нежный возраст", "Тридцать шесть и шесть", экранизациями этих произведений.

   Его новую книгу составили повести "Пир в Одессе после холеры" и "Кавалеры меняют дам", в которых подлинность событий и героев усилена эффектами жанра non fiction.

  

   OCR и вычитка: Мария и Александр Белоусенко, декабрь 2005.

   Библиотека Александра Белоусенко - http://belousenko.com

  

  

  

  

  

   Итак, осенью 1970 года я приехал в Одессу на международный симпозиум.

  

   Так да не так. Поначалу я хотел назвать эту повесть "Симпозиум и пир", имея в виду, что все подобного рода мероприятия завершаются непременной коллективной пьянкой, иначе это не симпозиум, а черт знает что, недоразумение.

   Но, заглянув на всякий случай в словарь иностранных слов, я крайним удивлением обнаружил, что слово "симпозиум" обозначает именно пьянку: "Симпозиум (букв. Пиршество)... у древних греков и римлян - пирушка, часто сопровождавшаяся музыкой, развлечениями, беседой..."

   И лишь во втором своем значении это слово подразумевает научный разговор.

   Так что я поневоле вынужден совместить в заглавии оба значения. Тем более, что в тот раз, в Одессе, мы попировали знатно, о чем еще будет речь.

   Однако же надобно заметить, что в выборе места и времени для проведения этого писательского симпозиума была некоторая экстравагантность.

   Дело в том, что летом семидесятого года в южных городах страны произошли вспышки холеры, вызванной вибрионом Эль-Тор. Я запомнил название вибриона (вообще я хорошо запоминаю имена, географические названия), а вот иные детали и подробноста совершенно стерлись из памяти.

   Обратился к жене, Луизе Павловне, которая сопровождала меня в той поездке: мол, что ты можешь вспомнить об одесской холере? - Трупы на улице не валялись, - твердо сказала она. - Помидоры и огурцы с базара велели мыть с мылом. Еще повсюду стояли бочки с какой-то жидкостью, дезинфекцией.

   Это было уже много: с таким набором деталей пишут исторические романы!

   И все же я решил пополнить запас исходных данных. Тем более, что записи в моем путевом блокноте оказались в тот раз на удивление скупы.

   Отправился в библиотеку Центрального дома литераторов, в читальный зал. Там в прежние времена обычно все столы были заняты коллегами, листавшими порыжелые от ветхости страницы газетных подшивок: одни, сгорбленные невзгодами жизни, изучали тридцатые годы, другие же, с рядами орденских ленточек на груди, упоенно шелестели сороковыми.

   Я давно не бывал здесь. И, заглянув в щелку приоткрытой двери, поначалу даже опешил: там никого не было, будто бы и вовсе не осталось на свете братьев-писателей, я один, последний, и никто, кроме меня, уже не сможет воскресить и запечатлеть былое.

   Впрочем, через час подтянулось еще несколько седоголовых, одышливых, шаркающих ногами творцов, и они тоже, как и я, заказали подшивки не столь уж давних газет - кому "Известия", кому "Правду" - и это, как я мог понять, не имело никакого касательства ни к жути сталинских репрессий, ни к фронтовым будням, а просто, год за годом, отображало обычную советскую жизнь. Люди погружались в это время, как в совершенно иной, отошедший в вечность мир, чувствуя себя отторгнутым, чужими то ли там, то ли здесь, все больше и все тоскливей ощущая себя выходцами с того света.

   Ну да ладно.

   Я пропахал всю подшивку "Известий" с июля по декабрь семидесятого и не нашел ни слова об одесской холере.

   Крайне озадаченный - может быть, пропустил, недоглядел? - прошел весь путь снова, от начала до конца, но опять ничего не обнаружил. Холеры в Одессе как не было.

   Зато промелькнуло августовское сообщение о том, что в Астрахань наведался министр здравоохранения Б. В. Петровский и, выступив там на совещании медиков, сообщил о вспышках холеры, имевших место в Астрахани и в "некоторых других городах страны". Заметка называлась "Болезнь отступает".

   В другом, сентябрьском номере наметанный глаз старого газетчика выхватил заголовок "Испытание": это был репортаж из Керчи, оснащенный всеми штампами родной журналистики.

   "По вечерам улицы заполнены принаряженными людьми: молодежь, матери с малышами на руках, старики и старушки - как усидишь дома в теплые осенние вечера. Зелень скверов подсвечена разноцветными фонарями, из парка доносятся звуки духового оркестра. Оживленно торгуют магазины, в кинотеатрах демонстрируются последние фильмы..."

   Благодать да и только. Но двинемся дальше.

   "Необычно в городе, пожалуй, лишь то, что у входа в каждое учреждение, в каждый магазин, перед зданием почты, гостиницы, даже у корабельных трапов непременно стоит бачок с дезинфицирующим раствором. У каждого бачка - специальный пост. Сандружинники - работники учреждений, старшеклассники, пионеры, строго следят за выполнением железного правила - мыть руки раствором..."

   Репортаж из Керчи умилял не только газетными штампами, но и мягким юмором.

   "Керчане вполне освоились в карантинном режиме. Здешние шутники даже расскажут вам, как ловить бычков на вибриона, или опишут его как голубоглазого блондина в восточных тапочках..."

   Юмор был тем более уместен и спасителен, что факты свидетельствовали - холера в Керчи разыгралась не на шутку.

   "Все началось с того, что человека, упавшего на улице, в тяжелом состоянии доставили в керченскую больницу... Антибиотики, сердечные средства, гормональные препараты - все было брошено против жестокой болезни. И людей вытаскивали из тисков смерти. Не удалось спасти лишь нескольких. В этой больнице погибли двое стариков, страдавших, помимо холеры, хроническим алкоголизмом... Обследуются последние 5 тысяч отдыхающих. Отправлены домой более 28 тысяч..."

   Ничего не скажешь - круто.

   Конечно, я мог бы и не утомлять читателя развернутыми цитатами из "Известий". Литературное ремесло, оснащенное своим арсеналом приемов и штампов, позволяло легко перенести детали газетного репортажа на другой курортный город, отстоявший недалеко от Керчи, у того же самого Черного моря, а байки о ловле бычков на холерный вибрион или грустная повесть о старых пьянчужках-холериках вполне естественно прижилась бы и на одесской почве.

   Но я, обнажая прием в самом начале повествования, как бы стремлюсь заверить, что моя книга не имеет никакого отношения к жанру fiction ("фикшн", "фикция" - этот уничижительный термин применяется на Западе ко всей художественной литературе), и повсюду, где будет хотя бы малейшая возможность опереться на документ или печатный текст, я не упущу шанса сделать это, и лишь в тех случаях, когда у меня под рукой не окажется никаких доказательств, вам придется поверить мне на слово.

   Так почему же, все-таки, в "Известиях" не оказалось сообщений о холере в Одессе? Указание сверху? Цензура? Но как тогда объяснить ту странность, что для Астрахани и Керчи цензурных ограничений не было, а для Одессы - запрет? Не знаю. Может быть, в Одессе эта вспышка проявилась с меньшей силой, нежели в других городах.

   Во всяком случае, к моменту приезда делегации на симпозиум холерный карантин в Одессе был уже снят. И лишь в самом конце творческой дискуссии эта тема напомнила о себе весьма забавным образом, что я опять-таки не премину отметить, когда придет черед.

  

   А сейчас, следуя уговору, вновь отдаю предпочтение печатному тексту.

   28 октября "Литературная газета" под заголовком "Наши гости - финские писатели" сообщила:

   "В нашей стране находилась делегация финских писателей в составе: Ласси Нумми (руководитель делегации), Эйла Пеннанен, Марья-Леена Миккола, Каари Утрио, Иикка Вуотила, Мартти Сантавуори, Якко Лайне, Олави Линнус, Йохан Баргум, Матти Суурпяя. 20 октября в ЦДЛ проходила встреча финских и советских писателей, которую открыл первый секретарь Правления Московской писательской организации С. Наровчатов. Гостей приветствовали также Л. Карелин, С. Михалков, А. Рекемчук, О. Шестинский, Арк. Васильев. Из Москвы гости выехали в Одессу..."

   Вначале предполагалось, что руководителем советской делегации будет Аркадий Васильев, автор романов "Смело, товарищи, в ногу", "Есть такая партия", "В час дня, ваше превосходительство". Но в последний момент, рассорившись по какому-то поводу со всемогущим начальником - первым секретарем Союза писателей СССР Георгием Марковым, - Васильев отказался от поездки.

   И руководство делегацией поручили мне. При этом, я думаю, решающую роль сыграло то обстоятельство, что неделей раньше я вернулся из поездки по Финляндии. Вместе с Лазарем Карелиным мы побывали в Хельсинки и Турку, а затем наши маршруты разделились: Карелин поехал в Тампере, а я на "Каравелле" улетел в Оулу и оттуда двинулся по финскому Северу, завершив путь в заполярном сказочном Рованиеми... Это не было досужим туристическим путешествием. В маленьких северных городах тоже жили писатели - жили тихо и трудно, как всегда живет наш брат в провинции, - и нам было о чем поговорить, иногда поплакаться за бутылкой водки в ресторанчике или на домашней гостеприимной кухне. Были и совместные литературные вечера в народных домах, клубах, школах. На обратном пути мы с Карелиным провели еще несколько дней в Хельсинки, общаясь с писателями столицы, и, таким образом, еще до встречи восвоясях свели достаточное знакомство с финскими коллегами.

   С советской стороны в Одессу поехали Юрий Трифонов, Лев Гинзбург, Юрий Оклянский, литературоведы из Иностранной комиссии Союза писателей Александр Косоруков, Вера Морозова, Владимир Стеженский. На месте к нам должны были присоединиться писатели из Киева Борис Олейник, Дмитро Павлычко, Виталий Коротич, а также одесские литераторы Иван Гайдаенко, Григорий Вязовский, профессор Иван Дузь.

   Вот тут-то и возникли некоторые шероховатости.

   Наутро по приезде в Одессу ко мне в гостиничный номер явились в полном составе киевляне.

   Шляхетски выставив ногу вперед и вздернув подбородок, Борис Олейник произнес запальчивую речь на украинском языке (ведь мы находимся на территории Украины, не так ли?). Смысл ее был следующим: почему, собственно говоря, советскую делегацию возглавляете именно вы? Ведь вы являетесь, всего-навсего, одним из секретарей правления Московской писательской организации. Но симпозиум проводится не Москвой, а Союзом писателей СССР. И если ни Марков, ни Сартаков, ни кто иной из числа сорока союзных секретарей не нашел возможности возглавить делегацию, то, согласно рангу и протоколу, ее должен возглавить кто-либо из руководства республиканского союза писателей, а именно Украины...

   - Я члэн прэзыдии! - тыча себя пальцем в грудь, наступал Борис Олейник. - И вин члэн прэзыдии, - палец в грудь Дмитра Павлычко, - и вин тэж... - жест в сторону Виталия Коротича.

   Ошарашенный натиском, я не сразу сообразил (впоследствии мне это объяснили), что возникший накануне конфликт между союзным и московским писательским начальством, а именно между Марковым и Васильевым, вряд ли исчерпался отказом последнего от поездки: хитрый, мстительный, закаленный в аппаратных интригах еще на партийной службе Георгий Марков знал, что нужно любой ценой развивать достигнутый успех, тем более, что мои личные отношения с Марковым были тоже крайне натянутыми: я никогда не скрывал своего мнения об убогих сочинениях этого литературного деятеля.

   Повторяю, лишь позднее мне стали известны некоторые подоплеки стычки.

   Но что я уловил в пылкой речи Бориса Олейника тотчас и без подсказок - это ее другой, не слишком утаиваемый смысл: вот так-то, друже, хоть ты и приехал из Москвы и корчишь тут перед нами москаля, да еще собираешься нами командовать, но мы-то знаем, что ты такой же хохол, как и мы, если не хуже - ведь ты тут и родился, в Одессе, мы все про тебя знаем! Так что либо сам слезай с руководства делегацией, либо веди себя обережно, не задавайся, помни, кто ты есть...

  

   РЕКЕМЧУК Олександр Овсiйович (н. 25. XII. 1927) - россiйский радяньский письменник. Член КПРС з 1948. Н. в Odeci в сiм"i службовця. Закiнчив Лiтературний iнститут iмени Горького в Москвi (1952). Перша зб. - "Холоднеча" (1956). Пoвicmi "Все попереду" (1957), "Пора лiтнiх вiдnycmoк" (1959), "Молоде-зелене" (1961) та оповiдання (зб. "Береги", 1957), присвяченi рад. людям Kpaйньоi Пивночi.

   Украiнська Енциклопедiя, т. 12, 1963 р.

  

   Справедливости ради замечу, что двое других коллег из Киева были явно смущены своим участием в этой сцене, прятали глаза, переминались с ноги на ногу - ведь они были еще молоды, не столь знамениты, как позже, и не столь забыты, как все мы теперь, и наверное, не видели особых причин кочевряжиться перед литературным ровесником и земляком, хотя бы и пожаловавшим из Москвы.

   С Дмитром Павлычко я познакомился в 1953 году во Львове, куда приезжал в командировку от молодежного журнала "Смена". Он еще учился в университете имени Ивана Франко, выпустил первый стихотворный сборник "Любовь и ненависть". В его поведении чувствовалась настороженность: бандеровское подполье, не шутя, грозило его убить за сотрудничество с властью и москалями. Я тогда же перевел на русский одно из понравившихся мне стихотворений и напечатал его в журнале. Впоследствии мы не раз встречались с ним в Москве, а однажды, совершенно случайно, столкнулись на улице Улан-Батора, далекой монгольской столицы, и бросились друг другу в объятия, едва не плача от распиравших чувств...

   С Виталием Коротичем, талантливым поэтом и публицистом, уже после одесской встречи мы вдоволь поколесили по стране, бывали вместе и заграницей. Позже он и сам подался в москали, выдвинувшись на волне перестройки и гласности: стал главным редактором "Огонька", одним из сопредседателей писательской ассоциации "Апрель", депутатом парламента. В памятном августе 1991 года Коротич, неожиданно для всех, уехал в Америку преподавать журналистику в Бостонском университете. Но, наезжая домой в пору летних каникул, иногда появлялся в издательстве "Пик", с которым меня связала судьба на склоне лет.

   Меньше, чем с другими, мне довелось встречаться с Борисом Олейником, поэтом, впоследствии активным политиком. Меня поражала, а подчас даже восхищала острота его полемических выступлений - он сам называл себя "членом парткома, вскормленным с конца копья". Карьера его была стремительна: он тоже стал парламентарием, членом ЦК КПСС, а в 1991 году - советником президента СССР Михаила Горбачева. После августовских событий Олейник выпустил в издательстве "Палея" антигорбачевский памфлет "Князь Тьмы. И увидел я другого зверя или Два года в Кремле", после чего для многих, в том числе и для меня, перестал существовать.

   Но тогда в Одессе, я был лишь слегка покороблен запальчивостью его речи.

   Я ответил Борису Олейнику, что немедленно и с радостью сложу с себя обязанности руководителя делегации, если это будет должным образом согласовано с руководством Союза писателей или хотя бы с Иностранной комиссией, но решать это, уперев кулаки в бока, как на сельском сходе, представляется мне неуместным, тем более за полчаса до начала симпозиума.

   Возражений на эти резоны я не услышал.

   В последующие дни отношения с киевлянами были идилличны и задушевны. Мне показалось даже, что в гостиничном номере они отработали сполна порученную им кем-то программу и были сами рады сбросить эту докуку с плеч.

   Стоял ли за этим аппарат Георгия Мокеевича Маркова, или торчали уши поборников протокола из Киева, или самым банальным образом маячил Одесский обком компартии (на это намекали одесситы) - осталось для меня по сей день загадкой.

   Впрочем, я сделал для себя некоторые выводы из утренней стычки и, открывая дискуссию в Доме ученых, приветствовал собравшихся на русском, а затем, достаточно уверенно, на украинском языке.

   Вот когда пригодились мне уроки piднoi мови в харьковской школе, где не только "Кобзаря", но и "Робинзона Крузо" нам выдавали в школьной библиотеке исключительно на украинском.

  

   Не обошлось, однако, и без других сложностей. Руководитель финской делегации Ласси Нумми - долговязый и долгогривый интеллигент в роговых очках - пригласил меня на конфиденциальный разговор через переводчика.

   Мы знаем, сказал он, что в Советском Союзе нервно реагируют на присуждение Нобелевской премии Александру Солженицыну за его книгу "Один день Ивана Денисовича". Учтя это обстоятельство, мы, еще накануне выезда в Москву, обсудили этот вопрос в присутствии всех членов делегации. Мнения разошлись. Одни безоговорочно поддерживают решение Нобелевского комитета, другие считают его сугубо политической акцией, не имеющей отношения к литературе, третьи еще более категоричны. Короче говоря, у каждого члена финской делегации своя позиция по этому вопросу. И мы договорились о том, что тема предстоящей дискуссии - литература для масс и литература для избранных - не имеет прямого отношения ни к Солженицыну, ни к Нобелевской премии. Поэтому мы решили не затрагивать этой темы в Одессе. До тех пор, пока ее не затронет русская сторона...

   Вообще, одесскому симпозиуму повезло вдвойне: он не только угодил в холерную напасть, но и в самую горячку "нобелианы" семидесятого года.

   Еще накануне этого события, путешествуя по городам и весям Суоми, в столь близком соседстве со Швецией, где заседал Нобелевский комитет, я, почти физически, ощутил общее напряжение: газеты, радио, телевидение, людскую молву сотрясал колотун предстоящей, а затем и свершившейся сенсации.

   Все понимали, что премия венчает не творческие заслуги писателя, а недвусмысленно поощряет его жестко обозначившееся противостояние советскому режиму и коммунистической идеологии, делает его знаковой фигурой в развернувшейся "холодной войне".

   Понимал это и сам Александр Исаевич Солженицын, который в главе "Нобелиана" своей более поздней книги "Бодался теленок с дубом" признавался чистосердечно:

   "А тут премия - свалилась, как снегом веселым на голову! Пришла! - и в том удача, что пришла, по сути, рано: я получил ее, почти не показав миру своего написанного, лишь "Ивана Денисовича", "Корпус", да облегченный "Круг", все остальное - удержав в запасе..."

   И, пожалуй, никто живее и темпераментней самого Солженицына не сумел охарактеризовать обстановку, в которой выносилось решение Нобелевского комитета:

   "Премию душить - это мы умеем. Собрана была важная писательская комиссия (во главе ее - Константин Симонов, многоликий Симонов - он же и гонимый благородный либерал, он же и всевходный чтимый консерватор). Комиссия должна была ехать в Стокгольм и социалистически пристыдить шведскую общественность, что служит темным силам мировой реакции (против таких аргументов никто на Западе не выстаивает). Однако, чтобы лишних командировочных не платить, наметили комиссионерам ехать в середине октября, как раз к сроку. А Шведская Академия - на две недели раньше обычного и объяви, вместо четвертого четверга да во второй! Ах, завыли наши, лапу закусали!.."

   Это уж точно, воя было в те дни предостаточно: и угроз лишить Солженицына гражданства, и требований выгнать его из Советского Союза.

   Поэтому предложение Ласси Нумми провести дискуссию в рамках обозначенной темы показалось мне резонным.

   Я собрал делегацию - и москвичей, и киевлян - изложил разговор с Ласси Нумми. Всё было понято с полуслова, принято общее решение: придерживаться темы.

   Но я забыл об одесситах.

  

   Впрочем, один из них - стародавний житель и герой - появился среди нас, едва мы переступили порог гостиницы "Одесса" (она же знаменитая "Лондонская"), что находится близ памятника дюку Ришелье, над лестницей, прославленной в фильме "Броненосец Потемкин".

   Это был поэт Григорий Поженян, мой однокурсник по Литературному институту. Тогда, в сорок шестом, большинство принятых по творческому конкурсу студентов были недавними фронтовиками: Владимир Тендряков, Юрий Бондарев, Евгений Винокуров, Григорий Бакланов, Эдуард Асадов - впоследствии именитые писатели. Но даже среди них, бряцавших боевыми наградами, выделялся флотский лейтенант в синих клешах и кителе, увешанном орденами и медалями, коренастый брюнет с фатовскими усиками и бачками вполщеки, безудержно веселый, бретер и бабник.

   В Одессе, на улице Пастера, есть обелиск и памятная доска в честь солдат морской пехоты, павших при обороне города: среди имен и фамилий, выбитых на доске, значится и Григорий Поженян...

   А он жив-здоров, приехал из Москвы на Одесскую киностудию, где режиссер Петр Тодоровский снимает картину то ли по его сценарию, то ли с его песенными текстами.

   Литературные дискуссии были явно не его стихией. Зато он был неистощим на выдумку по части досуга. Вместе с Юрием Трифоновым, знатоком и болельщиком футбола, отправлялся на стадион "Черноморец" смотреть очередной матч (как раз в те осенние дни близилась развязка чемпионата страны); вел друзей-писателей в пивную "Гамбринус" на Дерибасовской; и, конечно же, вез нас всех, включая финнов, смотреть на улице Пастера обелиск со своим именем.

   Гриша Поженян будет сопутствовать нам и в предстоящих пирах.

  

  

   Но за всем этим не оставалось и часа на то, ради чего, собственно, я и поехал в Одессу.

   Я никогда, если не считать младенческих лет, не бывал в родном городе.

   Это, конечно же, выглядит странно, если учесть, что я гостил бессчетно во многих других городах, скажем в столь близком отсюда курортном Коктебеле, где отдыхал с семьей почти каждое лето; или в северном Сыктывкаре, куда наведывался охотно при любой возникшей оказии; или даже на краю света в Улан-Баторе, о котором уже была речь.

   Но путь в Одессу мне был как бы заказан.

   Объяснить ли это недосугом? Или безденежьем? Или потаенное, глубоко запрятанное в подсознании "табу" мешало мне осуществить такое путешествие раньше, да и, замечу, впоследствии - не знаю. Книга, за которую я взялся нынче, и должна все это объяснить - в том числе мне самому.

   Ведь надо полагать, что место, где человек появился на свет - даже чисто географически, в координатах - должно определять в его характере и судьбе не меньше, нежели расположение светил в день и час его рождения, то есть знак Зодиака.

   Мы с Луизой, то и дело сверяясь с путеводителем, шли Приморским бульваром, едва взглядывая на классические колоннады и нарядные барочные портики прекрасных зданий, на поредевшие кроны платанов.

   Адрес я знал со слов матери: Гимназическая, 25.

   Не беда, что к этой поре улица сменила название и стала именоваться улицей Иностранной коллегии (в честь революционных подпольных групп, ведших агитацию среди солдат и матросов сил интервенции в годы гражданской войны), не беда, что прошло уже сорок лет - я узнал эту улицу той особенной памятью души, что живет помимо ума и даже заменяет его.

   Налево возвышалось здание старинной каменной кладки, которое прежде и было, вероятно, гимназией, давшей улице название - теперь же, судя по вывеске у входа, здесь размещался сельскохозяйственный институт.

   А напротив, через улицу - то, что принято называть южным двориком: одноэтажные строения, впритык друг к другу, с открытыми верандами, кухнями, сараями, чердачными надстройками, навесами, столами, скамейками - все это обступает "покоем" клочок утоптанной земли. Такие дома, такие дворики можно увидеть в Киеве, Харькове, Полтаве, в южных странах - Болгарии, Румынии, Югославии...

   В них, кроме хозяев и хозяйской родни, всегда полно приживал, постояльцев, сменяющихся по мере движения самой жизни.

   Мои родители не были здесь хозяевами, а лишь временно снимали комнату по соседству с младшим братом мамы - Виктором и его женой Лизой, курсантами морского техникума, тоже осевшими здесь временно, в надежде устроить жизнь поосновательней.

   Тут я и родился 25 декабря 1927 года.

   То есть, родился я, как и положено, в родильном доме, где-то на окраине Одессы, но этот неказистый домишко на Гимназической улице и был моим первым домом, родительским кровом, и я отвешиваю ему, если он еще существует, запоздалый земной поклон.

  

   Мой старший внук Антон, когда еще учился в школе, лет десяти, однажды на прогулке обратился ко мне с вопросом, наверное, мучившим его:

   - Дед, я не буду тебя спрашивать, как я родился, я про это все уже знаю... Ты лучше скажи мне: зачем я родился?

   Застигнутый врасплох, я хотел было отделаться шуткой, вроде "чтобы хорошо учиться", но потом, все же, пустился в рассуждения о человеческом назначении, наблюдая искоса вежливую скуку на лице мальчика.

   Тогда, рассердившись на него и на себя, я сказал с несвойственной мне жестокостью:

   - Зачем? Но природа не знает целесообразности!

   - Ну, это хоть толково. Это хоть понятно, - вздохнул с облегчением внук.

  

   Я появился на свет с яркорыжей головой, веснущатый, не очень складный, но полный достоинства и важности от того, что вот родился, и живу, и всем подарок.

   Меня назвали Александром в честь бабушки по материнской линии - Александры Ивановны. Бабушка была польщена, и в первый же наш приезд в Харьков, где она жила, окрестила меня, годовалого, в церкви Кирилла и Мефодия, что у Конной площади. Тот крестик червонного золота со мной по сию пору.

   Отец Евсей Тимофеевич Рекемчук и мать Лидия Андреевна Приходько, будто предчувствуя, что союз их окажется недолгим, запечатлели память о нем в родившемся ребенке. В метрическое свидетельство мне вписали двойную фамилию: Рекемчук-Приходько. Так у меня и посейчас в паспорте.

   Вряд ли родителей заворожила дата моего рождения - двадцать пятое декабря, католический праздник Рождества Христова и первый день православных святок. Скорей всего, следуя нравам безбожного времени, они не придали этому значения.

   Двухнедельная разница между Юлианским и Григорианским календарем позволяет православному люду в охотку справить Новый год и по новому и по старому стилю.

   Однако праздник Рождества русская церковь велит справлять неукоснительно по старому стилю. Так и справляют - седьмого января.

   Я же всегда испытывал угрызения совести от того, что угодил со своим днем рождения под самый Новый год: и так у домочадцев хлопот полон рот - нужно закупать снедь и питье для новогоднего стола, бегать по магазинам, стоять в очередях, жарить-парить, чтобы угодить гостям, а тут на тебе, в канун праздника еще и день рождения, вот уж некстати...

   Лишь однажды на своем веку я ощутил причастность к величию этого дня.

  

   В декабре 1972 года я оказался в Бейруте. Вместе с таджикским поэтом Мумином Каноатом и переводчиком Владленом Чесноковым мы уже побывали в Алжире и Тунисе, где наводили контакты с арабскими писателями, а в ливанской столице нам предстояло участвовать в открытии магазина советской книги.

   Это было частью программы празднования 50-летия СССР (уточняю: не очередной годовщины Октябрьской революции, а именно пятидесятилетия провозглашения Советского Союза - этой дате придавалось исключительное значение, и не только в родном отечестве, но и во всех странах мира раскручивались торжественные мероприятия).

   Однако, как водится, техника подвела: к назначенному сроку оборудование магазина не было завершено, хотя занимались этим делом не русские и даже не ливанские умельцы, а итальянцы.

   Пришлось дожидаться, покуда вобьют последний гвоздь и расставят на полках товар.

   Но мы, конечно, не томились от скуки - в Бейруте не соскучишься.

   К тому же чрезвычайным и полномочным послом СССР в Ливане был Сарвар Алимжанович Азимов, узбекский прозаик, отнюдь не гнушавшийся своей принадлежностью к писательской братии, а наоборот, с подчеркнутым уважением относившийся к коллегам по перу.

   Стоит ли говорить, что мы чувствовали себя в Бейруте как у бога за пазухой?

   Нас возили к развалинам Баальбека, где в античных пропилеях гулкое эхо взывало к сообразности речей, а тысячетонные плиты Баальбекской платформы заставляли размышлять не столько о том, откуда они, эти плиты, взялись, сколько о том, откуда взялись мы, люди-человеки, на безгрешной до нас Земле.

   Мы бродили в толчее восточных базаров Бейрута, дивясь пестроте товара, разноликости торговцев, разноязычию торга, где одновременно звучала арабская, армянская, курдская, греческая, французская речь - и вдруг возникала догадка о том, что и до нашей северной разноплеменной державы, празднующей ныне свой полувековой юбилей, существовали ее древние подобия, причем они жили веками, меняя свои названия, уклады, символы веры, обычаи и законы, именно здесь, на выжженных солнцем нагорьях: Финикия, Вавилон, империя Александра Македонского, Эллада, Золотой Рим, Византия, Халифат, княжества Креста Господня, империя Османов...

   Однажды ночью, гуляя по Хамре, мы встретили знаменитого иракского поэта Мухаммеда Махди Аль Джавахири, коротающего в Бейруте свою политическую эмиграцию. И на следующий вечер в ресторане "Альказар", где нам приготовили трапезу ливанские писатели, произошло незабываемое: молодой и красивый, как восточный витязь, Мумин Каноат, уступив настойчивым просьбам, поднялся за столом и начал читать на фарси свои стихи, а седовласый старец Аль Джавахири, встав против него, как в поединке, повел синхронный стихотворный перевод на арабском - мы с Чесноковым, не понимая ни слова (он владел лишь французским), внимали потрясенно музыке персидского стиха и вдохновенному ритму импровизации переводчика.

   Представитель "Международной книги" в Бейруте Василий Васильевич Глуховский (месье Международная Книга, как величали его ливанцы), который, собственно, и отвечал за открытие книжного магазина, тоже старался нас развлечь по мере сил.

   Убедившись, что мы не рвемся смотреть секс-шоу и рассказав с усмешкой о неких советских визитерах, которые тоже не захотели смотреть голых баб, но потребовали выдать им стоимость этого развлечения "сухим пайком", Глуховский повел нас в фешенебельный кинотеатр "Пикадилли" на премьеру итало-мексиканского фильма "Убийство Троцкого". Вначале на экране появился Никита Сергеевич Хрущев, колотивший ботинком по столу в зале заседаний Генеральной Ассамблеи ООН - оказалось, что эти хроникальные кадры использованы для рекламы обувной фирмы "Рэд шу". Затем началось захватывающее действо, в финале которого Ален Делон, изображавший Рамона Меркадера, хватил по темечку ледорубом Ричарда Бартона, игравшего Льва Троцкого. Мы, тогда еще непривычные к подобным крамолам, лишь поеживались, а месье Международная Книга, глядя на нас, улыбался снисходительно. Как вдруг сидевший рядом с ним сын, мальчик лет восьми, разревелся на весь зал. "Ну, что? Чего ты?" - обеспокоился папа. "Дядю жа-а-лко..." - не унимался малыш. Наш опекун заметно скис. Вероятно, он жалел, что не уговорил нас пойти на стриптиз.

   Пошла последняя декада года, а в книжном магазине еще вовсю стучали молотки.

   И Бейрут жил своей обычной жизнью - меж двух огней.

   В ночь на 21 декабря из багажника "Опеля", припаркованного в ста шагах напротив посольства США, шарахнули четыре противотанковые ракеты американского же производства, снеся несколько этажей модерного здания. В машине, по сообщениям газет, нашли записку: "За Вьетнам мы будем бить вас везде!"

   Украдкой мы ездили смотреть полуразрушенное здание, обращенное к морю.

   А в лагере палестинских беженцев под Сайдой, который мы посетили, на стене ежевечерне вывешивали фотографии тех, кто накануне ушел на выполнение боевой операции и уже никогда не вернется. Вокруг нас вились босоногие, с голодными глазами, дети - Мумин Каноат раздавал им свои последние доллары. Нам прикололи значки с палестинской символикой и арабской вязью.

  

   "Этот значок я не сниму никогда!" - пылко заявил наш таджикский друг. Но за воротами лагеря, на пути к кафе, где нам предстояло обедать, ливанские провожатые весьма настойчиво попросили нас снять эти значки, намекнув, что мы рискуем, не дождавшись десерта, взлететь на воздух вместе с другими ни в чем не повинными посетителями кафе.

   На перекрестках ливанской столицы то и дело преграждали путь баррикады, сложенные из мешков с песком. За ними, выставив в бойницы дула автоматов, сидели смуглые парни в стальных шлемах: они были готовы встретить огнем и палестинских боевиков, и израильских коммандос.

   Из своего окна в отеле "Атлантик" я наблюдал, как истребители "Мираж", подобные стальным наконечникам стрел, оперенных выхлопами, неслись к горизонту, туда, где Южный Ливан, где граница Израиля, где погромыхивали бои, где пахло большой войной.

   Память подсказывала текст из Книги Чисел, заложенный бумажкой в томе Ветхого Завета, что лежал на моем письменном столе, по которому я отчаянно соскучился за месяц странствий по этим библейским местам.

  

   И сказал Моисей народу, говоря: вооружите из себя людей на войну, чтоб они пошли против Мадианитян, совершить мщение Господне над Мадианитянами...

   И пошли войною на Мадиама, как повелел Господь Моисею, и убили всех мужеского пола.

   И вместе с убитыми их убили царей Мадиамских: Евия, Рекема, Цура, Хура и Реву, пять царей мадиамских, и Валаама, сына Веорова, убили мечом (вместе с убитыми их).

   И жен Мадиамских, и детей их сыны Израилевы взяли в плен, и весь скот их и все имения их взяли в добычу.

   И все города их во владениях их и все селения их сожгли огнем...

  

   И еще - параллельный текст в Книге Иисуса Навина:

  

   ...И все города на равнине, и все царство Сигона, царя Аморрейского, который царствовал в Есевоне, которого убил Моисей, равно как и вождей Мадиамских: Евия, и Рекема, и Цура, и Хура, и Реву, князей Сигоновых, живших в земле (той).

   Также Валаама, сына Веорова, прорицателя, убили сыны Изралевы мечом в числе убитых ими...

  

   Я не встречал более вероятного корня той фамилии, что мне досталась.

  

   21 декабря нашу писательскую делегацию принял президент Ливанской Республики Сулейман Франжье. Прием был официальным: у дворца Баабда выстроен караул гвардейцев в синих мундирах с аксельбантами и лихо сдвинутых набок беретах. Нас сопровождал посол СССР Сарвар Азимов в парадном, расшитом золотом дипломатическом мундире. Однако президент старался придать встрече не слишком протокольный характер: он сам был в светлосером фланелевом костюме, мокасинах, шерстяных по сезону носках. Седоголовый, щуплый, очень подвижный. Мы уже знали, что он по рождению горец, христианин-маронит (по конституции Ливана президентский пост всегда занимает представитель христианской общины, а вице-президентом избирается мусульманин). Сулейман Франжье был подчеркнуто внимателен. Угощая кофе, расспрашивал о делах литературных: с кем из ливанских писателей мы успели познакомиться? Есть ли в советской литературе авангардистские течения? (Мы отвечали, что есть)... Было ясно, что этот прием на высшем уровне, не запланированный ранее (нам пришлось впопыхах, на последние франки, покупать белые рубашки) был знаком уважения того праздника, который предстоял через два дня.

   24 декабря в огромном зале бейрутского центра ЮНЕСКО, вмещавшем четыре тысячи человек, состоялось торжество в честь пятидесятилетия Советского Союза.

   Сидя в первых рядах, отведенных для почетных гостей - кроме нас, сюда пожаловала из Москвы целая правительственная делегация, - мы оглядывались на бушующий рукоплесканиями зал, слушали пылкие, страстные речи, видели глаза людей, полные веры и упования, и вот опять - зал поднимается в едином порыве...

   Как же нас почитают и любят!

   И как разительно отличается это от торжественных церемониалов на родине с их откровенной скукой, безразличием, со стоглавой гидрой президиумов, тяжеловесными докладами, казенными речами по бумажке, пустыми резолюциями, позвольте на этом, товарищи...

   Не это ли (в том числе, конечно, и это!) привело нас к апатии, с которой, девятнадцать лет спустя, не шелохнувшись, не вскрикнув, не разрыдавшись, мы выслушали по телеку прощальную речь растерянного человека с родимым пятном на лбу, и увидели, как в темном небе, в роях снежинок, опускается на купол кремлевского дворца, будто продырявленный аэростат, государственный флаг Советского Союза.

   Было ли это случайностью, или совпадение дат таило в себе сакральный смысл, но это произошло тоже 25 декабря, и у меня опять был день рождения, невеселый, конечно...

   В этой книге о жизни, о мире, в котором я жил и покуда живу, я вынужден то и дело забегать вперед, пятиться назад - во времени и пространстве, - чтобы уловить какие-то закономерности в ходе событий, в поступках и судьбах героев.

   Большинства людей, о которых я пишу, уже нет на свете. Мне тяжко то и дело замыкать рассказы о них черной рамочкой. И для читателя, конечно, была бы в том определенная докука.

   Я постараюсь избегать эпитафий. Тем более, что в моем смятенном повествовании эти герои то и дело возвращаются - опять живые, как ни в чем не бывало. Как в романах Гарсиа Маркеса или фильмах Квентина Тарантино. Как Гриша Поженян, чье имя высечено на памятнике, а он сидит в пивной на Дерибасовской.

   Возвращаются родные мне люди, обнадеживая, уверяя, что забвения не бывает, потому что мы есть продолжение друг друга и несем в себе столь полный объем запечатленной информации, что, собственно, и незачем корпеть над бумагой, разве что для развлечения досужей публики.

   Возвращаются друзья, чтобы поддержать меня в этом труде, поскольку они просто не успели записать то, что теперь наверстываю я, и вполне вероятно, что я тоже не успею, но тогда придется и мне возвращаться, тревожа чью-то память, напоминая уже о себе.

   Возвращаются мои враги, чтобы свести со мною те счеты, которые, по их мнению, не сведены до конца, если я все еще копчу небо.

   Вот кстати вспомнилось.

   Уже на излете советской истории - но флаг еще тогда не был спущен, - меня вызвали на Старую площадь, в ЦК КПСС. Спросили, правда ли, что я вступил в ассоциацию писателей в поддержку перестройки, в "Апрель"? Я подтвердил это. Тогда мне сказали, что я должен уйти оттуда. На что я ответил: "Нет. Там мои друзья. И там мои враги. Я останусь с ними". Как и в этой книге.

  

   Утомленные овациями, мы шли домой пешком. Был сочельник. К ночи ощущение праздника не тускнело, а нарастало. Улицы сверкали огнями рождественской иллюминации. Деревья были обвиты гирляндами красных цветов, на ветви наброшены сетки, усеянные мириадами электрических светлячков. Зеленые синтетические елки, выставленные на тротуары, были близки по очертаниям геральдическому ливанскому кедру, а белые бороды Санта Клаусов подчеркивали природную смуглость их лиц.

   В отдалении от злачной Хамры, запруженной толпами людей, невпроворот забитой автомобилями - маленькая тихая площадь, единственным украшением которой была стоявшая торчком мраморная колонна в листьях коринфского ордера. Но это была настоящая античная колонна, и лучшего украшения нельзя было сыскать.

   А на высокой скале Нахр-эль-Кальб, поднявшейся над заливом, в свете прожекторов сияла статуя Спасителя, простершего над многоязыким городом руки, благословляя мир, в котором нет ни эллина, ни иудея, ни варвара, ни скифа, ни вольного, ни раба, а все и во всем Христос.

   Я нес в себе тихое счастье, какое знал только в раннем детстве.

   И, засыпая в гостиничном номере, ощущал то же, что и в детстве, радостное предвкушение: что окажется утром, в час пробуждения, под моей подушкой? Какой подарок? Ах, скорей бы утро...

   Ощущения оправдались вполне.

   Ни свет, ни заря постучались в дверь.

   Открыл, не успев даже спросонья ополоснуть лицо, в семейных трусах до колен.

   В дверях стояли Юрий Петрович Зайцев, второй секретарь посольства, и Вячеслав Николаевич Матузов, представитель Совета обществ дружбы. Оба чинные, в шляпах. Они держали в руках плетенную из прутьев корзину, похожую на колыбель, по